2. Розовый берег
Ванька нажал на кнопку сетевого фильтра. Компьютер долго и нудно верещал и жаловался на свою жизнь. Потом повис знакомый знак почты конвертиком. Щелчок вывел на экран знакомые строки:
“Тебе плохо? Ты одинок? Жизнь говно? Отключили воду? Пустой холодильник? Закончились деньги? Ты одинок? Не знаешь, что делать? Жизнь дала трещину? Любимый человек предал тебя? Нет выхода? Тебе плохо? Твоя женщина спит с другим? Жизнь потеряла смысл? Уволили с работы? Не расстраивайся! Просто ты неудачник!”
Все это он уже читал, поэтому без всякого зазрения совести перевернул страницу. там появился совершенно другой текст.
“Разве ты знаешь что-нибудь об этом мире?! Приди к нему и скажи, что ты ничего не знаешь, что ты устал от своих берегов и не можешь оттолкнуться, чтобы уплыть в открытое море. Он поможет тебе! Его сердце открыто для тебя всегда, когда бы ты не пришел к нему, когда бы ты не осознал нужду в нем, не потерял надежду на самое дорогое и последнее, что тебя удерживало в этом мире. Знаешь как его зовут? Ну-ка прошепчи тридцать три раза, чтобы лучше запомнить то имя: Иисус! Он ждет тебя...” — электронная почта вновь поманила Жукова сигналом, картинкой с обнаженной мадам. На этот раз мадам была другая но не менее яркая и разноцветная. Ее интимные места так же раздвигались и поглощали в себя... Он щелкнул по причиному месту мадам мышкой. Из него неожиданно возникла знакомая уже мадам, которая на этот раз манила его пальчиками и посылала воздушные поцелуи.
Кто-то настойчиво пытался внедрится в сознание Ванькаа, взломав секретный доступ. “Черта с два вы навяжете мне свою дурь!” — возмущался мысленно наблюдавший за внезапным появлением поднадоевших строк. Они словно джин из бутылки возрождались вновь. Хитрая штука оказалась не так уж и проста. Может быть строки эти были предназначены для умиления души, но имели они как раз обратный эффект.
Читавший не растрогался. Он плюнул в экран и размазал рукавом. Этого просто не может быть, потому что не может быть никогда, этого не должно быть. Надо еще разобраться кто для кого: мир для него или он для мира! Как часто путают понятия и впихивают в мир каждого, отдельно взятого гражданина столько постороннего, общественного дурьма, а новый мир каждому, отдельно вхятому гражданину все равно не становится посторонним, он все равно остается только его законным пространством, но уродливым и невыносимым. Не важно сколько у тебя денег: тебе внушат, что это самое важное! Не важно сколько у тебя женщин: тебе внушат, что это важно! Не важно куда ты идешь: тебе внушат, что это самое важное, что должно быть в твоей судьбе. Не важно что мир принес тебе: тебе внушат, что ты должен отдать всего себя на заклание этому миру. А что самое важное? Вот что важно понять...
Самое важное для предмета оставаться предметом, иначе он перестанет оставаться предметом, как стул будет только кучей щепок, если по нему проехаться катком. Почему приходит мысль, что душа, если в нее напихать всю гадость, которую предлагает мир, останется душой? Может это будет что-то другое, куча щепок к примеру? Жуков всегда был мастером задавать скучные вопросы, но подбирать себе ответы он не был большим мастером...
— Ну и бред ты несешь! — произнес проходящий рядом двойник, — заткнись, кому это дерьмо интересно? Сейчас время скуки. Всем скучно, всем хочется приколоться, а ты туфту гонишь, как паровоз, такого просто не бывает, такого просто не может быть! Скучно же в самом деле, интересно же попробывать где настоящая кровь, а где клюквенный сок, где настоящая боль, а где притворство...
— А она есть настоящая боль!?
— Вот и ты туда же... Слушай старик, все это дерьмо: весь мир иллюзия и тому подобная хренотень. Выбрось и наплюй, давай лучше смотреть на звезды, видишь какие они сегодня большие и яркие, и даже пока не двоятся. Пойдем со мной...
Жуков встал и пошел вместе с двойником вдоль ажурного забора, на котором невозможно было выразить свое отношение к этому миру, вспомнив все лучшее, что у тебя, по молодости лет, имеется. Он вспомнил великого клоуна Ницше и задвинул о Суперчеловеке, у которого не может быть мир иллюзией...
— В таком случае сам Суперчеловек иллюзия!.. Если не напрягаться: все проще, чем кажется...
— Все было бы слишком нудно, окажись все так на самом деле...
Так за разговорами они дошли до сумрачного частного дома, находившегося в глубине сумрачного садика с темными елями, стеной закрывшими сумрачный домик, в окне которого была большая форточка. граница садика граничила прямо с тротуаром. Три условных стука и форточка приоткрылась для обычного обмена купюр на ломку. Ели плавно сменились другими деревьями садочка, граничившего с парком или маленькой рощицей...
Парк плавно переходил в лесочек. Здесь на условной границе, под кустом один из собеседников решил расположиться на привал...
