Миром кончаются войны

Вера Редькина
Рукопашная была по-звериному лютой. Жить хотелось до смерти, вот и бились не на жизнь, а насмерть. До конца войны – веточкой дотянуться. Теперь уже не на земле русской, далеко за пределами СССР били немцев. Тем свирепее, обезумевшими от боли подранками, отбивались солдаты рейха. Прошли те времена, когда с губными гармошками да под «Мой милый Августин» топтали Европу, упиваясь подлыми победами.
Обескровели, обессилели немцы. Хотелось домой. Остаться в живых и по домам. Не думали о том, что русские устали не меньше. И слезы матерей их не менее горьки, чем слезы ждущих своих киндеров немецких муттер.
Должен же наступить конец этой проклятущей войне. Но на пути к победе вот сейчас, в бою местного значения, схлестнулись в рукопашной непримиримейшие вражины. Пройти дальше можно лишь растерзав противника – или ты или тебя. Не разойтись, не разминуться по-другому. Жестокая бойня… Слышался треск и рык, словно огромное дикое животное пробирается сквозь густые заросли, круша и ломая все на своем пути. Как прутики хрустели косточки.
Выполнялась трудная грязная работа. Оголтело работали обе стороны. Николай чувствовал, что рядом постоянно был командир. Был, но вдруг охнул, словно в ледяную воду окунулся и криво осел на землю. Что с ним – смотреть некогда – схлестнулись с фашистом, железно охватив руки друг друга. Только не друг друга, а враг врага. Оба понимали, что из схватки выйдет только один. Кто окажется проворнее? Яростно лицом к лицу. Зубами готовы оба вгрызться в глотки друг друга. Крепко сцепились. Ненасытно всматривались, успевая зачем-то замечать порезы от бритвы, цвет глаз и светлые у того и другого волосы.
Странные и неуместные мысли мешали немцу. Этот русский был как две капли воды похож на дальнего родственника, что изредка приезжал к ним когда-то в другой, мирной жизни, до войны. Мальчики ловили рыбу в пруду и бурно радовались каждому очередному сверкающему серебру на удочке. Потом дружно рассматривали добычу, а рыбы жадно хватали воздух. Сейчас, через миг, вот так же как рыба, будет пытаться широко раскрытым ртом вдохнуть воздух вот этот русский Иван, до боли похожий на троюродного брата. Как странно, что когда-то была другая жизнь. И тихая вода в пруду. И ласковый голос мамы, ее поцелуи в вихрастую белокурую голову. И желанные редкие приезды любимого друга и брата. Их тайная детская клятва всегда-всегда помогать друг другу. И такое невозможное, досадное, такое тревожащее сходство мальчика из детства и неведомого до вот этой поры чужого, из чужой враждебной страны человека. В очерствевшей солдатской душе словно огонь и вода схлестнулись, но невозможно было дать слабину.
В другое время, при других обстоятельствах, со стороны могло бы показаться, что парни силушкой меряются. Попетушатся, выпустят пар…Только здесь все не так. Все не так! Не пар выпустят… Кто-то жизни лишится. Немец смотрел на русского и понимал, что должен первый сделать быстрый обманный жест, на доли секунды отвлечть противника и молниеносно нанести штыком удар. Оставить врага корчиться в муках и хрипеть на своем языке последние земные слова. Только в васильковых усталых глазах жилистого воронежского мужика зеркально отражалась жажда жизни и желание растерзать противника.
Вдруг раздался отчаянный крик немца, явно что-то запрещающий. «Найн!» дико орал немец. Он не мог допустить, чтобы к его добыче кто-то мог прикоснуться. Он уже все рассчитал. Почти физически ощущал, как захрустит вылинявшая гимнастерка и именно от его удара угаснет жизнь этого цепкого русского.
Он знал, как в бессильном отчаянии сжимают руки на груди и горестно вытирают глаза уголками ситцевых платков русские женщины. Фашист был уверен, чья мать будет оплакивать сына. Чуть ослаблена хватка… и Николай, по-звериному почувствовав опасность, едва успевает закрыть голову рукой – другой фашист пришел на помощь своему соратнику. Треснула бы от удара прикладом автомата черепушка как орешек, если бы не рука.
Последнее, что, теряя сознание, успел заметить Николай, то, как странно, коротко икнув, его обидчик рухнул мешком на землю. А тот, с кем только что крепко удерживали друг друга, жалобно, почти по-детски удивленно взглянул на Николая и подкошено упал.  Это раненый командир пришел на выручку.Выполнялась обычная военная работа. Кровавая, грязная и до нелепости неизбежная – рукопашный бой… Только рукопашный – не кулачный бой. Здесь и приклад и штык и пуля – все в ходу.
Пришел в себя в госпитале. Запах хлорки, йода и тошнотворный сладко-гнилостный от воспаленных ран.
