Коридоры судьбы

Владимир Д
/М.И. Дорошенко/

КОРИДОРЫ СУДЬБЫ

Визуальная проза Владимира Д может быть представлена и как цикл рассказов с общим названием «Коридоры судьбы», и как роман «Пентамерон» – по количеству глав, и как поэма «Пятигорск».
В настоящий цикл включены следующие тексты: «Геамант», «Коридоры судьбы», «Девушка с хрустальными глазами», «Звонок из Лондона», «Янтарная комната», а также   «Созерцатель» и «Мишура».
Произведения Владимира Д требуют для своего прочтения Особого Читателя. Предлагаемый текст «визуальной прозы» – по определению моего гипотетического соавтора – предназначен для тех только редких читателей, которые привыкли к созерцанию окружающей действительности сквозь инокуляры Рембо-или-По.
Предисловие написано с тем, чтобы заранее отсеять ненужного Книге читателя.
«Мое искусство не принадлежит народу!»
Д менее всего интересует Местная Действительность. Нестерпимо скучно было бы изображать людей такими, какими они есть на самом деле – ныне! Кукольнику, однако, нужно где-то размещать своих марионеток. Можно было бы расквартировать их всех в Гишпании, но на всех персонажей ее не хватает. Вот откуда современные реалии во внеисторической прозе Владимира Д.
Преобладающим мотивом «Коридоров» является нелегальный переход границы. Дореволюционеры отправлялись в Париж за Ностальгией – горьким лекарством от Скуки. Для любителей  старинных цепочек (Панцирного Плетения, скажем), – это единственный способ приобретения оных. Ибо местные мастера (Уайт-Черепановы) не справляются с задачей воссоздания такого изысканного предмета, как цепочка для часов дореволюционного образца. Народ отравлен лицезрением некрасоты – им же содеянной.
Китайское «Д» моего псевдонима постоянно совлекает меня с Проторенного Пути – вводит в Прелесть. Д изложил мне идею создания своего романа всего за две недели. Я едва успевал записывать уже готовые фрагменты его «Нечеловеческой комедии». Из россыпи словесного бисера возникли сюжеты восьми повестей. Пять из них стали основой  для написания сего «Пособия по лунатизму».
Во избежание болезненных последствий  заранее предупреждаю не обольщаться рекомендациями, изложенными в рассказе «Геамант». Советы чудотворцев не пригодны для применения их в Жизни. Они приводят к исполнению желаний только тех, на кого  непосредственно  пал выбор геоманта. Не путайте литературу с жизнью!
Необходимо также запомнить, что Ге-а-мант – это имя, а ге-о-мант – профессия. Нечто вроде астролога.

М. Дорошенко

Геамант

Раскинув руки в стороны – «Оп-ля!» – блондинка с блестками во взоре шубу сбрасывала на пол, словно сирена или лебедь перья, на освещенной сцене появляясь девой. Вначале она выставляла левую ногу, которую звала Харибдой, а затем уже правую – Сциллу. Как в полонезе приседая, она в манере  клоунессы представляла своего застенчивого протеже:
– Геамант – геомант – или – Гамлет! – голубовато-серые заморские слова.
Барбара или Барбарелла! Преподаватель Прелести-и-Пантомимы. На ней, как знамя, развевались зеленые из бархата бермуды, в оранжевых она была ботфортах и в черной треуголке с красной окантовкой. Эбеновая трость в руке. На шее – лента, а на пояснице – бант. Звенели шпоры, звенел паркет, а по колену бряцал на золотой цепи свисающий с плеча брегет.
– Милочка, ты выглядишь, –  сказала Барбара хозяйке, разглядывая в зеркале свой глаз, – как будто генерала проглотила. Так говорят сейчас, а через час уже другое. Черепаху, например.
Лепному ангелу на потолке, входя в гостиную, представилась она:
– Привет, амур! Я – амурея!
Хозяйского сербера с мордой Квазимоды и манерами Казановы приветствовала:
– Чесчь!
Она, не глядя, бросала треуголку в сторону, а трость, как шпагу маршал Валленштейн при сдаче Бреды, вручала хозяину – известному художнику Пустодиеву:
– Микаэль! От взгляда в бездны ваших панорам у меня серебро оседает в моче, а в почках... изумруды выпадают. Мое приданое. О, Боже! Очередной шедевр! Где мой лорнет? Сейчас посыпятся полтинники из мочевого пузыря. «Индустриальный фа-авн». Позвольте, так это же обыкновенное окно! Что за урод там на плакате? Прошу прощения, нет, не урод и не окно... тогда же что? Так это ваш авто-в-окне-портрет-фото!? Вы – гений, Мика! Бесподобно! Не можно глаз отвесть. Мой папа самых честных правил, тогда как я... наоборот!
Она изобразила лебедя... или ворону... отбила чечетку, сделала реверанс и вновь произнесла заморские слова:
– Хеаман... хема или... ха-ха, а где же Хамлет?
Он поскользнулся на паркете и упал, сверху на него свалилась вешалка. Вазу он успел схватить, пожертвовав очками.
– На эту вазу, Барбара, при всех необходимо сесть и... помочиться, –  изрек невозмутимо Геамант. – На утро сбудется мечта!
Не теряя времени даром, Барбара поставила вазу посреди комнаты и под аплодисменты присутствующих исполнила обряд.
Приведя условия исполнения очередного ритуала, особенности коего из-за отсутствия приличных эпитетов привести невозможно, Геамант провозглашал:
– … и много лет получите везения в любви.
– Сколько? – осведомлялась деловая Барбара.
– Нескончаемое количество нимфе Первого Шага...
– А-ха-ха, – завиляла Барбрара по своему обыкновению бархатным задком.
– ... и по году нам, смертным, –  обводил он с четверть круга рукой, так как уже научился не делать широких жестов, – достанется.
По возвращении домой Барбара повалила Геаманта в подъезде на кафельный пол и претворила... «Наконец!»... действительность в мечту. «Или наоборот!»

* * *

Детство Геаманта прошло в Пятигорске, в этом южном Петербурге северного Кавказа.
Здесь кто-то невидимый днем и ночью играет на струнах Эоловой арфы, гора Змейка ползает по ночам, а соседняя – Верблюд – ходит даже днем, если следить за ней с электрички. Аллея Дворцов в Пятигорске вьется по склону Машука от церкви св. Лазаря – к – Провалу.
Геамант любил бродить по улице рококоидного городка в тумане. Он забирался на акацию, растущую неподалеку от Провала, и с вершины гигантессы любовался огнями вечернего Пятигорска, разговаривал с птицами и набирался мудрости у звезд, как и подобает начинающему астрологу.
Воздух на юге, как сухое вино. Однажды он заблудился на пути вниз. Колючки стали впиваться ему в спину, как кинжалы заговорщиков, и он, спасаясь от гибели, вернулся на вершину и провел между небом и землей всю ночь. Утром, когда он спускался с дерева, из сероводородного озерца вынырнула, а может быть, ему это приснилось, вооруженная арбалетом арбалина, как он назвал ее впоследствии. Геамант стал карабкаться вверх, испуганно оборачиваясь на прозрачноватую ундину. Стрела вошла в естественную щель и поразила Геаманта в Судьбой намеченную цель.
«Как если бы арбаэлина наступила на душу шпилькой каблука!»
 Он проснулся с подарком неба на руке. Серебряный дракон с крылатой нимфой на спине обвивал его руку хвостом. Надпись на браслете сообщала имя: «Геамант». По-другому его уже никто не называл.
С тех пор он и стал прорицателем, вернее – предлагателем:
«Кто прыгнет ночью при луне в Провал, тот самым сможет стать богатым человеком в мире!»

* * *

Геамант предлагал всем взглянуть в лорнет из горного хрусталя и рассказать об увиденном, чтобы затем с мягкой улыбкой на лице провозгласить: «Нет, вы не правы», – и преподнести пламенистую версию своего витражного видения, отличного от обычного.
«Бештауском парке, – начал я, встретив коварного лорнетиста в Пятигорске впервые, – где обитают веера или витают зеркала, если смотреть на лес в лорнет горнохрустальный...»
Он вырвал у меня из рук лорнет и разбил, как злая королева зеркало Правды.
«С вами все понятно», – сказал он с раздражением, но быстро остыл, и мы разговорились. Он признался, что духовные дальтоники вызывают у него раздражение, а конкуренты иновидения – озлобление и зависть за гнусную способность прозревать в стекле Неправды то же, что и он; быть может, – хуже, но иное, что не ему принадлежит. Так что выхода для человечества или подхода к Геаманту не было.

* * *

Трагедия мастера Судьбы состоит в том, что его наставления с интересом выслушиваются, но не исполняются – не принимаются всерьез, как стихи или цветы.
Восемь национальностей смешалось в его беспокойной крови. Показывая под тонкой кожей на висках голубоватые венки (река Индиго), похожие на иероглифы, он утверждал о синеве кровей, за что получил по носу и был разоблачен.
Отец Геаманта бил в барабан на похоронах, а в ресторане играл на скрипке. Любовниц называл вуалехвостками, себя – козлотуром, а дворовых сплетниц – пейзянками. Он исчез, когда Геаманту исполнилось три года. С тех пор появлялся только на спиритических сеансах. Семью с того света называл тюрьмарием, а оркестр – бестиарием. 

* * *

С некоторых пор Лиза Кримкранц начала расписывать ширмы, зонтики и веера, которые делала из шелка мать Геаманта.
Все вечера Лиза проводила перед зеркалом в безуспешной попытке отыскать следы смазливой амуретки, какой она была в семнадцать лет – всего один сезон, а в следующий –безобразно располнела.
Она долго не поддавалась на уговоры Геаманта забраться на Машук и там...
Наконец, он подрядил приятелей отнести печальную хохотушку на вершину в театральном паланкине.
– Найдешь там то, чего я сам не знаю.
В пещере висело седло. Лиза взгромоздилась на него, реализовав тем самым поговорку о корове на седле, и дернула за черный шнур. Воздушный шар, скрывающий провал над головой, начал резко подниматься. Лиза схватилась за канаты. Седло накренилось, и она полетела. Орала она так, что на церкви св. Лазаря зазвенел колокол.
– Снимите меня – умираю! Спасите меня – улетаю!
Влетая в низко висящее облако, она замолкала. Два часа ее носило над городом. Наконец, ей удалось зацепиться за верхушку тополя, но самостоятельно слезть с него она не смогла. Пожарные от хохота уронили из пены облаков рожденную Венеру на лужайку. Но!
Переживание пошло Лизе на пользу: с перепугу она похудела. Женихи повалили толпой, привлекаемые славой отважной воздухоплавательницы и рассказами о не-о-бычайной красоте вееров, которые новоявленная ариэлина расписывала райскими цветами.

* * *

«Если точно выполнить инструкцию (напоминает «инкрустацию»), –  заявлял Геамант, –  с изнанки нашего земного Бытия (что означает быт-и-я) можно извлечь запретный плод рассеянной Судьбы. Необходимо в семь-восемь лет (в девять уже поздно) вытянуть за цепочку часы из кармана в толпе у  болвана и... много лет везения в игре нешахматной с названием старинным Жизнь!»
Серебряный брегет со знаком Табу под спиралью. В витках  спирального узора угадывалось стремление массивной луковицы воплотиться в раковину. Заморская вещица! Для описания изображений золотых на циферблате потребовалась бы целая глава, как для щита Ахилла в «Менеладе».
Несовершеннолетний «арес» держал в руке нож, гипнотизируя «гада» блеском, а малолетний «гермес» часы срезал. «Трамвай сорок пятого года» – название унылого рассказа  в дождливом «Октябре» или прием для обозначения времени действия.
Приятель Геаманта выловил часы из шелковистой тьмы карманного небытия и принес их домой, за что получил ремня от отца. В тот же день  он выменял часы на пистолет, расстрелял из него мебель, запугав родителей насмерть, как и подобает сыну Хрона – последствия словесных игр с хронометром – пистолет поменял на гранату (лимонка Кулибина), бросил ее в инкассаторскую машину на Машуке и в Пятигорске прошел деньгопад. С тех пор ему во всем везло, и его прозвали Чемпионом Удачи.

* * *

– Кто стукнет, – утверждал Геамант, – молотком по отцовским часам, тот остановит время... на некоторое время... и можно будет делать все на свете, а не только в темноте.
Испытатель Времени на Прочность повесил серебряный блинчик с отпечатком циферблата себе на шею и к исходу получаса выловил из воды придворного фонтана тридцать золотых монет, но вскоре все их растерял. С тех пор тем и жил: выходил с утра на улицу и через час набирал мелочи на две бутылки портвейна, хотя в начале своей кладоискательской карьеры ниже червонца не опускался нагибаться.

* * *

Геамант, спасаясь от гибели (поэты гибнут там, где прочие тупеют), бежал из Пятигорска в Москву, где некоторое время пережидал смертельную опасность в местном университете.
За «добрый совет» примерять перед сном погоны Сталина (в музее ныне фальшивые) Мерцалов придумал для него затейливую статью для освобождения от армии в своей Кузнице Гефеста, ибо методы лечения в психиатрической клинике могут сравниться с работой молотобойца, а не часовщика.
Страх перед армией заставил Геаманта постоянно менять место жительства даже после того, как опасность миновала. Так он попал самой ранней весной в месяце, который бывает раз в сто лет между мартом и апрелем, в Коктебель.
Полудрагоценные камни валяются на пляже в Коктебеле под ногами – как в пещере Аллядина. Сердоликовым соком наливаются плоды шиповника в августе, а прозрачные халцедоновые кинжалы нарастают в феврале на карнизах крыш и скал. Есть место на Карадаге, где сосульки растут остриями вверх, как сталагмиты.

* * *

Доменик! Она появилась в Коктебеле в облике Доменик Санд (двойник Доменик) в марлевом платье в стиле Ретро, опережая лет на десять моду. Нижнего белья она не надевала, а потому любила стоять на скале под ветром. Создавалось впечатление, что местные жители ее не замечают или делают вид, а когда какой-то старик ее остановил пристыдить, она ему:
– Я на вас в суд подам.
– На-ме-ня!? – прижал кулак к груди простак.
– Нет, на крымский ветер, старый дуралей! – и на него взглянула так, что он задергался весь вдруг и деру дал.
В местном зале киногрез как раз шел «Мюзидоры взор» – французский вздор. Пробегая мимо, старик плюнул «под ноги» в сердцах, заметив на афише Доменик.
На пляже она оставляла на себе лишь босоножки и шляпу. Невидимые змейки под покровом волны подползали к ее ногам, оставляя на гальке полупрозрачные яйца – розовые, желтые и голубые.
Нежнокожая блондинка с кукольным лицом кокетливой Мальвины приезжала на автобусе из Ялты. Странницы (от слова «странные»)  поднимались по тропинке в гору и там, над обрывом, отворачивались неожиданно и так... спина-к-спине... стояли молча с полчаса. С раскрытой книжецей в руках – роман Жорж Санд (по-видимому, так звали блондинку), а Доменик с бинокликом на ручке театральным для обозренья горных панорам.
Доменик провожала приятельницу назад, подталкивая ее под круглый зад настойчивой рукой: загорелое – на голубом, а когда подсаживала в автобус, щипала ее так, что голубоглазая «мальвина» в окно (две пятерни, глаза и губы), словно сквозь дождь смотрела. Слезы!
Однажды на пляже перед Доменик остановилась женщина настолько красивая, что даже спокойное до сих пор море заохало от изумленья. Высокая стройная брюнетка с вороном на бархатном плече. Она бросила к ногам сидящей на шезлонге Доменик толстенную пачку кредиток, сняла с рук искристые перстни и присоединила к пачке. Потянула за нитку жемчужных бус – жемчужины рассыпались с рыпеньем по камням. Вслед за ними – слезы. Рывком разодрала на себе платье до пупка, а в нем алмазный полумесяц и звезда. Тыльной стороной ладоней к Доменик, пальцы растопырив с яркими ногтями, повторила жест блондинки за окном автобуса из Ялты.
Доменик вынула из пачки пару бумажек, а остальные выбросила в море. Красавица из иноземной сказки упала на колени, обнаруживая на спине парчевого дракона, перевернутого вниз головой для обозрения в подобной позе и... зарыдала. Доменик ее за волосы – как Дита голову из Гебра сладкопевца – бесцеремонно подняла, в глаза рассеянно взглянула – так смотрят на часы – и уронила на песок. Перешагнула через Женщину-в-Бархатном-Платье-с-Драконом-на-Спине и удалилась. Сдирая с себя бархатную черноту, прекрасная незнакомка зашла в море и исчезла под водой.
Яркое пятно на фоне бледной синевы – апельсин. В руке Геаманта. Он подбрасывает и ловит его.
– Хотите, я научу вас летать? – обратился он к Доменик.
– Сколько будет стоить обучение?
– Для дамы вашего положения...
– Или пошиба, хотели вы сказать. У меня и рубля не найдется. Но я могу провести с тобой ночь. На том и сочтемся. По рукам?
– Честно говоря...
– Неважно – что-нибудь придумаем на ходу. В венецианском стиле или флорентийском. Пальцы моих фантазий проникают на любую глубину, сказал Пьетро де Аретино своей жене Пьеретте... де Арлекино или... наоборот. На побережье всех морей не найдется женщины, способной превзойти меня в искусстве проницательного взгляда! – она перехватила оранжевый плод на лету и выбросила в море.
 – Что нужно делать?
– Необходимо дождаться заката.
Она забралась на указанную Геамантом скалу и дернула за ленту на плече. Марлевая фикция мгновенно слетела с нее. Платье медленно, словно вытканное из воздуха-пуха-и-паутины, спускалось со скалы. Геамант попытался прозрачную птицу поймать, но она вспорхнула неожиданно вверх и улетела с порывом ветра в море.
Доменик сняла чехольчик с японского автоматического зонтика (большая редкость в те годы), прицелилась, нажала на кнопку – распустился перепончатый парус – и полетела, увлекаемая потусторонними ветрами. Она сделала несколько кругов над скалой и улетела с серебристым смехом, словно ведьма, в закат, не исполнив обещанного. Больше ее никто не видел, как если бы она была подставной уткой с того света или лебедем для ободренья провидея.

* * *

Барбара первая рассмотрела Геаманта в лорнет и пригласила пройтись с ней по набережной.
Грета попыталась заполучить Геаманта целиком – он был в нее как будто бы влюблен. На террасе Сумеречных Встреч в Ялте она билась в истерике о край мраморного столика головой и сломала (так что пришлось платить), но успеха не добилась. Геамант своим мягким голосом успокаивал ее, не притрагиваясь, ибо достаточно было легкого поглаживания, чтобы хищная и красивая Грета обратила руку целителя в лапу обольстителя.
– Красивая, нет спору, – заявил после ее ухода Геамант, – от ста до тысячи рублей за пять минут, а за секунду три рубля выходит – в таких пределах шлюха! – и он указал на мастера стихосложения и тот, словно метафорическая машинка, сразу же и включился.
– Нельзя простить распущенной Эльмире того, что в целомудренной Элизе –  венец поэзии и чистоты.
В одну из бессонных ночей, когда красавица Грета вдруг обмякла и заснула беспробудным сном беспутницы, Геамант воспользовался невинностью спящей, но, может быть, происходило все наоборот, что могла исполнить только Барбара.
Сороколикая и многопозая Барбара, прежде чем что-либо сказать, изображала – наглядный урок пантомимы, которую она преподавала в школе изящного жеста имени Леды-и-Лебедя.
– Когда количество моих любовников достигло тысячи, –  сообщала она своим клавесиновым голосом, –  начались пожары в Москве, а когда дойдет до десяти... тысяч!.. рухнет Вавилонская башня в Останкине!
Барбара присвоила Геаманту титул Законодателя Астральных Мод, придворного Подсказывателя-и-Предлагателя и ввела его в средний свет – на Чердак Общества.

* * *

Неудобства человеческого ради – власти – не разрешают художникам занимать под мастерские  чердаки домов, в которых они проживают, а только в других – подальше.
Мика не растерялся: под чердак он подвел квартиру – поменял ловкач.
Рисовальщиком Пустодиев был неплохим, но видеть он мог лишь то, что за окном: там был пустырь с красным пятном телефонной будки на фоне плаката его собственной работы. Плакатных дел мастером он был «в миру», а в мире искусства слыл сюрреалистом.
Витринная живопись Пустодиева имела успех у неискушенной публики. Денег он зарабатывал почти столько же, сколько малооплачиваемый краснорабочий в Италии, что по нашим  масштабам – богатей. Прекрасная жена и породистая собака, но вот только за границу его как-и-всех не пускали. Геамант посоветовал ему плевать в зеркало. Мика поплевал и съездил в Италию. Поплевал в привезенное из Италии венецианское зеркало и съездил в Америку.
Геамант забыл его только предупредить, что из венецианского отвечают... вишневыми косточками.

* * *

Лорхен наступила на руку прохожего, поднимающего гривенник с тротуара. Первая не успела добежать и схватить. Не отнимала ноги до тех пор, пока не пришла в себя и не смогла выдохнуть:
– Мое!
Она своими пальцами Мидаса все в деньги превращала, к чему бы ни касалась, и даже на расстоянии.
– Хотите, я покажу вам кое-что такое, –  сказала она, незаметно заглядывая в записку Геаманта, –  чего вы видели, быть может, в жизни раз, да и то только в детстве. Соберите по рублю!
Вывела гостей на балкон и широким жестом указала на звезды:
– Смотрите! Половина вселенной...
– Четверть, –  тихим голосом поправил ее Геамант.
– Половина! И даже больше! Всего за рубль. Пользуйтесь!
Ее отец, известный в Одессе процентщик Брик, был зарублен сумасшедшей старухой еще в молодости. «Мамхен», чтобы выжить «в этом страшном мире», пришлось продавать все с себя (в-три-дорога) и все вокруг, и всех на свете. Оставленный покойным Бриком миллион она разделила с восьмилетней Лорой пополам, но уже через три года, предоставляя ей за бешеные деньги стол и приют, все выудила. Чтобы продемонстрировать дочери преимущество иметь деньги от... не иметь их, до четырнадцати лет держала ее на хлебе и воде. Лорхен была очень благодарна мамхен за науку. Уже через год она сумела сколотить себе новое состояние: не самым трудным, хотя и не самым нравственным способом.
Лорхен Брик в «мире искусства» слыла высокооплачиваемой проституткой.
Геамант переселился в ее салон-притон, который он называл Кукольным Домиком, после ухода с чердака Пустодиева.
В Кукольный Домик приходили Дневные Красавицы полусвета (жены дипломатов из Мидии-и-Эмведеи). Геамант управлял ими, как Гамлет замком Эльсинор.
– После трех кружек пива необходимо в дубленке или шубе обмочиться перед памятником Лермонтова (однажды собака Пустодиева его облаяла: должно быть, дух Демона привиделся), затем зайти в Дом Кино и продержаться там (та-ра-рам!)  для получения богатого мужа хотя бы час.
Итальянец был в восторге от подобной истории. Он непременно хотел познакомиться со смелой русской женщиной Эллионорой Брик.
Свадьбу сыграли в поместье Бриков в Одиссее.

* * *

Гвидо Венециано из Венеции занимался кинематографом-литературой-и-коммерцией. В Италии он был уже полузабыт, так как сам того не желая, подкрадывался на цыпочках к шестидесяти годам, а в России – полузнаменит. Талантливый мастер стихосложения боролся в его душе с бездарным коммерсантом. В Москве у Гвидо разгорелись глаза на возможность получения дохода от одного только своего присутствия в качестве иностранца.
Продувная бестия Гвидо (сын стеклодува), пользуясь незнаньем русского языка, брал в дар все то, что в руки ценного дают – взглянуть – в гостях. Лора переводила на язык светской снисходительности воровские выходки своего мужа и дело улаживалось ко всеобщему удовольствию, если не считать вытянутых физиономий невольных дарителей. Лора и Гвидо рыскали по стране, как пираты, в поисках необлагаемых налогом ценностей, обещая взамен пострадавшим от набегов все что угодно: от бритвы Мираж-Ятаган до автомобиля Оппель-Грифон, коих и нет в природе. Если не помогало, Гвидо садился на пол и бил руками по паркету в припадке отчаяния:
– О, мамма миа!
– Пожалейте! – стыдила Лера упрямцев. – Бессердечные вы люди... ведь он-же-ребенок. Мы вам вернем через неделю. Ему только пожить вещью дня три, перевести ее в поэзию, скопировать красоту... и все.
– С приветом, Гвидолера! – писали они из Италии.
Никому, кроме Пустодиевых, надувалы не исполнили обещанного. Гвидо устроил рекламу Пустодиеву и тот выставил свои «куртины» в эфир на космический холод, вернув тем самым уродству стихию. Жюри капподокийского телевидения наградило Пустодиева, которого «оно» спутало с внуком Кустодиева, опалесцирующей диковинкой – автомобилем Феррари.
За очередную поездку в Италию Мике пришлось съесть шеститомник Энгельса – с черной икрой, а Кике проглотить размером с яйцо опал, который в желудке у нее пропал.
– Пускай благодарит меня за то, – сказал Геамант, – что я не предложил ей проглотить флакон с мочой Мерцалова. Ей повезло. Он взял бы за свои духи тысячи три.
Геамант отправил сотни людей за границу, но сам он не мог перейти даже призрачного рубежа стеклянной двери ресторана без проводника. Он вынужден был исполнять роль наводчика у Лорхен, которая в награду проводила его в закрытые для людей низшего сословия заведения. Гвидо обещал взять его с собой в Италию, но разрешение на выезд – это не билет в Большой Театр на премьеру валютного спектакля, куда его также не брали с собой надувалы – обманывали.

* * *

Мечта Геаманта съездить в Италию однажды исполнилась, хотя и без его непосредственного участия.
Главврач сумасшедшего дома Мерцалов  с готовностью откликнулся на его предложение осуществить три желания съедением Желтого Знамени.
Мерцалов раздобыл ритуальное тибетское знамя с черным иероглифическим драконом на оранжевом фоне из тончайшего китайского шелка... но!.. с бахромой и кистями. Он использовал первое желание на проталкивание знамени в желудок – целиком! Второе ушло на переваривание несъедобного шелка в желудочном соке. Третье желание изъявил оживший в желудке дракон. Он приказал Мерцалову заиметь для личного пользования копию запрещенного фильма Зарины Мнишек «Нечаянные чары».

«Датская киноактриса Гармония Брамс бежит из России на воздушном шаре. Она находит приют во дворце бухарского  эмира. Гармония увлечена придворным геомантом, но тот требует доказательств беззаветной любви. Она должна переспать с тем, на кого он укажет. Гармония с ужасом  взирает на украшенный каменьями халат эмира, уроненный им на траву. «Нет, –  качает головой геомант. – Патриция Шарм».

Составителю самой изощренной интриги геомант предлагает приз Хрустальная Гармония – вазу в виде женской головки из горного хрусталя, обладающую по древнему поверью  способностью влюблять в себя всякого, кто к ней прикоснется. Побеждает Гармония Брамс фактом своего присутствия при дворе. Итальянский посол Гвидо Венециано обещает представителю Москвы в Бухаре Шестиглазову  содействовать его «освободительной миссии», если тот поможет ему раздобыть драгоценную вазу.

Лорд Марлоу предостерегает эмира от шахматной дружбы с послом опасного соседа. Он предлагает поставить английские танки вокруг Бухары. Но эмир отказывается заниматься политикой, пока Гармония не войдет в его покои в неурочный час. «Всего на час!» Лорд Марлоу умоляет Гармонию спасти Бухару. Геомант угрозой покончить с собой принуждает ее к отказу.

Шестиглазов пытается поднять народ на восстание, но терпит неудачу. Тогда он вводит войска в Бухару. С башни броневика Шестиглазов с упоением расстреливает из пулемета обстановку дворца. Сквозь иллюминатор на полу кабины английского дирижабля эмир смотрит на украденную у него страну.

Итальянский посол в разодранном узбекском халате покидает Бухару. Он достает из саквояжа вазу полюбоваться. Раздается выстрел. Гвидо падает. Ваза остается висеть в воздухе.

Гармония Брамс и Патриция Шарм используют для бегства из Бухары воздушный шар, который летит по заверению геоманта  силой любви. Пролетая над морем, шар начинает терять высоту. «Выбирай, –  говорит Патриция и наводит на Гармонию браунинг, –  стреляемся или включаем машину любви». – «Нет», –  выдыхает Гармония. Дно корзины касается воды. Гармония вздрагивает и закрывает глаза в знак согласия. Шар начинает набирать высоту.

Геомант надевает усыпанное бриллиантами облачение эмира и садится на трон. Малолетняя наложница выскальзывает из  корзины с цветами, усаживается к нему на колени и засыпает. Он прикладывает палец ко рту, когда штурмовики Шестиглазова врываются в тронный зал. Они закалывают новоявленного эмира сквозь обнаженное тело ребенка штыками».

Мерцалов выкупил единственный позитив запрещенного фильма, спрятал в сейф и обещает показать только тому, кто заплатит пять тысяч рублей за сеанс.
Зарина Мнишек была дочерью ссыльного польского офицера и бывшей наложницы бухарского эмира. После окончания института Искусств Всех Видов ей удалось в театре Ретроскоп при сумасшедшем доме поставить пьесу Ненормана «Траур идет Инспектре», а в театре Паузы-и-Позы его же «Самаркандскую девственницу». «Первая пуговица», «Перси Пэри», «Шелест шелка» и «Тонкоталийная Тина» были разыграны на сцене домашнего театра Мерцалова.
Модная портниха, напуганная рассказами Геаманта о сапфических пристрастиях Зарины, цепенела во время примерок от ужаса. Однажды Зарина зачерпнула шелковую воду китайского платья портнихи в ладонь и уставилась в щелкнувший лорнет на золотую лилию, плавающую в голубизне. «Ну, началось!» – подумала портниха. Она раскрыла рот, чтобы закричать, но не решилась. Спасаясь бегством, портниха нырнула в омут серебряных часов, оброненных Орфеем на ковре. Она находилась в полете с полминуты, но успела долететь до Итаки, сплести ковер и выйти замуж за Аполенепа. Когда она пришла в себя, Зарина хлопотала над ней с флаконом духов Эротик, пытаясь привести ее в чувство.
Геамант уверял ее в том, что Зарина сделала свое лесбийское дело... «Духи даром что ли оставила?»... и перевела стрелки всех часов в мире на полчаса назад.
«Чего не может быть, –  скажет привередливый читатель. – Не может в Поднебесье воплотиться ковер Аполенепа Ни-ког-да!»
Генеральная репетиция пьесы Ненормана «Шум пламени» стоила театру Паузы-и-Позы здания. Зарине предложили уехать заграницу или вернуться в сумасшедший дом к Мерцалову, где  она отбывала наказание за «Нечаянные чары». Уже через полгода она сняла в Италии фильм «Человек с зеркалом вместо сердца».

«В конце 18-го века в салонах венецианской знати появляется секретарь бухарского посла Терезий. Он проявляет необыкновенные способности в искусстве ядовитой эпиграммы. Обаятельный пакостник покоряет Венецию. Во время отъезда посла из Венеции он надевает женское платье и вопреки запрету отправляется на карнавал. В салоне дома Гвидо Гверро его принуждают к совершению унизительного обряда посвящения в члены тайного общества Элизейские Поля. Без гипнотической поддержки посла он в состоянии произнести всего три слова по-итальянски: «Меня зовут Терезия». В результате рокового поединка с некогда осмеянной им актрисой Ариэллой де Ля Рокк незадачливый секретарь приобретает способность проникать за изнанку действительности. Из зарослей узоров волшебного ковра он возвращается со светящимися текстами пророческих стихов на лице и груди...»

На обложке красочного проспекта итальянская актриса Арабелла де Ля Рокк, исполняющая роль Ариэллы, представала в одних только чулках полупрозрачной черноты и босоножках – на длинных тонких каблучках. В рисунке узоров ковра просматривалось очертание уходящего в глубину человека.
«Как если б Ариэлла наступала на душу шпилькой каблука!»
На другом снимке из зарослей узоров  того же самого ковра всплывало лицо похожего на Геаманта актера. Это дало повод Геаманту утверждать, что он был похищен неизвестными лицами и отвезен под гипнозом в Италию, где сам того не ведая, снялся в роли сомнамбулы в фильме Зарины Мнишек. Но ему не запомнилась Италия, а жаль. Обидно – побывать в Венеции и не увидеть ее.


Коридоры судьбы


Мало кому известно, что в середине шестидесятых годов в Кисловодске под видом съемок фильма «Сцены из старинной жизни» функционировало казино. Участники съезда подпольных миллионеров  развлекались в нем по вечерам.
В дальнем уголке парка был выстроен стеклянный павильон. По вечерам вокруг Дворца Правонарушений выставлялись музейные лампы для отпугивания любопытных. С террасы скалы Замок Снов создавалось ощущение, что лилипуты выставили свои лампы вокруг алмаза великана напоказ. Ламповый ландшафт. Если любопытный осмеливался войти в огненный лес, –  выпускался охотничий сокол.
Участники располагались в креслах вокруг бассейна, из которого вытекает Хрустальная Струя – гордость кисловодского парка.
Бил ликерный фонтан, играл клавесин, танцевал арлекин.
Каждый должен был взять напрокат – рубль минута – камзол.
Искусство для искусства. «Лунные олухи» – так называли друг друга участники, тогда как крупье предпочитал величать их господами.
– Покупаем кольцо у прелестной... милочка, как вас зовут? Арабеллочка! Господа, сюрприз! Звезда итальянской сцены и съемочной площадки Арабелла де Ля Рокк. Поаплодируем даме, господа. Изумруд с бриллиантом с пальца красавицы. Бросаем пятьдесят тысяч рублей в воду. Проглатывает Черный Корсар. Пять тысяч рублей за выстрел из арбалета Арабеллы. В желудке Золотой Феи – опал, в Серебряной Субмарине – золотой портсигар. Предупреждаю: стрелять только по выбранной рыбе. Выстрел по Лунному Ныряльщику (самая крупная рыба: легче попасть ) стоит тысячу. Выигрыш – пять. Ставки сделаны. Прошу, господа! Ибо здесь поистине все господа. Не так ли?
Ровно в полночь начиналась игра в рулетку, карты и ма джонг.
– Приз...мил-ли-он! – провозгласил крупье, указывая левой рукой на иллюзию луны в воде, правой – на иллюзию луны в небе и снова левой на плавающую в воде черепаху, инкрустированную бриллиантами, или золотой галиот с самоцветными парусами.
Турмалин Вечернее Солнце воздушный шар уносил в ночное небо... зрелище не для слабонервных... дом демонстрировал свое бескорыстие. Шар, конечно же, вылавливался охраной.
– Арабелла де Ля Рокк! – провозглашал крупье. – Императрица красоты! Женщина стоимостью в миллион. Выигрывает тот, кто платит больше. Аукцион любви!
Арабелла! Порождением ночного неба казалась она в своем усыпанном алмазной пылью платье из черного бархата. Залив ее выреза углублялся на юг за пределы пупка, столь курьезно глубокого, что можно было поместить в него жемчужину размером с голубиное яйцо. Перевернутый вниз головой дракон просвечивал фосфоресцирующими точками под кожей на спине.
– Приз Арабелла выигрывает наш гость из Эльдорадо. Пятьдесят миллионов рублей за ночь. Самая дорогая женщина в мире. Бриллиант Слеза Великана предлагает нам победитель вместо денег. Поаплодируем Чемпиону Удачи, господа!

