Жуков оторвался от экрана. Что-то ему резко напомнили слова и он бросил взгляд на томик, подаренный недавно ему приятелем. Это был роман Генри Миллера “Тропик рака”. Неожиданно он сравнил содержание написанной им вещи и тот текст, который он нашел под яркой, кричащей обложкой. Внезапно ему показалось, что он сходит с ума. Он перечитывал свои строки раз за разом и из каждой запятой с ним говорил некто Генри Миллер, из каждой буковки полз “Тропик рака”. Было ли написанное действительно похоже на творчество Миллера, или Жуков себе это вообразил невозможно было разобрать, как невозможно разобрать кто первый изобрел колесо. Во всяком случае ему так казалось, а все что кажется становится реальностью хотя бы для одного человека, а это иногда уже немало...
— Черт! — выругался в сердцах Жуков, и повалился прямо на клавиатуру. Он всегда думал, что его-то никогда нельзя было бы обвинить в подражательстве! Когда это “упало” далеко от истины, Жуков сильно удивился. Пораженный в самое сердце, он лежал несколько секунд в замешательстве. Что же дальше? Где теперь искать спасения? Не было ответа на эти вопросы, не было советчика ни на земле, ни на небе. На небе?..
Буковка “а”, оказавшаяся у него под носом, плыла уже десятую строчку, когда он, наконец, оторвал свое лицо от клавиатуры. Он взглянул в окно, где всеми красками желтого цвета игралось почти летнее солнышко. Нет ответа и на небе?.. Он задал этот вопрос самому себе, тому, кто имел связь с этим бескрайним небом, тому, кого еще называют “душой человека”. Неожиданно, точно дуновение ветерка, точна незримая тень, пришел ответ. Все непросто так, все зачем-то нужно, и не дано постичь всей тайны этого огромного неба...
“Сейчас бы пива!” — подумал Жуков и заржал дико и страстно. Ему всегда хотелось ржать, когда он вспоминал о далеком и безудержно красивом небе, похожем на омут счастья и радости, по аналогии с черным омутом депрессии, который он нащупал в глазах хозяйки. Смеялся он долго. Смеялся над миром, смеялся над самим собой, смеялся и боль уходила. Внезапно смех закончился. Боль пришла еще с большей силой. Боль сдавливала ему виски. Чтобы как-то избавиться от этой боли, он пошел одеваться.
Через двадцать минут усталый Жуков, которому “процедура упаковки своего тела в подходящую тару” изрядно поднадоела, оказался на улице. Навстречу шла женщина из того же подъезда, где жил и сам Жуков. Болящий поздоровался с ней. Она быстро кивнула ему головой и скрылась за дверью.
Он вновь отметил, что к нему начали относится не так, как относились раньше. Может быть этому способствовали несколько статеек, написанных Жуковым для местной газеты. Во всяком случае разговаривать с ним никто не пытался, избегая даже задерживаться возле него. Болящий так и не понял причин происходящего, поэтому пошел в сторону парка. Единственное, что приходило на ум, чем можно было бы объяснить разительную перемену, было спорное чувство перемены статуса. Если раньше он был простым рабочим без работы, невостребованной лошадкой, то после того, как у него обнаружилась способность передвигать слова в угоду своим мыслям, Жуков стал творческой личностью. Теперь отсутствие денег воспринималось совершенно по другому. Хотя ничего в принципе не изменилось, и начал-то он писать в газету по причине полного отсутствия денег даже на любимую банку пива, отсуствие денег теперь воспринималось, как временные трудности, преследующие каждую творческую личность до тех пор, пока его творчество не окажется востребованным народом. Ванька ощутил каждой клеточкой своего организма, что перешел в другую лигу, сам того не осознавая. Тонкая грань между высшей и нижней лигой большой игры, вдруг оказалась позади, и теперь Жукову напоминали, что он уже в другой лиге, поэтому к ним не имеет никакого отношения.
Однажды он шел темным переулком и думал о своей малозначительном существовании, как, неожиданно, раздался голос. Голос заставил Ванькаа вздрогнуть и подпрыгнуть на месте:
— Начальник, закурить не найдется?
Потом нашлись многие и многие объяснения неожиданной поразительной реакиции организма на этот простенький вопрос, в котором резало слух обращение “начальник”, но поначалу обозначилась резкая грань между спрашивающим и им. Он не мог уловить этой грани, как никогда не мог уловить грани между высшей и низшей лигой большой игры, даже то, что они играли в разные виды спорта он не мог уловить своими чувствами восприятия. Одеты они были одинаково, даже тот, другой, был одет шикарнее раздумывающего над неожиданным казусом, но грань, хоть и в шутливой форме, была обозначена.
Протянув сигареты самой дешевой марки, болезный думал над выражением этой самой грани, которая расставляет обычных людей по разные стороны лиг. В столновениях, которые называют спортом, очень все понятно: количество очков, точных ударов, бросков делает тебя чуточку выше соперника, но в жизни как это происходит?
Когда-то он попал в артистическую семью умирающей династии генальности. Его чудно приняли, его посадили за стол, угощали нехитрыми угощениями. Семья жила бедно, поэтому угощала тем, что им посылала жизнь в качестве средств к существованию. Все были очень милы и непосредственны. Старший сын, одногодок Ванькаа, интересовался его успехами в мальчишечьих забавах и играх, его мать, пожилая актриса и режиссер в одном флаконе интересовалась его успехами в школе.
