Размолвка.
- Ну вот и чай, - входя в комнату с разносом в руках, громко произнес Михаил.
- Сейчас почаевничаем, как в старые добрые времена, - сказал он, ставя разнос с пузатым чайником на стоящий у дивана табурет. Пододвинув к себе ногой стоящий поодаль маленький детский стульчик, Михаил присел рядом с диваном и внимательно посмотрел на друга.
- Ну, ты чего Семен, совсем хреново? – спросил он, вглядываясь в его бледное лицо. Семен приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.
- Ты знаешь Мишка, о чем я сейчас вспомнил? О том, как я чаю хотел в том овраге, - и, видя, что друг смотрит на него наморщив лоб, добавил: - Ну, в сорок третьем, в разведке, под Лиозно.
- Это в первый раз то? – все еще силясь припомнить, уточняя, спросил Михаил.
- Ну конечно тогда.
- Нет Сема, я признаться тебе честно, позапамятовал. Основное оно, конечно, помню. Как в поиск ходили, как отходили с тобой, помню, а вот про чай – убей бог, не помню.
- Ладно, не помнишь – так не помнишь. Давай заваривай, но, чтоб по нашему – по-фронтовому.
Михаил взял в руки большую пачку черного цейлонского чая и отсыпав в пригоршню, бросил себе в кружку.
- Тебе так же? – спросил он у друга.
- Конечно Мишка, - улыбнулся Семен. И взяв с подноса свою старую измятую фронтовую кружку, подставляя ее под ладонь друга, произнес: - Помнишь?
А, то, - улыбнулся тот и сыпанул полную пригоршню черного ароматного чая в кружку Семена.
Потом они пили маленькими глоточками обжигающий губы терпкий, связывающий рот напиток. Лица друзей раскраснелись, а на лбу и шее Семена даже выступила испарина.
- Ты чего Семен? – глядя на вспотевшего друга, спросил Михаил. И заглядывая тому в глаза, произнес: - С тобой все нормально?
- Нормально Мишка, нормально. Мне даже лучше стало.
Услышав такой ответ, Михаил Яковлевич облегченно вздохнул и улыбнулся.
- Ну, вот видишь, тебе даже лекарств никаких не нужно. Вон, как пропотел. А, с п0том, сам Семен знаешь, все болячки выходят. Помнишь, как бывало? В окопе лежишь – зуб на зуб не попадает, а команда «вперед» - и в одну минуту, хрен его знает от чего, но все как рукой снимает.
Неожиданно Михаил Яковлевич переменил тему.
- А, ты один на праздник придешь, или с кем из своих? – вопросительно глядя на друга, спросил он.
- Не знаю Мишка, скорее всего один.
- А, что же внук?
- Внуку я был нужен до той поры, пока он маленьким был. А теперь, тем более после смерти моего Анатолия, ему есть, о ком заботится. Семья у него, да и мать его – невестка моя, ты сам знаешь, как она ко мне относится.
- Как это есть о ком заботиться? А ты, что не родня? – заволновался Михаил Яковлевич.
- А, - махнул рукой Семен, и тут же, защищая внука, произнес: - Вообще то он хороший, добрый. На 23 февраля заходил ненадолго, открытку принес.
- Открытку, открытку, - пробурчал Михаил.
- Да открытку! – неожиданно озлился Семен, - а тебе и открытку некому подарить, кроме, как с совобеса, или военкомата.
- Ну, и не кому. Разве ж моя в том вина?
- Твоя! Не моя же. Если бы ты меня тогда в медсанбате послушал, так была бы у тебя сейчас и семья, и дети, и внуки. А так!
От этих обидных, но правдивых слов своего давнего товарища он поперхнулся глотком горячего чая. А когда с трудом откашлялся, обидчиво сказал: - Да пошел ты Семка, знаешь куда! Учить он меня вздумал! Тоже мне учитель нашелся.
Он встал со своего места и круто развернувшись, направился в прихожую. Надев непросохший носок, и всовывая ногу в мокрый полуботинок, он чертыхнулся. Семен же восприняв это выражение по отношению к себе, прокричал уже открывшему дверь другу: - Иди, иди! Дома будешь чертыхаться!
Михаил Яковлевич, позабыв про дождь, шел к трамвайной остановке, не раскрывая зонта. Злой весенний ветер беспощадно трепал остатки его некогда волнистых волос. В растерянности он прошел мимо остановки, и только отойдя от нее на приличное расстояние, вспомнил об этом. Оглянувшись и оценив пройденное расстояние, махнув рукой, решил идти дальше. Он шел и вспоминал свою теперь уже очень далекую военную молодость. Припомнился разговор с Семеном и первый для него военный сорок третий год.
И вот только теперь, на улице, он вспомнил слова Семена о горячем чае, тихо сказанные им в том неглубоком белорусском овраге, что под Лиозно.