*   *   *

Если собрать все выбитые Чемпионом зубы, то набралось бы на несколько ниток бус – для модниц или дикарей.
В пивном баре у вокзала в Кисловодске на... «Иди, мальчик, отсюда!»... десятилетний Чемпион ответил тремя выстрелами из смит-энд-вессона. Мраморная столешница разлетелась на куски, и доктору Кутузову, стоящему за соседним столиком, осколком пивной кружки попало в глаз, но не живой, а в тот, который был уже выбит – на войне. Кисловодские боевики были покорены. Он завораживал своей волей любого. Не было препятствий на его пути.
Отпечатки пальцев у Чемпиона Удачи менялись каждые полгода. Излишняя предосторожность судьбы. Перебор в везении.

*   *   *

От вокзала к Нарзанной Галерее в Кисловодске тянутся мелкие лавочки с курортными безделками из папье-маше. За витриной ювелирного магазина братьев Росс сияло самоцветными плодами райское дерево, но после революции оно завяло. Над улицей возвышается Театральный Замок, где лицедеи вторят неправде жизни, превращая ее в правду переживаний.
В ответ на шипение Габи... «Какой прекрасный коньяк за витриной! Недосягаемый, – жаль!»... Чемпион, не обращая внимания на стеклянную (хрупкую, в сущности) преграду, пузатую амфорину за узкое длинное горлышко выудил на ходу.
Помахивая бутылкой, Чемпион проходил, не удостаивая толпу даже взгляда назад, по улице, ранее называемой Зеркальной, а ныне Воровской, вернее Конфискаторской. Заметив мои удивленные глаза в зеркале, он предложил мне присоединиться к «скромной трапезе».
В сосновом бору над обрывом услужливый мажордом разложил – уже – мшистую скатерть на камне из бархата. В парке было по-осеннему тихо и безлюдно. Габи куда-то исчезла, но вскоре явилась с букетом бокалов в руке.
– Кто ты? – спросил меня Чемпион. 
– Кто я?
– Да, ты! Что ты умеешь делать? Кто ты? Чем занимаешься?
– Я, подобно Ли Бо, пишу стихи, обмакивая перо феникса в росу.
– Вино, воровство и вирсавки, –  ответил, не задумываясь, Чемпион на встречный вопрос и указал левой рукой на бутылку, правой – на Кисловодск и снова левой – на Габи. – Мне все позволено. Хочешь, столкну эту гадину в пропасть?
Он вынул из руки Габи бокал, поставил его на камень, подвел, слегка подталкивая ее под зад, к обрыву и столкнул вниз – в пену бешенства речного божества. Падая вниз, она уцепилась за ветку ивы, покачалась на ней и полезла наверх. Когда ее лицо показалось из-за края обрыва, я вспомнил, что видел ее на афишах. «Габриелла Габи! Женщина-змея!»
Габи сделала заднее сальто и вновь полетела в шелестящее море осенних листьев.
– Вечереет, –  сказал Чемпион, подавая ей руку, – красивое слово. Что скажешь? – вновь сталкивая ее вниз, обратился он ко мне.
– Чай в сумерках разливают на веранде в теплой тишине.
– Ну, а что ты скажешь о Габи?
– Осиный рой в стеклянном шаре.
Страх-и-трепет изображала Габриэлла, ползая по красному стволу сосны змеей.
– Если встретишь где-нибудь Габи – беги. Глаза выцарапает за сегодняшний урон.
В коньячный столик по сигналу Чемпиона с зубовным скрежетом преображалась Габриэлла из-за любви к утехам с мира сильными сего.
Чемпион рассказывал историю своей жизни. Невероятная удачливость преследовала его по пятам, но он предпочитал ускользать от Фортуны, а не гнаться за ней, как все прочие. Однако и он был недоволен судьбой.
– Как и все, я – смертен и не могу летать.

*   *   *

Женщина в черном бархатном платье, усыпанном блестками, словно ночное небо звездами, прогуливалась по улице Неотразимых Взглядов в Пятигорске.
Чемпион остановился, изумленный нечеловеческим очарованием ее лица, но сразу же заметил в ней изъян. Ей было отпущено красоты больше, чем может вынести человеческое естество.
Войдя вслед за нею в подьезд, Чемпион застал ее в классической позе поправления чулка. Красная полоска подвязки на обнаженной ноге, звездная блестка застежки, черная дымка чулка – в сочетании с двойным покачиванием за вырезом склоненной феи лунных полусфер. Перевернутый вниз головой дракон сверкал парчовой чешуей на бархатной спине.
Всеми своими ромбами в витраже окна ухмылялся – казалось – червовый король.
Чемпион выхватил из кармана часы и швырнул их вместе с цепочкой в окно. Разноцветный оборотень вместо того, чтобы развалиться мгновенно, зашевелился всеми своими ромбами. Стекляшки просыпались, как в калейдоскопе. Промелькнула дама пик, выглянул из-за веера арлекин и выпал джокер, наконец. Витражный покер.
Чемпион обернулся, но ее уже не было в подъезде. На полу осталась ее перчатка, а когда он нагнулся ее поднять, обнаружилось, что она изображена на кафеле.
В стекле витража не было ни единой трещины.
Чемпион провел несколько дней в раздражении, вспоминая аморфный вид незнакомки. Через год, когда он постепенно стал забывать черты ее лица, она вдруг отворила дверь его московской квартиры. Но он вынужден был отвести ее в психиатрическую клинику, где его уже ждали. Как будто. Главврач сумасшедшего дома Мерцалов пригласил Чемпиона к себе в кабинет, а сам удалился, чтобы через минуту, разрывая обои, выйти из стены.
– Шутка! Желтый юмор… с кем поведешься… сами понимаете. Мерцалов... Хуан Карлович или наоборот, –  добавил он, указывая на себя в зеркало. – Ваша дама – само очарование, но она вечно появляется и исчезает незнамо куда. Ариэлла де Ля Рокк – сестра известнейшей актрисы.
Мерцалов пригласил Чемпиона к столу и выставил перед ним тарелку с золотыми монетами.
– Угощайтесь! Не стесняйтесь, берите, сколько хотите.
– Слишком доступно, скучно.
– Алмазы привлекают глаз любимой? Да? Нет, женщина неизлечимо больна. Вас еще можно вылечить, а ее уже нельзя.
– Лечить меня? – удивился Чемпион.
– От скуки! Шутка! Похищение Европы... скатерть-карта кисти Ботичелли всех пороков... или кварцевую вазу из запасника музея в Пятигорске. За сто тысяч. Не хотите?
– Как же вы доверились, Кал Гуаинович, первому встречному, а?
– Во-первых, вы – второй, а в третьих ... по глазам определяю. Знаки Зодиака знаете? Бросаем шапку Мономаха за забор со злой собакой и с опасностью для жизни вынимаем – по рукам?
Через неделю ваза поблескивала на столе у Мерцалова – сквозь целлофановый мешок, словно в тумане. На улице шел дождь. Ночь плакала от восхищения, заглядывая призрачным лицом в окно.

Сквозь заросли узоров из цветка
лик божества губами тянется
в хрустальной дреме к поцелую.

– Дорогой Чемпион, ваша находка бесценна. Самый богатый человек в мире отдал бы за нее все свои сокровища. Подумайте перед тем, как согласиться на сто тысяч.
– А если я эту красотку разобью? – сказал Чемпион, указывая на вазу тростью.
– Куплю осколки. По сту рублей за штуку.
– Ну, а если я отдам вам ее даром? А, Зерцалов?
– Ловлю на слове! А вам в очередной раз повезло. Я обычно деньги облучаю. Два-три часа поносите в кармане и готово – белокровие. Шутка, конечно же, не лишенная, впрочем, злого умысла.
– Откуда вы меня знаете, Карл Хуаинович?
– В казино я выступал под маской. Первое место по удачливости занял.
– Припоминаю. Впрочем, в каком казино?
– В том самом, в котором мы с вами года через три встретимся.
– Какое же место я занял там, где мы еще только встретимся?
– Вы проигрались в-пух-и-прах!
– Не может быть.
– Дорогой Чемпион, я не могу ненапакостить. В чем-нибудь да совру. Профессия обязывает. Вы, несомненно, займете первое место.
– Вы, кажется, психиатр, не так ли? Как мне избежать удачливости?
– В любви? Игре? Делах? В искусстве, наконец?
– Во всем. Наползает, как удав на кролика.
– Скорее, – на тигра.
– Вот это меня и пугает.
– Тигр пугает или «дав»?
– Пожалуй, «или».
– Тогда веер... или зонтик. Раскрывайте и закрывайте рыбам на смех перед сном.
– Вот вам еще загадка, –  сказал Чемпион, показывая Мерцаловц часы, –  как в детстве в руки мне попали, так не могу отделаться от них. Все время возвращаются назад.
– Аналогичный случай. Люблю чужое больше, чем свое. Кстати, о зонтике – нужная вещь. Ничто в мире не произносится на ветер, который дует на веер.
Мерцалов взял часы, отстегнул цепочку и опустил ее в мусорную корзину, а увесистую луковицу бросил в зеркало.
– Приглашаем на спектакль к нам в Сумдом, –  сказал Мерцалов и широким жестом указал на образовавшуюся в зеркале дыру.

*   *   *

«Наблюдение за поведением заката сквозь бокалы с шампанским!» – так назвал свой праздник Чемпион. Он восседал во главе стола в плетеном кресле с овальной спинкой. Под аплодисменты собравшихся была прочитана неизвестным стихоплетом сочиненная к празднику поэма непатриотического содержания. В ней преобладали оскорбительные намеки на всех-и-вся.

«Не клюй в лицо, –  сказала
рожа петуху, –  не то я в луже
утону». – «Ку-ка-ре-ку! Я в
циферблаты глаз твоих плюю!»

Прославлялась также левитация. К концу прочтения поэмы «Откровения верблюда» над головой Чемпиона с шипением разросся призрачный гриб, постепенно наполняясь гелием.
Чемпион вознесся в небо вместе с креслом и полетел над морем с бокалом шампанского в руке.
Ночь наступила по-южному быстро. Золотистая рыба заката – казалось – разинула пасть и проглотила его вместе с шаром внезапно. В фиолетовой утробе ночи было прохладно. Мерцали своды звездной пылью, плескались дельфины в невидимой воде.
Вскоре Чемпион сел на палубу французского корабля, и через несколько часов был в Стамбуле.

*   *   *

В министерство финансов обратился однажды внук известного в свое время купца Елисеева с предложением открыть местонахождение клада в одном из магазинов своего деда. Но сделка не состоялась, ибо предприимчивый иностранец настаивал на скромных двадцати пяти процентах «наградных», а министр финансов Крохоборов – на грабительских пяти процентах «дармовых».
Крохоборов привлек к поискам клада Мерцалова и тот указал на санктпетербургское отделение фирмы Елисеева. Зданию магазина был нанесен непоправимый ущерб, но поиски не увенчались успехом.
Через некоторое время Чемпион под видом Елисеева вновь предложил свои услуги, повысив размеры наградных до сорока процентов. На большее Мерцалов не решился – знал, с кем имеет дело.
Елисеев-младший вел себя хамовато – просил милостыню на паперти Казанского собора, в ресторане Астория заставил оркестр играть «Боже, царя храни», пел белогвардейские песни и расстреливал из бутылок с подогретым шампанским агентов Отдела Пауперизации. В магазине, где живого уже места не осталось, он указал тростью на массивную люстру из чистого золота, выкрашенную бронзовой краской, заявил: «Мое!» – и под зубовный скрежет Крохоборова свою долю сокровища увез, разбрасывая на Невском золотые монеты в толпу.
За операцию Чемпион получил свои сто тысяч долларов, а Мерцалов – очередную награду.
Мерцалов вложил деньги в швейцарский банк с том, чтобы на спиритическом сеансе в подвале своего Дома выпросить у Духа таинственную цифру – номер счета, по которому можно получить миллион.
Крохоборов лично наградил его седьмым по счету орденом Знак Почета.

*   *   *

Мердин в свое время доверил Мерцалову воспитание своего сына. Мердин-младший пробыл у Мерцалова два года. Вскоре после выхода из больницы он опубликовал на западе роман «Судом», что означало «Суд-Содом-и-Сумасшедший-Дом».
Роман начинался со слов Мерцалова:
– Это кле-ве-та! Это клевета, господа!
В первой главе рассказывалось о том, как наследник князя Воронцова ездил в Париж за получением наследства – коллекции старинного фарфора. Предварительный экзамен, разыгранный агентами Отдела в Будапеште, наследник князя не выдержал и был отправлен в Сумдом.
Мерцалов с двумя гипнотизерами сопровождал больного в Париж.
– Мы вас предупреждали, –  заявил Мерцалов, когда раздались удары трости по фарфору, –  субъект невменяемый.
Наследник разрезал осколком фарфора чемодан, в котором его увозили на родину для продолжения курса лечения, и в Западном Берлине выскочил на ходу из поезда. Он рассказал свою историю со страниц газеты «Пари Дельф», на что Мерцалов заявил:
– Это кле-ве-та! Это клевета, господа!
Мерцалов с удовольствием приводил цитаты из романа, но всем прочим от пересказов подобных историй советовал воздержаться, намекая на то, что его коллеги из Отдела Пауперизации разбивают не только фарфоровые вазы, но и костяные черепа. Себя же он причислял к Неприкасаемым.

*   *   *

– Уж не сын ли покойного Добродеева? – спросил Чемпион, располагаясь в кресле.
– Он самый, –  признался следователь О.П.
– Знавал вашего папашу. Большой мерзавец был. Чему вы удивляетесь? Может, я что-нибудь напутал? Тот самый, который под поезд попал в Пятигорске? Женщина... записывайте!... цветы продавала на вокзале. Он ее за это стал бить по лицу. Она упала, а он ее ногами в живот. Записываете? Я его придержал за плечо, а он мне свой документ предъявляет. Чинишко у него был помельче вашего, а рожа понаглей. Ну, я и выбросил удостоверение в кусты. Он почему-то испугался. Как будто с документом сила у него ушла... легенду об Антее слыхали? Сомневаюсь! Откуда ни возьмись – электричка. Папаша ваш на ней и уехал... на воды... полечить грехи. Целительные в Стиксе воды, говорят. Я его не толкал, он сам от меня шарахнулся и... судьба! Вернее: не судьба. Между нами говоря...
– Одну минуточку, –  сказал Добродеев-младший, направляясь к выходу из кабинета. Но в ту секунду вокруг шеи у него обвилась длинная серебряная цепочка с шаровидными часами на конце. Удивлению Добродеева не было предела. Чемпион усадил его на табуретку в неудобной для следователя позе – спиной к сидению – и наступил ногой на грудь.
– Называется «притянуть к ответу». Вот и отвечай, шельмец! Собственно говоря, я – от папаши. Скучает по тебе. Есть способ навестить. Предлагаю разыграть билет. К сожалению, в один конец. Вот тебе мой Смит с бесшумной насадкой, чтобы никого не беспокоить. Оставляю в барабане два патрона. Стрелять по разу. Даю фору: первый ты в меня стреляешь.
Клац! Клац! Клац! Бах! Клац! Бах!
– Что ж ты, милок, правила нарушаешь? Хорошо еще – патроны холостые попались, а то бы застрелил. Вкладываю всего один, но настоящий патрон. Внимание! Открой глаза, не жмурься: главное упустишь.
Отмахиваясь от наведенного дула, Добродеев начал урчать нечто такое, что в переводе с утробного на общедоступное означало сакраментальное «не надо».
– Не надо, так не надо, –  сказал Чемпион, снял ногу с груди молодца, спустился вниз, ткнул охранника пальцем в горло вместо пропуска, сел в машину Добродеева и поехал к Мерцалову. Ему захотелось узнать, для чего тот потратил сто тысяч на испуг своего коллеги, который в результате стал калекой.
– Меееня! – с обидой в голосе заканючил Мерцалов. – Доктора медицинских наук, кавалера множества орденов! Педерастом обозвать! Подполковничешко...
– Майоришко.
– Тем хуже для него. Наглец! Я – генералиссимус в своем роде! Перестарались, жаль. Он ничего уже не сможет понять.

*   *   *

– Какие оригинальные у вас очки, –  сказал Чемпиону таможенник, –  впервые вижу. Наверное, только входят в моду?
– В моду?! Не всякому по карману подобная мода. Обратите внимание: окуляры с алмазными стеклами!
– Алмазными? Что это, гранение такое или стекла так называются? 
– Нет, настоящие алмазы. В часах тоже. Контрабандные.
– И откуда такие «алмазы», –  усмехнулся таможенник, –  вывозятся, так сказать?
– Алмазы сибирские, гранение пятигорское, а контрабанда сейчас, так сказать, в настоящий момент, происходит. Из вашей алмазы вывозятся... как ваша страна называется? Всегда забываю.
 – Счастливого пути.

*   *   *

Я слушал рассказ об очередном приключении Чемпиона и, пародируя его необычайную удачливость, собирал на ходу металлические рубли, как грибы, в разных местах кисловодского парка разложив тут и там предварительно деньги. На одном из поворотов рассказа Чемпион остановился, раздвинул тростью растущий над обрывом куст сирени и выудил за цепочку висящие на ветке часы.
– Дарю! – сказал он, небрежно цепляя серебряную черепашку за хвост. Но она соскользнула с кончика трости и упала с обрыва в ручей. Я выудил ее из воды, однако цепочки на ней уже не было.
Стоимость брегета в несколько раз превышала разложенные мною сокровища, а собранный урожай составил лишь половину посеянного.

*   *   *

Толстый важный турок в сопровождении двух музыкантов – для престижа – торжественно шествовал в пыльном облаке рассказа по рынку сонного Стамбула. Жестом поднятой руки он остановил барабанную тарабарщину и уставился на чудо: неограненные алмазы поблескивали на грязной тряпке под ногами. В пыли.
Чемпион пытался продавать их по два доллара за штуку, но успеха не имел.
Муаровый турок отдирижировал короткий туш и осведомился на ломаном английском о цене на «стекляшки». Ничем себя не выдавая, «клоун» поднял  драгоценные кристаллы, презрительно побрякал на ладони и, небрежно бросив на разложенную тряпку, вякнул: «Итизфарэкспенсив». Не упустил возможности выторговать несколько долларов за покупку кучки оптом. Как бы нехотя взял, но не выдержал – одной рукой хватаясь за сердце, другой сжимая в ладони прозрачную гальку ценою в миллион, побежал под разбойный русский посвист, от которого сыпятся листья кисловодского парка, такие же пестрые, как и деньги константинопольского рынка.

*   *   *

В лондонской «Грин Стар» (Зеленая Звезда) Чемпион прочел сообщение о том, что в Неаполитанском заливе выловили неизвестного вида рыбу с перламутровой чешуей. В ее желудке находился мертвецки пьяный человек по фамилии Марков.
В «Пари Дельф» было помещено объявление следующего содержания:
«Даю уроки левитации. Ариэль Робб-Грибос».
В комнате агентства сидел старик в старомодном сюртуке. На стенах висели объемные фотографии. Радостные молодые люди демонстрировали на них чудо парения в воздухе. Над столом висел близнец мерцаловской вазы.
– Заранее предупреждаю, – заскрипел старик на ломаном английском вперемежку с прекрасным французским и старомодным русским, –  очень дорого. Не всякому по карману, а тем более – по карме. Тридцать тысяч фунтов стерлингов за урок. Всего два урока и вы – на небеси!
Перекрестившись, он указал на висящую в воздухе вазу.
– Деньги потом. Необходимо вначале вступить в клуб астралонавтов Персей. Это рядом – через дорогу. Позавтракайте там в последний раз, если еще не ужинали и приходите ко мне. Внесите вначале пять фунтов вступительных и три за билет. Только вот сдачи с сотенной у меня не найдется. Премного благодарен! Да, кстати, а вы летать умеете? Мы обучаем только тех, кто уже умеет летать. Правилам левитации. Если вы хотите выйти из клуба, то можете получить свои вступительные назад. За беспокойство удерживаем из ваших восьми фунтов пятерочку. Чаевые не в счет, если вы не возражаете?
– Кто-нибудь закончил вашу школу, мистер Грибос Ариэль?
– Меня зовут Габриэль на самом деле. Не буду вас обманывать – никто. Реклама дороже обходится. Дражайший, пожалейте старика, угостите рюмкой коньяка. Я расскажу вам историю моей жизни. Она поучительна. Я – русский и этим все сказано. Гаврила Грибов – негоциант. Прошу любить и жаловать! Хотя на самом деле я до революции еще был никем, а после оной стал ничем. Угостите водочкой, мсье.
Чемпион не только угостил его водкой с икрой, но и купил ему впридачу ресторан Персей, в котором Грибов служил привлекалой.
– А как же ваза? – вспомнил Чемпион в один из приездов. – Она на самом деле висела?
– Висела, проклятая, –  ответил Грибов. – Висела – висела и улетела. Ведьма стеклянная. Спать из-за нее не мог – сны одолевали. Пустое дело эти бабы. Двадцать рюмочек водочки перед сном, вот это – куафюра! 
 
*   *   *

Парижский гипнодел всегда был шикарно одет. Элегантный обаятель имел лицо симпатичного Квазимоды. Незаменимый в нелегальных делах чародей умел завораживать не только живую плоть, но и электронную. Раздвигая тростью толпу, он вывел Чемпиона с территории аэропорта без всякой визы и они сразу же отправились в архив.
Но в секретном архиве О.П. Человек-Который-Проходит-Сквозь-Стены и проводит еще всяких проходимцев (от слова «проходить») с собой, вдруг растерялся. Чемпион выкрутил ему руки и повел по коридорам, подталкивая кулаками под ребра. Мсье попытался Чемпиона усыпить, но безуспешно.
Чемпион получил в досьерне все необходимые для совершения очередного чуда сведения и при ментальном содействии насмерть перепуганного проводника из Гадеса беспрепятственно вышел, словно Одиссей или Орфей.

*   *   *

Шефом Чемпиона в начале его карьеры в О.П. оказался Григорий Челюга.
С приходом нового референта Челюга сразу же пошел в своей карьере в гору, а вместе с ним и Чемпион.
Вскоре после переезда Чемпиона в новый кабинет к нему явился такой же дураковатый, как и Челюга, полковник. Он предложил «информировать».
– Меня посылают в особых случаях. Высокое доверие... ценим!... оказывают, – и он поднял палец в знак политической важности своей персоны, которая имела специфические складки на лице – на высших уровнях все надувают щеки для важности и кожа обвисает к пятидесяти годам. По рассказу индюка выходило, что он принадлежит к предпоследней степени посвящения в государственные секреты.
– За кого вы меня принимаете? – сказал Чемпион, подталкивая его к двери. – Степени неважно какой, но не ниже генерала, как на свадьбу, присылайте болвана.

*   *   *

– Все! Все кончено! – заявил новый посетитель с типичной для организации, которую он представлял, мертвечинкой во взоре. – Понятно? Фо хум звонят колокола, так сказать! Храбришься? Не поможет! Шкатулка – что в ней – а? – хранят? Сюрпризы дорогие, да? Нееет! Крыса в ней сидит – взглядом убивает. Это – я! Так кто же, не терпится узнать, да? Не дога? Я  Вро... ну!.. ну-де-как! Вроде-как бы... ну!.. от хенерала – вот, кто я!
– Удостоверение от генерала имеешь или бить тебя прийдется по шкатулке?
Посетитель нарочито суетливо выхватил из внутреннего кармана пиджака удостоверение, поразмахивал им и вроде-бы-как уронил или бросил на стол.
Чемпион потянулся, было, за документом и понял, что сделал неправильный ход. Он задержал на мгновение руку и понял, что и второй ход похихикивающему аспиду также проигрывает – ферзевую пешку отдает за обреченного слона. Оставалось только взять документ и бросить на пол, что не выход, но и не вполне поражение. Неожиданно для самого себя Чемпион взял в руки удостоверение. Аспид хлопнул в ладони от радости – чиркнул ладонями и захохотал.
В массивном, как портсигар из бордового дерева, удостоверении ни фамилии, ни звания не значилось. Фотография мерзавца и большая буква Т – недовоплощенный крест.
– Вы не тот, за кого себя выдаете. Кто знает, –  вякал Вроде-как-от-генерала. – Не собираешься ли ты за границу сбежать...
Чемпион вместо того, чтобы «уже сбежал» ответить, молчал почему-то. Он впервые терпел полное поражение. Вроде-как вякал так, словно ввинчивал в череп шурупы отверткой.
– Я – пигмалион в своем роде. У меня разговаривают статуи на допросах.
– Был уже любитель оживлять статуи, –  включался на мгновенье Чемпион. – Где он? К тому же – прокол. В обязанность сыскаря разве входит чтение Овидия?
– Так я же – Вроде Как...
– Тем более.
– Скорее, –  больнее.
Незнакомец парализовал его волю своим присутствием. Мысли Чемпиона Удачи путались. Он делал одну ошибку за другой.
Не вставая, посетитель, слово крупье лопаткой выигрыш, сгреб удостоверение рукояткой зонтика со стола. В довершение всего он вынул шаровидные часы на цепочке и принялся их ронять и подбрасывать, что было уже явным намеком. Но ничего за этим не последовало.
Через полчаса после его ухода раздался звонок, и кто-то захихикал в трубке:
– Смеется тот, –  заявил по телефону упырь, –  кто смеется последним.
Кто-то втягивал Чемпиона в какую-то игру, правила которой он не знал, а потому решил оставить свою затею с проникновением в тайны Отдела Пауперизации.

*   *   *

В Цюрихе накрапывал дождь. Контуры окружающих зданий были размыты. Неоновый феникс в кустах зажигался и гас.
На шляпках женщин вечерней поры светились электронные значки с ценами.
– Удиви-ка меня чем-нибудь, –  сказал Чемпион, протягивая золотой портсигар с бриллиантами обладательнице значка с ценою в двести раз больше обычной.
– Это будет стоить вам такой  же штуковины.
– Вот тебе еще, – сказал Чемпион и протянул ей часы с цепочкой.
Она взяла часы, положила их в сумочку, достала портсигар и выбросила в кусты.
– Неплохо.
– Еще бы! Вы же – русский, не так ли?
– Как ты узнала? По акценту?
– Национальный русский обычай – бросанье денег коту под хвост.
– Так ты, стало быть, –  русская? Как тебя зовут?
– Маша.
– А псевдоним?
– Мериль.
– Где-то я уже слышал твое имя, –  сказал ей Чемпион в постели.
Опытная Маша была само очарование, но не более.
– Я – неудачник, Маша, –  сказал ей на прощанье Чемпион. – Слишком легко одерживаю победы над дамами – скучно. Как-то ехал на юг в одном купе с Бриллиантовой Дамой. Я разложил перед ней пачку сторублевок и стал бросать в черноту за окном. Деньги на ветер, как сказали бы у нас в Мордовии – совершенно уже замордованная страна. «Буду деньги бросать до тех пор, –  говорю я ей, –  пока не исполнишь то, что ты думаешь, я хочу от тебя». Через минуту она осталась в одних бриллиантах. Я предложил ей выйти из купе и пройтись по коридору. Она на все была согласна. Плакала навзрыд, когда я все же выбросил деньги в окно. Но в любви своего не упустила. Вот так и ты: спускайся в холл и иди...
– Как дама в поезде? Тебе не жаль меня?
– Хочу в очередной раз испытать горечь разочарования от успеха.
Он смотрел в окно, как она выходила из отеля и шла к роллс-ройсу, где ее уже ждал шофер с шубой наготове, как будто все заранее было предусмотрено. Она зашла в кусты, подобрала портсигар, помахала Чемпиону рукой, не оборачиваясь, села в машину и укатила.
Чемпион бросил в камин оставленные ею часы и закурил – так пишут в романах, когда не знают чем закончить эпизод.

*   *   *

– Кто прыгнет ночью при луне в Провал, –  разгуливая по альпийским лугам, вспоминал Чемпион, –  тот сам... тот самый...
– Тот самым, –  нашептывали горы.
Чемпион выхватил револьвер и шестью выстрелами в воздух выразил свое раздражение.
– Сможет стать... – подсказывало эхо.
– ...богатым человеком в мире, –  вспомнил, наконец, заклинанье Чемпион.

*   *   *

В нефритовой мозаике стола вдруг загорелся красный зрак. Чемпион нажал светящуюся кнопку и сквозь черное зеркало сумрак заговорил женским голосом:
– Пожалуйста, откажитесь от своей затеи, мсье Чемпион. Она нескромна.
– С кем имею честь говорить, мадемуазель?
– Неважно, –  ответили с того света.
– Начнем по-другому. Какой вас надоумил дух тогда?
– Вы задаете вопросы, на которые нет ответа.
– Как вас зовут?
– Нельзя назвать то, чего нет.
– Ну как же мне вас назвать? Пожалуй, Доменик. Где мы с вами встретимся?
– Как можно встретиться с тем, чего нет? Примите мой совет, мсье.
За стеклом он обнаружил визитную карточку известного киноактера с предложением встретиться в сквере перед отелем.

*   *   *
 
– Я надеюсь, вы не обиделись на нашу маленькую мистификацию? Голос нашей Доменик меня всегда волнует. Знаете ли, задевает за потаенные струны. Однажды так на меня посмотрела! Впрочем, ближе к делу. Меня уполномочили передать, просили, у-мо-ля-ли отговорить вас от вашей безумно дорогой затеи, мсье.
– Кто просил?
– Невидимое Правительство мира. Поверьте, игра не стоит свеч. Слишком много затрат. Можно, конечно, собрать необходимую сумму, но в мире произойдут непредсказуемые изменения. Зачем вам это нужно? Ну, миллиард! Ну, пять! Никакой разницы. Хотите пять миллиардов?
– Невидимое Правительство?
– Да, невидимое. Я лично никого еще не видел. Звонят по телефону, а деньги в конверте присылают. Не-ма-лые!
– Так ты, стало быть, –  всего лишь посыльный, курьер?
– Который кур ел... но это к делу не относится – к слову пришлось. Фернан До Рей – киноактер. Прошу любить и жаловать. В детстве хотел стать благородным нищим, но судьба по-своему распорядилась.
– Мальчик на побегушках у Судьбы, стало быть?
– Судьба! Слишком громко сказано. Скорее, у Доменик. Кстати, о Доменик! Замечательная женщина! Однажды так на меня посмотрела! Полчаса не мог прийти к себе – продолжительная эякуляция. Или в себя? Точно не помню. Впрочем, я никогда ее не видел. Даже через целлофан – как некоторые. Только по телефону. Бывает в Крыму. Ле-та-ет! Ни один миллиардер в мире не имеет подобной женщины в гареме своего терема. Рекомендую теорему. Если хотите увидеть Доменик, то вот ее фотография. Порнографический портрет, так сказать. Я  сомневаюсь в том, что вы покорите Доменик. Она вас – да, а вы ее – нет. Хотите пари?
– Так чем же занимается ваше Несуществующее Правительство?
– Мира! Оно существует. Этого вполне достаточно. Ваше Невидимое Правительство играет  на понижение, наше – на повышение. У вас – Судом, у нас – Содом.
– Где вас русскому языку обучали, сеньор Рей?
– Помилуйте! Откуда мне знать русский язык? Никогда в России не бывал. Говорю по наитию... сверху. Меня инвольтирует для разговора с вами знаменитый йог Пятигорский. Вооон из того отеля. Гостиницы, как говорят у вас, в Мордовии. Совершенно замордованная страна. Не так ли?
– Вернемся к нашим баранам, сеньор Рей.
– Нееет! На шерсти нынче заработать миллиард нельзя. Хлопок или нефть.
– Я тебя, шут гороховый, спрашиваю – откуда узнали? Мысли читаете на расстоянии?
– О чем? Об овцах? Так вы же сами мне сказали. Обратите внимание... Нет? Тогда о чем?.. на мою корректность.
– Астральный брак, стало быть, произошел у твоего Пятигорского? А? Саятжит Рей?
– Минуточку! Прислушаюсь к внутреннему голосу и отвечу. Честно говоря... или брик-а-брак... я только очень похож на Фернандо Рея. Очень похож!
– Откуда, спрашиваю, узнали про мою затею? Пятигорский рядом с Провалом стоял в Пятигорске?
– У вас, должно быть, провал в памяти. Пятигорский не в вас, а во мне находится. Я мысли на расстоянии читаю с его помощью.
– Так прочитай мои, кликуша, мысли. Что думаю сейчас, например?
– Не знаю, о чем вы, но я лично думаю только о женщинах. Вот, например... правильнее, пожалуй, будет «кликун». Впрочем, русского языка не знаю. Может быть, вы и правы.
– Вот у меня в кармане конверт. Можешь прочесть?
– У вас в кармане предложение от фирмы, неразборчиво написано какой, лететь в Мексику.
– Так письмо у меня в номере осталось. Откуда ты узнал, что в нем?
– Мне ли не знать! Сам писал. «Достает записную книжку». Так пишут обычно в ремарках, а у меня на манжетах записки. Смотрите!  Не видно ничего? Значит, не дано. Про что тут дальше? Забыл! Может, вы что-нибудь скажете? Ваша очередь.
– Сеньор чародей, я не нуждаюсь в помощниках, столь вежливо бесцеремонных.
– Мсье Чемпион, да разве вам одному справиться? Пятьдесят миллиардов, как минимум. Дешевле уничтожить, согласитесь. На самом деле дороже обойдется. Деньги на ветер, как говорят у вас в Мордовии. Предпочитаем отговорить.
– Ну хорошо – согласен познакомиться с вашим Дурацким Правительством взамен. Кто там у вас?
– Нелюдь всякая, но очень талантливые. Я, например...
– Заткнись, астральная балаболка!
– Вот вы говорите, а я вам отвечаю. Хотя я в два раза старше вас. Мне уже за шестьдесят, молодой человек, а вы мне тыкаете, словно трамвайный хам. Я заменяю сеньора Рея в сценах драк. Необычайно легко владею тростью и... ментальным карате. С миндальным привкусом вино – цианистое шампанское моего взгляда, так сказать. Ворону взглядом убиваю на лету, если предварительно стукнуть ее палкой. Ха-ха-ха! Впрочем, ворон не употребляю. Рябчиков еще куда ни шло. Двадцать рюмочек водочки перед сном – тоже недурственно. На самом деле водку терпеть не могу – шампанское или коньяк. Но более всего мне нравится, когда молодая женщина поправляет в подъезде чулок, и все же я не настолько испорчен, чтобы столкнуть ее с обрыва. В набежавшую волну.
– Бывали в Кисловодске, сеньор Фернан Дель?
– В Кисловодске не бывал... Фернан До Рей, а не Дель Рей... в Санкт-Петербурге, разве что, или в Питсбурге. Вообще-то я с сорока лет сирота – нужно иметь снисхождение. Женщина с четырьмя грудками не интересует... или полет на луну – с Лулу? Надо вам сказать, это уже было, это тоже... Подсунут они вам «стопятьдесятпятьдураков» вроде меня и скажут: «Правительство». Поторгуйтесь.
– Своих предаешь, шельма!
– Входит в программу – хитрость, тактический ход. «Овец по осени считают, а змей весной». Это моя реплика, теперь – ваша. Минуточку... «овец» – верно, а я думал – «котят»... черным по белому. Ну что вы на меня уставились, как Малларме на скорпиона? Мы, актеры, знаем свои роли наперед. Я хотел сказать – наизусть. Я наизусть знаю, что за чем следует. Меня уверяли, будто вы точно по тексту будете отвечать, а вы – путаетесь. Говорите скорей, что хотите. Через минуту... помогите! Наркоз заканчивается. Сейчас по-испански начну говорить. Санитары! В Мексику, в Мексику нужно лететь! По воздуху. Прекрасные теночтетланки – сплошные гитарянки. Карету мне, карету! О, птица трио! Макдуф еще не родился. Такси!