...Жуков шел по розовому морю, мерно и точно качавшему все его существо в сторону красного утеса. Там на скалистой поверхности к самой воде склонялись изумрудные пальмы, покрытые листьми обезображенными нарядными ярко-желтыми каймами, которые ограничивали сверкающую, зеленную поверхность. Маленькие капельки розовой воды на листьях пальм были похожи на гирлянды на лапах рождественских сосен. “Вот и моя сказка настала быть!” — подумал в сердцах, сгоряча, плывущий, и расслабился, позволяя течению нести его к его личному раю. Во всяком случае пустынность местности оставляла на это маленькую надежду. Он вспомнил какие-то строчки из прочитанного накануне воззрения теологического характера на предмет объективизации ада для самоубийц. Ванька удивился возникшей околесице в его расслабленых извилинах точно так же, как дивился странным путям мысли автора статьи. По его представлениям выходило, что ад для самоубивцев представлял собой пустынную, каменную местность, где душе не хватает общения. Проплывают, будто бы, рядом всякие люди, несомненно симпатичные на вид, но не слышат, не видят страдальца, смеясь и насслаждаясь сами по себе, в своем райском общении.
“Как же хорошо было, если бы все это нагромождение сказочника оказалось правдой!” — пояснил для себя страдалец, плывущий навстречу своему райскому аду.
Тем временем пальмы на берегу приблизились настолько, что можно было ухватится за их листья, притянув себя, свою сущность, почему-то не страдающую манией затопления в розовой воде, к твердой красной поверхности.
— Что, прибыл отдохнуть от дел праведных? — спросил его голос сверху, принадлежавший хорошо замаскировавшейся зеленой мартышке, — не получится, уважаемый...
Едва она закончила фразу все понеслось, замелькало, обрушилось.
— Ну что, нравится? — вопрос вновь возник откуда-то сверху, словно кто-то там только и поджидал того, что душа вернется на свое место, для того только, чтобы поиздеваться нал пловцом еще раз.
— А тебе бы понравилось? — ответил вопросом на вопрос оказавшийся на берегу.
— Да вообщем, нет... — растерялся голос, принадлежавший казалось зеленой мартышке, — съешь банан и успокойся! — вновь появился голос, спустя мгновение.
— Зачем? — глупо поинтересовался пловец, уминая фрукт.
— Просто так! — произнесла девушка спрыгивая с пальмы.
Как оказалось, она сидела за зеленой мартышкой, таясь до времени. Девушка была удивительно похожа на фотографию Коллонтай в старинном школьном учебнике, по которому, в свое время, учился Ванька. Даже прическа была та же самая. Пришлось усиленно вспоминать имя революционерки. Покопавшись в своих архивах он не нашел нужной информации, поэтому счел достаточным обращение:
— Товарищ Коллонтай, если не ошибаюсь?
— Откуда вы меня знаете, меня никто не знает, кроме Владимира Ильича!
— Вы что же, ему настолько верны?
— Я верна революции! — произнесла с пафосом Коллонтай и пошла прочь.
Девушка, оказавшаяся Коллонтай, была одета странно. На голове у нее был огромный букет ярко-красных гвоздик, который обозначал, по всей видимости, шляпу, хотя именно этого предмета туалета видно не было совсем. В распущенных, длинных волосах ее развевались красные же ленты разной ширины и длины, Платье у нее было тоже красное. Лиф платья гладкий, атласный, а дальше были пришиты сплошные алые кружева. В этом платье она напоминала плюшевого медвежонка дикой расцветки. На ногах у девушки, несмотря на жару, были одеты высокие, черные кожанные мужские сапоги, которые в сочетании с кружевами платья производили неизгладимое впечатление.
— Подождите, — вскричал Жуков, — а как же Ленин?
— Владимир Ильич в шалаше, он принимает иностранную делегацию! — обернувшись, строго посмотрела Коллонтай.
— Ну вот, стоило сюда переться, чтобы даже Ленина не увидеть! — вздохнул горестно Ванька.
— Разве вы его не видели ни разу? — удивилась девушка.
— В Мовзолее только, в гробу!
— Как не стыдно так шутить? Мавзолей же закрыли на перебальзамирование тела!
— Так я когда еще его видел!
— Что так давно?
— Да порядком будет, а вы когда его видели? — глупо поинтересовался совершенно сбитый с толку Жуков.
— Я его и сейчас вижу, у нас в революционной борьбе ясновидение очень важная вещь.
— Наверное это рай! — подумал Ванька, и начал готовится к встрече с архангелами.
— Зря надеетесь, — пояснила девушка, — здесь вам не небеса, здесь суровая земная правда и справедливость для всех!
— А что бывают такие?
— Совершенно глупо... — пожала плечами девушка и пошла прочь не оглядывась.
Ваньке ничего другого не оставалось делать, кроме как побежать за ней. Он именно перешел на бег, не поспевая за медлительной походкой девушки. Та запросто преодолевала одним шагом два, а то и три метра. “Циклопиха какая-то!” — подумал запыхавшийся Жуков.
