***
Очередной тюремный ужин – всё-таки заметное событие в моей рутинной жизни. Отрываю фольгу с одноразовой пластиковой тарелки, погружаю такую же вилку в пастообразное месиво с волокнами мяса и представляю ароматный шашлычок на берегу Свиридовского моря, в весёлой компании друзей. Где та счастливая жизнь? Где те друзья? Всё расплескалось, как сухое красное вино, и давно впиталось в терпеливую землю, для которой любой из нас – гений, раб или злодей – всего лишь органическое вещество, часть вечного круговорота.
Я механически ем «космическую» пищу и думаю о великом советском эксперименте, частью которого когда-то был сам. Многие из тех, кто родился и вырос во времена Советов, сохранили в своей памяти образ светлой и справедливой жизни: равенство в бедности, счастье в бестолково-героическом труде на благо ещё не родившихся потомков, кухонное свободомыслие и особый склад ума, позволяющий из редких крупинок газетной правды варить собственную жидкую баланду миропонимания.
Страсть памятозлобия считается большим грехом. С этим не стоит спорить, если любую страсть считать греховной. Но не больший ли грех – беспамятство? Вся история – летопись человеческих злодеяний и кровопролития, убийств и смерти – история развития зла. Нет всемирной истории Любви и Добра. Наверное, такая история никому не интересна или все историки – злопамятны. Но если не помнить всё зло, причинённое исчезнувшей системой общественного устройства, то оно неминуемо вернётся. А потому память о зле – полезна.
И я вспоминаю об эвенках, маленьком северном народе, у которого власть отняла привычный уклад жизни, среду обитания и древнюю культуру, детей и будущее.
Планомерное спаивание коренного населения северной тайги – одно из малоописанных преступлений советской власти. Его простая суть заключается в почти прямом обмене пушнины или «мягкой рухляди» – валютного стратегического товара – на дешёвый питьевой спирт, водку или иные спиртосодержащие жидкости: коньяк, креплёные вина и шампанское.
Деньги в этом обмене выполняли незначительную и буквально минутную роль, которую можно доверить только помятому и вконец спившемуся актёришке провинциального театра, уже не способному запомнить без суфлёра больше чем «кушать подано». Получит охотник две пачки замусоленных червонцев за пушнину, и уж совсем скоро они станут добычей единственного магазина, потом моментально вернутся в единственный банк-сберкассу, а оттуда обратно в кассу промхоза для выплаты тем неудачникам, кто вышел с промысла позже и мучительно ждёт денег за своих уже сданных соболей. Нет в магазине спиртного – нет и денежного оборота.
Зажав в кулаке всё те же потные червонцы, счастливчик, какой-нибудь Саня Булдаков, ещё не переобувший таёжные опорки и не сменивший провонявшую приманкой суконную куртку, торопится всё в тот же магазин за своей порцией жидкого счастья.
По дороге он тревожно спрашивает встречных мужиков, идущих с полными авоськами непочатых бутылок: «Продают?». Первые ещё кивают, а последние уже сочувствуют: «Сёдни, Саня, всё кончилось. «Конина» ишо осталась. Но, торопись. Яшшыками берут».
И бедный Саня, страшный, лохматый и вонючий, как тот медведь-шатун, который едва не задавил его самого в прошедшем сезоне, уже бежит бегом, чтобы успеть на остатки коньяка, пока «душа горит, а сердце просит».
Начальственное баловство и женскую радость – бутылки с марочным вином и шампанским – беспощадно рвёт на холодных складах. Их стараются продать до осени, до октябрьских морозов. Кому это пойло по душе, те берут его с большим запасом на весь год.
Чем крепче и дороже напиток, тем выгоднее его завозить и безопаснее хранить. Иной товар доставлять в далёкие края не имеет практического смысла. Действительно, зачем русскому охотнику или кочующей семье эвенка пружинно-ватинный диван, произведённый умелыми руками зэков из какого-нибудь исправительно-трудового учреждения Удмуртии? Зачем бичам и оленеводам чёрно-белый телевизор «Рекорд», созданный умельцами из Владимирской области? Круглую стиральную машину «Кама» они бы брали влёт, чтобы замешивать в ней брагу. Но вот беда: там, где суровые таёжники, обожающие белоснежные сорочки, особенно остро нуждались в этом полезном чуде техники, как назло не было электричества.
Экономика советского обмена пушнины на спирт была эффективна и безупречна. Её результаты могли ошеломить самого алчного биржевого воротилу – вернейшего слугу «жёлтого дьявола», живущего в самом сердце бесчеловечного мира капитализма: затратив всего один рубль, Страна Советов получала двести пятьдесят долларов прибыли.
Шкурка тёмного соболя – «первый цвет», относящаяся по терминологии заготовителей пушнины к «баргузинскому кряжу», при условии полного отсутствия дефектов – разрывов, проплешин и прочих повреждений – принималась в то время за сто двадцать советских рублей. Это соответствовало двенадцати или четырнадцати пол-литровым бутылкам спирта из магазина, то есть, шести-семи литрам чистой «огненной воды», производство которых обходились Государству примерно в один рубль затрат. Получалось, что Государство фактически покупало соболью шкурку всего за один рубль. На пушных аукционах мирового рынка баргузинский соболь такого качества стоил, в среднем, двести пятьдесят американских долларов. На эти иностранные деньги можно было купить примерно пятьсот литров чистейшего спирта.
В эвенкийской деревне Наканно, что стоит на самой Нижней Тунгуске, продавцом в магазине работал русский мужик, решивший сколотить состояние на пушнине. К моменту выхода охотников с промысла он закрывал лавку на большой амбарный замок и целыми днями просиживал дома «на больничном». Приходил к нему эвенк, чтобы уговорить «большого человека» открыть магазин и продать хотя бы одну бутылку спирта. Барыга дальше порога ни одного просителя не пускал, деньги не брал и из дома выходить отказывался наотрез, по причине хронического нездоровья.
Маленький лесной человек вынимал из котомки шкурку соболя и просил обменять её на спирт. Хозяин положения доставал бутылку, гранёный стакан и маринованный огурец. Наливал до краёв, давал выпить и закусить для продолжения делового разговора. А потом предлагал папиросу «Беломорканал». Какой же разговор можно начинать без перекура?
Редкий эвенк мог докурить эту папироску до конца после стакана спирта «под огурчик». С бездыханным телом хозяин не церемонился: просто вышвыривал за дверь в ближайший сугроб.
Стакан спирта обходился продавцу в четыре рубля.
Столько же стоила «добытая» им шкурка соболя.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/01/12/413