*   *   *

Закат в долине Призраков напоминал театральный занавес. Чемпион прогуливался по лужайке над обрывом, словно по сцене. Серебряный Призрак подкрался незаметно. Он слегка подтолкнул Чемпиона чуть ниже спины и остановился. Мгновенно приведенный в действие бульдог прогавкал шесть раз и захлебнулся на седьмом – роллс-ройс был пуленепробиваемым. Мужчина, сидящий за рулем, доброжелательно улыбался, дама пылающими губами прикасалась к бокалу. Они тихо катались по поляне, наезжая на Чемпиона. Мерзавцы лениво переговаривались между собой, не обращая внимания на выстрелы.
Чемпион с разбега таранил бронированного сфинкса камнем, бил дубиной, пробовал и обыкновенным русским способом – словесным, но тщетно.
Вечером по телевизору показали рекламный фильм «Серебряный Призрак» с его арлекиновым участием. Кто-то явно насмехался над ним. На телевидении ему сказали, что мужчина представился Дмитрием Устиновым, а дама – Мариной Мнишек. Фильм был сделан по заказу несуществующей ювелирной фирмы Элизейские Поля. В нем рекламировались надетые на даму бриллианты. Роллс-ройс обнаружился в магазине подержанных автомобилей в Цюрихе.
Чемпион купил роллс-ройс, приехал на поляну Бронированных Призраков и набрал московский номер Геаманта. Соединили неестественно быстро.
– Здравствуйте, Виктор, –  сказал Геамант. – Я вас сразу узнал. Откуда звоните?
– Из Кельна, будь он проклят!
– А мне показалось – из Цюриха.
– Мне тоже вечно что-то кажется. Из машины звоню, будь она также проклята! Кто в ней сидел вчера, –  можешь сказать?
– Вообще-то я – не гадалка, а прорицатель. Впрочем, обнюхай сиденье.
– Я тебе на расстоянии уши пообрываю за такие предложения.
– Представляю, –  засмеялся Геамант, –  как ты обнюхиваешь сиденье. Ты для меня – нечто вроде собачки астральной. Пинкервелийский Честертон из Конандойля. Место, которое ты обню... прошу прощения, обследовал... занимала дама.
– Можно и без обследования, как ты осмотрительно выразился, догадаться.
– Могу назвать духи.
– Нет необходимости.
– Ее зовут Мимона Муни.
– Ты знаешь, что я с тобой сделаю через пару дней в Москве?
– Я – в Крыму! Через час уезжаю, а тебе необходимо лететь в Мексику. Там город будет возведен, как говорят поэты, к твоему приезду. На горе.
– Вот это уже ближе к истине. Откуда узнал?
– На ней прозрачное платье... ляпнул первое, что в голову пришло... кожа цвета вечерней зари. Прекрасный фон для бриллиантов. На сидении светящийся отпечаток анальной сферы в форме цветка.
– Ты в своей сфере, как всегда.
– Негодяй, как мне кажется, похож на Устинова. Есть такой киноактер.
– Что тебе привезти в подарок? Хочешь рабыню?
– Ее зовут Моя Судьба.
– До встречи в Крыму.
В тот же вечер ему позвонили из Милана и сообщили, что на его имя в местный банк поступило пять миллиардов лир вместо предполагаемых пяти миллиардов долларов. Ибо! «Сумма была согласована, а валюта не названа».
– Прохвосты, –  возмутился Чемпион. – Вор на воре.
– Совершенно с вами согласен, –  поддержал его портье, за что получил в награду бриллиант, равный по стоимости отелю. Но как только Чемпион удалился, портье, не глядя, выбросил лиловатый кристалл в фонтан и углубился в газету, как если бы именно в ней была истина века.

*   *   *

Чтобы успокоить нервы, Чемпион отправился на рыбалку. Но  и здесь его ждал сюрприз. В прозрачной воде горного озера был ясно виден аквалангист, цепляющий рыбу на крючок. В желудке у нее обнаружились все те же часы с цепочкой.
– Пошляки! – сказал Чемпион и выбросил их в озеро. Он подумал было зайти в церковь и посоветоваться, но неожиданно с неба посыпался бисер и он, изумленный явлением, забыл о своем решении.

*   *   *

Нищий в парчовом камзоле, истрепанном до дыр, продавал в аэропорту Мехико шестиствольный обрез, а в Сант-Этельяне девушка в траурном платье держала за цепочку часы, сделанные тем же мастером, что и обрез.
– Не забывайте заводить, –  сказала юная вдова. По щеке у нее стекала слеза. Так же, как и нищий, она была слепа.
Чемпион остановил первого попавшегося прохожего и спросил по-английски, протягивая на ладонях покупки:
– Что с этим делать, сеньор?
– Как зазвенит хронометр... «Бим-Бом»... поворачивайтесь и стреляйте из арабеллума... Бах-Бах»! – ответил ему прохожий по-русски, сделал несколько шагов с вытаращенными на Чемпиона глазами и пальцем у виска и... провалился. В люк канализации. Потому как был смертельно пьян. Из лавки напротив с надписью по-английски «Синевзоров-и-Пурпурников. Шелка» вышел хозяин и вылил ведро воды в отверстие, а крышку захлопнул.
Как только часы зазвенели, Чемпион выхватил из-под куртки обрез, резко обернулся и выстрелил, не целясь. В купе пролетающего поезда разлетелось стекло, погас свет и вывалилось тело Вроде-Как-От-Генерала. Падал он неестественно медленно. В руках у него были карты, они рассеялись веером на лету. Он лежал на спине, показывал на Чемпиона пальцем и пытался что-то сказать. В последнем усилии он вынул из кармана визитную карточку, протянул ее Чемпиону и, вздрогнув, замер с протянутой рукой. По черному полю на ней золотыми буквами была вытеснена надпись: «Капитан Шестиглазов», а также девиз: «Смеется тот, кто смеется». Сквозь гримасу смерти на лице мертвеца проступала ухмылка упыря.

*   *   *

«Город-призрак Кенигсберг» – сияла неоновая надпись в фиолетовой половине неба. Единственная улица города тянулась долгой спиралью к вершине горы, на которой возвышался замок. Над фронтоном замка огненными буквами, ослепляющими тусклое свечение заката, горела надпись в небе «Ариэль».
 – Вас интересует замок? – спросил Чемпиона толстый представительный метрдотель кафе Эдем, которое примостилось в декоративных руинах старинного здания. – Я прожил здесь всю свою жизнь и ни разу не был в замке, а вот летающую девушку видел. В горах.
– Летающую девушку?
– Да, там играют! В рулетку, карты, шахматы, ма джонг. Клуб миллиардеров А-ри-эль! Невидимое правительство мира, можно сказать. Ибо никто их не видит: прибывают инкогнито – по ночам. Нам с вами там не место, сами понимаете.
– А кто хозяин заведения?
– Моего? Моя жена – к великому сожалению. Впрочем, всего две недели. Раньше она жила в Гонолулу, а я в Буэнос-Айресе. Когда я сюда приехал, здесь ни-че-го еще не было. Ариэлла ее зовут.
– Жену?
– Нет, владелицу замка. Ариэлла де Ля Рокк.
– Де Ля Рокк? – удивился Чемпион.
– Она самая. А вы подумали, – Робб-Грибос? Должно быть!
– Почему я так должен подумать?
– Потому как Робб-Грибос прежний владелец владения, а де Ля Рокк у него арендует... на двести лет. Сам я флорентиец, хотя прожил в Персии лучшие годы своей жизни. Меня в детстве украли цыгане из герцогской семьи, а потому зову свою любовницу Европой, а она меня – Паршивым Зевсом.
– А летающая женщина в горах?
– Сеньор, –  прогнусавил хозяин, –  если вы – лунатик, я могу станцевать для вас джигу. Я толст и это смешно. Всего за двести долларов станцую.
– А за десять тысяч?
– Как вы сказали? Летающая женщина? Есть! Имеется! Обитает! В горах! Ведьма, должно быть. На берегу океана, в далеких Таврических горах, –  и он сделал широкий жест рукой. – Ле-та-ет! Но там гуляет сумасшедший пикадор и колет пикой всякого в живот. Очень больно. Лучше я покажу вам фокус, сеньор. Всего за тысячу долларов. Обладаю способностью затирать часы под кожу вместе с цепочкой. Смотрите.
Циферблат тикающих часов просвечивал у него под кожей на ладони.
– Что еще мне велено сказать?
– Алонсо Портфебль меня зовут. Ад-во-кат! – сказал он со значением. – Он же – городской голова. Сочиняю стихи. Выступаю под псевдонимом Эйлеон Напо, что означает «Эй, Наполеон!» Не для заработка, разумеется. Для души. «Плевка достойный, Посейдон, – к примеру, – сыграем в водяной ма джонг! И в тот же миг лоб лысый его стал, подобно дыму, проницаем для плевка». Ну-и-так-далее. В русском стиле.
– Бывали в России, сеньор Голова?
– В России не бывал, но с Маяковским выпивал – перед смертью. Сам подавал пистолет... Поцеловал на прощание...
– Сифилитика рискнул поцеловать, а, флорентиец?
– Избави Бог! Пистолет, в рукоять. Дарованное оружье и целованное.
– Скажи-ка, дядя, кто для вас пишет репризы? Вы их выучиваете наизусть или вам позволено импровизировать на ходу?
– Сеньор, вы меня неправильно поняли.
– Ну, вот что, итальянец. Вот тебе чек на десять тысяч долларов, как обещал. Проваливай в свою Флоренцию.
– Премного благодарен! Прослушайте благодарственный мадригал в вашу честь. «Ну, что за город, говорю я вам... стихи в прозе, собственного сочинения... здесь люди на простой вопрос «Который час?» проваливаются вдруг или сапфир вручают – протягивают на ладони». Хотя логичней было бы – часы. Впрочем, я заврался. Пойду провалюсь по вашему  совету.
На очередном завитке спирали Чемпион обратил внимание на то, что в театре Йеллоухауз шла пьеса Евгения Ненормана «Украденный город», а в Черном Кабинете мадам де Ля Рокк – его же «Русский мальчик». На афишах кинотеатра Ретроскоп рекламировались фильмы Зарины Мнишек «Обреченные на успех» и «Дороги, которые нас выбирают».
Перевернутый вниз головой дракон мерцал пурпурным взглядом на двери Янтарной Комнаты. Среброперая сирена завораживала за витриной прохожих приоткрыванием крыльев на груди и пением, похожим на протяжный стон любви.
– Купите фиалки, –  предлагала цветочница. Дама печального образа – с блестками под глазами вместо слез. В ее корзине пылал многоцветный костер из драгоценных камней. Живой казалась только змея, и та была золотая – крашеная. «Сволочь!»
Вход в кабаре Сады Семирамиды с клавесиновым звоном закрылся, как только Чемпион ступил на мраморный с затейливой мозаикой порог – нефритовый дракон с горящим  взглядом выглядывал из малахитовых кустов. Он не стал ломиться в зеркальную дверь, снял ногу с дракона – ворота сложились гармошкой и вновь отворились. За порогом был полумрак, скользили гондолы, монахи с раскрытыми книгами бродили по пояс в воде, распугивая стайки светящихся рыб. Шелестели фонтаны, шумела листва вековых деревьев, сиял голубыми огнями многогранный кристалл павильона в глубине. Старинные лампы плавали вокруг него в воде.
Неоновый гномик над входом ювелирного магазина Братьев Росс хватал руками вспыхивающие драгоценности, но они гасли, и он принимал позу удрученного турка в феске – кулачки у рта, вытаращенные глаза. Пожалуй, было не совсем так, но достаточно ясно, чтобы понять намек. Мерзкий город. «Золотой кукиш».
– Наглецы! – процедил Чемпион, останавливаясь перед моделью гигантского кукиша, висящего на цепях в руинах замка Ариэль – в центре спирали.

*   *   *

Через неделю Чемпион был в Крыму.
– Нельзя найти то, чего нет, –  заявил Геамант.
– Но ты встречался с тем, чего нет?
– Встречался, но не прикасался, а потому и не уверен в том, что она есть.
– Устроить встречу с Доменик ты мог бы или нет?
– Скорее да, чем нет! Но сможешь ли ты выбросить на ветер пятьдесят миллионов рублей? Только за то, чтоб даже и не переспать, а так – прогуляться с ней по набережной.
– Однако, не дешево. Может, поторгуемся?
– Со мной или с Судьбой?

*   *   *

– Мне захотелось прочесть вам лекцию об относительности стоимости всех вещей на свете, –  объявил Чемпион гостям Мерцалова, собравшимся в его замке по случаю приезда главы эстетского общества Янтарная Комната. – Вот изумруд ценою в пятьдесят миллионов золотых рублей. Ударом серебряного молоточка я отнимаю девять десятых стоимости Грезы, как я называю этот зеленый булыжник, а заявлением, что это – всего-навсего берилл, еще в десять тысяч раз уменьшаю цену. Осколки стоят уже не более трехсот рублей. Но! Ощущение, которое вы пережили от превращенья в прах пятидесятимиллионной Грезы стоят того, чтобы оценить осколки в тысячу рублей. Выставляем их на аукцион. Итак: тысяча рублей! Кто больше?
Мерцалов вяло поторговался, доведя цену на берилловую гальку до тысячи двухсот рублей. Профессор Гад предложил полторы тысячи. Вначале он изучил осколки в лупу и только затем позволил себе легкий сердечный приступ, заглушенный на корню рюмкой заранее приготовленного корвалола.
– Таким образом, –  объявил Чемпион, –  мы возвращаем осколкам Изумрудной Грезы их настоящую цену – пять миллионов рублей. Но стоят ли они того?
– Стоят – стоят, молодой человек, –  воскликнул Гад, –  еще как стоят!
– Лично для меня, –  сказал Чемпион, –  не более осколков бутылочного стекла.
– Так это были вы! – вдруг воскликнул Гад.
– Да, я, –  подтвердил Чемпион, –  только не знаю, где и когда. Может, подскажете.
– В пятигорском трамвае. Тридцать пять лет назад. Не отпирайтесь – это были вы.
– Возможно. Я там родился. В городе, разумеется, а не в трамвае.
– Да-да! – вскричал профессор. – Вне всякого сомнения – это были вы! Мне сообщили по телефону, что нужно делать. Задание простое – проехать на трамвае в Пятигорске от вокзала к Цветнику. Там с меня часы и сняли – это были вы! Прекрасные часы:  жаль было до слез. Обычно со мною сразу расплачиваются. Деньги в конверте присылают. Не-ма-лые! За это заплатят позднее,  сказали. Да так, что ахнете. Вот я и ахнул: сердце чуть не выскочило.
– Кто говорил вам, профессор? – спросил Чемпион.
– Женский голос с эдаким звучанием, знаете! После каждого звонка по полчаса не мог прийти в себя... или к себе. Совсем уже заговорился.
– Мне кажется, –  сказал Чемпион, –  я вас уже где-то слышал.  Голос знакомый, а вот лицо не могу вспомнить. В Швейцарии не приходилось бывать?
– Еще как приходилось! Худшие воспоминания. Был в командировке. Позвонили и попросили подождать у телефона. Я стал ждать и заснул. Во сне с меня снимали скальп, куда-то везли, кого-то я уговаривал, торговался. Очнулся на свалке в прозрачном пластиковом чемодане, обложенный пачками денег с ног до головы. Рядом сидит на корточках нищий – убогий-преубогий – и тычет пальцем в чемодан. Деньги мои считает. «Сто пачек, –  говорит он мне, –  ровно миллион». Я ему: «Спасите! Вызволите меня отсюда, заплачу!» –  «Это дело полиции, –  говорит он, –  или миссионеров каких-нибудь спасать. Я – коммерсант. Гаврила Грибов. Прошу любить и жаловать».
– Знакомые все лица, –  усмехнулся Чемпион.
– «Спасите соотечественника, господин Грибов, –  умоляю я его, –  озолочу!» – «Не по моей части, –  отвечает, –  моя сфера: сухарики, чачечка, рыбочки. Хотите рыбочку? Я – человек честный, грабить вас не намерен. В данной ситуация парочка ваших пачечек будет вполне достаточна». Прорезал отверстие в крышке и рыбу понюхать дает. А у меня в желудке ощущение, будто неделю не ел. От рыбки мне захотелось пить, а он мне, подлец, бутылку кока-колы за сто тысяч предлагает. «Вы пока обдумываете мое предложение, схожу-ка я за дополнительным провиантом. Нынче продукты в цене зело!» Представляете, какой паразит?
– Представляю, –  посочувствовал Чемпион. – Вот вам еще одна лекция об относительности стоимости всего на свете.
– Действительно! Ну, так вот: оставил он бутылку у меня под носом и удалился. Через пару часов прикатил на новеньком мерседесе. Разодетый в пух и прах. На ногах только старые ботинки остались, но сквозь дыры педикюр просматривается. «Денег на ботинки не хватило, –  заявляет, –  из-за вашей скаредности. Ну как, обдумали, –  спрашивает, –  мое предложение?» – «Ну и сволочь же ты, Грибов, –  я ему говорю, –  кровопийца!» – «Я нынче мистер Грибо – адвокат. Так что не тыкать мне. Прошли те времена». Сигарету закурил и в дырку пепел сбрасывает. Сам во хмелю. Экспроприатор проклятый. Взял последние двести тысяч и укатил за адвокатом. «В присутствии которого произойдет освобождение. Чтоб все было на законном основании»... Вернулся уже на роллс-ройсе – вдрызг пьяный. «Я, – говорит, –  сам тебя спасу. Без адвоката. По благородству душевного устройства». Вы думаете, мои злоключения на этом закончились? Не тут-то было! «Вы не тот, –  заявляет мне в отеле портье, –  за кого себя выдаете». – «Как так не тот, а кто ж я?» – «Может, вы и знаменитый человек, но в чужой номер я вас не пущу!» Я ему паспорт показываю, а он мне: «У вас на фотографии одно лицо, а на вашем собственном лице – другое». – «Как так – другое?» – «Взгляните в зеркало», –  предлагает портье. «Батюшки мои, – кричу, – подменили!» Физиономия известного киноактера поверх моей собственной на мне оказалась.
– Уж не Фернандо Рея ли? – спросил Чемпион.
– Его самого. Амплуа – благородный мерзавец. Оказывается, мне сделали пластическую операцию под гипнозом. Пришлось вновь делать операцию, чтобы лицо свое вернуть. Потом... уже в Москве... мне прислали мои сорок тысяч долларов в конверте. Как обычно.

*   *   *

Доменик подошла к Чемпиону на набережной. Над обрывом в бухте Овидений у них состоялся разговор следующего содержания:
– Мадмуазель, –  сказал ей Чемпион, –  вы не могли бы обучить меня своему искусству?
– Быть самой обольстительной камелией на свете? Способности находиться в трех местах одновременно? Искусству вообще не быть? Или умению угадывать чужие мысли?
– С последним вы как раз и не справляетесь, мадмуазель.
– Пожалуй, не совсем уже мадемуазель и не вполне еще мадам. Я даже истукана каменного соблазнить могу, но никому еще не удалось по-настоящему со мной переспать. Я еще девушка – учтите! Разве по мне не заметно? Если интересуетесь, – проверьте.
  – Мадам, это очень мило с вашей стороны, но мне хотелось бы нечто иное: показа вашей способности к левитации.
  – Иное?! – удивилась Доменик. – Кто бы мог подумать? Не только показать, но и прокатить могу, если хотите.
– Не откажусь.
– Вы смелый человек. Я бы на вашем месте не решилась.
Она дернула за ленту на плече. Платье мгновенно слетело с нее и, словно Невидимое Знамя, зареяло над морем вдалеке.
– Только не отворачивайтесь. Я этого терпеть не могу.
– У меня и в мыслях этого не было.
– Знаем мы ваши мысли. Садитесь-ка лучше на спину. Устраивайтесь поудобнее. Поехали.
Она сделала шаг с обрыва, и они упали в море.

*   *   *

Доменик выпорхнула на зонтике из-за вершины тополя. На полном ходу она влетела в скалу, как если бы вместо базальтовой преграды находилась бумажная ширма на ее пути. Чемпион не успел даже определить, пролетела ли она на самом деле или промелькнула на странице очередной мысли. Он вскарабкался по отвесному склону горы и обнаружил невидимую снизу щель. На стенах узкого, как коридор, ущелья были вытеснены барельефы.
Коленопреклоненный фавн подавал монарху город на подносе с замком посредине на холме.
Крылатая богиня – на ладони у героя. Обезьянка с кувшином на плече. Из шлема, который герой попирал ногой, выползла змея.
Юноша с завязанными глазами парил над морем с лампой в руке.
Скала величиной с автобус вскоре преградила путь. На ней готическим шрифтом была вырезана надпись:
 
  Врата ада – сад заката.

Чемпион с раздражением человека, не терпящего препятствий на своем пути, двинул скалу плечом и неожиданно на волоске висящую глыбу столкнул. Перед его взором открылся пылающий огненными цветами сад в облаках. Чемпион готов был уже встать на узкий лучезарный мост и пойти, но! неожиданно перед ним выросло водяное дерево и окропило его ледяными брызгами с ног до головы. Должно быть, впервые морская вода поднялась на такую высоту.
Внизу кипел рычащей пеной темно-синий ад, обнажая кривые зубы тут-и-там торчащих скал. Закат погас. «Так как», –  тикали часы у Чемпиона в голове, –  ничто не может долго быть там, где не положено. На юге. Тому быть.


Девушка с хрустальными глазами

Преуспевающий дипломат по пути на родину из Швейцарии отстает от поезда. На маленькой безымянной станции он находит свое счастье в лице дочери путевого обходчика. Дипломат засыпает, а по щеке юной обходчицы стекает слеза. Перевернутый вниз головой дракон, составленный из красных точек станционных фонарей, вспыхивает и гаснет за окном.

К моменту появления на экране надписи «конец» Ио знал, что ему нужно делать. Необходимо закончить школу, поехать в Москву и стать киноактером, ибо ему показалось, привиделось, как всегда, что дочь героини фильма станет его будущей невестой.
Ио приехал в Москву, поступил в институт Искусств Всех Видов и стал... киноведом. После окончания аспирантуры он был оставлен в институте в должности и.о. профессора.
По прошествии некоторого времени на кафедру пришло письмо из Пятигорска. Отправитель представился «дядюшкой будущего профессора». Он рекомендовал Кафедре повнимательнее отнестись к судьбе молодого специалиста, начинающего свой путь в искусстве.
«Молодой человек, –  писал дядя, –  продолжительное время пребывающий в должности и.о. профессора, рискует навечно остаться «профессором Ио».
Дядин каламбур сыграл роковую роль в жизни профессора Ио, ибо по-другому его уже никто не называл.

*   *   *

«Событие еще не произошло, а отклик уже имеется», –  всякий раз приговаривал дядя, заглядывая в серые кусты газетных строк.
Дядя собирал вырезки из газет с «профетическими, –  как он выражался, –  сообщениями». В одной из них Мерцалов подвергал осмеянию корреспондента газеты Пари Дельф. Наглец осмеливался утверждать, что на улице Пристальных Взглядов в Амстердаме продается церковная утварь, которая еще только будет! украдена из московских церквей. В числе лиц, занимающихся вывозом ценностей из страны, называлась фамилия актера, играющего роль дипломата в судебном фильме (от слова «судьба»), виденном Ио в детстве.
Мнимая фигура приобретала реальные очертания: киношная пешка становилась политическим ферзем.
В статье говорилось о том, что дипломат женат на актрисе, фильмовое имя которой совпадало с настоящим. Вскоре он с ней разведется, –  доверительным тоном сообщал оставшийся анонимным автор статьи в Пари Дельф, – и женится на цыганке голландского происхождения Ариэлле де Ля Рокк, с которой разобьется в автомобильной катастрофе «за ненадобностью».
Приводилась фотография. На витрине антикварной лавки были выставлены резные табакерки, набалдашник трости и геммы из горного хрусталя с изображнием одной и той же женщины – мадам де Ля Рокк. Однако в тексте под фотографией перечислялись потир, дароносица, крест и держава. Предметы ценные, но еще слишком призрачные из-за своей прозрачности, чтобы принять зримые очертания и занять свое место в рассказе.
 
*   *   *

Мерцалов  возглавлял отдел Интуиции в институте Будущего, проводил атеистические чтения в лаборатории Астральных Проникновений, был ведущим консультантом Отдела Пауперизации и главврачом психиатрической клиники, а в институте Искусств Всех Видов преподавал психотехнику искусства.
– ... выживанья в Лабиринте, –  добавлял он всякий раз, поясняя суть предмета.
Он приводил пациентов своего заведения в институт, и они читали лекции. Умнейшие люди века – эти сумасшедшие. Но ректору института Мердину лекции не нравились.
– Карл Хуаинович, –  спрашивал он Мерцалова, –  ну, что за тема у вашего, как его...
– Экстазий Ну или Эпитофан Кога? Вы их имеете в виду? Так это псевдонимы известного стиксолога Эпифания Коблер-Скобского.
– Вот-вот, Эпитофаний или как там его еще? «Сексопатии Толстого?!» Неужели нельзя что-нибудь другое? О первых материалистах, например!
– Лесбийская психограмма Дидро вас интересует? – оживлялся Мерцалов.

*   *   *

Свою нелюбовь к кино Ио обнаружил после того, как овладел  профессией. Знания, извлеченные из книг дядиной библиотеки, не дали ему возможности стать восторженным поклонником десятой музы в том убогом виде родного кино, какое ему приходилось преподавать в институте.
От преподавателей храма Искусств Всех Видов его отличало стремление стать как можно более незаметным. На него смотрели, как на нечто прозрачное. Мерцалов умудрялся читать сквозь него надписи на стенах. Всякий раз при встрече с Ио в коридоре Мерцалов доставал лорнет и с удивлением разглядывал его, словно диковинную бабочку.
Одна из полубогинь преподавательского сонмища однажды назвала его ангелом:
– Ангел мой, если вы еще раз опоздаете на лекцию, будем разговаривать на уровне ректората о вашем пребывании в институте.
Пристальное внимание Великого Визиря к Ио не ускользнуло от всевидящих очей администрации. Это спасло его от ретивых коллег, желающих занять его мнимопрофессорское место.
На следующий день она (ее звали Суок или Сука), как ни в чем не бывало, шутила с ним:
– Ну, как дела, а, Иа?

*   *   *

Он не любил, когда его звездное имя произносилось на ослиный манер. С царственным видом Ио прогуливался по коридорам, не обращая на шутников внимания
Дочь актрисы из фильма своей судьбы он встретил в коридоре.
Ее глаза! Серовато-голубые, бездонные. Они казались хрустальными. Два бокала морской воды. В них можно было, словно в аквариум, запустить руку и вытянуть пеструю рыбку девичьей мысли – как побыстрее избавиться от невиноости. Подкрадывался двадцатый год, и ее слегка удивляло отсутствие кандидата на роль первого любовника – назабвенного, по словам подруги. Ее глаза были полны ярости приглашения. Прозрачные стрелы ее желаний испускались взглядами во все стороны, но чаще поражали прогуливающегося по коридорам профессора Ио.
При встрече с девушкой не в своем вкусе, но своей судьбы, Ио рассказывал анекдотец. Фривольный! Ибо они, анекдотцы эти, не были у него даже скабрезными. Если попадалось бранное слово, –  он произносил его как бы в кавычках: с понижением в голосе, приседанием и одновременным движением руки чуть вверх и вперед. Она хихикала, поправляла воротничок рубашки, предлагала меняться очками или часами, но никогда не просила поиграть хрустальными четками, в отличие от всех прочих: тем и нравилась. Иногда только прикасалась к ним пальчиком с янтаринкой и слегка подталкивала, словно маятник.

*   *   *

Хрустальные четки! Иного безвкусного и нетребовательного человека вполне удовлетворили бы обыкновенные стеклянные бусы. Но не таков профессор. Ио – не просто любитель, он – обожатель стекла.
Хрустальные четки ему привезла из Парижа монголка Уну – красавица-с-немытыми-волосами или цветок-в-пыли, как он ее называл. Она была дочерью монгольского посла в Париже, говорила на четырех языках, но ни на одном из них так и не научилась писать. За свои курсовые она расплатилась с профессором четками, а также себя предложила впридачу. Ио не успел еще и рта открыть, чтобы отказаться от ее заманчивого предложения, как она задышала со стонами.
– У-мо-ляю! Потише! – замахал на нее Ио руками. – Соседи!
Уну перестала, но как только он начал ее раздевать, вновь задышала и уже не переставала.
Соседи стучали в стену и предлагали кошке снотворное.
– ... или от желудка что-нибудь. Бэ-эдное животное!
– Нет-нет, Сара Абрамовна, ничего не нужно. Сейчас пройдет.
Перевернутый вниз головой дракон фосфоресцировал под кожей пурпурными точками у нее на спине.
Уну привезла из Франции настоящие тибетские четки из горного хрусталя. С магическими надписями на гранях. На золотом шнурке.
– Чинк... чинк... чинк! – сообщали бусинки на своем хрустальном языке.
Если профессор забывал четки дома, то в перерывах между лекциями брал самую быстроходную из всех черепах – таксомоторную – и все же недостаточно быструю, чтобы обогнать беспокойство,  мчался домой, бежал по лестнице на пятый этаж, плюхался в кресло и беззвучно плакал, как мать над утерянным и вновь обретенным ребенком. Залюбовавшись на созвездие хрустальных звезд, забывал о такси и переплачивал за ожидание.

*   *   *

Однажды Ио одолжил два рубля у Фидия Борисовича Беспардонникова. Принес, как обещал, на другой день, а  когда узнал, что Фидий Борисович появится только через месяц, решил отнести ему деньги домой.
– Вам к психиатру обратиться следует, –  сказал ему Беспардонников, –  к Мерцалову! И немедленно! Вне всякого сомнения: честным быть необходимо... ко мне, впрочем, это не относится... но-не-до-такой-же-степени! Это неприлично, профессор. Более того – подозрительно. Чтобы  впредь! с подобными глупостями вы ко мне не являлись:  санитаров вызову. Вмиг смирительную рубашку наденут и... пишите письма!
С профессором никто не церемонился. Просьба вернуть ему «Книгу Стеклянного Духа» обернулась однажды для Ио изгнанием. Обиженный просьбой приятель вывел Ио за дверь, вызвал лифт, спустился вместе с ним вниз, вытолкнул его на лестничную площадку, вышел вслед, бросил книгу на пол,  вернулся в лифт и улетел вверх, как бог-на-машине.

*   *   *

В год приобретения четок Ио женился на кафедральной машинисточке. В кульминационный момент обольщения своего пухлого идеала не смог расстегнуть пуговицу на блузке. Наконец, откусил! Выплюнуть не посмел (нравилась ему машинисточка – податливая, пухлая), он ее проглотил. Пуговица проходила минут пять по пищеводу. Шершавая, неровная – хотелось таблетку запить. На следующий день она заговорила о свадьбе, как о событии уже решенном. Профессор не помнил, чтобы он предлагал руку и сердце в тот памятный вечер (разбил очки, потому как вовремя не снял), но согласился и переехал к супруге. Когда она первый раз его ударила (ладошка была потная, пухлая), он не сразу понял, в чем дело. Второй удар окончательно вывел его из мира хрустальных грез в печальное царство Пьеро. Обидно, больно! Хуже другое:  очки! Ио терпел. Наказание несколько опережало преступление, но Судьбе видней. Он стерпел даже тогда, когда теща поставила сковородку на «Книгу Стеклянного Духа», но когда жена выбросила в форточку  хрустальные четки, ушел на поиски любимой игрушки и не вернулся.

*   *   *

Однажды на вечеринке кто-то подал ему бокал из темноты, он в свою очередь рассеянно передал его дальше и с удивлением обнаружил, что бокал никто не подхватил. Хрустальный цветок уплывал по невидимому ручью в табачную темноту. Ио пустил еще один бокал, он повис в воздухе, качнулся и поплыл. Нетанцующая студентка отметила явление икотой и возгласом, что она уже готова, и что с ней «сейчас уже можно сурсик сотворить» и она даже не заметит, потому как ей «черт-те что мерещится».
Ио протянул руку, пошарил в струйке табачного дыма, словно в ларце, вынул хрустальный шарик вместо бокала и подал его даме. Он продолжил игру дома. Необходимо выпить рюмку коньяка, закурить сигарету, чинкнуть бусинкой на четках и можно уже вытаскивать хрусталину.
Постепенно у него собралась коллекция стеклянистых предметиков зачастую непонятного назначения: грифон на вздыбленном коне, пробивающий шар копьем, чтобы поразить закованного в латы дракона в объятиях нимфы внутри, например. Нечто вроде державы.
Мерцалов устроил платную выставку «изделий профессора Ио» на своей даче, после чего большая часть коллекции исчезла.

*   *   *

Девушка с необыкновенными глазами потеряла тем временем блеск в глазах и хрустальность. Они у нее стали обыкновенными – стаканное стекло. На донышке немного жидкости алкогольного происхождения – недопитое шампанское. На руке у нее поблескивает браслет из голубоватого хрусталя – подарок Ио. На открытой спине – россыпь веснушек, напоминающая дракона, перевернутого вниз головой.
Вечером того же дня, в который она получила браслет от своего неназванного жениха, произошло ее грехопадение с каким-то прохвостом из мерцаловского окружения. Она даже толком не запомнила его (а был ли он?) – так много выпила. Помнила лишь то, что они долго лежали в постели – щека к щеке. Комната вертелась, и ее тошнило. Этот угарный день ей более запомнился в связи с подарком Ио. Неожиданный жест взволновал ее и вселил надежды. Но!
Ио все дальше уходил от людей в свой хрустальный мирок.
В тумане изморози за окном ему привиделось стеклянное дерево, похожее на развесистую люстру – однажды. В центре полупрозрачной кроны играл на люстре светящийся ангел. Ио слышал мелодичное позвякивание листвы, иномирное пение.
Знакомый посоветовал ему сходить к священнику и исповедаться, а также нечто совершенно противоположное – заняться йогой.