— Будете оскорблять испепелю огнем революционного гнева! — не оборачиваясь пояснила Коллонтай, продолжая свои движения.
“Как же ее зовут-то эту Коллонтай? — пытался найти ответ на этот вопрос Жуков, — как же все таки ее зовут?”.
— Стыдно, батенька, не знать нашу уважаемого товарища Коллонтай по имени! — раздался характерный голос прямо в ухо, — и очень не революционно будет, удивительно не революционно!
Слова заставили обернутся. Перед глазами стоял маленький, сморщенный, желтушный Ленин, совсем такой же, каким он лежит на Красной площади, в склепе Мовзолея. Рядом с ним лежала автомат Калашникова.
— А вы что живой?
— Это еще вопрос, знаете ли, батенька, спорный. Вы что классика не читали? Я же живее всех живых! Но не уводите в сторону существо вопроса, и отвечайте прямо по нему, по существу то есть: вы знаете как зовут товарища Коллонтай?
— А вы? — более неуместного вопроса трудно было себе представить, но это произошло скорее от неожиданности, чем преднамеренно...
— Вы не юлите, как меньшевики перед Думой, вы говорите четко и ясно одно единственное имя, во имя великой социалистической идеи. Стыдно такие вещи не знать...
По первому позыву пришедшему стало стыдно, это давали о себе знать рецедивы совковой лихорадки, которая всегда проявляется в самый ненужный момент: то на энтузиазм потянет, то песни революционные петь непременно хором, то кого-нибудь поосуждать, пообсуждать всем подъездом, поставить на вид. От таковой болезни еще не выдумали лекарства, потому как симптомы ее протекают удивительно комфортно. Самый сладкий бред кажется великой истиной. Гораздо труднее тем, кто не болеет лихорадкой, но это такие мелочи, что Коллонтай не обратила никакого внимания на подобные несуразности, ей гораздо интереснее было узнать: популярна она в народе, или так, как бабка надвое скажет!?
Все это пронеслось в единый миг в голове Жукова, но осталась только одна мысль: “Как же все же зовут эту корову Коллонтай!”.
— Вы так считаете? — всполошился Ильич, — действительно, есть определенной сходство знаете ли, есть... Но нельзя же так грубо, все таки перед вами моя... соратница по партии и революции, наипервейшая после Инессы...
“Арманд...” — подсказали запылившиеся извилины, проложенные еще в школьные годы.
— А как же Наденька?
— А что же Наденька, батенька, она святая, а святым место в иконостасе, а не на партийной работе.
— Святыми тоже не рождаются, а становятся...
— Это наипервейшая чушь, которую я слышал в своей жизни! Никто еще не знает святого, который бы не родился. Даже Иисус вначале родился. Вот те, нерожденные святые чудо, как хороши, и в вере крепки, и устойчивы морально. Такие на партийной работе не пригодны будут! Невеселые дела...
— Но это же абсурд! Как нерожденное может быть чем-то?
— А как вера может освятить или осквернить? Чем? Только общественным мнением, а в его глазах идеально вообще не рождаться, тогда не сможешь совершить грехов!
— Вы, Владимир Ильич, совсем меня запутали, ну вас совсем! Искуситель вы, хоть и без яблока!
— Потому я таким кажусь, что показываю истинную природу вещей. Я в облаках не летаю, я привык революцию делать, а не трепаться в детские игры, типа “верю-неверю”!
— Вот поэтому вы и лежите сморщенный и желтый в Мовзолее!
— Да ты на себя посмотри! — показал он в сторону на место, где лежал двойник Ванькаа.
За спором, очень незаметно, прошел процесс слияния сущностей. Может потому, собеседник Ильича не заметил собственного убийства.
— Тоже небось привыкли убивать и грабить, а не языком трепать, — горько прокомментировал оставшийся двойник, который хотел найти объяснение, — типа “верю-неверю”! По мне так лучше игры, чем такая революция. А Коллонтай зовут Александра... Александра Михайловна! Эх вы, а еще вождь, от вас такой подлости я не ожидал!
— И в чем же она заключается, по-вашему? — встряла в разговор молчавшая до этого Коллонтай.
— Наблюдать, как собеседника по спору убивают и ничего не сделать...
— Вы сами себе противоречите, друг мой! — ласково, словно он был душевнобольной, пояснила Коллонтай, — вы же сами с пеной у рта доказывали нам, что надо трепать языком, а не действовать! Или вы станете отрицать свою позицию по этому вопросу?
— Да нет никакого вопроса, и революции нет, и царя, а пупа Земли тем более нет. Есть хорошее, доброе солнце и хороший, длинный день, и мне пора возвращаться, а вам делать свою революцию! так что расстанемся по хорошему, по доброму...
С милой улыбкой Жуков потянулся для объятий, а сам резким прыжком кинулся на песок, и, схватив автомат, принялся палить и в Ленина, и в Коллонтай, и в окружающую обстановку. Постепенно картинка разрывалась под напором пуль и уходила прочь...