Уж много лет, как дядя Ваня на пенсии, но продолжает работать в колхозной мастерской слесарем, а всю свою жизнь был трактористом. Помню, когда я была совсем маленькой, жили мы тогда в избушке, где, поднявшись во весь рост, дядя Ваня чуть не доставал головой до потолка, он зимой подолгу жил у нас.
Избушка была сложена из дерна сразу после войны, вернее, после возвращения отца с фронта. Были в ней две крохотные комнатки: изба, так у нас кухню с русской печью называют, и горница, чуть больше кухни. Окна были такие низкие, что подоконники чуть ли не на земле лежали, и невысокие двери, чтобы войти взрослому мужчине, надо было наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку. Зимой нашу избушку по самую крышу заметало снегом. Дверь открывалась в избушку. Бывало утром, после ночного бурана распахнет отец дверь, а за ней — белая снежная стена. Сначала он снег в избу копает, а мы его в ведра, чугуны да в печь, перетапливать в воду. Пророет отец ход в снегу, а потом и наверх, как крот начинает выбрасывать, а уж как выберется наружу, и возле окон шурфы прокопает, чтобы свет проходил. Так до середины зимы и живем в полумраке с одной трубой в мир. А к весне откапываться начинаем, а ну как талая вода пойдет, так не ровен час и нашу избушку в озеро снесет.
В те давние годы, начало пятидесятых, приезжали зимой в МТС трактористы из всех колхозов района ремонтировать свои тракторы, потому что не хватало в МТС работников. Жили они на квартирах чуть ли не до весны, изредка наведываясь домой. Приезжал и дядя Ваня и жил у нас. Было тесно, но весело. По вечерам я подолгу слушала его рассказы, про деревню, про людей, про войну, про то, как он горел и не сгорел в танке, как победу встретил...
В теперешний мой приезд мы долго вспоминали прошедшую жизнь, рассуждали, примерялись на будущее.
— Дядь Вань, а что это с вашей деревней, Екатериновкой, стало? Проезжала в прошлом году и не узнала. Помню, раньше улицы были зеленые, трава, как ковер на полянках у домов, сирень, тополя в палисадниках, а теперь что? — Пыль, ямы, все улицы перекопаны. Грязь несусветная и без дождя. Что случилось-то?
Дядя Ваня тяжело вздохнул и махнул рукой.
— И не спрашивай, сами бы спросили, да не знаем, с кого. Уж который год водопровод тянут, все ждем, когда пустят, а как весна приходит, так грязь да ямы на все лето, все улицы перерыли, а воды нет, как нет, по-прежнему из колодцев таскаем. Это, конечно, и от руководства зависит. Знаешь, когда у нас колхоз был, так мы хоть сами председателя выбирали, а теперь совхоз, все государственное, так никому ничего и не нужно. Директоров нам теперь со стороны привозят, а они, чужаки-то, долго у нас не сидят. Лет пять тому назад был у нас один директор, не помню уж, как его звали, фамилия поляцкая была, всех не упомнишь, сколько их уж сменилось, так энтот двадцать с лишним тысяч уворовал. Машину его, правда, конфисковали, а его самого в другой совхоз опять начальником поставили — инженером старшим. Помню, в его же правление зимой пятьсот голов скота пало больше от голода да холода. А, уж по мне, — видят, что не вытянут зиму, нечем кормить, дак хоть бы государству сдали, все хоть польза была бы. Вот только за что скотина бессловесная страдает?
— А помнишь, — обращается он к моему отцу, — как было у нас при Степаныче заведено? Тогда у нас в колхозе не было столько техники, как щас, а умел он людей сорганизовать. Соберем, бывало, помочь колхозную, в один сенокосный день сорок-пятьдесят мест поставим, а чуть снежок падет, можно и вывезти. А при нонешной технике да две тележки в день заготавливать — это ж курам на смех. Ноне, правда, хоть трясти наше началь¬ство почаще стали, из району спрашивают, ругают, зашевелились, а то народ уж вовсе веру терять стал.
— А помнишь, братко, — снова обращается он к отцу, — в бытность твою председательскую, когда только-только в сельхозартель из коммуны объединились году в двадцать девятом что ли или в двадцать пятом? Ну и неученый же у нас тогда народ был. Да ты должон помнить, была у нас такая Лизавета, помнишь, какой она акт написа¬ла, я так до сих пор помню: «Колхоз имени Ворошилова масти саврасой разорвали волки».
Мы засмеялись.
— Это еще что, у нас тогда Лизавета была не лучше того деда, Щукаря, такое отчебучивала, а из девок первой на колесном тракторе выучилась ездить. Учить-то учила, да забыла, как его останавливать. Так выскочила однажды из трактора, скорость-то маленькая была, забежала вперед трактора, уперлась в радиатор, чтобы остановить, а он не останавливается.
Мы снова засмеялись. — Теперь друга техника пошла. Прежде ночью сеяли, так с той же Лизаветой кто-то из девок работал, бежал впереди трактора с фонарем, ко¬лесо казал, а теперь? Ночью в уборку выйдешь в поле, светло, как днем, комбайны один за дрегим, как в городе по прошпекту идут, а от их еще и машины с зерном светят — красота! Чем не жисть пошла, живи да радуйся. Оттого-то и на непорядки наши злость разбирает. А так жисть хорошая настала, еще бы здоровьишка на подольше хватило и вовсе добре.
А народ у нас теперича ученый пошел, мне-то вот всего и удалось семь классов закончить, а люди институтов поназаканчивали, только вот совсем хорошо было б, ежли бы каждый к тому, что в книгах написано, еще и руками жисть потрогал. А то, знаешь, был у нас случай, правда, еще до войны. Приехал к нам из большого города ученый, может, агроном, по-теперешнему, поля смотреть. Едут они с председателем, а ученый-то и спрашивает: «Это поле чем засеяно?» — «Пшеницей», — отвечает председатель. Подъезжают к полю, где овес посеян, ученый-то выскочил из телеги, подбежал, потрогал, подходит к председателю и говорит:
«Опять не мука»...
Мы снова засмеялись.
— Так это же старый анекдот, дядя Ваня,— сказала я, — а вы его за правду выдаете.
— Может и анекдот, — согласился он, — только всякие и ученые бывают, всякие и начальники. Ты вот хочешь рыбки отпробовать, а ее у нас и на самом рыбном озере не сыскать нонече. Приехали зимой знатоки из рыбнадзора, продолбили лед, прошли неводом, теперь ни окуня, ни карпа, ни пеляди нет. Теперь только грязь да лабзы остались. Вот тебе и рыбнадзор, вот тебе и охрана природы, а уж кому, как не ему, надзору-то и не знать, когда можно, а когда нельзя ловить рыбу, да и как ловить.
— Ну, дядь Вань, ты сплошную критику навел, а сам, небось, тоже рыбку-то ловишь, где не положено, да и о недостатках помалкиваешь.
— Я тебе обо всем говорю, чтобы ты, значит, в городе сказала, чтоб начальники услыхали, а уж у себя я всем уши прожужжал, за то меня наше начальство и недолюбливает. А мое дело стариковское: сказал и все тут, с меня взятки-гладки. Говорить-то говорю, да только отмахнутся от меня, как от мухи назойливой, и все по-старому, а надо всем миром навалиться, тогда и воз с места сдвинем.
Легли спать далеко за полночь, и долго еще переговаривались в полудреме. Старики вспоминали свою молодость, работу, войну.