*   *   *

Как только Ио принял решение идти к священнику, Мерцалов, встретив его в коридоре, заявил:
– Не вздумайте сделать глупость!
– Какую глупость? – изумился Ио.
– Вам лучше знать какую! У меня идолица имеется с крыльями... из вашего хрусталя. Она мне подсказывает. Вы не-на-правильном пути. Поберегитесь!
Но Ио пренебрег его советом. Ибо...
«На пути к Истине советы постороннего уводят от Нее, –  прочел он в очередной открытке из Пятигорска от дяди. – Никогда не выслушивай похвалы глупца и не следуй советам подлеца!»
В свои первохристианские дни Ио, как опытный рыболов, научился вытаскивать из дыма предметы, соответствующие моменту – церковную утварь. Но предметы каким-то образом стали влиять на здоровье. Ему казалось, что у него начинает развиваться то, что поэты от медицины называют мерцающей аритмией сердца. Ио во всем любил красоту, даже в названиях болезней.
Первый приход в церковь – посмотреть на рекомендованного священника. У него сразу же перехватило дыхание от неожиданного восторга при взгляде на запрестольный образ Спасителя – как если бы вошел в золотое облако. Но уже через минуту из волны нахлынувшего ощущения начали выныривать, словно моржи, лица перекошенных злобой старух. Мурашки зашевелились у Ио под кожей, и он ушел в гнетущем настроении. Однако утром следующего дня он исповедался и причастился. «Наконец!»
Прийдя домой, он по своему обыкновению сунул руку в струйку табачного дыма, где уже выкристаллизовывалась хрустальная ваза в форме женской головки – в натуральную величину, но ничего не ощутил в руке.

*   *   *

Вечером того же дня он был арестован по обвинению в контрабанде ворованной церковной утварью. Предметики его в количестве  девяноста девяти штук лежали на столе в отделении – фантастическое зрелище. Однако три четверти коллекции уже отсутствовало, как на столе, так и в протоколе. Ему была зачитана цитата из недавней статьи в «Пари Дельф», которую за много лет до ее появления разоблачил Мерцалов.
«Профессор Ио неизвестным науке способом превращает ворованную церковную утварь в обыкновенное стекло и переправляет в Голландию, где ее облучают, чтобы возвратить хрустальность, и продают на улице Пристальных Взглядов в лавке мадам де Ля Рокк в Амстердаме».
Все упомянутые в статье предметы находились на столе у следователя, чего – казалось – не должно быть. Но он не стал разбираться в подобных тонкостях. По приблизительному подсчету стоимость конфискованного антиквариата приближалась к миллиону долларов, что уже само по себе криминально.
После недолгих уговоров признаться по-хорошему следователь начал бить Ио в живот опытными пальцами. Добивался, откуда Ио в таком количестве раздобыл антикварный хрусталь, кто сообщник, где вырученные деньги. Следователь торопился закончить к утру миллионное дело, но от подследственного ничего уже нельзя было добиться.
Хрустальная ваза с очертаниями женского лица манила его из дымчатой голубизны. Она повторяла, сверкая:
– Мерцалов... Мерцалов... Мерцалов, –  а временами казалось другое.
– Мерзавец! – кричал следователь и исчезал в муаровом дыму.

*   *   *

На следующий день эксперт Отдела Пауперизации определил, что все предметы, кроме четок, фальшивые. Искусная подделка под горный хрусталь. Следователь – же! – утверждал, что предметы изменились за ночь – потускнели и погрубели, а вечером еще были настоящими.
– Чего не может быть, – отметил эксперт, однако посуду забрал и вместе с Ио увез на исследование в лабораторию Астральных Проникновений. По дороге Ио умер – от язвы желудка алкогольного происхождения, как было определено на вскрытии. Мерцалов, впрочем, утверждал, что в медицинском заключении содержалась одна правильная деталь – хрустальный шарик. Его обнаружили в сердце профессора Ио при вскрытии.


Звонок из Лондона

– Зовите меня просто Сэм, –  представился Ойстрах. – Входите в приют Хамоведа. Преподаю хамство слабым людям, –  обратился он ко мне, –  в Школе Злословия имени Симеона Ойстраха. В моей школе Дурного Вкуса считается хорошим тоном прежде попросить взаймы. Рублей эдак...
– Семен, –  перебил его Геамант, –  я же вам запретил называть себя Сэмом. Это пошло. С вашей-то внешностью?!
– В таком случае считайте меня королем Пошлости. Я исчерпал роль Гамлета до дна. Во мне теперь сидит Полоний!
– Я шила, входит... ой, страх!.. ручки короткие, ноги кривые, маааленький. Но голова большая: умный, –  сообщила Офелия с протяжным «у» на сизом выдохе табачного дыма, –  как Гамлет. Фамилия у него оказалась такая же – Ойстрах. Но я его полюбила (по совету Геаманта – забывала добавить Офелия) и мы поженились.
На рассеянный полувопрос Геаманта: «Ну, как дела?», – она отвечала, как подобает истинной Офелии:
– Скорбела-скорбела и запела.
Время от времени она раскрывала пухлую записную книжку, исписанную мелким семеновским почерком, и приводила цитату из «Гамлета» – чаще всего невпопад. Ойстрах разработал сигнальную систему: ронял платочек или зажигал спичку, и Офелия включалась. Сам он знал цитаты наизусть.
Когда Офелия просила у своего мужа деньги на чулки, он надевал испорченный на гриб и собственноручно штопал. Однажды она обнаружила пачку сберегательных книжек в количестве пятнадцати штук. Семен был бит ими по носу и по щекам. Но даже под пыткой не выдал требуемый червонец. «Если мы всякий раз, – сказал он ей, – будем покупать чулки, то вместо пятидесяти тысяч на двадцати пяти книжках у нас не останется даже рубля, чтобы купить веревку и удавиться от бедности». Ему пришлось раскрыть тайну вкладов. Вся сумма, – оказывается, – была заимствована у беспечных друзей и верных последователей с расчетом возвратить через год или два, а тем временем давать деньги глупым людям на короткие сроки под большие проценты.
Ойстрах обладал способностью извлекать доход из ничего. В пусканье мыльных пузырей он выиграл однажды пятнадцать рублей – из копилки – у сына своего соседа по коммунальной квартире. Однако мыльный шулер столкнулся с достойным противником. Обманутый мальчик извлек из комода отцовскую трость на  пружине. Костяным набалдашником штуковина больно била  противника в лоб. «Лаэрт, фу!» – успел только произнести Ойстрах. Как если б баскетбольный мяч вдруг лопнул –  таков был звук. Голова у Ойстраха была большая, а борода – густая. Компенсация за нанесенные побои составила сумму,  достаточную для покупки серебряной статуэтки Задумчивый Гермес. Одной ногой Гермес стоял на голове коленопреклоненного сатира, а на спине – другой. Геамант был изображен Гермесом, а Ойстрах – сатиром.
До зубовного скрежета ненавидел Ойстрах обидчиков, но Геаманту все прощалось.
– Я предан вам душой и телом, Корифей.
– Душой – понятно, ну, а телом, Ойстрах, вы могли бы мне принадлежать?
– Печатный лист идей, сир, надиктуйте мне, и я – ваш-раб-и-бард!
– Ойстрах, неужели вы думаете, – у меня такой дурной вкус? Мне больше нравится любовник вашей жены. Не нынешний, а тот, который весной к вам наведывался.
– Вы не смутите меня своими нападками, мастер. Говорите, Гермес! Я доведу ваши идеи до воплощения. Мы выведем их на сцену. Она станет Панорамой Эпохи! Мы перевернем весь мир или он нас закопает всех в могилу...
  – Ойстрах, –  перебил его Геамант, –  мы пришли к тебе за советом. Необходимо раздобыть нечто такое, что даже я бессилен чем-либо помочь.
– Теряюсь в догадках, маэстро!
– Ему, – он указал на меня, – необходима цепочка для часов дореволюционного образца.
– Всего лишь? Эдакий пустяк!
– Недоставимейшая вещь.
– Лишь то, что есть, в том прок!
– Я предлагаю ему дуть на бриллианты, –  сказал Геамант, –  пока не покраснеют – для счастья, а он не желает. Отказывается.
– Болва-ан, –  протянул Ойстрах.
– Бриллианты, впрочем, украсть еще нужно. – добавил Геамант.
– Милый Геамантик, – засюсюкал Ойстрах, –  а мне что нужно сделать для полного счастья?
– Удавиться, Ойстрах.
– Вы шутите, маэстро.
– Ну, тогда раздай свои деньги друзьям.
– Лучше удавиться. Кстати, а что я получу взамен? Может, бессмертие?
– От каждого подвешивания по тридцать тысяч вылезет наружу изо рта. Если успеешь перерезать веревку, то и в живых останешься к тому же.
– А если не успею?
– Останешься на ужин, как говаривал Гамлет.
– Пожалуй, это невыгодно. Предпочитаю деньгам славу, а славе – бессмертие. А вы, стало быть, украсть не в состоянии? – обратился он ко мне с презрением. – Могу указать местонахождение россыпи. За определенную мзду, разумеется. Да видно с вами каши не сваришь. Ты, кажется, занимаешься стихолептикой? Так вот тебе совет...
– Сейчас, –  прервал его Геамант, –  сейчас! Еще не знаю что... или сонет... но что-то должно произойти и мы получим на ваш ответ, Семен, еще незаданный Владимира вопрос.
Раздался звонок. Ойстрах поднял трубку, и его раздраженное моим присутствием при унижении лицо вдруг засияло.
– Карл Хуаинович! Какими судьбами?! – заорал Ойстрах в трубку и с пафосом провозгласил, –  Мерцалов! Из Лондона! Из обыкновенного уличного автомата? Фантастика! Да, он здесь, –  восторженно кричал Ойстрах, показывая широким жестом на Геаманта. А еще? Да это так... не стоит моих слов и ваших денег. Это орден для меня! Знак Почета  ваш звонок!
Неожиданно по столу с дребезжанием пополз стакан, зазвенели стекла в рассохшемся буфете.
– Смотрите – смотрите! – указывал нам Ойстрах взглядом на стакан. – На расстоянии двигает, по телефону. За окнами у нас сентя... а в Лондоне октя? Интересно! Из будущего говорит, –  сообщал он нам, прикрывая трубку рукой. – Офелия? Ушла к портнихе. С Альбер... а вы отку? Все знает! Нет, я непротив: сейчас это модно. Наказывать? Не стоит! Я на его букеты уже два месяца живу. Он приносит, а я – продаю. Вот, если б у него занять побольше... Неблагородно?! Вот этого я не понимаю. Пустой человечишко, второсортный Лаэртишко. Под по... с помощью гипно? Вот, если б точно знать когда. Он больше, чем на пару дней, не займет. Тогда не на... Геама?... ест виногра... Совет? Маэстро! Карл Хуаинович спрашивает у вас, с какого дерева срывать и что?
– С дерева Добра-и-Зла – как всегда, –  небрежно протянул Геамант. – Золотыми апельсинами стрелять из фейерверочной пушки в облако. До черного бисера. Пока не посыпется с неба. Что-то в этом роде.
– Карл вас благодарит, мастер. Он все слышал. Спрашивает – вкусный мускат? Поразительно – все знает! Часы с цепочкой? Нет, мне не нужны. Пришлите лучше магнитофон. Геамант, тебе нужны часы? Нет, ему не нужны. А больше некому. Ах, да! Ну, ладно, передам... а вы – лондонскому туману. Светит солнце? Тогда солнцу. До свиданья, –  орал Ойстрах в упоении. – Арриведерчи! Гуд бай! До видзенья! Прощайте!
Прогрохотал поезд и стакан вновь пополз по столу.
Комната Ойстраха была грязная, запущенная. Из-под земли по водопроводным жилам подавался шум поездов метро, за окнами виднелась кирпичная стена тупика. В тоскливом и тусклом тупейнике жил честолюбивый продавец идей.

*   *   *

– Я предлагаю вам в награду за цепочку, о которой вы только что слышали, –  сказал Ойстрах, – написать диалоги для моей интерпретации «Гамлета». Великого Шекспира мы поднимем на еще большую высоту. Главным героем моей постановки станет мудрец Полоний. Что вы на это скажете?
– Все «гамлетами» стать хотят, однако мир «полониями» весь заполнен.
– Полоний моего «Гамлета» – фигура титаническая. Он – Ойстрах своего времени. Иерихонская труба эпохи. Время мудрствующих «гамлетов» тяжелым бременем ложится на плечи первого министра. «Разврат творится в королевстве Датском. Разгул страстей и вольнодумия безумства», – жалуется Полоний тьме на умников. Мрак многозначительно молчит. Молчание – знак согласия. Полоний начинает игру. Он подготавливает почву для прихода сильного человека, чтобы в его тени управлять страной. Полоний прошел путь от простого рыботорговца к царедворцу. Он – адвокат двора.
– Возьмите слово «адвокат», –  говорит Гамлет, –  в нем «кат», который попадает в «ад».
– Ну, нет! Такое не пойдет. Полоний – Шахматный Игрок, Суфлер и Брадобрей. Он упреждает своими интригами Фортинбраса, желающего занять датский престол, и вступает с ним в тайный союз. По ходу представленья Фортинбрас сидит на вершине винтовой лестницы в полном вооружении. Несколько раз он встает со стула, но Полоний, не глядя, останавливает его жестом поднятой руки и генерал присаживается. Время от времени Полоний поднимается по лестнице стереть с доспехов пыль и завести ключом пружину на спине. Свешиваясь с балкона, он машет головой на речи Гамлета и крутит пальцем у виска. Что там из ваших поэтических глупостей может болтать ваш кумир в сей момент?
– Если Бога нет, –  обращается безумный принц к звездам, –  остается только одно – падать на каменный пол и биться головой в эпилептическом припадке отчаяния и выть так, чтобы кровь от ужаса свертывалась в жилах и лопались стекла окон и зеркал.
– Достаточно глупо – подойдет. Полоний видит своего бога в зеркале. Он открывает зеркало ключом и прячется за стеклом. Гамлет поверяет своему отражению потаенные мысли. Призрак вещает из зеркала, как бы из глубины души самого Гамлета. Ужас охватывает принца.
  – Башни замка на вопросы Гамлета моргают. Окна зажигаются и гаснут, как глаза великанов. Книги заклинаний порхают в воздухе тяжеловесными бабочками. Гамлет берет проплывающую книгу, зачитывает реплику и рассеянно выпускает. Берет следующую. С вершины башни он проклинает короля. Туман отвечает пушечным выстрелом. К ногам Гамлета падает голова медной статуи Клавдия. «Бедный Йорик», – восклицает принц с иронией.
– Нет-нет, –  скривился Ойстрах, –  нам не нужен весь этот поэтический хлам. Все реально в пьесе, как в жизни. Де-кинь-энд-де-квин – шахматные фигурки в руках чародея Полония. Гамлет – метафорическая машинка. Глупый Орфей без царя в голове, вернее – без короны на главе.
– Вы – Голубая Роза Дании, –  говорит он Офелии, –  тогда как я – Стеклянное Бельмо в ее глазу, Моноклем Правды именуемое в просторечьи.
– Офелия – это заводная игрушка. Кошка-мышка, которую выпускает на сцену Судьба.
– Офелия – лунная фантазия Гамлета. Он заставляет придворных дам играть ее роль, но они не справляются. Полоний привозит из Гамбурга свою приемную дочь...
– С которой он тайно сожительствует, –  подхватывает Ойстрах, –  усыпляя ее по ночам, чтобы оставить в неведении.
– Она ломается от частого пользования не по назначению – сходит с ума. Гамлет постоянно раздергивает перед ней завесы Истины...
– Расстегивает ширинку, если говорить языком Школы Злословия, – с видимым удовольствием добавил Ойстрах.
– В своем безумии она пытается ходить по водам. Первые три шага ей удаются. Тонет она на четвертом.
– Так тина Истины засасывает нас, провозгласит Полоний на похоронах, а что провозгласит нам ваш лунатик?
– Следуй за мной! – командует Гамлет морю. – Залей, затопи, захлестни Эльсинор до зубцов самой высокой башни! Покорное, как собачка, море следует за принцем к замку. Прилив, однако, едва дотягивается пенными руками до первых ступеней лестницы.
– Ну, это все виньетки. Необходимо что-нибудь посущественней.
– Гамлет силой слов вызывает чудовищ из тьмы. Призрак гипнотизирует Гамлета и он к своему ужасу говорит одно, а делает другое. Он стреляет в Призрака из арбалета. В этот момент открывается дверь и Лаэрт получает стрелу в горло.
– Че-пу-ха! Место волшебника в моей постановке отведено Полонию. Он – кукловод, а не Призрак. Нет никакого Призрака, понимаете? Гамлет – болтун и безобразник.
–  А что скажет расчетливый паяц на то, что Дания – тюрьма?
– Лучше запереть душу на замок, чем сидеть в тюрьме, но лучше сидеть в тюрьме, чем умирать под забором от голода.
– Будьте глупы, –  советует Гамлет друзьям, –  таковы условия игры. Глупость – золотая роза прозы. Под «прозой» подразумеваю нашу жизнь.
– Гамлеты приходят и уходят, а Полонии остаются, чтобы править миром. Гамлет, как шарик на резинке, пляшет у него в руке. Розенкранц по заданию Полония выбалтывает тайну Призрака. Гамлет бросается к зеркалу с копьем и, не глядя, протыкает сидящего в нише Гильденстерна. В поисках Полония он бродит по замку, находит его и закалывает шпагой. Но это оказывается переодетый в камзол первого министра тщеславный дурак Розенкранц. Ваш неврастеник в отчаянии. Но чем закончить пьесу? «Вот в чем вопрос».
– Гамлет отправляется на кладбище и ложится в могилу, чтобы умереть от отчаяния. Перед тем, как уснуть вечным сном, он вопрошает у звездного неба: «Быть или не быть?»
– Слышны выстрелы из орудий. Эльсинор празднует коронацию Фортинбраса. Полоний приветствует нового короля.
– Появляется Озрик со шпагой Гамлета на боку и Моноклем Правды в глазу. Он поздравляет нового короля и разоблачает пороки прежней Дании. В его устах метафоры Гамлета обретают житейскую мудрость Полония. Министра хватает удар. Озрик читает длинный монолог о мудрости, звездах и власти. Фортинбрас назначает его своим советником взамен умершего Полония. Озрик наигрывает на флейте Гамлета бравурную мелодию и танцует вокруг его шляпы фарандолу.
– Вот, – самая лучшая из всех ваших псевдопоэтических выдумок. Озрик – Ойстрах! Это неплохо. Нам с вами нужно внести наставления Школы Злословия в текст нашей пьесы. Мы назовем ее «Шахматный замок Эльсинор». Мои ученики будут учиться жить на сцене. Каждый из них должен пройти путь от Гамлета к Ойстраху. Нам нужно создать по-настоящему хамскую вещь!

*   *   *

– Моему отцу – зоологу – в ухо плюнула змея. Кому нужно мстить? Что делать? Как быть? Кто не с нами – отвечаю – тот не хам! Выбирать не приходится: Грядущий Хам уже нагрянул, ибо Быдло стоит у власти многомиллионной толпой. Идет всеобщая война умных и дураков за место под солнцем. Побеждают глупейшие, а потому нам, умным людям, необходимо выработать стратегию и тактику выживания. Будьте глупы! Таковы условия игры. Глупость – золотая роза прозы. Под «прозой» подразумеваю вашу жизнь. Незнанье – власть!
Ойстрах располагался на сцене. Время от времени он спускался с возвышения и смешивался с толпой учеников.
– На лестнице Ойстраха, которую я изобрел на досуге, вы, все здесь собравшиеся, занимаете нижнюю ступень. Хозяевами жизни вам уже не стать. Но! Кто откажется от души своей – сказано – приобретет плоды земные. Для всех прочих – невидимые лебеди в далеких облаках. На лестнице Судьбы я занимаю предпоследнюю ступень. Чуть выше следуют Титаны. Мы, Улялюмы, наступаем им на пятки!
Ойстрах не отличался скромностью, а потому снимал туфли и клал ноги на стол.
– Порядочных людей, пожалуй, уже нет, а вы – уроды нашего народа. Вас истребят. Примите меры, ду-ра-ки! Вот вам пример! Что у вас в сумочке за книга, Верочка? «Пособие по Прелести» Мюррея?! Ценная книга. А у вас, Виктор? «Портрет Протея» – того же Мюррея. Модный автор. Дайте-ка мне ваши книжицы на минуту.
– Простите, мастер, но для меня Мюррей – как бы часть души. Что-то убывает во мне, если я даю эту книгу другому. Через неделю я достану другой экземпляр и подарю.
– Превосходно! Берем вашу книгу, Верочка, и вырываем из нее, – проговаривал Ойстрах с упоением, – самые сладкие страницы. Поздно, Вера, ахать: двойка. Когда в гостях дают вам книгу в руки, берите погрубей. Ломайте сразу пополам. Не знаю точно почему, каков эффект глубинный, но все так поступают:  значит надо так. А вам – четверка, Виктор. За то, что вы в отказе меня не оскорбили. Если вас уговорят кому-нибудь услугу оказать, то делайте «как лучше», чтоб не просили в следующий раз! Но лучше обещания давайте! Вот здесь! потребность в доброте вы сможете удовлетворить свою вполне!  Когда в гостях дают вам книгу в руки, берите погрубей. Ломайте сразу пополам. Не знаю точно почему, каков эффект глубинный, но все так поступают, –  значит надо так. Подайте книгу и отдерните ее на взмыв протянутой руки. В совет... или сонет... достать такую же себе вам обязательно нужно внести слова, что, впрочем, незачем, затем, что не поймете вы, а еще лучше ты, ее. Все, что попало к вам, для общества пропало. С вас книгу требовать начнут, а вы: «Делами вашими пустяшными заняться недосуг, есть поважней». Если прийдется все же возвращать, –  бросайте на пол в оскорбленьи. Запомните! Так поступали девяносто особей из ста еще лет сто назад. Сейчас на десять тысяч один такой дурак, как все вы здесь. Я взял на себя великое бремя помощи несчастным созданиям, я в жертву вам себя принес. Цените!
Движением руки он останавливал аплодисменты и продолжал:
– Несчастье ваше в том, что все вокруг владеют техникой отказа. Великое искусство Отказа я вам преподаю, уменье «Нет!» сказать. Если у вас хватит решимости подать просителю... учтите – всяк, кто просит, – шантажист... булыжник вместо хлеба, а в каждой фразе сумеете вложить в слова гремучую змею, –  вы станете, как боги!
Ойстрах неожиданно останавливался на полужесте поднятого пальца и с полминуты глубокомысленно молчал.
– В гостях кричите вы о том, чтоб усадили вас на стул, пока вам не укажут на тот, что рядом, но на него вы не садитесь, а требуйте другой, чтоб передали через стол. Если сойдет,  вы – победитель! Настоящий хам... на первых занятиях будем называть вещи своими именами... никогда не признается в своем незнании чего-нибудь или кого-нибудь... Опытный тавтолог с хорошо поставленным голосом должен верховодить любыми средствами в гостях. Необходимо каждому по гадости сказать. Учитесь словом или делом наносить апоплексический удар противнику. Вокруг вас все враги. Кроме меня, разумеется. Я – ваш кумир! Я – пастырь ваш,  а вы – мои бараны. Овцы, разумеется.  Ни-ког-да не выслушивайте того, что говорят другие. Не только собачка, но даже блошка вашей собачки предпочтительней какой-бы-то-ни-было тьфутины вашего собеседника, даже если она из серебра. Если вам не дал Бог ума на каламбуры, гордитесь тем, что вы три месяца не мылись. Уверяю: найдутся почитатели  вашего таланта. Веру главное не потерять в себя, в свой гений... Нечистой Красоты.  Навязывайте всем советы, чтоб окружающие сами не начали читать нравоученья вам. Ругайте творчество знакомых наперед, еще не прочитав очередной эклоги. Из самозащиты не позволяйте гениям вокруг цвести! Вам – про Фому из Иерусалима, а вы – про Фомку из трактира! Любую глупость говорите, но только не молчите, не то заговорят другие. Но ежели какую-нибудь глупость сморозит кто-нибудь другой, вы сразу же невежу осадите. Нет места, мол, средь умных дуракам! Вместо обещанных синицами ста тысяч берите грош у случая сейчас. Назавтра новые найдутся дураки и грош предложат вновь вам. Кто в мелочах одерживает каждый день победы, тот только истинный Наполеон! Каждый должен найти себе объект для поклонений. Не будьте бездомными псами: ищите хозяина! Лишь тем несите свои сюрпризы, у кого хрустальные сервизы. Это ваша дань Мидасу, жертвоприношенье, ри-ту-ал! Приобретайте собачку и себе, чтобы и вам кем было помыкать. Я не толкаю вас на злодеяния, отнюдь! Но! Знать необходимо вам все то, на что способны все ваши друзья. Чтоб вы парировать смогли... иль пародировать. Я научу вас жить. Пока я был в отсутствии, вы гнили. Повторяю: я вовсе не желаю превращать вас всех в злодеев. Хочу, чтоб  были-вы-как-все! А всяк в компании всегда! находит слабого, чтобы клевать. И дураку полезно и вас все будут уважать. Естественный отбор!
В шкиперском облике Ойстраха было нечто плаксивое. Вечная жалость к себе и обида на мир за неподатливость проступала сквозь развеселую ухмылку наглеца.
– Но почему, вы спросите, друг друга не сожрали все вокруг? Из лицемерия, –  отвечу. «О, времена! О, нравы!»


Янтарная комната


Дом Бытия
 
Между стеклами окон – веера, на завтра – ордена или раковины. Можно залить пространство между рамами водой и напустить рыбок, чтобы они играли с луной.
Посреди комнаты стояла стеклянная скала. Габриэлла постоянно разбивала ее серебряным молоточком, коим пользуются врачи  для определения потаенных импульсов души – в коленях. Обломки отправлялись на переплавку и скала меняла цвет и очертания. В котле фарфорового паровоза – крылатый бык в сплетении с Европой – заваривался чай. В таз с голубой водой бросали магниевую таблетку. Пламенистая птица шипела в воде в безуспешной попытке запеть. По-видимому, горла в птичьем смысле феникс не имеет.
Хозяин салона называл нас саламандрами, а себя – Шкатулочником. В салоне устраивались выставки всевозможных диковинок. Со временем Шкатулочник организовал общество Друзей Прозрачных Смол, а свой салон стал называть Янтарной Комнатой. Он составлял натюрморты из приносимых мелочей и заливал их смолой янтарного дерева. Все члены общества должны были приносить в дар Красоте старинную «дребедень».
Самым верным приносителям выдавались медали из эмали и ордена из серебра. Мне была обещана серебряная цепочка с часами – эпохи Фаберже. Я писал сюжеты для натюрмортов, художники иллюстрировали тексты, ювелиры выделывали детали. Шкалулочник занимался доработкой деталей, монтажом и заливкой смолы в формы.
С незнакомыми Шкатулочник всегда был ласков, вкрадчив и красноречив, а в дальнейшем требователен, капризен и противоречив. Его неистребимой страстью было стремление во-что-бы-то-ни-стало золоченым словом или делом всех удивить. Каждый час своего времени Шкатулочник оценивал в пятьсот рублей.
– С тебя две тысячи, –  шутил он после четырехчасовой лекции по поводу моего романа «Дом Бытия».
  Дворец Творца представал в романе после его превращения в Дом Бытия.

 Человек не был изгнан из рая:
 наступила осень «прозрения» и
 Сад стал невидим – для глаз.

В свободное от Быта время Колбин занимается ад-миро-логией. В главе «Творимая Неправду» он пытается постичь пятидесятитомную «Тавтологию» Братьев Маркс. Обитатели Дома живут по законам Скучных Братьев. Вывод Колбина категоричен:

Здесь зло сражается со злом
и то, что злее, – побеждает

Колбин ищет спасения от ужасов Земного Бытия в создании поэмы «Мнимобиль». На нем он покидает Дом по вечерам. Обитателей Дома волнуют только «вопросы стола» и сопутствующие обжорству «проблемы стула» – мебельные чаяния народа. Спокойствие Дома нарушается появлением Маркова.
Появляется Марков, пьяный, как греческий хор. Он пытается что-то сказать, но не может. Мыльный пузырь вместо звуков эклоги у него на губах. Надпись на нем голосит: «Грустно жить на сером Свете, господа. О, чень грустно!»
Шкатулочник считал себя профессиональным оптимистом. Центром его разгромного монолога стало стихотворение «Славяне». Этапы изменения характера обитателей Дома за последние сто лет укладывались в три стихотворные строки:
 
Слепцы
     Скоты
          Скопцы

На столе между нами лежала записная книжка. Перевернутая вверх ногами, но вполне читаемая надпись сообщала: «Не дать для Д возможности повысить цену на себя. «Дом Бытия». Название романа было перечеркнуто жирной черной чертой.

Волшебная гора

Для устройства очередного чуда Шкатулочник со свитой отправился в Крым.
Летучий Голландец или Ползучий Китаец – так назвал дракона Геамант. По его сценарию состоялась торжественная церемония.
«Спуск по руслу ручья корабля в Коктебеле Планерском на Карадаге голубом».
Домик в форме замка или каравеллы по склону Карадага пополз, словно дракон, на водопой.
Начались странные явления на Карадаге с тех пор. Впрочем, и ранее бывали.
Шкатулочник постучал перстнем с печаткой в указанную Геамантом скалу.
– Кто там? – загудела скала.
Шкатулочник соврал:
– Свои.
Сероватая пористая поверхность скалы покрылась трещинами и развалилась. Овальная гемма из нефрита розовела в лучах зоходящего солнца – полупрозрачный женский лик с пальцем у рта. В натуральную величину. На пальце у нее был перстень, а на руке Шкатучника его уже не было.
Ойстраху было велено прочесть перед скалой монолог оскорбительного для горы содержания. Скала от его слов позеленела, а когда он снял штаны и показал ей зад, камень лопнул. Из трещины вышел некто в черном камзоле с маской грифона на голове. Одной рукой он придержал Ойстраха за волосы на груди, а другой стал бить злополучного злопыхателя пачкой денег по щекам. Когда Ойстрах пришел в себя, никого рядом не было. На следующий день он нашел на пляже пачку денег, истрепанную так, как если б ею долго били кого-то по щекам.
Геамант предлагал одно чудо за другим. При условии, если рано утром его поднимут на портшезе с гироскопическим устройством на вершину Карадага, он покажет нечто совершенно необыкновенное.
Пока мы тащили его не вершину, Геамант изволил почивать. С первым лучом восходящего солнца он просыпался, пил агрипиновый сок и... созерцал.
– Забыл предупредить, –  признался Геамант уже на вершине, –  мое присутствие препятствует осуществлению явленья.
На следующий день только Шкатулочник отправился на Карадаг, но по возвращении он наотрез отказался признаться в увиденном.
– Чтобы со мною не расплачиваться, вы не увидели явления, не так ли? – спросил Геамант.
– Вовсе нет, –  ответил Шкатулочник. – Мы живем в мире аутентичных правил. Не нужно этого забывать. Я его стараюсь сделать артистичным, но в разумных пределах.
– Так было в пределах вашей выгоды явленье или нет?
– Неправильная постановка вопроса. Видел ли я, будет верней.
– Но не истинней. Впрочем, ничто не существует там, где меня нет!
В один из вечеров на даче Мерцалова, где обосновался Шкатулочник, появился Чемпион Удачи с роковым подарком в целлофановом мешке. Он забыл о своем обещании привезти рабыню Геаманту и ему пришлось дарить «кота в мешке» – свою бывшую любовницу Габриэллу Габи. Шкатулочник на свою беду выменял ее у Геаманта на джинсовый камзол. В тот же вечер сгорела дача Мерцалова.
В красно-синем пламени пожара птица Феникс исполнила свой танец, рассыпалась на искры, вновь собралась и, удивленно оглянувшись, попятилась в сторону. Из огня выскочил Гвидо Венециано с саквояжем в руке. Взглянуть на извлеченные вещи он не дал никому, из чего все решили, что спасенные им ценности ему не принадлежат.
Геамант высказал догадку, что это было горнохрустальное яйцо, снесенное птицей Феникс: ваза в форме женской головки – необычайной красоты.

Габриэлла

Наступила осень, и все переселились в Москву. На небосклоне общества засияла звезда Габриэллы Габи. Но!
С приходом Габриэллы в салон началось распадение общества друзей Прозрачных Смол. Так и осталось неизвестным: была ли она штатным агентом Отдела Пауперизации или страсть к разрушению была у нее в крови. Шкатулочник пытался вытянуть из нее правду, но безуспешно.
– Какую тебе правду сказать? – вопрошала Габи. – Назови, я с любой соглашусь. Тебе хочется считать меня агентом, – пожалуйста! Считай, что я призналась.
– Доказательства! – бил кулаком по столу Шкатулочник.
Она была неутомима: могла не спать до трех ночей, выслеживая добычу. Вползала в комнату змеей и, затаясь, сидела под столом. Выждав момент, неожиданно выскакивала, хватала золотую цепочку с медальоном и... проглатывала. Она пожирала все вокруг, как большая (хотя была миниатюрна в человеческом смысле) хищная ящерица. Шумно втягивая воздух в ноздри, сверкая глазами, она сжимала поминутно когти, всегда готовая схватить чужой предмет или вцепиться в щеку. Никакие силы не могли ее остановить, когда она была во гневе.
Постепенно салон стал терять посетителей. Первым почувствовал упадок Геамант. Он увел за собой треть посетителей. Но и самые верные члены общества – из приносителей – уже не приносили пользы салону.
С момента воцарения Габриэллы началось внедрение агентов Отдела Пауперизации в общество Друзей Прозрачных Смол. Перед окнами Отдел выстроил фанерный домик для наблюдений – с башенками. Должно быть, в отместку за коктебельское унижение.
Предъявить какое-либо объективное обвинение Отдел не мог – Шкатулочник был осторожен, как ловец гремучих змей, одну из которых он так и не смог приручить. Тем не менее перечень субъективных утрат, наносимых государству салоном Исчезающей Красоты, занимал двадцать страниц машинописного текста. Сто восемь пунктов. В буддийском духе субъектива генеральская была.
От семилетнего заключения, как было обещано, его неожиданно спас Мерцалов. Он позволил коллегам «слегка пожурить племянника» и приказал отпустить его с миром. Самозванный дядюшка даже посодействовал возвращению конфискованного имущества, что и было отчасти исполнено.