Строгая военврач не сюсюкала, не жалела. Не говорила раненым «миленький, потерпи». Осматривала, давала распоряжения. И лишь изредка капельку теплел ее обычно суровый взгляд: «Ну что, земляк, скоро домой?» Выяснилось, что она из Лисок. Значит,  Воронежские, значит и правда земляки! А на войне – это ж почти родные! Иногда расспрашивала, кто дома ждет, да в каком возрасте ребятишки. Обещала, что вот отремонтируют голову, подлечат руку, а там и войне конец. Сразу домой, к семье, не на войну.
Война закончилась раньше, чем выписали из госпиталя. Лишь в ноябре отпустили. Перед выпиской госпитальный завхоз дал несколько лоскутов парашютного шелка. Видно, докторша-землячка похлопотала. Вез как огромное богатство на гостинец. Представлял, что девятилетней дочке платье сошьют, жене – яркую оранжевую кофточку.
Холода уже стояли крепкие. Зашел к шурину, чтобы хоть чуть отогреться и дальше, к своим. Там всего-то семь километров. Не тысячи верст. Зато уже совсем рядом. Ночь на дворе. Ни жена, ни дети не знают, что рядом отец. Только брат жены не отпустил в ночной путь. Уговорил отдохнуть до утра. А утром, мол, поеду на корове, чтобы сухостоем на топку запастись, вот и завезет сестре мужа ее долгожданного. Вот радости будет!
Проснулись рано. Запрягли корову, что покорно выполняла роль тягового быка, сели на охапку соломы в санях, поехали. Село еще было погружено в глубокий предутренний сон. Нигде ни огонька, ни дымка над трубой. Холодно. Темно. Подъехали к родному домику. Сердце гулко бьется. Само стучит в замороженное оконце. Только вдруг решил попросить шурина не сразу признаться, что привез домой мужа и отца. Постучимся, мол, ты назовись. Но что я с тобой - не признавайся. А если спросит моя, мол, кто это с тобой, скажи, солдат с войны домой идет. На том и порешили. Постучал шурин. Видно, чутко спала сестра. Подскочила к окну, встревожилась:
- Кто там?
- Открывай, кума. Это я, Санька.
Всмотрелась через морозный рисунок стекла на улицу, по голосу тоже узнала. Открыла засов дверей, впустила в дом вместе с паром холодным. Брат вошел, ворочая глазами, стараясь незаметно знак подать, мол, встречай дорогого гостя. Но одновременно в угоду договоренности с зятем сказал: за дровами еду. Вот попутчика везу. А сам глазами, бровями ворочает, мол, обрати внимание, кто со мной. Замерзший попутчик тем временем наклонился, снег сметая с валенок. Ну попутчик и попутчик. Не всматривалась при тусклом свете каганца Поля на спутника брата своего. Ясно же, что нужда заставила заехать. Видно, замерзли. Пусть отогреются. А потом уж брат за дровами (в потемках какой сухостой в лесу), а солдат домой потопает. Небось, заждались, извелись. И тихо подавила вздох: где же мой? Когда же вернется? Из госпиталя очень редко приходили письма.
И понять не успела, рядом с какой опасностью только что оказалась. А гость, окинув взглядом крепко спящих детей, четыре милые белесые головки на печи, увидел на постели жены стриженную голову. Похоже, не одна в постельке солдатка ночь коротала. Эх, вскипело! И готов уже был выдернуть из-за пояса у шурина топор, чтобы наказать неверную жену, как тот, кто лежал на кровати, зашевелился, откинул кожушок, которым был укрыт и оказалось, что был это вовсе не мужик, а двоюродная сестра жены, прозвище которой Манька-чубка. Перед войной еще переболела она тифом. Напрочь были сострижены ее длинные густые волосы. Только не стала она их отращивать, а так и стригла коротко – «под мальчика». Приезжала иногда к сестре Поле. И хоть понимала, что впроголодь живется ей с четырьмя ребятишками. Зато хоть картошечка есть.
Чубка тернула кулаками глаза спросонья, заорала:
- Вот и тебе, Поля, радость! Мужик вернулся! Мужик твой вернулся, Поля!
Полина и сама уж все увидела. Смеялась и плакала, уткнувшись в холодное колючее сукно мужниной шинели.
Любопытная ребятня проснулась от гвалта. Стали слезать с печки и стеснительно осваиваться с солдатом, которого дядька Санька привез. Радостная мать говорила:
- Да обнимите же отца! Ждали-ждали, а теперь боитесь.
Прижались хороводом к шершавой шинели, ледяным пуговицам. И все всматривались в незнакомое лицо вернувшегося с войны отца. Один из сыновей осмелел, залез к отцу на руки и прижимался, вдыхая новые незнакомые запахи. Тем временем самый младший огорченно проронил:
- Тебе-то хорошо, Колька. Твой отец с войны вернулся.
А родители счастливо засмеялись на обиду малыша:
- Сынок, и твой отец пришел – у вас же один папка.
Начиналась жизнь после войны.