Девочка, которая была старше его на несколько лет, интересовалась его любовными переживаниями. Все было просто замечательно! Но с первых же минут пришедший почувствовал дух благотворительности, которую они оказывают общением с ним. Этот незримый, не высказанный дух благотворительности обозначал четкую грань лиг, в которых играли собравшиеся. Ему сразу вспомнился маленький рассказик классика (сумашедшего литератора двадцатого века, закончившего соответствующим идее разочарованием) о поездке крестьянок к своей бывшей барыне после революции. Крестьянки привозили своей, оказавшейся беспомощной перед бытом в тесной коммуналке старушке, продукты, дрова, по старинке почтительно называя ее барыней. Они прятали перед ее дверью платки, рукавички, позаимствованные в бывшем поместье во время погрома и полные трепета входили в помещение.
Ванька тогда так и не понял почему все было именно так, а не иначе. Теперь же до него дошло, что разные лиги были у крестьянок и их бывшей барыни, несмотря на то, что теперь эта бедная женщина оказалась гораздо беднее и беспомощнее их, разные виды спорта. Люди, почему-то, свято чтут тонкую грань лиг, в которых играют те или иные представители общества, и ничем невозможно искоренить это понимание из них. Жуков задумался было над вредом и пользой ощущения грани, но признал, что в этом было больше пользы, чем вреда. Это как-то упорядочивало жизнь, в том числе и в его голове, делая ее проще и доступнее. Лига в которой играл теперь Ванька, носясь со своим творчеством по широким просторам литературных полей, была промежуточной. Он еще не дошел до премьер-лиги “аристократии духа”, на уже ушел от простого ощущения борьбы за свое маленькое существование. Там находились те, кто ушел от начала, от первых графоманских шагов, но не пришел к результату: им сильно не нравились результаты их поисков. Жуков выругался, когда вспомнил обо всей этой “великой думе”, и решил, что приз в виде бронзового изваяния на какой-нибудь площади его явно не устраивал, главное было для него его личное, внутреннее ощущение полноты творческого процесса. В Голливуде бронзовые изваяния дают сразу и как-то по-детски. Но что там взять с этого Голливуда? Дети! Они думают, что деньги решают все, что даже чудо можно купить за деньги. Это их сказка, это их изваяния. Ванька неожиданно понял, что не хотел бы ни большого изваяния, ни голливудской подделки, стоящей именно столько, сколько народа закупило продукт. Неожиданное желание простой жизни, простого чувства, простого движения к своим целям накрыло его мозг, словно белая вуаль фоты лицо невесты, и сердце отпустило и приняло улыбку солнца.
Процесс творчества приносил какие-то результаты хотя бы тем, что вытаскивал каждый раз Жукова на новые свершения и подвиги во имя нескольких строчек рассказа или романа. Необходимость вещей, которые выходили из под клавиш, иногда вовсе непонятных была просто жизненой. А современные штучки, которыми пользовались для упаковки товара в подходящую узнаваемую марку были непонятны ему. Да и назывались они страшными словами типа “промоушн”, “бренд”, реклама.
Едва он садился за компьютер в него начинали входить размышления о вещах потусторонних, не вечных. Казалось, что если у него есть шанс написать что-то стоящее, то это произойдет именно теперь, не отходя от кассы. Именно это острое чувство не позволяло ему бросить бесполезное занятие, которое не приносило ему ровным счетом ничего существенного, кроме ощущения преодоления очередной преграды. Он чувствовал себя бегуном стометровки с барьерами. Очередная преграда приближала его к финишу, но главная битва была не в этом приближении, а в сражении со временем, с секундами, которые уплывают тонкой струйкой песка в песочных часах.
Иногда он не мог преодолеть преграду и тогда на него находили тени дорог, которые остались непознаными для него из-за нелепого ощущения шанса в литературе. Он механически что-то писал. Буковки цеплялись друг за друга, выстраиваясь в какие-то другие, незнакомые слова. Они словно возникали из хаоса, который окружал его жизнь, чтобы, сверкнув в ночи белесым просветом, исчезнуть в тот же самый хаос, из которого возникли. Его утомили поиски истинной природы хаоса, поэтому он, забросив работу, все больше теперь размышлял о вечном, о вещах вовсе непотребных в повседневной жизни, о которых только что писал. Жуков неизменно приходил к выводу, что вещи эти — всего лишь хитрая уловка мира, созданная для сокрытия истинного смысла вещей, истинной природы бытия.
Филосовская муть напала было на Жукова и теперь, во время вышагивания среди бледных растений по виду напоминающих деревья, но боль похмелья быстро поставила все на свои места. Необходимость передвигаться по этому миру, хотя бы по причине отсутствия денег, заставляла его двигаться в пространстве. Он заспешил в сторону дома, где его ждала неоконченная статейка по поводу тайной организации, в слепых доводах которой он пытался разобраться. Доводы приводились скорее для привлечения в организацию новых членом, но очень уж давили на психику. Жуков прекрасно понимал, что именно так и начинаются красивые идеи, которые приводят потом к лагерям и виселицам, потому как последователи красивых идей неизменно и очень быстро забывают о свободе выбора. Им непременно хочется поделится с ближними открытыми истинами, даже если для это придется приставить к виску ближнего дуло пистолета. Все это было настолько очевидно, что даже не хотелось ввязываться в эти подвалы человеческих отношений. Да он и не стремился к таким глупостям — как-то борьба за что-то там, за какую-то идею. Идейная борьба надоела ему еще во времена серого детства, которое прошло очень пустынно и бесполезно.