Черный кабинет

– Вы знаете историю знаменитого мецената Опалова? – вместо приветствия спросил меня Мерцалов. – Однажды избил тростью прохожего за то, что тот поднял уроненный Опаловым опал и потревожил вручением. Зачем? «Какой мерзавец!» – так начинается роман «Мерзавец». Тем и заканчивается. Прошу!
Он раскрыл потайную дверь в стене кабинета, ведущую в узкий длинный коридор, устроенный внутри стены.
– Вы тоже можете пройти, –  сказал он Шкатулочнику, –  а, впрочем, лучше останьтесь. Отвечайте на звонки. Мычите, кукарекайте, рычите. Не знаете, где находитесь? В Сумдоме! Ха-ха-ха!
Мерцалов открыл одну из дверей и ввел меня в комнату, затянутую черным бархатом. Он очертил круг и застыл с протянутой рукой, как идол на постаменте.
– Перед вами черный кабинет, –  сказал он через минуту и вновь замолчал.
– Чем я привлек внимание? – спросил я, чтобы заполнить паузу, и чуть было не добавил «вашего превосходительства».
– В театре Ретроскоп, – оживился Мерцалов, – при Нашем Доме мы устраиваем всевозможные спектакли с учетом маний моих подопечных. Чтобы избавить бедняжек от комплексов. Они будут разыгрывать свои страдания на сцене и тем избавятся от них. Наиблагороднейшая цель. Мой племянник помогает мне в оформлении спектаклей. На обломках Янтарной Комнаты мы устроим Черный Кабинет. Один наш общий знакомый уже поставил на моей сцене своего совершенно ненормального «Гамлета». Но мы-то с вами знаем, кто есть кто. Не могли бы вы написать несколько микропьесок для несчастных созданий? Вы знаете, с каким упоением рассказывает шутник о том, как спьяну плюнул он приятелю в лицо. Вот вам сюжет, достойный вкуса  нынешних людей. Чем больше пакостей расскажете вы о друзьях, тем выше цену они назначат вам на вас. Продажа роз хрустальных не интересует нынче никого... кроме меня. Но! В бочку меда – десять ложек дегтя! Напишите что-нибудь для Черного Кабинета. В духе де Сада, но с алмазной пылью. И-не-ем! Черный Кабинет Филиппа, например.
– На волнах бархатных обоев, как в водах мрачных Гебра, лишь голова одна жива, на блюде белого воротника плывет она...
– Да-да, нечто в этом роде. Нам с вами стоило бы заняться моей биографией. «Великий Инспиратор». Как вам нравится такое название? Прежде всего вы должны изобразить меня руковным духоводителем общества Невидимое Знамя.
– Что за общество? Впервые слышу.
– Ну, это вас не касается. Изобразите меня автором книг «Магический социализм», «Мистика и реалистика», «Признания астрального шпиона», «Под знаком двойников», «Грезогенные зоны».
– Что-то я не видел их в продаже.
– И не увидите. Они еще не написаны.
– Ваша основная профессия?
– Моя профессия – прокруст. Пишите, впрочем, что хотите. Я до того заврался, что и не помню, кем был поначалу. Может, вы что-нибудь вспомните?
– В детстве просил величать себя Карлушей из семейства Грифоновых. В душе его произрастал кактус. Женщин причислял к семейству амфоровых – за сердечную хрупкость.
– Это излишне романтично. Нет, нужно проще и похабней. Нечто вроде такого: мерзавец имел мерседес с роллсройсовской идолицей на капоте из горного хрусталя для улавливания орга... за что был бит не раз. Пожалуй, этого не стоит писать. Слишком похоже на правду: не люблю!
– Пожалуй, вы и есть Марков.
– Кто таков? Не знаю.
– Человек, который выпал из облака, пробил потолок и повис над столом. «Аполлон, –  сказал он, –  а, может быть, Наполеон».
– Ну, это уже сущее бомбейство.
– Что такое бомбейство, Карл Хуаинович?
– Зачем вам это знать?
– Чтобы в очередной раз не впасть в бомбейство.
– Понятия не имею. Первый раз слышу – из собственных уст. Что там у вас еще для меня поскабрезней имеется?
– В квартире ходит голый, увешанный женскими драгоценностями с ног до головы. Перед каждым зеркалом становится на четвереньки и лает.
– Вот это то, что надо. Наконец! – воскликнул Мерцалов и намерился, было, стать на четвереньки, но одумался. – Вроде как не к месту. Заманчивое предложение, весьма! Едва удержался. Непременно попробую. Вы начинаете постигать мерцаловскую суть.
– Вернее сказать – методы.
– Верней меня никто не скажет. Станьте-ка на четвереньки и пролайте перед зеркалом. Вы думаете, у вас что-нибудь выйдет? Сомневаюсь! Лучше не беритесь – не получится.
– Что должно получиться, Карл Хуаинович?
– Экий вы любопытный. Все-то вам нужно знать. Вы лучше ответьте мне на вопрос: кто я такой.
– Пожалуй, вам лучше знать. Какую профессию вы желали бы избрать в своем «Инспираторе?»
– Быть главным консультантом Отдела Пауперизации, как оно и есть. Опережая ваш вопрос, скажу: Отдел Пауперизации или Собака-на-сене... в шпионском просторечии Спектр... занимается разработкой методов обнищания тех слоев населения, которые... читаю инструкцию... обнаруживают тенденции к личному обогащению.
– Но для чего?
– Чтоб все равны были, как перед Богом. Ха-ха-ха!
–  Верите ли вы сами в Бога, Карл Хуаинович?
– Неправильная постановка вопроса. Знаю ли я о его существовании? Да, знаю. Во всяком случае, подозреваю, но не верю. Казалось бы, нелогично? Отнюдь! Человеку дана от Бога свобода выбора. Вот я ею и пользуюсь.
– Дает свои плоды?
– Еще бы! В Отделе человека нет важней.
– Невидимое Знамя в вашей иерархии главней или Отдел?
 – Могущественнейшая организация Отдел. У нас под следствием находится весь мир. Но даже самый главный в Отделе – собачка на побегушках у любого посланника из Пламени. Я хотел сказать – Знамени. Минуточку: от кого вы узнали о Знамени?
– Вы же и сказали.
– Я?! У вас есть доказательства? Магнитофонные записи? Ничего у вас нет, так что не выдумывайте. Вопрос не в том, кому подчиняется Отдел, а в том, кто в Невидимом Знамени  главный.
– Вы, конечно, не знаете.
– Еще как знаю! Доменик.
– Она у вас – куратор Отдела?
– Берите выше: Знамени! Сама она из Пламени! Был удостоен пощечины на заседании Кабинета. Я, конечно же, ее за волосы и носом в стол, как провинившуюся школьницу. Знай наших! Ха-ха-ха!
– Неужели Доменик стерпела?
– Ну, как же! Будет эта стерва терпеть. Тоже мне – вечная женственность. Ну, кое-что такое эдакое произошло со мной под ее взглядом. Экая невидаль! На большее ее не хватило. Что мне ее взгляды. Есть дела поважней. Запишите себе! Нынешняя нехватка серебра в стране – дело рук Мерцалова. Договорился с бельгийской ювелирной фирмой Элизейские Поля о продаже ей паровозов по сходной цене – из серебра.
– Но для чего?
– Вы можете объяснить, почему запускаются спутники в космос из чистого золота? Можете? Нет, не можете, а я могу! Но не скажу: таков вот я! Навести порчу на весь мир – вот наша главная задача. Но это между нами. По сути дела в Отделе состоит весь наш народ.
– Считаете себя иностранцем?
– Ни в коем случае. Я – патриот. Но в каком-то смысле мы... иные. Желтовато-голубые.
– Мы – это кто?
– Мы – это я!
– Может, вы вовсе и не человек?
– Вначале я так и считал. Потом, как заболит в боку… был бит не раз... так сразу вспоминаю, кто есть кто.
– Так кто вы есть на самом деле – в человечьем теле?
– Дерьмо, а вы, молодой человек?
– Карл Хуаинович, мы с вами толчем воду в ступе, как в пьесе Ненормана «Потусторонний».
– Я весь внимание, зачтите!
– Начинается со стука в дверь: «Кто там?» – «Там меня нет, я здесь. Это вы там». –  «Кто вы? Что вам надо от меня?» – «Надо вам. Вы меня все время расспрашиваете. Что вам нужно от меня?» –  «Мне?!» – «Кому же еще? Открывайте, Судьба!» – «У вас мужской голос, а у Судьбы...» – «Своя судьба. Изложите суть дела на бумаге и просуньте записку под дверь». Ну-и-так-далее. Несколько часов идет разговор через дверь.
– Не-по-дой-дет, –  простучал Мерцалов пальцем по столу. –  Куда не подойдет, вы, конечно же, спросите? Что вы все время задаете мне вопросы? Что вы умничаете? Запомните! Глупость – золотая поза прозы.
– Роза прозы, Карл Хуаинович.
– Неважно! Зачем вам знать, что я в очередной раз сочиню? Зачем? Я вас спрашиваю?
– Чтоб точно передать то, чего нет.
– Сегодня нет, а завтра есть! Нам обслуживание одного только Чемпиона Удачи вашего обходится по миллиарду в год. Как вы думаете, сколько денег требуется для возведения города в Мексике за две недели на горе?! Это еще нужно проверить, что раньше было: Чемпион вам рассказывал о себе или о нем вы написали. Ничто не происходит без того, что прежде на бумаге не было предсказано уже. Поосторожней с этим, не шутите! Здесь я – шутник, а вы – мой писарь. Поорфейничал и хватит. Пора и честь знать. Делом нужно заниматься, понимаете? Де-лом!
– Быть вашим личным биографом? «Великого конспиратора» для вас писать, так, что ли?
– Опять вопрос! Не задавайте вы вопросов. Пишите, там разберемся. В «Посюстороннем» вашего Ненормального не хватает точки в конце предложения. Необходимо выстрелить сквозь дверь.
– Для этого имеются иные сценки.
– Вот именно, иные! Валяйте все, что есть.
– «Господин адвокат, мне хотелось задать вам вопрос». – «Пожалуйста, я к вашим услугам». – «Скажите, сколько осталось вам жить?» – «Ну, это одному Богу известно». – «Вы ставите меня в неловкое положение. Я – не Бог, –  заявляет проситель и достает пистолет, –  однако...» – «Вы хотите сказать...» – «Да, господин адвокат!» – «Тогда я вынужден опередить вас», – адвокат выхватывает свой пистолет и стреляет. «Я так и знал. Благодарю вас за избавление от тягот Бытия. Но вам полагается смертная казнь. Она состоится...», – но не успевает сказать. Умирает.
– Вот сценка, достойная того, чтоб обещать в дальнейшем вам цепочку. За исключением финала: «Она состоится сейчас», – заявляет убийца, стреляет из своего револьвера, а затем уже умирает и... концы в воду. Оба падают в бассейн. На этом мы с вами прощаемся. До следующего текста.
Я еще не успел выйти из комнаты, как Мерцалов уже начал давать указания по телефону:
– Перепишите пленку с соответствующими исправлениями. Подготовьте еще несколько кабинетов. Подберите психов. Двадцати пар вам достаточно? Делайте десятью, но чтобы к сентябрю все было готово. Для надлежащего эффекта необходимо повторить не менее десяти тысяч раз. Фамилия адвоката Риццоли. Подробности узнаем из газет.

Дым Бытия

 Я вышел из мраморного, похожего на склеп, подъезда дома Мерцалова. Светофорный глаз невидимого зверя троекратно изменил цвет своего зрачка. Я перешел улицу и углубился в туман, коим, казалось, был заполнен весь мир.
 Писатели, подобно мореплавателям прежних времен, – никогда не знают, что за Индия ждет их впереди.
Советы Геаманта предназначены только тому, кому они сказаны. Но!
Я нарушил запрет и отправился в Крым.
В Коктебеле было ветрено, как всегда. Я забрался на скалу Дураков, дождался сильного порыва ветра, раскрыл двустворчатый зонтик и полетел в страну грез – Швейцарию. Несколько секунд было ощущение полета, затем стал падать. Я плюхнулся в море и чуть не утонул. С трудом вскарабкался на берег.
В расселине скалы оранжевел полупрозрачный камень размером с апельсин.
Штуковина опалесцировала на солнце и искрилась от света свечи. Никто из специалистов не смог классифицировать искрометный кристалл. Новый вид драгоценного камня был назван пламенитом, а первый экземпляр – Лампой Аллядина. Я смотрю в мреющую глубину светозарного кристалла и сочиняю истории. Что мне еще остается делать?

1978-1982 гг.

Созерцатель

Часть I

Что можно сказать в предисловии к еще не написанному роману? Что можно сказать о том, чего нет и не будет? Роман еще не написан, а уже имеется высказывание досужего критика – рыцаря малого пера:
– Мне в романе не нравится то, что написано в нем не о том, что хотелось написанным быть.
Блистательное определение, можно сказать, – поэтическое. Для критика попроще «Коридоры судьбы» тем уже лучше «Возвращения Орфея», что написаны в прозе. Внимание профессиональных оценщиков   литературы привлекает лишь то, что напечатано в Ардисе или Авроре на худой конец. Для большинства читателей приемлемо лишь то, что растолковано в толковом предисловии – уже! Мои же комментарии рассчитаны на то, чтобы читателя запутать. Но это побочная цель, главное – в другом, а именно: многочисленные обитатели «Коридоров» проходят еще раз в параде алле по страницам «Созерцателя».
«Коридоры судьбы или баллада о серебряной цепочке дореволюционного образца».
Подзаголовок придает названию романа Владимира Д характер краткой аннотации.
Несмотря на то, что Владимир Д уже в предисловии дал исчерпывающие ответы на предполагаемые вопросы будущих читателей, мне хотелось все же сделать несколько добавлений. Ибо никто лучше меня, если не считать того, кто скрывается за псевдонимом Евгений Ка, не в состоянии проникнуть в замыслы строителя Коридоров.
Владимир Д (он же – Дедалус) определил себе место Икара в своем произведении. Он пытается вырваться из-им-самим построенного Лабиринта, но падает в море, как и подобает Икару, после пародийной попытки лететь в страну грез – Швейцарию. Не сам автор, разумеется, а некий рассказчик, чье имя совпадает с авторским псевдонимом, хотя они и не вполне идентичны друг другу. Роль рассказчика – проходить по сцене и несколькими репликами заполнять пустоты или комментировать происходящее наподобие греческого хора.

*   *   *

Коридоры вокруг нас. Необходимо всмотреться попристальней. «Но!» Человеческие особи с детства обучаются не видеть ничего вокруг, что может отвлечь их от Бытия.
«Незнанье – власть!» – вещает Ойстрах.
В творчестве Д открывается то, что предпочитают не знать. «Подумайте перед тем, как войти в Коридоры, читатели!» Владимир Д затратил три года на вычерчивание схемы Лабиринта, тогда как достаточно минуты, чтобы в нем заблудиться.
В «Коридорах судьбы» нет ничего, в чем можно найти опору критическому локтю для написания статьи, основанной на здравом смысле и логике. Легче, пожалуй, напиться воды из миражного озера, чем выйти из Лабиринта с картой «местности» в руках. В Коридорах невозможно определить границы не только нашему миражному государству, но и чему-либо вообще. Но!
Можно узреть всевозможные сущности, более того – вступить с ними в спор.
Стоит только Чемпиону Удачи назвать обладательницу зазеркального голоса Доменик, как именно она и никто другой является ему во плоти, обликом Доменик Санд заполняя отсутствие.
Доменик превращается в вазу, летает на зонтике, может «быть» в трех местах одновременно или «вообще не быть». Она – не единственный персонаж «с отсутствием».
Читателю предлагается разыграть каждого персонажа в отдельности. Поставьте себя на место Мерцалова и сыграйте его роль. Побудьте Чемпионом Удачи на Час. Заполните свои отсутствия.
Владимир Д ничего не объясняет в своем романе, он лишь разыгрывает фарсовые сценки – одну за другой. Роли каждого из нас он проигрывал перед воображаемым зеркалом, тем идеальным инструментом, коим предпочитают пользоваться поэты, ибо мы, негоманы, не выносим Реальности – за то, что она нас не балует.

*   *   *

В изображении Вашей реальности Д не жалеет золотой пыльцы, лака, шелка, перламутра и парчи. Он готов инкрустировать драгоценными камнями мостовую, а мусор на поляне разложить таким образом, чтобы получилась картинка камзольной эпохи.
Необходимо также отметить, как это ни парадоксально, отсутствие у Д сатирического начала. Он – романтик до мозга костей. Но!
Современная жизнь настолько омерзительна, что даже в приукрашенном виде все еще продолжает порождать сатирический эффект.
«Полковник Аркебузов вынужден был отправиться на пенсию из-за того, что взял у начальника штаба часы со стола «посмотреть» и «не заметил, как положил в карман», а тот его «неправильно понял».
В институте Аркебузова назначили заведовать кафедрой Этики-или-Эстетики, но он в сражениях за расширение сферы своего влияния почти всю ее растерял. Возмещал утери всем тем, что плохо лежит, а также читал-газеты-и-писал-доносы. Имел привычку гадить на полях библиотечных книг ворованным фломастером: «Верно! Очень верно!» или «Автора необходимо изолировать от общества!»
Валентина Васильевна Шемякина завела – как-то – Аркебузова в женский туалет и провела допрос с пристрастием. Ему пришлось вернуть ее кошелек, а также  признаться в пятидесяти кражах. Количество установили по тому, сколько раз бравый полковник начинал визжать поросенком в руках внучки знаменитого спортсмена».
Владимир Д исключает из повествования эпизоды, подобные вышеизложенному. Его интересует лишь то, чего «нет». Левитация, например.
– У вас некачественная левитация, –  вопрошает Доменик в вычеркнутом отрывке Геаманта, когда тот запрашивает ничтожно малую по ее мнению цену за свое предложение, –  или вы не от мира сего... или не в себе?
Она предлагает ему запросить не менее пятидесяти тысяч, заявляя вслед за этим, что у нее подобной суммы нет и никогда не бывало в руках, хотя десятью минутами раньше выбросила в море толстенную пачку денег.
Чародейство и цирцейство происходит на каждом шагу в «Коридорах». Но! Чудеса объяснимы. Плюньте и вы в колодец собственной души, и результат не замедлит сказаться, а если и не скоро сказка сказывается, то только из-за конкуренции среди любителей сиюминутных осуществлений.
– Нас с вами, хамов, слишком много развелось, –  поясняет Ойстрах. – Вместо обещанных синицами ста тысяч берите грош у случая сейчас. Назавтра новые найдутся дураки и грош предложат вновь вам.

*   *   *

– Кто в мелочах одерживает каждый день победы, тот только – истинный Наполеон! – утверждает Ойстрах.
Иное дело Чемпион. Привычка к дерзости вошла в плоть  и кровь Чемпиона Удачи. Постоянное выбрасывание денег на ветер становятся способом его воздействия на мир. Он сам, быть может, и не подозревает, что выполняет магические ритуалы, способствующие совершению еще более дерзких авантюр. Ему готовы заплатить пять миллиардов долларов, чтобы он не затребовал большего.
– Лишь тем несите свои сюрпризы, у кого хрустальные сервизы, –  советует Ойстрах своим ученикам. – Это ваша дань Мидасу, жертвоприношенье. Ри-ту-ал!
В такой атмосфере всеобщего доброжелательства к сильным мира сего не приходится удивляться удачливости Чемпиона, безнаказанности Мерцалова.
Следователь местного отделения обвинил Мерцалова в присвоении денег, выручаемых за спектакли с участием пациентов сумасшедшего дома.
Мерцалов усмехнулся в ответ и спросил, знает ли тот, с кем имеет дело:
– Вы меня не знаете... не так ли?... кто я такой? Я в деньгах не нуждаюсь, молодой человек. Хотите, я докажу вам обратное?
– Чему обратное? – спросил следователь.
– Всему, чему хотите. Обернитесь! Что там? Зеркало, как будто? Я с такой уверенностью не стал бы утверждать. Ну, допустим – зеркало, а в нем что, а? Я... вы... и? А? Что еще? В психиатрии называют Фокус Дока. Ничего там нет! Мы – здесь, а там! – он поднял палец вверх, указывая на бронзового ангела с люстрой в руке, –  ничего нет.
Он пригласил неискушенного следователя в свою шестикомнатную квартиру, оклеенную вместо обоев настоящими долларами, показал Золотой Унитаз и растопил камин пачками десятирублевок. Следователь рехнулся.

*   *   *

Ойстрах при дворе Мерцалова служил придворным злопыхателем, а Геамант – рекомендателем, предлагателем чудес.
«Маэстро во фраке с манерами фокусника (черные жемчужины с белыми крапинками зрачков у него вместо глаз) серебряным молоточком бьет актера (в таком же фраке и в рубашке с кружевным жабо) по грубоватому, словно из глины вылепленному лицу. С посудным звоном кожа лопается и, обнаруживая лицо блондинки, рассыпается черепками. Блондинка разрывает рубашку, достает скальпель и разрезает себе живот: открывается дыра в космос – видны звезды и веет холодом, как из раскрытой в разгар зимы форточки. Маэстро прыгает в дыру и улетает в зияющую черноту. Смиражированная апсара исчезает вслед за ним, растворяясь в воздухе, как дым, а вслед за ней исчезает пейзаж, открывая глубины бездонного космоса».
Логии – жрецы разума, фоги – служители неизъяснимого.
«Ойстрах разыскал на Карадаге выступающий иногда на закате из мха лик каменного великана, языческого истукана. По совету Геаманта его подбросили вверх, он замер на мгновение в воздухе и со свистом втянулся в отверстие широко разинутого рта. Через полчаса его выбросило с обратной стороны горы в золотой кольчуге в море».
«Коридоры» были подвергнуты нещадному сокращению, и с ними произошло то же, что и со смыслом дядиного послания в вычеркнутом эпизоде «Девушки с хрустальными глазами».
«Дядя прислал Ио стеклянную пластину из дверцы старинного буфета. По его заказу на ней была сделана надпись по-латыни, но гравер пропустил несколько слов, и смысл от получателя ускользнул, а отправитель забыл, чем хотел удивить».
Наибольшее количество сокращений приходится на «Геаманта», «Коридоры судьбы» и «Девушку с хрустальными глазами».
Из неиспользованного либретто пьесы Ненормана «Под знаком Двойников» обнаружилось разительное сходство Зарины Мнишек и Геаманта, например. Д создал эти два образа путем «расщепления личности» известного в узких кругах художника и мистификатора.
Лорхен Брик-Венециано никогда не исполняла обещаний, сказано в романе, а то, что не всегда ей это удавалось, видно из нижеследующего отрывка из пьесы того же Ненормана:
«– Лорхен, дружочек, –  сказала Барбара подруге, –  если ты, старая сучка... – остаток она прошипела ей в ухо, позвякивая браслетом, словно гремучая змея.
Лорхен взвилась, как ужаленная, и со слезою отдала духи,  возбуждающие, как гласила этикетка, у мужчин страсть к блондинкам».
Владимир Д часто приносит искусство в жертву нравственности. Но! Чем объяснить причину нижеследующего изъятия, скажем?
«Невозможно представить муки человека, у которого одна сторона души обращена к нашему миру – неуютному и  косному, а другая – хрустальному, светлому. Есть люди,  у которых душа плохо прикреплена к телу и от всякого  испуга рвется с болью из него – такое ощущение испытывал Ио от злого взгляда или слова».
Было бы весьма уместно воспроизвести вслед за этим отрывком атмосферу отделения, в которое профессора Ио привозят на допрос.
«Рядом на двух стульях одновременно помещалось невообразимых размеров существо с погонами сержанта. Толстыми пальцами-сардельками оно – существо – что-то писало на бумаге. Стулья жалобно поскрипывали. В бычьих глазах вспыхивали искры. Губы шевелились, как у первоклассника. Авторучка выглядела в его ужасающих пальцах иголочкой. Чудовище воспроизводило хрипоподобные звуки, означающие недовольство процессом, абсолютно ему не свойственным».
Приходится только удивляться, почему профессор Ио умирает от побоев на следующее утро, а не от испуга в первую минуту пребывания в отделении.
Профессор Ио, сам того не подозревая, таскает для Мерцалова хрустальные каштаны из дыма адского огня. Все вокруг него превращается в сети для улавливания его души. Девушка с хрустальными глазами, с которой в неиспользованном эпизоде Ио, соединялся, наконец… «Ой, ка-кой вы, уфф! С вами опасно бедной девушке остаться наедине»… даже она несет на себе знак Рока – перевернутого вниз головой дракона, составленного из веснушек на спине.
Под ножницами неистового сокращателя оказывается множество удачных замечаний, таких как нижеследующее, например:
«Профессор Ио терпел частые болезни, которые рассматривал, как нетерпение Ада приступить к наказанию уже на земле».
Многочисленные изъятия, возможно, ничего не прибавляют нового к образу того или иного  персонажа, но сами по себе являются законченными микроновеллами.
«Профессор Гад принадлежал к той же категории Неприкасаемых, что и Мерцалов, только классом пониже. Он имел дачу в три этажа, два автомобиля и шестикомнатную квартиру. За право иметь на даче запрещенный законом этаж семь лет судился с местными властями. Процесс проиграл, но третьего этажа не снес. Напротив! Еще и башенок уже вовсе крамольных понастроил, а также вырыл трехэтажный подвал и обложил его мраморными барельефами, вывезенными под видом ценного оборудования из Италии. В саду у него стоит дуб, также вывезенный из Италии. В его дупле, по преданию, сиживал Гоголь – пил вино, ел макароны и писал свой знаменитый роман. Говорят, до сих пор в дупле кто-то похохатывает по вечерам».

*   *   *

За пределами романа остались также наиболее употребляемые в Жизни принципы Школы Злословия. В одном из вариантов романа Ойстрах разрабатывал лестницу общественного положения. В результате многочисленных сокращений от его системы остались лишь нижеприведенные строчки, записанные старательным учеником:
– На лестнице Возможностей субъект находится  Под знаком Кавалера ордена Казановы, а в комедии Положений он – Инвалид Третьей Группы. На лестнице Судьбы – Под Взглядом Артемиды. Несчастнейший из смертных. Счастливец испытал на себе Поцелуй Мидаса, имеет Руки Аполлона и выполняет роль Невольного Охотника. Возможности бывают На Расстоянии Протянутой Руки, Положение – Свиной Цепень в Желудке Гиппопотама, Судьба – Ласковый Калибан или Детство Пана. На лестнице Возможностей человек занимает место Лунного Рыболова. В детстве субъект на озере ночью зачерпывал воду в ладони и вытаскивал жидкое золото из лакированной черноты. Понятно, что с ним станет в дальнейшем. Но... что можно сказать о приведенной ниже триаде, которую можно представить в виде стихотворения?
Летающий Поводырь
Рожденный Ползать
Зрячий Слепец
Всякий раз, составив схему, Острах тетрадку свою терял или у него брали переписать и не возвращали. Новая схема заметно отличалась от старой. Юмористы Четвертой Недели становились у него Трамвайными Предиктами, Непутевые Омоны – Неуемными Авдеями, а знак их судьбы менялся с Черных Тряпичников на Умудренных Кретинов. И так далее...»
Нюансирование вспомогательных тем затрудняет продвижение по «Коридорам», и Д идет на компромисс с теми читателями, от которых отказывается в своем предисловии. Мы же, его поклонники, заявляем:
– Нет пощады хромокрылым читателям!

*   *   *

Ничто так не помогает раскрытию авторского замысла, как невключенные в окончательный текст эпизоды.
В романе множество упоминаний, имеющих тенденцию перерасти в самостоятельные истории.
Некий шимпанзет выходил в вычеркнутом эпизоде «Геаманта» из моря, чтобы показать шиш горе или стране и уйти в море обиженным, как будто было за что или... будет. Основываясь на черновиках того, кто скрывается за псевдонимом Владимир Д, можно предположить, что именно будет.
«Приключение ученой обезьяны в Стране Дураков».
Повествование велось от лица упомянутого шимпанзета по кличке Моисей. Полем своей деятельности он избрал институт Искусств Всех Видов. Лишенный национальных предрассудков, Моисей, подобно маркизу де Кюстину, давал беспристрастную картину нравов местного общества.
«Девять десятых населения Вашей страны, – утверждал Моисей, – ютятся на первых пятнадцати ступенях лестницы общественного положения. О них и говорить нечего. Ду-ра-ки!  Придурки занимают следующие восемнадцать ступеней. На вершине группы находятся Адепты. Вместо души у каждого из них – газета «Правда» за сорок седьмой год. Разделяются на Гуаноидов и Гундосов. Слугами Народа называют себя те, кто еще при жизни стараются похоронить себя в бронированные гробы правительственных машин. Их меньше четверти процента, но они умудряются занять следующие пятьдесят ступеней. Представиты из них – самые представительные. Они  постоянно надувают щеки для важности, отчего и образуются  бульдожьи брыла к концу жизни. Представиты вальяжны. Имеют дорогих любовниц. Жены у них холеные и злые.  Шелудивые представиты старомодны, тупы и грубы. Могут выпить в шесть раз больше Простого Крикана или Обыкновенного Рукоприклада. Не пьянеют, потому как всегда начеку или в Че Ка. Разделяются на Аспидов, Упырей и Василисков. На последних шести ступенях располагаются прохвосты типа Мерцалова или Пятигорского. Они являются членами Невидимого Правительства и именно они, а не Слуги Народа управляют на самом деле страной».
Марков и Моисей – родственные души. Они вне общества. Вроде-как-Изгои.
Моисей имел обыкновение носить фрак, часы с цепочкой и браслет. В глазу у него всегда торчал монокль на шнурке. Он ронял его всякий раз, когда делал «вид» какого-нибудь преподавателя. Профессора Ио он называл в шутку Кио, а Гада – Адом. Моисей мог произносить десятка два довольно вразумительных фраз, но предпочитал изъясняться жестами. Он любил являться на заседания Кафедры и показывать зад в идеологически неподходящих моментах.
Местный куратор Отдела Пауперизации явился с группой оперативников в кабинет изобразительных искусств, где Моисей с сигарой в зубах сидел, свесив ноги со шкафа, в обнимку с бюстом Платона. Моисей изучил предъявленный ордер, съел его, ввинтил в глаз монокль, вынул из кармана браунинг и выстрелил куратору в лоб резиновой пулей. Перестрелка длилась более трех часов. Моисей оказался отличным стрелком, он сопротивлялся, пока не кончились патроны.
Через год Моисей прислал в институт письмо из Швейцарии. Он писал о том, что в Сумдоме его пытали аменозином, но он на него действовал, как портвейн на мужика. Его заставляли выразить раскаяние перед телевизионной камерой в передаче «Использование дрессированных животных в шпионских целях», но кроме показывания зада по всякому поводу ничего не добились.
В Швейцарии за ним постоянно следили агенты Отдела Пауперизации. Они выклянчивали у Моисея, разбогатевшего на издании своей книги, деньги на выпивку и сигареты, ссылаясь на то, что им мало платят. Неблагодарные просители совершили несколько попыток похищения своего благодетеля. Одна из них завершилась гибелью восьми молодогвардейцев. Они пали смертью храбрых под биллиардными шарами Чемпиона Удачи, случайно оказавшегося на месте преступления. Впрочем, все они выжили, но лишились возможности вредить.

*   *   *

Можно до бесконечности выводить на сцену многочисленных обитателей Коридоров – «действительных» и «мнимых» – и представлять. Читателю рекомендовалось поставить себя на место очередного персонажа и разыграть его роль.
«Как-то в метро Ио вынул из кармана кулечек с кис-кис-ками, но смутился и принялся угощать соседей. На пальце  сидящего перед ним человека поблескивало кольцо с  цепочкой, на которой висели шаровидные часы. Он их ронял и подбрасывал. Незнакомец поднялся со своего места, взял у профессора пакетик, отполовинил на три четверти и вернулся назад. Но затем посмотрел на профессора, на конфетки, усмехнулся и вновь поднялся: забрал пакетик,  высыпал остатки себе в карман, сделал из бумаги хлопушку,  хлопнул Ио по лысине и захохотал, указывая равнодушным зрителям на клоуна Пьеро».
Коридоры живут по законам авторского произвола: придуманные ситуации мимикрируют в них под действительность. Не торопитесь, читатели, сопереживать подлецу: через несколько страниц после появления «шутника» в «Коридорах» он будет застрелен из шестиствольного обреза, ибо это не Чемпион Удачи, как может показаться, а некто, кто называл себя Вроде-как-от-генерала. Кстати, о Чемпионе Удачи и не только о нем.
«Все звали его друга Обезьянкой. Он мог стать цирковым актером, чему способствовал карандашный рост и забавная физиономия, но хромота препятствовала карьере клоуна, о которой мечталось, а доброта – ювелирному делу, коим он занимался.
Чемпион привозил своему другу подарки с «затонувших каравелл» и рассказывал о тайнах владения миром в одиночку.
Габриэлла Габи отказалась разделить с Чемпионом ложе:
– До тех пор, – заявила она – пока не получу сатисфакции за оскорбление, нанесенное вашим странным другом.
Как позднее выяснилось, фактом присутствия его в мире, где царит Гармония».
Персонажи переходят из рассказа в рассказ, меняя при этом фамилии, подобно тому, как фон Мерц из «Клуба друзей задушевной беседы», переселившись в «Коридоры», становится Мерцаловым. Другие, подобно Доменик, превратившейся в вазу, притворяются неодушевленными предметами или, возникая из воздуха, произносят дежурную фразу и растворяются в тексте, не успевая приобрести даже облика.

*   *   *

На границе Баварии и Швейцарии был найден замок, примостившийся над озером на крутом, почти отвесном склоне горы. В нем должно было происходить действие  самого сумасшедшего фильма Зарины Мнишек. Со всего мира в замок собираются чудаки (изобретатели вечных двигателей, астрологи, геоманты, экстрасенсы и кладоискатели) для выбора почетного председателя общества, который должен стать тайным властелином мира. На роль миллионера, который финансировал съезд, Мнишек решила взять своего адвоката, которого использовала в суде по поводу в своей тяжбе с продюсером. Она упивалась от восторга, снимая свой процесс на видеопленку – нелегально, разумеется. На суде Ойстрах вел себя, мягко говоря, неадекватно. В отличие от коллег западного телевидения, которые воспринимали его как человека оригинального, но неразумного, если не сказать более, наши комментаторы – разумного и оригинального. После того как один из комментаторов... кажется, это был Ноткин... битый час пытался выяснить, для чего необходимо по всей земле и даже в космосе расставить тысячи зеркал, с тем, чтобы в один прекрасный день и час осветить их лазерным лучом, Ойстрах, наконец, высказал нечто более или менее определенное:
– Чтобы осветить жопу луне, ко всему прочему.
– А... зачем? – продолжал допытываться Ноткин.
– Инициация, – ответил Ойстрах.
– Простенько и со вкусом. Но в чем смысл ини...
– ... циации? В его отсутствии.
– Скажите...
– Меня зовут Иосиф.
– Но вы представились Семеном!
– Я свободный человек: сам выбираю себе имя. Через минуту стану другим. Кстати, вы заметили: я всегда говорю «нет», даже на приглашение поужинать в ресторане?
– В знак протеста?
– Нет, в соответствии с принципами Школы Злословия.
– А... для чего?
– Должны уговаривать, понимаете?
– Иосиф... правильно я вас назвал?
– Нет, минута уже прошла.
– И вы снова Семен?
– Нет, Джон.
– Иосиф, то есть, Джон, вы, кажется, обращались в Академию наук со своим предложением.
– Да, в  восемьдесят третьем году я обращался с моим предложением в Академию.
– И что же?
– Меня посадили в сумасшедший дом.
– Ретрограды! А что говорят на западе о вашей идее? Кстати, о вас был снят фильм в Париже.
– Документальный фильм о процессе над Зариной Мнишек  в связи с ее отказом снимать по сценарию. Меня вынесли на руках почитатели.
– А процесс?
– Процесс мы проиграли, но это неважно. Если бы вы видели, как изменилось лицо судьи, когда я снял штаны и показал ему жопу.
– И как восприняла либеральная пресса вашу...
– Инициацию?
– Да-да, инициацию.
– Либеральная с восторгом, а реакционная потребовала высылки из страны.
– Так вы вновь оказались в России. Дорогие телезрители, напоминаю: перед вами выступает человек с редкой профессией... простите, И-о-сиф, как вы называете вашу профессию?
– Суггестология.
– Да, суггестология, наука о...
– Внушении.
 Ойстрах должен был играть председателя союза чудаков, собравшихся в замке Адлерхорст для выбора Властелина Мира. Картина, по рассказам Мнишек, представляла из себя лунатическую комедию в стиле Братьев Маркс. Одна из стен в зале отсутствовала, с террасы открывался вид на горное озеро. Замок располагался на скале, выступающей из отвесного склона горы, сквозь которую был прорыт тоннель, через который можно было выбраться во внешний мир. Когда «чудаки» принялись выбрасывать «оппозиционеров» с террасы, те долго парили в воздухе, насыщенном парами густого тумана, прежде чем плюхнуться в воду. Кое-кто из них успевал в падении зацепиться за заросли плюща, вскарабкивался на террасу, как корсар на каравеллу противника, и вновь продолжал полемику с прежним пылом. Попытка раздела мира на сферы влияния закончилась тем, что полутораметровый глобус был сорван со своего основания, и чудаки принялись гонять его по всему дому, пока не свалили в озеро.
По мере обсуждения сценария продюсер стал  склоняться к более реалистическому варианту, если к творчеству Мнишек применимо подобное понятие. В замке должен был проходить съезд мафии. Мнишек, однако, заявила, что право выбора сюжетов принадлежит ей одной, в результате чего произошел очередной скандал. Наконец, враждующие стороны сошлись на третьем смешанном варианте, в коем съезд Чудаков проходил параллельно сходке мафии, что порождало множество недоразумений. Скажем, гангстеры принимают непринужденность поведения идиотов за некую силу, с которой нужно считаться. Ойстрах, играющий роль главного идиота, выдает себя за мастера масонской ложи Братья по Разуму, якобы объединяющей все европейские ложи. Маленький, чем-то напоминающий кубышку, с неестественно огромной головой, украшенной шкиперской бородкой, с неизменной трубкой во рту без табака, с вечно плаксивым выражением на лице, которое кажется на первый взгляд печатью все познавшего гения, он вызывает чувство доверия у гангстеров – здоровенных детин, которые называют его «профессоре» и всячески «уважают». В сущности, он – Хлестаков нашего времени. Ему ничего не нужно было изображать, достаточно быть самим собой: через пять минут зрителю становится ясно, что перед ними – здравомыслящий сумасшедший.
Главному гангстеру с аппаратом для воспроизведения речи и прочими вспомогательными средствами продления жизни преподносят на восьмидесятилетие чемодан с вечным противником мафии – эдаким Катаньей и Холмсом в одном лице. Его выставляют перед входом, чтобы каждый входящий пинал ногами. «Угадай-ка, милок», – вопрошает пинающий. Голос из чемодана безошибочно определяет очередного бандита. Гангстеры задувают свечи, поют «Happy berth day to you», а когда включается свет, обнаруживается, что голова именинника воткнута в торт. Переругавшиеся мафиози приходят к единственно правильному решению – посадить на председательское место Ойстраха в качестве арбитра, а тот (весьма здравомыслящий сумасшедший) предлагает привлечь к расследованию детектива – борца с мафией. Его извлекают из чемодана, и он начинает игру по сталкиванию гангстеров друг с другом. Но тут появляется некая дама, которая своим раскованным поведением вносит атмосферу фривольности и скандала. Все буквально рвут ее на части, во всяком случае – одежду, так что к концу вечеринки на ней остаются  обрывки. Обладая какими-то магическими или цирковыми способностями, она ускользает от хватающих рук, появляясь в самых неожиданных местах и даже в нескольких одновременно – в зеркалах, например. Все заканчивается тем, что замок отрывается от своей основы и улетает незнамо куда, как и наш безумный мир.

*   *   *

Нанизанный на нить повествования бисер вставных эпизодов складывается в самостоятельный узор. Роман не фрагментарен, как может показаться на первый взгляд, а мозаичен или калейдоскопичен. Не стоит вытягивать сюжет «Коридоров» в одну линию – нить разорвется и бисер рассыпется.
В «Коридорах судьбы» имеется персонаж, который называет себя Вроде-Как-От-Генерала. Он одерживает победу в словесном поединке над Чемпионом Удачи благодаря гипнотическим способностям вызывать страх у собеседника. Через некоторое время его подставляют под выстрел шестиствольного обреза Чемпиона в Мексике.
«Капитан Шестиглазов» было вытеснено золотыми буквами на карточке, которую Вроде-Как подавал Чемпиону в предсмертном усилии.
В неиспользованном эпизоде «Девушки с хрустальными глазами» Шестиглазов выступал в роли куратора Отдела Пауперизации при институте Искусств Всех Видов. Ядовитое слово «куратор» – нечто от «кураре». От трехминутного разговора с ним начинала болеть голова. Мерцалов по просьбе Мердина помог ему перейти на более высокую должность, и он исчез с глаз долой. Через несколько лет труп Шестиглазова в серебряном гробу был доставлен в Москву из Мексики.
« – Алмазной пули удостоился, шельмец, –  заявил Мерцалов. – Большие надежды подавал. Через годик-другой мог бы сесть на Золотой Унитаз. Пришлось пожертвовать ради вышних интересов».
Подобных упоминаний в романе множество. Они подаются как бы невзначай, но именно в них заключены элементы, которые связывают на первый взгляд разрозненные эпизоды в единое целое.

*   *   *

Марков пребывал в обнимку с амфорой в желудке перламутровой рыбы, выловленной в Средиземном море – сказано в «Коридорах судьбы», –  а то, что его в очередной раз извлекли из инкассаторского мешка с последней пачкой пятидесятирублевок во рту – не сказано.
Он заявил, что завелся в пятидесятирублевках, как мышь. «В голландском сыре». На допросах он вел себя крайне развязно:
– Милицейская фуражка на снегу, а где же труп?
Глумливое выражение не сходило с его вечно пьяной физиономии. Он был так же пьян на третий день пребывания под следствием, как и в первый.
– Всякий легавый, – разглагольствовал Марков, –  с рождения уже не человек, а так... нечто вроде испражнения от не имеющего названия абстрактного явления.
Таких не бывает в быту Вашей реальности. Но!
«Ничто не происходит без того, чтоб прежде на бумаге не было предсказано. Уже!»

*   *   *

В «Коридорах судьбы» высказываются сомнения в необходимости писать подобные истории. Ибо у автора имеются опасения, что страницы романа служат Невидимому Знамени полигоном для опробования рассказанных ситуаций перед внедрением их в жизнь.
«Если гора не идет к чародею, он смотрит на нее в подзорную трубу!» Но приближенье к Истине опасно.
«Английский шпион предложил адмиралу Корнилову взглянуть в подзорную трубу на вражеский редут. Доверчивый адмирал приблизил край бастиона настолько, что можно было сосчитать количество алмазных звезд вокруг рубинового полумесяца на эполете турецкого паши. Воспользовавшись случаем, турок вынул из-за пояса пистолет и выстрелил в упор».
Для чего – к примеру – Д нужна цепочка?
Для верчения на пальце вместо трости или четок? Для вылавливания серебряных штуковин из муара фантазии? Или еще для какой-то неведомой даже ему самому магипакости?

*   *   *

Я использовал предоставленную мне возможность поделиться соображениями по поводу «Коридоров судьбы» далеко не полностью. Не затронуты многие частности, а я уже спешу выйти за пределы не самих Коридоров, бесконечных, как жизнь, а лишь замысла романа «Коридоры судьбы». Разве что привести еще одну главу, которую можно назвать «Дом на склоне горы с видом на море».

Часть II

Аквалангист верхом на позолоченной свинье, разукрашенной бисером, выходит на берег уютной бухточки. На пляже в позе лотоса сидит хиппи в оборванной одежде со скорбным лицом. Медленно вращаясь, он поднимается в воздух. Пришелец подтягивает его на уровень своего лица и начинает расспрашивать:
– Эй, ненормальный, чем занимаешься?
– Медитирую, – отвечает хиппи, становясь на ноги. – Я медитирую в ожидании окончания срока изгнания из того прекрасном дома, – указывает он на дом вдали, возвышающийся над городком на горе.
– Что за дом? – говорит аквалангист.
– В свое время дворец великого князя, потом – музей, а теперь – Элизей.
– Неужели!
– Приезжий режиссер под прикрытием кружка художественной самодеятельности устраивает нескончаемое представление. Его сослали сюда в наказание за скандальный спектакль, а он не угомонился и здесь. Ребус… таков его псевдоним… играет людьми и предметами, мы для него – фигуры на шахматной доске.
– Как же власти терпят такое?
– К дому приставлен престарелый чекист, разведчик, выживший из ума, по фамилии Чехов. В Абвере он в свое время служил или в гестапо и сейчас не снимает ордена своих бывших хозяев. По его недосмотру режиссер фильма «Вблизи от Родины» сбежал за границу. На свою беду наш режиссер воспользовался фамилией сбежавшего гения для своего псевдонима, поскольку считал себя его воплощением в данном месте и времени. Оба они считают себя воплощением еще одного гения Кирсанова. Ныне покойного.
– Не слишком ли много воплощений для данного места?
– И времени. Долгая история. Потом как-нибудь расскажу. Чехов  пытается его уличить в чем-нибудь запрещенном, но пока безуспешно. Ему покровительствует прекрасная дама. Она директор музея, а он чемпион ее сердца, кумир, можно сказать!
– Знаем мы этих кумиров.
– Я на нижней ступени стою иерархической лестницы приближения к гению. Кули, можно сказать. Неделю назад был осужден на изгнание за… за кафкианство. На суде… мы частенько играем в суды… я не смог предоставить достаточно убедительные доказательства отсутствия состава преступления в своем поведении или найти среди присутствующих человека, совершившего еще более тяжкое преступление, и меня приговорили к изгнанию.
– Веди меня в дом, будет им Ом!
– Но…
– Знаешь, кто я? Я Чемпион Удачи.
– Удачи?
– Да, удачи. Мне во всем везет, что начинает уже раздражать.
– Понимаю… понимаю, что ничего не понимаю.
– Что воля, что неволя, такова твоя философия, а хиппи? Будешь служить у меня Пятницей. А, сегодня четверг! Будешь теперь Четвергом. Я им покажу, как насмехаться над моим Четвергом.
– Вы, выше светлость, везде при дворе, а мы, хиппи, лишние.

*   *   *

Они проходят мимо увитой плющом стены, на которой сквозь листья просматриваются изразцовые ромбы или картины на античные темы. Кое-где в кустах расставлены старинные буфеты и стулья, разбросаны фрагменты барельефов и статуй. Раздается подземный толчок, и  статуя античного юноши рассыпается на несколько частей. Чемпион на ходу ловит голову и несколько раз подбрасывает.
– Ребус называет подобный акт поруганием Красоты. Ставит статую в кустах, и всякий раз кто-то к утру ее разрушает. Мы собираем статую заново, а к следующему утру ее вновь разрушают вандалы. В это трудно поверить, но из статуи юноши после сборки получается девушка или сирена.
– Ну, в этом-то нет ничего удивительного. Висел же ты в воздухе! Вот этого я не умею.
– Во время медитации бог весть что происходит. Я этого не помню. Разве что во сне.
– Ну, хорошо, будем считать это сном, – показывает Чемпион вокруг себя.
Как бы от жеста его руки пъяница останавливается, опускается на лужайку и сходу начинает храпеть.
– Да, жизнь есть сон, – говорит Чемпион, указывая на афишу с названием фильма «Когда спящий проснется» (сирена распускает крылья на груди лежащего человека), – как это не фальшиво звучит в применении к пьяному.
– Замечательный чешский фильм, – говорит Четверг. – Ребус привез из Москвы.
– Ответом на эту наглую провокацию, – звучит громкоговоритель над афишей, – явился ввод войск Варшавского договора в Чехословакию. Попытка восстановления буржуазного строя пресечена на корню!
– Ну, все, кончилась наша вольница, – говорит хиппи. – Теперь начнут закручивать гайки.
– А была ли у вас вольница? У меня – да, а у вас ее не было, нет и не будет.
– Относительная все же была. Чехов жаль, но нам еще больше достанется.
– Мы чехов от немцев освободили и себе их оставили, а они взбунтовались – неблагодарные. Мы вернули свое. Нужно брать только свое, за чужое большевиков накажут. Нострадамус накажет. Мне лично все позволено. Вам – нет! По профессии я перебежчик. Перебегаю границы… из спортивного интереса. Гуляю, как вольная птица, туда и сюда. Весь мир у меня в кармане. Кстати, почему здесь так мало народу? Август! Разгар сезона, можно сказать.
– У нас здесь закрытая зона.
– Как же ты проник сюда, хиппи?
– Я и в хиппи… как и все, через дырку в заборе… не гожусь. Много рассуждаю. Хиппи жизнь, как дым от сигареты вдыхает и выдыхает, не задумываясь. Я же обо всем свое мненье имею. Хиппи, они кто? В жизни не преуспели, потому как ничтожества, в сущности.
– Ваша сила в слабости, разве не про вас в Писании сказано?
– Был бы ты холоден или горяч, а ты тепл, про нас сказано, изблюю вас из уст своих. Вот почему мы уродами остаемся изблеванными, и ничего сделать не можем. У вас в любовницах раскрасавицы писанные, а у нас, хиппи, такие же жалкие, убогие, некрасивые, потерявшиеся в жизни создания. На расстоянии протянутой руки обитает богиня – хозяйка нашего дома, а тронуть ее не моги.
– Богиня?
– Ее зовут Ванда. Все в ней в пропорции. Не идет, а плывет, грудь колышется, все в ней трепещет, вибрирует. Польского типа красавица. Хоть сейчас ваяй из нее Афродиту Милосскую. И характер у нее не стервозный к тому же. Хорошая женщина, хотя и богиня.
– Ну, богини эти богинями числятся до тех пор, пока на четвереньки не станут.
– Это с вами, хозяевами жизни, богини такие доступные. Вы красавицей попользовались и бросили, как надкушенное яблоко, а мы их обожествляем. Довелось как-то присутствовать при сношении сугубой развратницы с сатиром в человеческом облике. Она отдавалась каждой частью своего роскошного тела, как будто все оно состояло из сплошных гениталий. Из ее воплей и стонов Скрябин мог бы очередную поэму экстаза создать. Вот кому в монастырь нужно пойти. Если такая богиня с такой страстью начнет Богу молиться, то и горы сдвинутся, и реки вспять потекут. Или такой вот как вы, хозяин жизни.
– Ну, ты, братец, загнул! Что же ты хочешь, чтобы мы, хозяева мира сего, слезли с распутниц прекрасных, и за вас убогих стали молиться!? Хуже того: пока мы за вас будем молиться, вы на красавиц сами залезете? Нет уж, братцы-хиппи, сами страдайте! Может, и настрадаете себе царство небесное, а мы вслед за вами гуськом...
Изразцовый фасад дворца просматривается вдали среди зелени.

*   *   *

– Дай руку, жизнь моя! – говорит Чемпион, протягивая руку к хозяйке дома, которая спускается по лестнице.
– Добро пожаловать, – подходит к нему красивая статная женщина. – Мы рады каждому новому гостю.
– Наслышан, наслышан о вашей красоте, но оригинал превзошел все ожидания. Я не могу спокойно пройти мимо красивой женщины, чтобы ее не облобызать.
Он хватает ее в объятия, начинает целовать и откровенно тискать.
– Ой, ой, ой, спасите! Помогите же кто-нибудь!
– Я, конечно, понимаю, у такой женщины, как вы, не может не быть покровителя, жениха или мужа, но не могу удержаться. Я ведь Чемпион Удачи. Что ни пожелаю, все исполняется.
– У меня есть уже…
– У всех кто-то есть. Меня зовут Виктор – победитель! А вас, милое создание?
– Скажу, если вы отпустите меня, наконец.
– Ни-ког-да! – говорит он, отпуская ее. – Из своего сердца, во всяком случае.
– Меня зовут Ванда Владиславовна.

*   *   *

Все сидят вокруг большого обеденного стола с единственным пустым креслом во главе, похожим на трон.
– Кого ждем? – спрашивает Чемпион.
– Он… не придет! – церемонно объявляет одетый в камзол актер. – В связи с появлением наказанного за кафкианство субъекта.
– Ну, нахал… – говорит Чемпион. – Кто оскорбляет моего секретаря, тот оскорбляет меня. Да, кстати, я вам его еще не представил. Мой секретарь и созерцатель к тому же. Он прозревает сквозь годы и…
– Горы, – подсказывает Четверг.
– Да-да, и сквозь горы. Что сегодня там… за горами Карпатскими, кстати?
– Тсс, – прикладывает палец к губам Ванда. – У нас запрет на обсуждение темы.
– Я скажу, – приподнимает голову с набалдашника трости пожилой человек. – Когда в тридцать восьмом году мы входили в Прагу, никто в наши танки бутылками с зажигательной смесью не бросал, как сейчас. Это потом они уже научились стрелять в нас из-за угла, подлецы, когда три дня до победы осталось. Дурная привычка осталась!
– Гауляйтер Крыма и Кавказа, судя по орденам и медалям, – прерывает его Чемпион.
– Меня зовут Сергей Платонович.
– Чехов, – добавляет Ванда, указывая на него открытой ладонью.
– Представьтесь и вы, молодой человек.
– Я шпион, как и вы.
– На кого работаете?
– На себя.
– Ну, вы тогда не шпион, а анархист, как и все здесь.
– Четверг, поясни, кто я есть, а я потороплю кое-кого.

*   *   *

– Ну и кто он? – спрашивает Чехов, как только Чемпион вышел за дверь.
– Понятия не имею, – отвечает Четверг. – Я медитировал, и он возник передо мной из воды. Вышел из моря. Полагаю, я его смедитировал.
– И кем, – спрашивает Ванда, – вы его смедитировали?
– Чемпионом Удачи. Так он представился.
– Алеша, – говорит ему Ванда, – вы не могли более приемлимую персону смедитировать?
– Теперь он зовет меня Четвергом. Что получилось, то получилось.

*   *   *

В дверь влетает Ребус, вслед за ним входит Чемпион. Опасливо озираясь, Ребус садится на свое место за столом.
– Браво, молодой человек, – вскакивает со своего места и аплодирует Сергей Платонович. – Тако их, тако их! Знай наших!
– Я далеко не ваш, пожилой человек.
– Я недавно только сдал, после бегства этого самого вашего Ребуса – кумира несчастного. Впрочем, это я несчастный, а он теперь, как сыр в масле катается в Австрии. Инфаркт из-за него получил. Я потому и слежу за самозванцем  вот этим… – указывает он на Ребуса.
– Профессиональная привычка, – говорит Ребус. – Вам до сих пор, наверное, хочется кого-нибудь подопрашивать и… попытать.
– Пытать? Не-ет! Пытать неприятно: эти крики, конвульсии… Нет-нет, увольте. Бывали, правда, и приятные исключения. Пытали однажды при мне красотку, подозреваемую в связях с подпольщиками. Не столько пытали, сколько допрашивали с пристрастием…
– К ее прелестям?
– Разумеется, но дело не в этом. Во всем она признавалась, до только лояльных граждан, как потом оказалось, опорочила, а товарищей выгородила. Лживая тварь!
– Не больно-то вы наших подпольщиц жаловали, – говорит Чемпион, – как я погляжу.
– Наши… ваши… – бурчит Чехов. – Там тогда все спуталось. Вот, если взять события сегодняшнего дня…
– Ненавижу политику, – перебивает его Ребус. – Люблю чистое искусство, без примесей. Все, что нужно, находится в прошлом. Необходимо время, чтобы взвеси осели и ситуация стала прозрачной. Искусство это золотое зеркало, в котором отражаются наши пороки.…
– Скорее, – черное, – добавляет Чемпион.
– Пороки, которые можно увидеть и пережить, не предаваясь им. В искусстве можно передать даже те пороки, которых нет на земле. Куда девать добродетели, спросите вы? Дело в том, что все ваши так называемые добродетели, – те же пороки. Искусство заключается в том, чтобы не столько изображать пороки, – одна из дам при слове «пороки» раздергивает кофточку и показывает грудь, – сколько разоблачать добродетели, – другой актер разводит руками, не зная, что изобразить. – Если вы стали на защиту слабого от хулигана, а сами сильнее обидчика, то какая в том добродетель. На развлечение больше похоже. Если слабый пошел на защиту такого же, как он слабосильного, а хулиган, обозлившись, избил еще пуще и того и другого, то не добродетель то вовсе, а глупость.
– Добродетель проявлена все же.
– Вот так мы крутимся в кругу добродетелей, похожих на глупость и малых пороков, спасающих нас от больших.
– Ну, а… как же любовь?
– Вот это и есть сердцевина порока.
– Ну, а любовь небесная?
– К И-о-ву, что ли? Не дай Бог вам такой любви от него. Нет, господа, – зеркало, к тому же кривое. Нужно только выбрать особую кривизну, чтобы все то, некрасивое, уродливое, что нас окружает, стало бы приятным для глаз, как итальянский пейзаж. За исключением нескольких райских уголков, как этот, пейзажи в нашей стране, загаженные конструктивизмом тридцатых годов и хрущевками, убоги и, говоря языком кино, некиногеничны. Не надувайтесь, Сергей Платонович, как глубоководная рыба. На западе архитектура столь же отвратительна по сравнению с той, какой было при модерне – последним усилии Красоты удержаться в действительности.
– Так уж мы и убогие! – ворчит Сергей Платонович, не замечая, что спустившийся с потолка на веревке арлекин, утрированно копирует его жесты. – В космосе мы первые! Наши ученые физики… Что тут смешного?
– Вот о чем я и говорю, – едва сдерживая смех, продолжает Ребус. – Ученые ваши испохабили мир, обезличили, лишили его красоты, эротизма. В модерне все эротично. Овальный стол, овальная зала и округлые формы нашей хозяйки. В них ритм и…
– Гармония, – подсказывает Ванда.
– Правильно! Необходимо творить жизнь, как произведение искусства. Весь мир театр, не правда ли? Искусство не должно отражать нашу жизнь, а лишь то, что над ней. Необходимо так утончить свои чувства, чтобы от музыки, скажем, можно было пережить нечто вроде того, что обычно испытывает актрисы, играющие роль Офелии, от асфикции.
– И что же они испытывают?
– Оргазм, но в возвышенном смысле! Необходимо подготовить душу к существованию на том свете, где нет ни пространства, ни времени. Каждый там, на том свете, займется своим делом: пахари будут пахать – им будет казаться, что пашут; шпионы шпионить, а мы до бесконечности множить миры.
– И откуда такие сведения? – спрашивает кто-то из гостей.
– Я так хочу! Каждый будет творить свою собственную вселенную. Более всего повезет тем, кто умеет усилием воли множить миры: режиссерам, художникам, музыкантам, писателям и артистам. Режиссерам, прежде всего.
– Откуда это известно? – спрашивает Сергей Платонович.
– Сходите на тот свет, там и узнаете.
– Тьфу, чтоб тебе пусто было! – восклицает Сергей Платонович, заметив, наконец, насмешника над головой, который сразу же уходит наверх и скрывается в круглом люке на потолке. – Дошутитесь вы у меня, – грозит тростью Сергей Платонович, – дошутитесь…
– Шутить, – это и есть прерогатива шутов. В нашем спектакле…
– В вашем спектакле… в вашем спектакле… В чем, собственно говоря, смысл вашего спектакля, герр тренажер? О, режиссер! Спой светик, не стыдись. Надеюсь, наговоришь что-нибудь лишнего, за что можно будет спектакль закрыть. Недолго осталась вам ерничать. Развели, понимаешь, тут декадентство. Для чего мы железный занавес возводили?
– И берлинскую стену, – добавляет Чемпион.
– Вот именно. Распустились все! – бьет Сергей Платонович в сердцах тростью об пол и уходит. – Вы у меня еще попляшете, – бормочет он себе под нос. – У-у… ю-ю-мористы! Повисели бы вы у меня на крюке за такие спектакли в гестапо!

*   *   *

– Сергей Платонович… Сергей Платонович, – догоняет его Ванда в холле и берет под руку, – вы на нас не обижайтесь.
– На вас… никогда! Целую ручки… ваши прелестные ручки.
– Надеюсь, вы против меня ничего не имеете?
– Милая Вандочка, я ваш поклонник.
– Тогда дайте возможность завершить наш спектакль.
– Спектакль, да? – возмущается Сергей Платонович. – Да он бесконечен! И почему представление выносится на улицы, а?
– Возвращение к средневековым мистериям, которые разыгрывались на площадях перед народом.
– На-ро-дом! Да Ребусу вашему до народа…
– Так же, как и вам.
– Я кровь за народ проливал.
– Ваши заслуги – на вашей груди, – указывает она на награды, – а крови своей, вы сами говорили, ни разу не пролили.
– Без царапины прошел всю войну. Разве что Гитлер грудь оцарапал слегка, когда орден прикалывал. Если бы вы, милая Вандочка, знали, какую интересную жизнь я прожил! Дай Бог каждому…
– В гестапо побыть?
– А что – и в гестапо! Там тоже были люди, ин-те-ре-снейшие люди. Вы бы видели, как у них все было организовано, не то, что у нас.  Да, были люди в наше время…

*   *   *

– Я сторонник теории умного космоса, – продолжает Ребус.
– Это… – спрашивает один из гостей, – когда космос сам себя порождает и…
– Ничего более! Вы слышите музыку сфер, или застреваете в одном состоянии. Веры, скажем, в чего-нибудь или безверия. Я же, если спросите вы у меня, вмещаю в себя и то, и другое, и третье.
– Что есть, по-вашему, третье? – спрашивает Чемпион.
– Бесконечный процесс созидания Богом человека по своему образцу и подобию, который в свою очередь творит Бога, способного создать его самого.
– Очень удобная теория для оправдания любого порока.
– И создания произведений искусства. Если вы подошли к Истине, то вам уже кроме нее ничего не нужно. Тогда как искусство – это блуждание вокруг да около Истины.

*   *   *

Сергей Платонович выходит из дома, навстречу ему со скамейки поднимается разбитной молодой человек.
– А, гауптман, – отмечает Сергей Платонович.
– Я уже нынче майор, – хлопает молодой человек двумя пальцами себе по плечу. – Оберштурмбанфюрер, по-вашему
– Чем вы здесь занимаетесь, коллега? Почему вы до сих пор не разоблачили, – стучит он тростью об асфальт, – э-то-го Ребуса? Когда вы, наконец, разворошите это осиное гнездо?
– Полагаю, что осенью. Осиное осенью! Это смешно. В чем, собственно говоря, Ребуса разоблачить? Не шпион же он, в самом деле, и не диссидент. Так, декадент трухлявый.
– Для меня все врачи – вредители, а режиссеры – тем более. Все равно, что евреи!
– Не прошла для вас служба в СС безболезненно. Все-то вы бредите прошлым. К тому же – фашистским. Давно все нужно забыть. В горисполкоме меня спрашивают, когда я уговорю вас снять немецкие награды.
– Я их заслужил.
– Вы отдаете себе отчет, что говорите? Вы хотя бы на улице их ордена не носите. Ладно, уж английские… союзники бывшие все же. Пускай, говорю я в райкоме, поносит старик. Чем ему еще тешится, как не героическим прошлым.
– Хм, старик! Я еще вас всех переживу! – бьет Сергей Платонович тростью в сердцах об асфальт.
– Да не волнуйтесь вы очень. Скоро в этой горе… скажу по секрету… сделают базу подводных лодок и всю эту шушеру выметут. Осиную шушеру осенью, вот!

*   *   *

– Дорогой Чемпион, – обращается  Ванда к нему в холле, – я хотела бы вас попросить об одолжении. Пожалуйста, не соблазняйте меня. Я не железная, а мне хочется выйти замуж за Ребуса.
– Вы его любите?
– Я его обожаю и даже обожествляю.  Вы не представляете, как тяжело музыканту с абсолютным слухом пребывать в постоянной близости с каким-нибудь захудалым, но энергичным оркестром, который постоянно наяривает популярную му-зыку и к тому же безбожно фальшивит. Такова для него наша действительность. Каждое утро мы отправляется на прогулку по городу с набором различных предметов. Расставляя их, он преображает косную материю в сказочную. Красота спасет мир, говорят. Знаю-знаю, что это мечта и утопия! Но лучше воплотить Красоту в отдельно взятом месте, чем жить ради осуществления мечты о всеобщей кормушке.
– Резонно, резонно! Не вижу, правда, связи с вопросом о наших с вами отношениях.
– Вы хотите отнять меня у него, а он без меня не просуществует и дня здесь. Да, он с людьми обращается, как с шахматными фигурами. Но многие хотят быть фигурами на нашей доске, потому как, будучи пешками в жизни, здесь они получают возможность воплотиться в ферзей…
– Коней, слонов и ослов…
– И даже пешками остаться на нашей доске, – проводит она рукой вокруг себя, – что для иных возвышение.
– Не собираетесь ли вы предоставлять мне роль фигуры на вашей шахматной доске? Я игрок!
– Берите любые фигуры и играйте. Место здесь для всех хватает. Если вы очень уж хотите меня, ну, я могу принести себя в жертву. Один раз, не более. И… разве что – в жертву!
– Интересное предложение, хотя и сомнительное.
– Не предложение, а вынужденная уступка, без которой вполне можно обойтись. Я вовсе не предлагаю себя в качестве… в качестве… ну, понятно каком. Ради только спасения нашего спектакля. Для вас я лишь телка, как вы, мужики, называете нас в вашем кругу. Не богиня же, в самом деле! Ну, приз! Но ведь очередной…
– Какая вы женственная, нежная. В вас есть что-то действительно божественное.
– Дамский стиль, дамский стиль! Обыкновенный дамский стиль.
– В том-то и дело, что дамский: исчезающий стиль. Лето, а вы бережете свою кожу. Все женщины здесь обжигают себя, что делает их похожими на глиняные горшки. Вы – нет! Дамский стиль! Прекрасная кожа, – проводит он пальцем по ее руке. – Фарфор, но живой! Ванда Небесная!
– Благодарю за комплимент. Я для вас слишком легкая добыча.
– Поскольку вы сопротивляетесь …
– Нисколечко не сопротивляюсь. Наоборот: предлагаю себя!
– В качестве взятки? Вы очень умная женщина и очень разумная. Я в восхищении от вашего умения, предлагая себя, отказать.
– Так вы обещаете мне…
– Я обещаю вам не переходить границы дозволенного. В моем понимании этого слова.
– Какой вы, право…
– Какой?
– Настойчивый.

*   *   *

– Я Чемпион Удачи, господа, – говорит он в кафе на берегу моря. – Не подумайте, что могу поднять больше самого сильного человека на свете или прыгнуть выше всех. Мне вовсе не нужно прыгать, чтобы достать вон до той, скажем, ветки. Она сама…
Раздается подземный толчок. Ветка столетнего дуба трескается и склоняется над столом, словно придворный перед королем.
– Браво, Чемпион, браво! – аплодируют его собеседники.
– Вот эта поспешная услужливость Судьбы меня раздражает больше всего. Не я достал до этой ветки, а она снизошла ко мне, как королева к лакею, от которого желает получить краткий миг удовольствия. Если мне так везет, то почему я еще не летаю…
– В чем проблема?
– Усилием воли, а не на каком-нибудь дельтапланишке или еще на чем-то еще более несовершенном.
– Да вы поэт, господин Чемпион! – иронично отмечает Ребус. – Желаете повелевать стихиями?
– Хочу действительно быть сильным! Вопреки своей природе, а не подчиняясь капризам неизвестного благодетеля. Желаю вон ту скалу усилием воли… своей, подчеркиваю, а не чужой... извлечь из моря и сюда перенести. Ничего, однако, не происходит. Скала незыблема, как законы мироздания.
– Подсознание сопротивляется нелепости желания, – заявляет Ребус. – Умерьте свои желания, и вы будете счастливы. А что касается скалы… – он машет платком, и мальчик начинает толкать к парапету скалу, сотворенную из пенопласта. – Вы заранее подпилили дерево, а я подготовил скалу.
– Да, вы подготовили скалу, но я не подпиливал дерева. Можно, конечно, свалить все на землетрясение силой в один балл, но как вы догадались, что я захочу сдвинуть скалу?
– Интуиция.

*   *   *

Чемпион идет с Четвергом по склону горы.
– Куда направляемся?
– На вершину. Здесь не равнина, здесь климат иной...
– По такой крутизне? – указывает Четверг на скалу, венчающую вершину.
– Если поднимешься, хотя бы и вместе со мной, сегодня же вечером… существует такое поверье, во всяком случае, я его выдумал… богиня будет твоей. Главное сила и натиск!
– Так ведь силы нет во мне, а отсюда и натиска – тоже. Я в детстве считал, что вся вселенная для меня существует. Но не ведал тогда еще, что она не просто существует, а создана кем-то с целью какой-то мне неизвестной.
– Полагаю, цель никому неизвестна. В том-то и прелесть нашего существования.
– Когда стал подрастать и увидел в глазах красивых женщин свое ничтожество, призадумался, почему это мне в жизни все достается третьего сорта. От отчаяния к хиппи примкнул, волосы отпустил, покуривать стал всякую гадость, и пользоваться серыми мышками для удовлетворенья инстинкта. Как-то протягиваю руку к мышке, сидящей на пенёчке с книжкой на коленках. Она мне и говорит: «Как можно руку на женщину налагать при чтеньи Писания?» Я тут начал шутить, а она: «Изыде от меня сатана! Ничего святого в вас нет!» Я ей говорю, что суеверия все это, а она прочти, мол, Евангелие, тогда поговорим. Оставила мне свое Евангелие, а сама ушла. Я ее больше не видел. Хиппи они такие, – говорит он и замолкает.
– Да ты говори-говори, я слушаю, – прерывает молчание Чемпион, заглядывая в овальное зеркало, лежащее на траве, с крестом, четками и молитвословом на выщербленной поверхности.
– Начал читать я и вдруг в какой-то момент все понял. Есть Бог! Есть спасение! Есть смысл жизни! Восторг, правда, быстро сменился другой мыслью. Оказывается, я до такой очевидной истины не додумался, что нечто есть там наверху за пределами кантовского императива.
– Кантовский императив? Напомни, что-то я позабыл.
– Его изумлял нравственный закон в человеке и звездное небо над ним. Да только отговорка все это, за звездами ничего не видать. В сущности, кантовская сентенция ничем не отличается от мнения обывателей. Те без затей, не поднимая к небу главы, считают: все ерунда, мол, умрем, и травой порастет. Я раньше считал, что люди живут загадочной, необыкновенной жизнью, а потом понял – все стремятся к обыденности. Я от всех отличаюсь только неприязнью к простоте и обыденности, да умением строить воздушные замки. Невидимые миру замки. Ребус умудряется их воплощать, а я не могу. Как же, думаю, посредством веры вырваться из общности, свойственной всем обывателям? Обратился я к первому попавшемуся батюшке в церкви. Стою я перед ним и повторяю, что из ничтожества в нечто значимое посредством веры хочу обратиться. А он все твердит: постится, мол, нужно по средам, креститься. Я тут и подумал, что если мне сделать шаг лишь один для получения благословения отдать свою жизнь за Христа, то в мгновение ока окажусь в том круге, в котором вера горами двигает, а если задержусь на счете три, то так и останусь маловерным, как все.
– Ну и…
– Как видите, сил не хватило усилие сделать. Много званых, но мало избранных. Вот и здесь в избранные не попал. Нигде не преуспел. Даже замки воздушные в душе и те стали рушиться.
– А мне мое избранничество надоело. Вот возьму какую-нибудь вещь и испорчу или же выброшу.
Чемпион раскручивает часы за цепочку и отпускает.
– Может быть, – продолжает Четверг, – перед рождением душа на том свете обещает что-то такое исполнить. Может быть, я не могу догадаться, что обещал, а потому и воли нет к жизни. Может быть, я зла обещал никому не творить.
– Я, по-видимому, испросил для себя везенья, но получилось  с избытком. Хочешь, с обрыва прыгну и останусь в живых?
– Лучше не надо.
– Эх, была, ни была, – перекрещивается Чемпион.
Он прыгает на верхушку дерева и, покачавшись на ветке, чтобы установить равновесие, начинает карабкаться вверх по скале. Когда он появляется из-за края, на плече у него сидит белка, выкрашенная в фиолетовый цвет и усыпанная блестками.
– С поклонницей возвратился, – протягивает он руку, и белка перебирается на ладонь. – Погладь ее, она ласковая.
Четверг протягивает к ней руку, но белка уклоняется и возвращается к плечу Чемпиона.
– Вот видишь: чурается, а тебя принимает. Звери тебе повинуются, птицы и пропасти. Все тебе принадлежит.
– Все мое богатство – часы, неправедным, правда, путем при-обретенные. Все свое ношу с собой. Ах, да, я только что выбросил их.
– Дяденька-дяденька, –  догоняет их мальчик, – вы часы обронили.
– Выпороть бы тебя, мальчик, за твою пионерскую честность!
– Я понимаю, дяденька, вы шутите.
– Что еще остается делать. Удача навязчива. Ну, вот и вершина. Осталось только залезть на скалу.
– Я н-не смогу, я боюсь.
– Дело твое. Мне тоже лень залезать. Хочешь, возьмем дельтаплан и долетим до вершины?
– Я боюсь высоты.

*   *   *

– Послушай, раз ты меня смедитировал, не вернешь ли назад меня в матрицу, чтобы мне полетать у вас там, в астрале. Ты же летал там, не так ли? Поднимался, во всяком случае, в воздух.
– Летают и мухи, сомневаюсь, однако, понимают ли они свое преимущество.
– Ну, уж как-нибудь разберемся с преимуществом. Что нужно делать?
– Я простым усилием воли воздушные замки могу создавать, а вам покурить нужно травки для первого раза.

*   *   *

Сидя на скамейке на освещенной луной аллее, ведущей к морю, Чемпион выпускает струйку дыма.
– Необходимо, – слышен плывущий голос Четверга, – представить опаловый шар вот такого размера… – разводит он руками, – и вертеть его усилием воли. Когда внутри камня окажешься, начинай созерцать. Главное, разум отключить.
– Разум всему помеха.
Чемпион вдруг срывается и летит, задевая верхушки деревьев, и через несколько мгновений оказывает на вершине круглой башни перед сидящим в плетеном кресле с овальной спинкой толстым свиноподобным человеком в красном, тлеющем шелковом халате с золотистым драконом.
– Добро пожаловать, – протягивает тот руку с перстнем на пальце так, как протягивают женщины для поцелуя.
– И куда я, собственно говоря, пожаловал? – спрашивает Чемпион, прикасаясь как будто в рассеянности кончиком сигареты к руке.
– В ваше личное царство, великое государство, – разворачивает человек руку ладонью вверх.
– Кто ты, добрый человек? – сбрасывая пепел в ладонь, вопрошает Чемпион.
– Пепельница, в данный момент, – усмехается человек. – Здесь каждый становится тем, чем вы считаете его в данный момент.
– Хм.
– Что еще пожелаете? Может быть, женщину? – спрашивает человек, преображаясь в стройную, красивую женщину с золотым обручем на шее и более ни в чем. – Меня зовут Эм-ма-нуэль, – произносит та низким голосом с придыханием.
– Вот этого только не надо. На земле надоели, а воздухе – тем более. Да еще с мужика переделанная. Свинья хоть и в золотом обруче, все равно свинья, даже если залает.
Человек принимает прежний облик, оставляя от своего великолепия лишь золотую цепочку на шее с крестом.
– Тьфу, чтоб тебе пусто было, Эммануил! – восклицает Чемпион, очнувшись на скамейке.
– Эй, парень, – с трудом произносит пьяный, склоняясь над ним, – д-дай огоньку.
– Пшел вон отсюда, болван! Весь кайф сломал.
– Действительность предъявляет свои права, – говорит Четверг. – Надо было медитировать в укромном месте.
– А это даже и к лучшему. Если меня здесь, на земле, раздражает быстрота исполненья желаний, то там – еще более. Не успеваешь привыкнуть к одной ситуации, а уже твоя мысль, к тому же случайная, осуществила другую. Нет, это не власть над природой, а издевательство под видом сугубой покорности. Нет уж, увольте с вашими медитациями. Пойдем лучше в дом. Там у меня власть пока еще есть.

*   *   *

Они идут по ночному городу. Над головами парят фарфоровые вазы. Словно электрический скат скользит над верхушками деревьев воздушный змей. Чемпион подталкивает пролетающую над головой вазу, и она скрывается в листве.
– Все это ребусовские штучки, – указывает Четверг на маску самурая, висящую на дереве.
– И вазы, соответственно, – указывает Чемпион на пролетающую над верхушками деревьев вазу.
– Вазы, они надувные.
– Как и все здесь.
– Вазы летают со времен съемок фильма того самого Ребуса, предыдущего.
– Ничего само по себе не происходит.
– Странно слышать такое от человека, обладающего способностями двигать скалами и ломать деревья усилием воли.
– Мне кажется, что жизнь человека, заранее расписана до мельчайших деталей. Мы только заполняем собою пустоты. Я срываю яблоко с дерева, заранее повешенное для меня на сей случай.
– Я те дам – для тебя! – раздается голос из темноты. – Это наши яблоки! Шляются тут всякие! – продолжает ругаться кто-то, но сам не показывается.
– Что же ты, мил человек, яблочко пожалел? – спрашивает Чемпион, срывая другое. – Жадный что ли?
– Та берите, – миролюбиво объявляет голос, так и не показываясь. – Я так для порядка пошутковал! Этого добра здесь навалом.
Невидимый обладатель  голоса трясет ветку, и два десятка яблок рассыпаются по тротуару. Четверг разводит руками.

*   *   *

– Я тут с Ребусом поговорил, – говорит Чемпион, – завтра она будет твоей. Он устраивает платонический брак Ванды с тобой, ну а ты уже сам сообразишь, как поступить.
– Платонический?
– Ну да, платонический. Вы будете возлежать… не мои слова: Ребуса… на кровати в обнимку с Платоном… не-то с книгой, не-то со статуей… на бреге морском. И будете говорить о чем-то возвышенном. Ну, а там, как получится…

*   *   *

Четверг лежит с Вандой на кровати. Между ними фолиант. Ванда в комбинации с соблазнительно выпирающей грудью. Две ножки кровати стоят на гальке, две другие – в воде. Вокруг расставлены статуи, вазы, трюмо.
– Как тепло, – говорит Ванда. – Уже осень, а так тепло.
– Да, осень… тепло.
– Еще раз напоминаю: ты обещал не прикасаться ко мне.
– Да-да, обещал. Буду вести себя как манихеец. Как долго мы будем здесь так вот лежать?
– Ребус сказал, что как только из моря выскочит огненный шар… он там что-то установил под водой… так мы можем уйти. Я его очень люблю. Н-нет, не то чтобы я его люблю как мужчину, но... ну сам понимаешь. Он гений! Ты согласен, что он – гений?
– В своем роде.
– Я оживаю, когда он приезжает, и ужасно скучаю, когда уезжает. Эта статуя, – указывает она в сторону моря, – смотрит на нас так иронично, тебе не кажется? Я была бы прекрасной женой для него. Не понимаю, почему он меня все время испытывает?
– Тянет время, чтоб не жениться.
– Не знаю, не знаю…
– Вот и я ничего не знаю. Где я? Кто я? Прекрасная женщина лежит рядом со мной, а у меня руки как будто налиты свинцом. Смотрю я на звездное небо и думаю…
– Да-да, кантовский императив.
– Откуда ты знаешь?
– Ну, я же в институте все же училась, – говорит она, засыпая, – философию проходила.
– Философия! Вся философия сводится к тому, что мы – твари дрожащие и ничего не разумеем. Каждый счастьице ищет свое крохотное, а я не хочу счастья их малого. Много званых, но мало избранных. Ох, и худо ходить в неизбранных! Смотришь, бывало на женщину с вожделением… с восхищением, конечно же, оговорился, – оборачивается он на спящую Ванду, – а она с таким презрением в ответ поглядит, что жить после того не хочется. Там, на Небесах, изблевать обещают, здесь отвергают. Все отвергают. Каждый мой шаг на земле против меня оборачивается. Кто-то невидимый вечно ходит передо мной и выбивает из рук все, что ни есть: ложки, стаканы, очки. Я чемпион невезения, можно сказать. Но почему именно я, а не какой-то другой человек? Без воображения воспаленного. Я выпал из жизни. Жизнь есть сон, а я бодрствую. В воздушных замках живу, а здешнюю жизнь пережидаю, как на вокзале. Потому и томлюсь. Мне бы в монахи пойти с моим невезеньем, но получается, что в монастырь меня судьба вытесняют из жизни. Не сам добровольно к Богу пришел, а обстоятельства вынудили. Вот если бы я был генералом известным…
– Который выиграл сорок сражений, – показывая карту с джокером, добавляет незнамо откуда взявшийся шут на постели в ногах.
– Обласканный Судьбой…
– И правительством.
– Усыпанный орденами…
– И звездами.
– Я явился б тогда пред очами правительства, положил перед ними партийный билет и сказал бы: я, мол, Чехо не буду Словакию для вас завоевывать, а уйду бродить по дорогам…
– Сеять доброе, вечное, свечное.
– Вот это был бы подвиг, а не…
– Отступление на заранее подготовленные позиции.
– Или был бы я режиссером, который снял фильм гениальный…
– О генерале, который выиграл сорок сражений и в психушку попал за отказ выиграть очередное…
– И положил бы свой членский билет Союза Кинематографистов на стол…
– Рядом с партийным билетом генерала опального.
– И пошел бы в монахи тогда…
– Снизошел.
– Можно и так сказать. Вот это был бы поступок!

*   *   *

Четверг и Ванда лежат на кровати, оба спят. На одеяле валяются карты, часы с цепочкой, опаловое яйцо, испускающее искры, том Платона, брошка, серьги, бусы, веер, браслет.
– Ой, вставай, уже утро! – будит его Ванда. – Время прошло. Как тепло, даже утром. Восход – это нечто! Эх, надо было нам с тобой хотя бы разочек сурсик совершить…
– Ну, вы же сами просили…
– Да, кто в таких обстоятельствах женщине верит! Мало ли что мы говорим при таких обстоятельствах.
– Я поверил.
– В чего? В кантовский императив? – смеется она. У нее спадает бретелька комбинации с плеча, и обнажается грудь. – Нет-нет, уже поздно, не приближайся ко мне. Ночью надо было проявлять инициативу.
– А как же верность Ребусу?
– Ой, Ребус! Я буду век ему верна, если другому даже буду от… дана. Не в рифму, жаль.
– Он никому вас не отдаст. Сам не берет, и другим не дает. Мне строго-настрого запретил прикасаться к вам.
– Да что ты! – машет она рукой. – Он меня уже и под женщину подкладывал. Под Мнишек Зарину.
– Да-а? Ну и… как тебе…
– Знаешь, в этом что-то есть…
– Смертный грех, говорят.
– Ну, это для вас, мужиков, смертный. Вы сильный пол, вам стыдно такими вещами заниматься, а мы слабый пол – что с нас возьмешь?
– Извини, к слову пришлось.
– Слово не воробей…
– Извини еще раз.
– Да и кто в постелях с прекрасными женщинами добродетели ищет? Философы, разве что? Вас, философов и манихейцев, до постели нельзя допускать. Все квалифицируете, по полкам разложите.
– Где же нам спать, на полу?
– Тоже мне, шутник! Стань монахом и вымаливай наши грехи и… свои заодно.
– Я смотрю, Бог не мытьем, так катаньем меня загоняет в монахи.
– Ты идешь?
– Я остаюсь сожалеть, да сожалеть…
– О чем? – рассеянно спрашивает она, на ходу.
– О несодеянном, – говорит он ей  в спину, но она уже не слышит его.

*   *   *

Тем временем взвод пьяных пограничников с собаками берут санаторий штурмом и устраивают в доме погром.
– Капитан, капитан, – хватает Ванда гэбэшника за рукав, – в чем дело? Что происходит? Почему уничтожаются музейные ценности?
– Во-первых, майор…
– Поздравляю.
– Во-вторых, происходит ликвидация осиного гнезда спекулянтов, тунеядцев, декадентов и антисоветчиков. А вас, гражданка Марецкая…
– О, гражданка уже! Как приставать ко мне, так Вандочка…
– Толку с моих приставаний – динамо! Почему бы тебе не провести сегодняшний вечер со мной?
– Взятка натурой?
– Борзыми щенками, – его руки пролезают под блузку, – они у тебя и в самом деле борзые.
– Ты пьян, Олег! Что скажут ваши коллеги?
– Обыск есть обыск.
– Послушай, Олег…
– Гражданка Марецкая, у вас по инвентарной записи триста единиц хранения, а тут в  наличности по меньшей мере три тысячи.
– Олег, ты прекрасно знаешь: мы годами собирали коллекцию. Не все оприходовано, но не украдено. Лучше переизбыток, чем недостаток.
– Это с какой стороны посмотреть. Недостача халатностью может считаться, а переизбыток – спекуляцией в особо крупных размерах, о!
– Ну, хорошо, я проведу с тобой…Ой-ой-ой, что они делают? – указывает она рукой на солдат. – Это же Фаберже!  Прекратите уничтожать музейные ценности, варвары! Олег, ведь ты же из интеллигентной семьи. Я все твоей маме о тебе расскажу.
– Не наглей, Ванда! Ты под следствием. Напиши лучше, что во всем виноват ваш кумир, Ребус или как там его? Где он, кстати?
– Он уехал, как чувствовал.
– А эта, как ее, Мнишек Марина? И Чемпион Удачи какой-то. Где они?
– Чемпион Удачи, Мнишек, Тушинский вор, это все персонажи нашего спектакля. Пер-со-нажи, понятно?
– Мы вас всех на чистую воду выведем и персонажей твоих в первую очередь. Ладно, заканчивайте с вещами, – приказывает он солдатам. – С людьми пора разбираться. Выбирай статью: антисоветская деятельность, спекуляция антиквариатом или моральное разложение со мной. Ха-ха-ха. Мыла Марусенька белые ножки… ножки, сисешки, попешки и то, о чем не говорят, но имеют ввиду. Венец телесного низа, как сказал бы Рабле…

*   *   *

Чемпион летит над домами на дельтаплане. Снизу поднимаются и повисают над верхушками деревьев надувные вазы и статуи. Увиливая от трассирующих очередей пьяных пограничников, Чемпион парит среди статуй, внезапно лопающихся при попадании пуль. Приближается к морю и летит к иностранному кораблю, белеющему вдали.

*   *   *

Четверг, сидя на берегу моря, бросает гальки в воду. Из воды выныривает голова бронзового тритона и поглощает камешек ртом.
– Что воля, что неволя. Все одно: плач будет там и скрежет зубовный. Когда Силиуамская башня падет…
– Уже пала, – говорит возникшей за его спиной шут.
– И когда?
– Давно уже, да никто не заметил.
– А ты кто?
– Дед Пихто.
Четверг оборачивается – за спиной никого.
– А за что, спрашивается? Ну, среды не соблюдал…
– И пятницы – тоже, – добавляет вновь появившийся шут.
– Что среда, что четверг, все одно – не везет. Здесь не везет, там наказание ждет. Кого люблю, того наказую. Неужели нельзя без наказанья оставить? Кто смотрит на женщину с вожделением, прелюбодействует с ней. Как же мне на нее смотреть? С отвращением, что ли?
– Плодитесь и размножайтесь, сказано.
– Зачем тогда говорить: не вожделей, если человек с таким зудом в чреслах рождается?
– Все так живут.
– Красота спасет мир. Хм! Скорее погубит…
– Уже погубила.
– Стать избранным, значит быть одним из десяти тысяч.
– Из ста тысяч, поди!
– Но ведь не нужно быть избранным в пропорции такой уж немыслимой, чтобы с богиней…
– Фроттаж совершить?
– Можно и поприличней сказать: сурсик, например.
– С богинями будьте как боги. Будьте как боги, и поимеете всех богинь на земле.
– Боги в том доме живут, – указывает Четверг назад рукой, – а я…
– С боку-припеку, – усаживается шут рядом.
– Что делать, ума не приложу.
– Ум категория лишняя, когда вожделеешь богиню. Нужно просто брать за бока и валить ее долу.
– А если момент упустил? Что делать?
–  Что делать, что делать? – иронизирует шут. – Ничего делать не надо, сами придут и дадут.
– Она уже не придет.
– Не та, так – другая.
– Не-ет, другая мне не нужна.
– Пром-б-лема, – коверкая слово, кривится шут. – М-да, м-да... Вот что, – достает он бутылку из-за пазухи, – а давай выпьем, – большим пальцем он выбивает пробку, которую тут же подхватывает ртом вынырнувшая из воды нимфа. – После третьей рюмки… – переворачивает он ладонь с гранеными рюмками между пальцами, – жизнь…
– Покажется сносной, – завершает цитату Четверг. – Наливай!

Часть III

 «Созерцатель» был задуман для использования в «Коридорах судьбы», затем стал приобретать очертания отдельного романа, но в дальнейшем распался на удельные княжества самостоятельных миниатюр, которые вновь тяготеют к объединению в рамках нового романа. Куда, однако, девать неиспользованные отрывки? Разве что приводить их без всякого объяснения.
«По высохшей ветке гигантского дуба, вершина которого теряется в облаках, можно перейти на другую сторону полноводной реки и войти в крону каштана – словно в храм Артемиды или шатер Великана. Зеленый витраж становится золотистым на закате. Ночью листва светится, а когда выпадает роса, возникают видения. Призрачные слуги несут опалесцирующий паланкин императрицы Сна – она играет луной, словно медузой. Из огненного моря рождаются цветы, они похожи на лики забытых богов. Головокружительные падения в бездны Восторга-и-Изумления, нескончаемая пытка Красотой».
Несмотря на уже существующее название стоит привести еще несколько дополнительных вариантов, которые могут изменить характер повествования. «Надмирье и Подмирье», например. «Бомба холода разорвалась» – так будет называться зимняя часть романа. «Вееропись и монгольфьеропись», «Геомантика и орфеология». «На зов грезы» – стиходелический сеанс. «Тысячегранная скрижаль» – кристалл воспоминания прозрачный. «Верхом на шахматном коне», «Поэма Желтого Дома». Парад названий можно завершить обыгрыванием уже использованного в «Коридорах» заглавия. «Дым Бытия» – роман об иллюзорности всего на свете.
 В главе «Паршивый гривуазник» будет описан Убегю – шаркун и безобразник, в «Медее де Карм» – медетея, в «Очковтирателе» – Танцеваль: ожерейльник ее величества. Не-тащите-меня-Сампойду по кличке Робкий Калибан появится в одноименной главе, а вслед за ним и Сглазунаглаз – селявист: острый ястребиный клюв вместо носа, мутноватая жидкость в колбочках выпуклых глаз, плохо прикрепленная к черепу кожица подвижного лица. Берет собеседника за пуговицу и крутит. После общения с ним уходишь с порезами на одежде и царапинами на теле – от когтей.
 «Люди в белых перчатках» – Сакраменталь, Револьвейрос, Преферейль, Квинт-Эссентис, Интригис, Изольди, маркиз де Дас, Классипед, Нелаплас, Кактораз.
«Профессор Маузер и доктор Покер» – фальшевики.
«Шахматный шулер» – Едвалис. Убегю – шаркун и безобразник. «Паршивый гривуазник!»
В моем повествовании преобладает не сатирическое начало, как можно было бы предположить, а саркастическое или сарказматическое. Я корчу в зеркале разнообразнейшие рожи и сам над собою смеюсь, как Протей. Еще одно название – «Протеистическая проза». В «Духовном отчиме» будет изображен Марксимов-Симменталь – придворный злопыхатель и нагнетатель тоски, а вслед за ним – фальшевики: Коварская, Трупский, Воровский, Вампиров, Гробовский. В главе «Теннисный мальчик» – как черт из коробки появится Олег Шарман: микитка подставной, из тех, кто на арену выходит что-то поднести и за верблюдом подмести, и что-то поглупей произнести, что даже клоуну сказать уж неприлично. Парень «что надо», их человек! В «Пленнице превращений» появится превращенница: Ириза – звезда стриптиза по кличке Черная Дыра. Амальгаммой черного зеркала покрытая, обнаженная с трепещущей медузой солнца, сверкающей-пылающей-блистающей в сумрачной глубине ее зеркальной голизны. Ничего еще не сказано, в сущности, а уже возникают сверкающие контуры в тумане. Зеркальнокрылыми сиренами усеянное дерево орнамента в тумане Амфиров созерцает за окном.

*   *   *

Инициатором создания коллективного романа «Созерцатель» выступил Мюррей. Не однажды упомянутый в «Коридорах» Мюррей возглавил в свое время группу писателей – орнаменталистов, в которую входили: иммаженер Евгений Ка – он же Картонов или Каритонов, Олег Ненорман, который сам себя называл нарицателем. Когда к нему обратились однажды с просьбой описать унылый пейзаж за окном каритоновской коммуналки, он, как истинный нарицатель, с мрачным видом изрек:
«Легенда о Рембо гласит, что в город он попал с названьем ужасающим Харар у озера миражного Кошмар. Рембо советчиком по «белому вопросу» у князя страны служил бунтарской Чад – винтовки людоедам поставлял за кость слоновую и шкуры леопардов. Рембо к истокам Стикса в озарении дошел, сезон в Аду провел, живую воду раздобыл, но выменял ее у эфиопского царька  на птицу – она монеты золотые, если смарагдами гранеными ее кормить, несет... но вскоре умер».
Одно время к нам присоединился Григорий Элизеев – автор романов «Гермайон», «Трость и веер», «Серп и молот», «Дон Жуан в раю». Ваш покорный слуга – адолаз-лабиринтолог, как назвал меня Картонов, вошел в группу, когда она уже стала проявлять тенденцию к распаду.
Ненорман объявлял себя ненормальным по профессиональному признаку, ибо «всякий писатель в России, по его словам, – подлец или безумец». Он печатал свои вещи в количестве четырех экземпляров – на каждого участника группы – и более об их судьбе не заботился.
Будучи такой же подставной фигурой, как и «Д», Евгений Ка (он же – Картонов, он же – Каритонов) поселился в «Коридорах» благодаря упоминанию его имени в вычеркнутом эпизоде предисловия, а также безымянному в «Геаманте».
«Геамант указал рукой на мастера стихосложения и тот, словно метафорическая машинка, сразу же включился: «Нельзя простить распущенной Эльмире того, что в  целомудренной Элизе – венец поэзии и чистоты».
Вот и все, что о нем сказано, но этого оказалось достаточно, чтобы довозникнуть  до его нынешнего состояния.
Ему удалось первому произвести литературоведческие раскопки в Коридорах. Оставленный без присмотра в Лабиринте, он изучил его доскональнейшим образом. Его пребывание в Коридорах дало ему не только условия для существования, если можно так выразиться, но и возможность приобрести профессию ко-ри-до-лога.
Наряду с Контрасовым, к которому в первоначальном варианте предисловия Д отсылал читателей для консультаций по вопросам «Прикладной фавнологии», он является, хотя ему нечем являться, так как сейчас его уже нет в живых, одним из ведущих коридологов Вашего Времени.
Евгений Ка единственный, кто стремился выйти за пределы узкого круга орнаменталистов и там, в Миру, прославиться. Это стоило ему жизни.
«Опасное поприще быть Орфеем в России! Что значит на своей душе судьбу Орфея испытать? Под кожу весь ужас впрыснуть Млечного Пути. Нет, плохо сказано – неощутимо: не больно».
 Картонов изучил множество оттенков боли, которые передал в своей поэзии удивительно точными, лаконичными образами:
«Представьте, читатели, царевну, уползающую в угол подвала; солдата, тыкающего ей в спину блестящим штыком. Должно быть, он промахивался, добивая инфанту. Где он сейчас? Что поделывают его дети? Спится-ли-им-по-ночам?»
Сейчас, когда пишется этот текст, уже невозможно понять или, вернее, ощутить опасность, исходящую от строк:
«Бровастое медвежье рыло – у дочери – с годами прорастает на лице – министра Страха-и-Тоски... миниатюрная, как эльф, жена с глазами кобры королевской... статуэтка редкая китайской красоты... к экспроприированному во Дворце папашей престарелым сервизу чайному приобщена – чай ароматный разливать и пестовать потомков, достойных славы доблестных отцов – грабителей Дворцов».
Друзья советовали Каритонову перейти на эзопов язык хотя бы в тех стихах, которые он зачитывал в публичных местах. Ненорман, для которого не существовало запретных тем, написал специально для него: «Метафору очередную спрячь, убери, – шипит цензурная змея благоразумного совета, – и фразу, словно вор-шутник на мостовой фальшивые (того не ведая) алмазы, отдельными словами в тексте разбросай!» Но было уже поздно: последовала серия хорошо организованных испугов... «Мир в сети императорскими выловлен ловцами, от страха в карту съеживается на полу»... и смерть наступила как будто бы естественным путем. Много ли надо человеку, заявляющему в стихах о том, что «между второй и пятой чашкой кофе граница смерти для меня проведена», – достаточно хлопка ладоней в нужный для Судьбы момент.
Картонов воистину был поэтом Боли, которая служила для него поводом к раскладыванию словесных кубиков в изящные мозаики. Судя по отличному знанию предмета, он изучил оттенки на себе, как явствовало из его книг. «Сто восемь видов боли», например:
«Инфернорукий скрупулезник Бестертон с рентгеновским чувствилищем на морде по следу Птицы-ходит-Золотой и всякому, кто в темноте монетное яйцо находит (она червонцы царские несет), с пристрастием читает Книгу Боли по ночам».

*   *   *

Нельзя назвать Каритонова политизированным поэтом. В свое время он написал эротическую поэму о геомантах-нимфах-и-эфебах и отослал один из фрагментов от имени Ненормана на день рожденья Геаманту.

Ковер словесной вязи тайнопись арабскую содержит... там – бирюза, а там – гюрза... узоров змеи золотые на бархате ковра орфейного сравнений... под деревом орнамента ветвистого сидит факир-орфей-иль-чародей и лунными торгует бликами обмана, тигровыми полосками восточного коварства, кошачьими глазами колдовства... реальности кабанье рыло он рано начал укрощать серо-жемчужными цветами... таинственные в воздухе отыскивая щели, он пропадал в них, тело бездыханное оставив на земле – во тьме ярчайшего из дней... халат восточный расписной (зеленый бархата фазан в ажурной сетке золоченого шитья, как в клетке) сбрасывая на лету, он возвращался со двора пергамского царя или бухарского эмира... орфейный домик из слоновой кости в его рассказе возникал и джонка по каналу закатной тишины плыла в стране с названьем тающим Китай... чайник желтым ароматом светился на корме, путь освещая в полутьме... на зонтике спускался на воду Сарданопал и раковину искушенья гейше подавал в обмен на веер восхищенья... поклонниц глупых мотыльковый рой – губительная лампа... «Хочу, чтобы покончил кто-нибудь из-за меня с собой!»... фраза гибкая и пестрая, словно гюрза, по бархату зеленому ползла в его поверьях... чтобы склонялись над листом и в паутине тонких линий искали-выявляли-видели его, он праздник туши разноцветной сменил на легкий карандаш... все взглядом превращая в зеркала, любуется собой... и даже платьев бархатная чернота, чуть синевея, отражает лицо его и полосатый (невидимый в хамелеоновском обличии) халат бухарский чародея... и прячет сердце он в горах, словно Кащей.

Геамант подрядил в Школе Злословия имени Семеона Ойстраха самого способного эпиграмиста и в день рождения ничего не подозревающего Ненормана разложил перед ним веер пародийных фрагментов, таких, как нижеследующий, например.

Ослепительна лунная белизна стоящей на коленях китаянки... она вытаскивает из прически два тонких, как шпильки, кинжала – волосы разливаются по плечам черными ручьями – и с двух сторон втыкает в шею влюбленного юноши... его тело падает в омут реки Печаль... душа несчастного обрастает доспехами: разъяренный воин выхватывает кривой меч и рубит коварную Инь... но ее дымчатая плоть уже недосягаема для его разящего меча.

Ненорман в свою очередь написал еще один вариант пародии и отослал всем предполагаемым авторам поэмы «Поэми».

Лицом смущенной китаянки под кисточкой сиренописца оживает фарфоровая ваза на столе... начертанный Дао Гуаном иероглиф на плече стон восхищения протяжный вызывает у наяды, спящей в хрупкой белизне... «Состарься, стерва!» – чародей вскричал... ваза лопнула и лик пропал…

Главной задачей вариантов всех поэмистов явилось создание текстов, в которых напрочь отсутствовали какие-либо намеки на нечто социальное или даже просто реальное. Только орнамент и ничего более!

Орфея душу, словно карту, песком бархановым пустыни в извивной песне развернул придворный нищий императора Даогуана... муаровый воздух пустыни бархановой музыке вторит... сереет карта на песке и лампы лик в тумане мотыльковом голубеет, а серебро сервиза серебреет – поэта завтрак на траве поэмы... пустыня утром, словно риза, жемчужным бисером украшена росы... изумрудный вспых испуга ящерки изображают под рукой... бабочки на карте, симметрию нежданно соблюдая, присели отдохнуть... в пустыне полминуты длится день, за полчаса проходит месяц... ковер изменчивый узоров песни составляя, растенья взрывами растут... и листья золотые на шелк поэмы опадают голубой.

Поэмизация продолжалась несколько лет и привела к созданию коллективной «Поэмоэпопеи» в духе школы орнаменталистов.
Первоначальный вариант поэмы был написан в обычной для Каритонова иронической манере за исключением нескольких возвышенных пассажей вначале:
«Вино рдеет, сигарета тлеет, глаза прозрачновеют на лице. Она имела пурпурную привычку прикасаться к зеркалу губами. Ее глаза, как пара мотыльков, блуждают в полутьме окна над яркими губами.
Иллюзия зовут ее или Индуза, Интемния, Императриче».
Но уже в следующем эпизоде Картонов отпускает язвительное замечание, сводящее на нет возвышенные интонации предыдущего пассажа:
«Лилейной кожи бледность, жасминовая нежность. Стальной – алмазного граненья –скорпион сквозь ленту бархатную в кожу нежную вцепился. Не замечает – собой упоена! Под взглядом пристальным Орфея цветы на ее платье загораются во тьме, но она не замечает».
Далее следовал подчеркнуто торжественный призыв: «Земным существованьем Спящая Красавица, проснись!» Эта строка имела продолжение, которое у Каритонова приобретало черты самопародии. Характер трансформации «поэтической интенции», как сказал бы досужий критик, можно проследить на примере использования одной и той же темы в нескольких вариантах текста, который был представлен следующим образом:
«Овальнолицые химены Познаний Золотых двойные луны элизейской белизны из вырезов глубоких выставляли напоказ и яблоки соблазна с начертанными формулами яркого румянца из щек руками веерными вынимали и позами призывными лиоловые знаки на грифельной писали черноте».
«Мастер зеленого слова», «Зажигающий свечи», «Продавец слез» – таковы были названия глав одного из утерянных вариантов.
Герой поэмы Казимир предлагал читателю войти в свой Квазимир. «По струнам арфы великана или по нервам Пана». Клавесиновое звучание шагов на музыкальной мостовой. Отталкиваясь от струны, которая мяукала напоследок вместо звона-или-стона, он прыгал в пасть беззубой Рыси.
«Медузовую наготу нимф поднебесных обнажая, снег одежды тает: в тайном гроте Адонис, сжигая взглядом тунику богини, в вепря превращается или в оленя».
В главе «Огорчения Орфея» автор поэмы сожалел о том, что земнородная красавица не согласится для написания романтической истории раздеться и походить по столу перед сидящим за машинкой писателем. «Чтобы он списывал с меня историйку! Ни-ког-да в изображенье стиходея не отдам себя!»
«Иное дело – художник!» – восклицает Евгений Ка и приводит монолог художника, владеющего не только кистью, но и словом:
 «Разрешите нарисовать ваш портрет. Слезы на зеркале вашего лица вторят дождю за окном. Я изображу вас сквозь стеклярус слез. Необходима прозрачная паранджа или бусы. Больше ни-че-го!»
«О, скука смертная бытейства!» – восклицает Ка в первоначальном варианте поэмы.
«На сотню особей едва две-три пригодны для любви!» – вторит ему пародист.
«Его влечет прекрасная принцесса, – уверяет читателей другой, – прозрачнотелая орнаментесса, а не та, кто, как священная корова, грациозна и бела, пуглива, словно лань, и вспыльчива, как герра, земная Зина, у которой притворного смущенья в щеку вставлен помидор и льдинки лжинок звякают в глазах или в бокале».
«Берилл!» – бокалы произносят в хрустальной схватке над столом» – добавлял очередной участник поэтического марафона.

Земная Зина или Фрина разрывает платье перед статуей нефритовой Венеры и с вопросом на ответ руки к холоднокожей обращает взор победный... словно священная корова, грациозна и бела... пуглива, словно лань, и вспыльчива, как герра – вакханка, раздраженная отсутствием охотника в Орфее... «Милый, я тебя куплю... прости – ценю... нет-нет... люблю... хотя пустяк души твоей не стоит вниманья моего, тебя собой я одарю – за плату робости, покорности и страсти... за неуменье, впрочем, дать мне все-что-есть упреков мелочных не потерплю за будущее раздраженье малоценностью твоей... быть может, тебе я изменю... купюрами терпения – за блеск червонный глаз и за панбархат кожи – ты должен мне платить... оброк любви обрек себя платить... прости – любить меня... мой верный раб-и-аб».

Попытка героя извлечь его бестелесый идеал из муара фантазии была представлена в том варианте поэмы, который был назван «Возвращением к Орфею».
«Синий шкаф морской волны, наполняя бликами комнату, трепещет у стены. Наяда манит нежными цветами полупрозрачной наготы. Розовая раковина рта, а в ней ремора языка. Орфей погружает в воду фантазии руку и достает... медузу».
Пожалуй, самое большое место во всех вариантах поэмы занимал мотив исчезновения, а также сопутствующий ему комплекс отсутствия.
«Неосторожною рукой с балкона вуаль на снег роняя, красавица за дверь стеклянную уходит – навсегда.
Ее мы не увидим. Ни-ког-да!»

*   *   *

Для написания поэмы «Возвращение к Орфею» Евгений Ка уговорил знакомого врача сделать ему гипнотическую прививку какого-нибудь пациента из Орфеев. Пока Ваня находился в больнице, где ему предлагали успокоительную таблетку перед сном вместо возбуждающей брюнетки, новоявленный Орфей занял его место.

Рожденный криком феи диким... как пеной бешенства быка морского Афродита... Орфей лунатиком дневным шагает по карнизу мира... астраллонавт и медитатор, эмеральдист и миражист, пигмалионер и галатейник, мистериозник и мнимозинист, греха дегустатор и зла инкрустатор, гротескных дел мастер, ювелир и портной.... небесную Феерру, где вечный карнавал, на сумрачную Скверну, потемкинских достойна деревень, сменил... в омут времени прыгнул из рая вниз головой... «Дурррак, Орфей... дурррак Фрррракийский, – злорадной парафразы черный какаду (как в сумрачном аду) рефренничает на ходу, – Рррембо тому пример... дуррраааак!»

Ему казалось, что он уже жил на улице Двенадцати Золотых Труб в Пятигорске еще в Дорождении. В башне замка за окном у мальчика в руках лет десяти, каким он созерцал себя через подзорную трубу воображенья, лежали на ладонях, вызревая, два плода, которые принимали очертания груди волшебницы Цирцеи, ибо кто еще в одних только чулках приходит в спальни к детям по ночам!
«Скупые рыцари любви... С таким же упоением ростовщики монеты в сундуках пересыпают до первых проблесков зари!»
Днем и ночью Ваня бродит по осеннему парку своего одиночества. Человеческие особи вокруг говорят на иностранном языке обыденной речи. Каким-то образом они все-таки договариваются и уходят парами в темноту.
«Прикосновение к живому... Что же это такое, когда у любимой под кофтой – впервые – находит рука свою цель? «Наконец!» Быть может, в этом ничего и нет. В музее трудно удержаться, чтоб пальцем по нефриту гладкому не провести – так невозможно к мягкой живизне не прикасаться. Мучительно – особенно весной».
Напрасно Орфей переехал в Москву.

Морская бездна неба... коралловый искрится сад далеких звезд... бесшумно сумрак шевелит верхушки тополей... ночными птицами во мраке летающие рыбы шелестят... глаза дракона фарами трамвая мерцают вдалеке... прозрачными медузами желтеют фонари... белеют рыбки рук с глазами крупными камней фальшивых в перстнях... ждут божества на остановке – приедет и сожрет... сквозь стекла серые очков – в бокалах глаз венецианских – наполненные ядом изумруды наядовых зрачков... змеей язык мелькает между губ и электрическую искру с шипением роняет невзначай... вот, «дре-бе-день» произнеся, трамвай подходит... волшебным образом, как будто сами по себе, в нем двери распахнулись... «Тавр престарелый – ручной единорог – дракон бескрылый... куда несешься ты в подводной полутьме?»

Вечерний город пуст... в рубиновых огнях трехглазых светофоров просматривается ад, в зеленых – небо неземное, в оранжевых – закат... ленивая луна в застывшем воздухе творит свои метаморфозы... играет музыка созвездий... шуршит листва – стихи читает кленам дуб... луну можно рукой достать и съесть, если на дерево залезть... //на дерево залезть и лилий //звездных светящийся букет //нарвать здесь на земле// никто не догадался//... «оксиринринх» – шуршит сверканье голубое... блеск лака оставляя за собой, акулы легковые несутся в черноте ночной... чернильный сумрак городской звучаньем фиолетовым тревожит... изломанные знаки объявлений на зелени ночной горят – неоновая кровь рекламного сонета, вспыхиванье пурпурное боли в сиянье голубом… словно глазницы спящих великанов – погасших окон черные загадки... бокала склеенная ножка – знак бедности в светящемся окне... «берилл» – бокалы произносят в хрустальной схватке над столом... в июне снег идет с дрожащих тополей – снежинки или мотыльки вкруг фонаря ведут свой хоровод... похрипывает репродуктор очумелый... скрипит трамвай – тавр угорелый... резиной пахнет или серой... как в преисподней... за окном.

Бриллиантовое колье огней в зеленой полутьме полей со звездами смешалось... когда по саду млечного пути Орфей летал и звезд коралловые грозди с кустов сиреневых срывал, для целей сумрачных своих жестокий автор (Д безумный) в подводной неба черноте коварно разбросав цветы, к земле нехитрым трюком приманил... как все здесь твердо, грубо, непрозрачно, какие острые  углы и люди злы – их взгляды бритвами сверкают... женщины, как фурии ночные: при свете красных фонарей недрагоценные из мостовой выламывают камни... зверье заводов в храмы забралось – скрипят от ярости зубами шестеренок и греческим огнем пытаются спалить армады облаков.

На спиритических сеансах в замке Ки жестокие чиновники Судьбы снег среди лета вызывают для устрашения наземного народа и развлечения подземного патрона... если по коридорам замка долго вниз идти, то можно в перевернутую вниз головой Инферну дикую пройти... Орфей на лифте в ад спустился и по кругам его с экскурсией прошел, но Эвридики не нашел... «Овидий, ты ошибся, здесь нет ее и тени... напрасно я Орфея моего вслед за любимой посылал... скорей наверх, мой смелый адолаз... на воздух, в пасмурк алкогольный»... зажженных фар уже желтеют в голубом тумане хризопразы... как ночь нежна земная... пушинки серебринок в фонарном круге розовеют... чай окон светлый разливает тишина... в желудке минотавра полумрак – уютное качанье... но холодно в Москве от близости Инферны.

Коридоры института искусств Всех Видов – как будто бы наиболее подходящее место для Орфея. По красным ковровым дорожкам туда и сюда беспрерывно сновали пьеретты, мальвины, коломбины, арлекины. Они беспрестанно курили в полутьме под лестницей. Обнимались, целовались и смеялись.
«Быть может, вы мне только снитесь, а я вам – наяву!»
Пока подруги гладили Курьезову – все звали ее Грезой – по всем местам, она выкуривала сигарету.
– Ни разу?! – изумлялась Курьезова признанию Орфея. – Ни с кем? Даже не целовался? У-ди-вительно! В наше-то время! Бедненький ты мой. Приходи ко мне в гости – потанцуем, ну и все прочее... нет, миленький, не сейчас. Люди ходят. Завтра.
Змеиными извивами гибкого тела умудренная Греза выскользнула из рук Орфея и ушла от прикосновения в табачное облако исчезновения.

Красавицы дневные – полубогини меховые – в ботфортах желтой кожи или черной в изморозь фантазии спешат, утренний ледок проламывая с хрустом каблучками... в пунц очарования раскрашенные щеки тайнопись арабскую желаний выдают... звук обещанья «Ю» китайский на губах... мреющие сети поцелуев в воздухе томления висят... не более доступные, чем луны, что вечером сияют в желтой синеве.

Он увидел ее еще раз лишь однажды за стеклом в вестибюле соседнего здания, заставленном кадками с тропическими растениями. Она игриво выпустила в лицо Орфея струйку дыма и настроила губы на поцелуй. Но когда он добрался до прибежища Грезы, – от нее остался только запах духов и след губной помады на стекле. Он попытался преграду разбить, но Рок и на этот случай принял меры предосторожности – стекло не поддалось.
«Рот, глаза! Ни-ког-да!»

Шахматная фактура реальности в куртке прохожего проступает простеньким откровением... в неоновом полумраке цветы женских лиц колеблются на стеблях черночулочных ног... крылатые человечки несутся вокруг золотистого солнца по голубому шелку китайского неба – Красавица вертит ручку зонтика и кажется, что вся вселенная вращается вокруг нее... Орфей смотрит в черное зеркало ее лакированной куртки и видит Чудовище в сумрачной кривизне.

Cквозь мреяние дымное Орфея цыганка или, может быть, ронсарка проходит, звон монисто оставляя за собой... фиолетовое платье развевается в лучах неощутимого ветра, реет, словно победное знамя, сплетается с волнами черного струения – золотые лилии кружатся в водовороте распущенных волос... непостижима, словно лебедь черный на воде вечерней изумленья или луна в лиловом небе восхищенья... орфейную души бумагу молниями разрывая рук прошла – и шелест гладкий шелка прохладой фиолетовой остался на губах.

В двадцать лет Орфей в Ване забеспокоился, в двадцать пять, когда замысел Коварны стал предельно ясен, печать неизгладимого отчаяния проступила у него на лице.
 «Одиночество, отчаяние, одичаяние».

В саду Заката дерево чувства растет, словно медленный ласковый взрыв... «В шуршании его листвы я шелест шелка ощущаю»... глаза в вуалевом тумане... словно амазонка – с тростью тонкой... (трость с хрустом надломилась и веером раскрылась в призрачной руке)... волны распущенной черноты подкрашивают воздух в сумрачные тона... фактура тюльпанового лепестка или крыло бабочки не в состоянии передать свойства ткани, из которого смиражировано ее платье... сквозь вечернюю воду шелка контуры ее фигуры возникают в такт шагов и исчезают... кажется, что Эвридика годами преодолевает последние шаги... счастье разрывает Орфея своими наплывами, и он превращается в облако... «Эвридика войдет в Орфея и растворится в нем»... если она по пути снимет перчатки, они уплывут черными угрями в подводный сумрак вечера... губы опережают ее и поселяются в сердце Орфея, словно бабочка в цветке... «Молния исчезновения внезапно поражает, словно татарский хан посланника кинжалом»... (со стоном нить разорвалась и бусинки пролились искристым дождем)... шелк ее платья долго еще оседал, сохраняя форму человеческого тела... лилии распустились и обернулись бабочками... пятиголовые змейки перчаток покрутились вокруг и увлекли за собой растерянных бабочек... запах ее духов попытался принять форму цветка, из которого был извлечен, но растаял... веер сложился стрелой и улетел... потерянная шляпа догнала свой образ на голове Эвридики, но обнаружив ее отсутствие, уплыла черным кораблем печали.

Попытка Орфея воззвать к древним сущностям мира того, заканчивалось неутешительными сентенциями, которые выпаливало незнамо чем являющееся существо, выдающее себя за прародителя поэта.

«Что делать мне, Овидий, – прародитель мой старинный, лунный наблюдатель, солнечный сказатель?»... из моря сумрака (мгновенно) Овидий вынырнул, словно Протей... широкополой шляпой скат над головой его висит хвостатый и мантией своей чуть шевелит... сверкающими змейками по бархату камзола черного сползают и колокольчиками времени звенят капли ртутные небытия... печальный голос вопрошает из раковины у него в руке: «Какой же силою коварной ты привлечен сюда, Орфей?»... «Я схвачен щупальцами был земного притяженья»... «Спрут ужасный!»... «И в старый свет иль в новый мир попал внезапно»... «На пытку простотой ты обречен Судьбой, но и простого человеческого счастья, что во сто крат милей моих метаморфоз, ты не получишь на земле – в Москве... змеи очковой взгляд нежней землянки разъяренной... любовный покер картами краплеными сыграть, из фимиама поклонений яд пользы выделить всегда готова и опоить любого... дневные охи будничных забот в ночные ахи восхищений незаметно перейдут, а там – и новый день настанет»... «Но что мне делать, подскажи?»... «Если у местной Зины-или-Фрины ее же у нее отнять (к ее же огорченью) не сумеешь, то ненавистью-местью испепелит тебя... пока Красавица сама к тебе не прикоснется, мычать и выть Чудовищем ты будешь обречен»... «Но как заклятье мне преодолеть?»... «Ночного неба некролог на каждого готовый мерцает звездным текстом в высоте»... «Пронзительнее женских пальцев смех сверкает»... «О... ужас... горе... ужас... О!»

Через три месяца Каритонов выстрелил себе в голову, но голова Орфея бессмертна. В награду за попытку самоубийства Орфей от Ада получил способность осязательных галлюцинаций. Медузовые перси Миражины висели в воздухе, словно плоды на дереве познанья. В полутьме.

Как звезды в луже дурачок, Орфей в отчаянии ловит светящиеся точками соски незримого присутствия Цирцеи... и в мареве ее звучащих излучений, в костре медузных ощущений, прикосновением бестелой опьяняясь наготы, в дым превращается и... тает.

Картонов вернулся в свое обычное состояние, но помрачнел с тех пор и изменил характер стихолептики. Стены комнаты, в которой он прожил эти три месяца, были испещрены надписями по две-три строки, кои составили поэму «Возвращение к Орфею».

Сквозь шелк прозрачности воспоминанья водяной Орфей метаморфозы тела наблюдает волшебницы Цирцеи... туман лица глазами оживлен... нос тонкий, словно стрекоза – расправив крылья, в них глаза прозрачновеют – присела на лицо... лепестками губ цветок лица раскрылся... лиоловая влажность рта... бокаловый овал лица – аквариум цирцейный на столе Орфея.

По коридорам института известный предрекатель однажды проходил с толпой поклонников – чуть позади. У него в руке всегда был веер, трость или лорнет – знаки принадлежности к Иным-Мирам-и-Временам.
– Вам, молодой человек, – сказал Гемант, остановившись перед Орфеем, – необходимо съездить в Пятигорск. Многоствольный обрез взять с собой, серебряных полтинников и золотых монет – сколько сможешь достать. На горе Бештау ты найдешь все, что нужно тебе.
Через несколько дней Ваня был в Пятигорске. Одинокая сосна тянулась вечнозелеными руками к подножью серой скалы, выступающей из крутого, поросшего кустарником, склона Бештау. Он забрался на вершину сосны, осмотрел окрестности, залитые пожаром самого пурпурного заката, который ему приходилось когда-либо видеть или грезить. От выстрела в скалу из шестиствольного обреза поверхность ее лопнула и развалилась, обнаруживая горнохрустальное окно в подземный мир. Коленопреклоненная женская фигура с заведенными за голову руками, в овальной гемме выступая, в объятьях спрута выражала страданье или радость на лице.

Орфейрина струи (в саду Мерцаний) с веером стеклянным в призрачной руке или кифарой... (огненными пальцами Закат струны трогает фонтана)... на мирриады капель распадаясь, алмазным текстом в небе предстает... росины в воздухе на кустиках невидимого сада колышутся под ветром и звенят... чуть плещется волна – блестит прозрачная скала... послушная, как ваза, Эвридика в алмазную скалу Отсутствия заключена – бутон лица и два плода в сиянии расплавленного тела... «Сиреновым я голосом пою, иголками лучей до глубины души колю!»... на голубом камзоле неба алмазный орден солнца сверкает в высоте... витраж поэзии орфейной, мираж видений овидейных.

Ваня вложил в отверстие во рту первый полтинник, и он мгновенно исчез в бездонном чреве призрачной красотки. На первых десяти рублях как будто ничего не произошло, но уже ближе к пятидесяти она стала выводить руки из-за головы, как бы для объятия. Спрут, злобно сверкая глазами, ретировался в глубину. Ваня торопливо совал монеты в узкую  щель, словно для поцелуя, чуть-чуть приоткрытого рта. Рубли он выбросил – они не пролезали, а напрасно – после первого же червонца красавица еще шире раскрыла губы. Еще пару червонцев – и можно было отделять ее от хрустальной основы.
Неожиданно хрустнула ветвь под ногой, и Ваня выронил свои самодельные червонцы, а в попытке поймать рассыпал полтинники. Когда он поднялся с жалкой горсткой серебра в ладошке, окно вновь заросло серой ноздреватой коркой. Ваня и стучал в скалу, и стрелял, и колотил в нее камнями, но дверь в Иномирье так и не открылась.

«Метафоры и символы опробовать устал я – Д – твои... земная жизнь гнетет меня и мучают виденья... лягушачье «ква» в названии столицы русских беспомощное слышу... под взглядом гипнотическим ужасного Ужа народ живет свободонелюбивый... вот образ жизни моей здесь: шесть ряжих молодцов под ребра бьют, засовывают пальцы в рот и зубы вынимают... не жить мне в этом мире... на шар воздушный посади и в небо отпусти»... «Не улететь тебе, Орфей, подстрелят»... «Созвездием Аида отмечен человек... достаточно точнее пальцем ткнуть и он умрет или сойдет с ума, что половину смерти составляет»... «Ты мне, как брат, Орфей, близнец, двойник зеркальный в маске псевдонимной... и боль твоя по нитке нерва невидимого из тебя в меня течет»... «Украденный в притихшей школе жизни глобус взвалил я на себя и ношу непосильную не вынес – уронил»... «Ты не один, нас много в тебе прообразов земных, друзей моих – погибших и живых... и псевдоним мой составляя, «Владимир» из своего (не знаю – не хочу произносить – не верю) приюта для самоубийц с укором смотрит на меня»... «Д... парки жалкие твои – лишь тени садов моих в далеком звездном небе... как если б то, что есть и будет – уже было, а то, что было – не было еще... быть может, праправнук мой далекий у Бога прощенье вымолил для нас и даром неудач житейских (богатством непонятным на Земле) судьба Орфея наградила твоего»… «Поэмы критский лабиринт... в нем бродит то-что-всех-тревожит-по-ночам... то самое, что, если быстро-быстро обернуться... но кружится от быстрых поворотов голова и в сон проваливаюсь крепкий, чтоб ангельского пения сиреновый кристалл крестом хрустальным в золотом сиянье воплотился... быть может, кто-то через поэму знаки тайные передает и что-то в нашей жизни Изумрудное произойдет... Невидимой руке, неслышимому голосу я повинуюсь и схему странную черчу... Арго? Титаника? Ковчега?»

День своего тридцатилетия Ваня отметил флаконом вина забвения: «Покров человеческой плоти – вот, что мешает мне стать иным!» Он дернул за кольцо – ребристая штуковина лопнула по швам и с грохотом разорвалась. Но голова Орфея бессмертна. Когда дым рассеялся, он уже вышел по ту сторону  Стены.

В муаровые воды Гебра на закате дня Орфей уходит сквозь узор ковра... за незнакомкой вслед Орфей идет, теплом своего тела проплавляя лед... медленное продирание сквозь лед воспринимается овидением земного зрения быстрым бегом в тумане – погоня фавна за нимфой Сиринг... вот, она мелькнула в следующем зале и уже вдругом – на троне золотом (в призывной позе: щекой к плечу протянутой руки)... она уносится-уходит-уплывает с улыбкой на лице и яблоком соблазна на ладони.

Преодолевая сопротивление воды, Орфей идет по красно-желтым ромбам пола разрушенного дворца мимо коралловых кустов, статуй и капитей колонн. Прозрачнотелая фигура с протянутой к нему рукой возникает впереди. Бронзовый Посейдон в глубине накалывает трезубцем бронзовеющего на глазах осьминога.
«Я спустился в царство Аида, а не в подводное».
«Нет разделения на царства, здесь все едино», – говорит Эвредика, довозникая до конца. Но ее только что ожившее лицо преображается в каменное с проступающими фрагментами каких-то дополнительных ужасающих ликов.
 «Не изменяйся», – просит он, и она возвращается к своему прежнему облику.
«Ты не можешь здесь долго находиться: уходи. Не хочу, чтобы ты видел, в кого я превращусь».
Солнце над руинами начинает быстро заходить, вокруг все темнеет. Она уплывает в глубину с протянутым к нему рукой. Он пытается ее догнать, но сопротивление воды слишком велико. Испуская искры, шар-рыба преграждает ему путь. «Конечная, – раздается хриплый голос, – едем в тупик!»
Тупик: как всегда!

Из холода тоски построен ледяной дворец Мечты... сосуд Тоски имеет форму черноклювой головы... из вазы прихотей своих Орфей вино забвенья разливает в бокалы лунные страстей... перламутровая нимфа Инкрустина в китайский лак ночной воды вмурована Орфеем... стеклянная змея мелодии прозрачной узором призрачным ползет в орнаменте на платье Инеины или на панцире воительницы Серебрины.

Ковер поэмы украшая, мираж ночной искринками звенит и мреет... мелопоэйя тишины ночной... чуть голубее дыма папиросного кусты миражной тишины... сиянье музыки окаменелой... электрическое дерево мерцает и искрится в темноте... сияя бледной наготой сквозь паутинный шелк печали путь душам Прозерпина освещает лампой голубой на карте у Орфея... но ветви рук и волосы, как змеи... а вот, – нарциссник дивный... головка девичья на тонком стебле в томлении от невозможности лицо свое увидеть вянет, а если зеркало к глазам полузатухшим поднести, – мгновенно оживает.

Чашечки полупрозрачных лиловений подобны глазам ангелов... бледные цветы добра тают от пристального взгляда... от жеста злого на земле или от слова жемчужин россыпь с дерева Добра-и-Зла... (как если б нитка бус разорвалась)... срываются в туман... бисерные узоры мерцаний образуют прозрачные цветы... хрустальные розы почти невидимы в туманном саду ледяного дворца.

В росиновом стеклярусе прохлады... (уходит Цинтия зари и появляется Мерцея млечного пути)... в прозрачном платье из тумана и росы в обмен на розу Греза (императрица Сна или маркиза Миража) тлеющие пунцем губы подставляет и гиацинты поцелуев дарит... изумрудинами глаз сквозь веер сумрака мерцая, алмазным жалом угрожает змейка золотая на груди.

На черноте фаянсового блюда мелькают рыбки золотые или молнийки ручные... кленовый лист руки красотка в воду опускает и натюрморты составляет, виденьем отражаясь голубым... когтями от испуга в кожу нежную вцепился зверек браслетный на руке... нефритовой полупрозрачностью с прозрачностью воды сливаясь, сверкает искринками желтыми зрачков безглазых.

Цветы в воде воспоминаний бокалами хрустальными плывут... в полете тающем к буфету Эвридика молнию прозрачную прочерчивает хрусталем и в след свой неостывший в кресло возвращается мгновенно... легче бабочки и утра розовей... танцует на ладони, улыбками порхая... чуть взлетает и юбка оседает медленно за ней... но!... горькая в степи полынь раздумий и поле – серое – перекати... и... первый снег.

Полный текст поэмы, к сожалению, не сохранился, за исключением вышеприведенных отрывков. Каритонов отличался небрежным отношением к своему творчеству, здоровью и репутации, что и привело его к гибели.

*   *   *

На вечеринке в честь приезда Гвидо Гверро дель Венециано экспромтом, как всегда, Евгений Ка рассказал почетному гостю  тридцать девять историй, сорок из которых вошли в будущий фильм «Типичные итальянцы», за обещание опубликовать в Италии его поэму «Поэми».

Шестьдесят четыре бабочки под лаком на столе... стрекозы, ящерки и змейки лунных бликов на воде... орнамент бликов на воде четырехглазую сирену повторяют на парче... два нежных апельсина чуть тронутых загаром полусфер скрываются в листве... в переплетении невиданных растений и цветов сквозь позолоту листьев проступает, сквозит, сияет, плещется морская синева... над садиком коралловых цветов парит на черепахе Афродита в прозрачном платье из морской волны... оборками на платье пена, кружевами туман, шлейфом брызги бриллиантов чистейшей воды... созвездие искристых самоцветов на парче... алмазинки сиреновых зрачков – сто двадцать глаз пятидесяти лиц сквозь занавес голубизны и облаков белесую полупрозрачность проглядывают мудростью печальной… «Как если б ангелы из вод морских взлетели, сверканьем самоцветным ризу украшая синевы»… шелк отражения небесного в воде стрекозы строк колеблят… стрекозы с бабочками узор на светоносной составляя паутине, трепещут крыльями – в орнаменте поэмы.

Венециано сделал вольный перевод поэмы и опубликовал ее под своим именем в издательстве Ро Ко Ко, а в сороковой новелле фильма «Типичные итальянцы» изобразил обманутого поэта, умирающего от расстройства. Инфаркт! «Обманутый поэт» просмеялся    весь вечер, когда узнал о случившемся, обманув тем самым ожидания тщеславного провидца. От расстройства у Венециано случился микроинфаркт, но Ка мгновенно излечил его очередной историей: «Наказание Назира» – геоманта бухарского эмира, которую Зарина Мнишек использовала в фильме «Нечаянные чары».
Каритонов принимал участие в написании сценария фильма «Шарм Шара», который стал продолжением «Нечаянных чар», его тексты звучали и в «Человеке с зеркалом вместо сердца», и в «Человеке, который переступил черту», и даже в «Сестрах Карабасовых», хотя премьера двух последних состоялась после его смерти. Всю оставшуюся жизнь, по словам Каритонова, он был влюблен в Зарину Мнишек и ей посвящал большую часть своих стихов.

На черном бархате томленья-и-тоски (беседка Ожиданий иль павильон Страданий) в орнаменте отчаянья – Сафо – ковер нечеловеческого нетерпения плетет... Отсутствия провал бездонный бархатом постели черной оттенен – в нем змейки рук по ветвям ног ползут... (в зеркале печали сумрачном на потолке)... дыхания фиалка – ночная – в темноте... стон ожидания протяжный... звук ужасный – тувинки песня горловая, гиены жалоба ночная... но вот, – застыла в ожидании немом.

Она использовала его для написания поэтических текстов к ее сценариям, но как только работа заканчивалась, прогоняла его со скандалом. На следующий день после очередного скандала он умер на улице «от проклятия», как стало известно из фильма «Сестры Карабасовы».
Продюсер фильма, разозленный капризами Мнишек, доснял эпизод с актером, который имитировал внешность и голос Каритонова, и вставил в премьерную копию фильма. Из черноты бесконечного коридора коммуналки, по которой блуждала героиня в поисках утерянной сестры, появлялся двойник Каритонова в тлеющей одежде. Он трубил в раковину и рассказывал историю их взаимоотношений с Зариной, упрекал ее в том, что она не упомянула его имени в титрах, как автора поэтических текстов, а также сообщал, что умер от ее проклятья, но прощает ей все обиды. Протрубив еще раз в раковину, он возвращался во тьму.
Сюжеты по крайней мере двух фильмов Мнишек были основаны на пересказе текстов Мюррея в изложении Каритонова.

Часть IY

Мюррей принципиально ничего не писал, а лишь рассказывал. Вечером он излагал сюжет многотомной эпопеи, а на другой день выдумывал новую, едва успевая до следующего своего замысла пересказать содержание удивительно точными уже завершенными цитатами из любого места пространного повествования.
«Рассказ все длится и длится, тянется, словно улитка по склону холма между соснами, а все никак не может обогнать черепаху сюжета. Быть может потому, что улитка ползет по спине черепахи».
То, что романы Мюррея, кроме текстуального пространства «Коридоров», остались неизвестными в так называемой Действительности, не вызывает удивления. В Стране Дураков происходит яростное отторжение всего того, что выходит за рамки обыденного.
«Что мы открываем солнечным утром зимой, – занавеску окна или дверцу сейфа с драгоценностями? На бархате окна стеклянном узоры серебристые прядет прозрачными руками изморози ночь. Бриллиантовым пухом покрыта земля – можно вынуть перстень с   камнем Глаз Цирцеи из морозного ларца».
Мюррей отказывает народу в праве на метафизические апельсины, которые обитатели Коридоров срывают в Элизейских полях его текстов. В «Коридорах» упоминается одна его книга за другой, но сам он остается неузнанным и неуловимым, как Протей. «Приключением текста» называл Ненорман свою афоризматическую прозу, «Путешествием за пределы орнамента» занимался Каритонов, тексты Мюрея начинались с орнамента и ими заканчивались.
 «О чем повествует иероглиф лунных бликов на воде?»
«О китайской принцессе, влюбленной в луну, о ее мучительной жизни в горном дворце на заоблачной высоте, о ночных бдениях у бассейна с водой в обществе светофорной купальщицы»
Один узор накладывается на другой, линии переплетаются, рождая новые, еще более затейливые сочетания.
«Стрекозы лунных бликов трепещут крыльями на воде, в отчаянной попытке взлететь, но они не в состоянии преодолеть границу Орнамента».
 «Селеновый текст откровений гибельных горит в чернозеркальном парусе на корабле Тезея».
«Созвездие Греха – невидимых наяд глаза – богиня Ночи зажигает под водой. Цирцея вставляет их в перстни и носит на пальцах, пугая гостей живизной».
Мюррей никогда не давал творческих рецептов и ничему не учил, он просто рассказывал одну историю за другой. Краткий перечень упомянутых в «Коридорах» романов включает в себя следующие названия: «Шарм Шара», «Сто двадцать дней в Санксаре», «История Мюразины или Сто двадцать тысяч вздохов при луне», «Пособие по прелести», «Портрет Протея», «Замок Пандоры».

*   *   *

По предложению Мюррея мы приступили к созданию коллективного романа, в разных главах которого действовала бы одна и та же личность, живущая несколькими жизнями одновременно. В последней главе все ипостаси этой личности должны были собраться в некоем замке на Кавказе (или в Крыму), чтобы соединиться, наконец, или выяснить отношения. Утопическая идея, как в жизни, так и в искусстве.
– Никогда не читайте романов, читатели, – скажет по этому поводу опытный критик, – из них можно узнать лишь то, что не бывает.
Поначалу идея романа вызвала энтузиазм, и много поэтического бисера было рассыпано в те дни.
«Сквозь узор листвы над подзлащенным зеркалом голубизны огненный шар солнца сияет в гигантском ореоле четко очерченной розовизны.
– Я – созерцатель! Наблюдатель заката, астраллонавт и медиатор, гротескных дел мастер, ювелир и портной».
Образ Созерцателя вначале был неотделим от Геаманта. В главе «Волшебная гора» из «Янтарной комнаты» он советовал нам отнести его на Карадаг на паланкине, чтобы увидеть на вершине чудо, а затем объявлял, что его присутствие препятствует осуществлению явленья. На другой день один лишь Шкатулочник отправлялся на вершину и что-то там видел, но отказался рассказать об увиденном, как иные отказываются поделиться найденным кладом с владельцами карты. В другой версии на гору вместе со Шкатулочником отправлялся ваш покорный слуга, а также персонаж, который должен был стать Созерцателем в одноименной главе. Неподалеку от вершины мы наблюдали фантастическое явление.
«В нем угадывалась идея каравеллы, замка и дракона. Пролетая над нами, хрустальный корабль загорелся в первом луче восходящего солнца. Через мгновение он врезался в скалу и остановился. Дворец был сотворен изо льда, но не земного, а запредельного: мы пытались обламывать коралловые ветви узоров, но они мгновенно испарялись в руках. Барельефы и узоры орнамента сверкали, искрились, горели и исчезали на глазах. Через час даже мокрого места не осталось от дворца – все испарилось».
В коллективной версии, которая возникла на обломках моего замысла, созерцателем становился художник Амфиров. Действие романа должно было происходить на даче Мерцалова в Крыму. С невероятной быстротой Амфиров рисовал на указанной Геамантом скале неподвергаемые фотографированию картины. На несколько секунд изображенье оживало, но краски впитывались в камень, и миракли исчезали, всплывая, слегка меняясь на ходу, на лаковом экране в китайском кабинете Мерцалова от струйки дыма сигаретного – для развлечения гостей.
«Инкрустированную перламутром душу, как Мюзидора ящички старинного бюро, Пандора раскрывает в полутьме».
Амфиров с горя попытался утопиться в море, однако, несмотря на то, что был пьян, никак не мог остаться на дне положенное для утопления количество минут: выныривал и снова нырял, пока не вытянул со дна хрустальную вазу необычайной красоты.
Сквозь наслоения узоров в очертаниях вазы просматривалось лицо античной богини. Витая ручка составляла прическу прекрасной дамы, лицо горнохрустальной красавицы мерцало в бутоне распустившегося цветка. Ваза слегка светилась в темноте, привлекая к себе мотыльков. Уже в двух шагах от нее ощущалось марево невидимого излучения, от него на душе становилось так же сладко, как и после полета во сне.

Подобно вазе, женщина – лишь
форма – для Орфея – красоты,
поэзии источник бесконечный.

 Романтический рассказ не обходится без влюбленной девушки – таковы законы жанра. Лореллея – так можно ее назвать или попросту Лора. В ней есть что-то героическое, нечто от Мюразины – героини романа Мюррея «История Мюразины или Сто двадцать тысяч вздохов при луне». Она сама приходит к нему с объяснением. Но!
 Несчастный юноша уже не в состоянии любить земнородных женщин. Двумя выстрелами из револьвера Лора уничтожает соперницу – ваза разлетается на мирриады сверкающих осколков. В узорах медленно оседающей пыли угадывается сад фантастических растений. Солнечный луч зажигает в комнате радужное пламя. Юноша бросается в огненное облако и исчезает. Ваза мгновенно восстает из осколков. Лора вновь стреляет в нее из револьвера и отправляется вслед за любимым.
Ничего, кроме вышеприведенных описаний, не осталось от первоначального замысла. Кое-что перешло в рассказ «Серебряный браслет». Амфиров надевал браслет в виде дракона и обнаруживал способность извлекать из старинного зеркала, словно из ртутного озера, серебряные штуковины эпохи Фаберже. Были также иные варианты того же рассказа.
«Созерцатель водил по зеркалу рукой и с мелодичным звоном лопалось стекло и рассыпалось на осколки. Из них мгновенно кристаллизовались картинки Ино-бы-или-небытия. Затем он резко прерывал сеанс и на мгновенье засыпал. Чтоб зарядить его для пения руками вновь, какой-нибудь поклоннице необходимо было поизвиваться в ритме его пассов на столе. Он звал свою любовницу Лианой за ее уменье извиваться в ритме изощренного узора на ковре или впиваться в самую чувствительную часть души».
Герой рассказа «Мастер натюрмортов» бродил по бесконечно длинным коридорам коммуналки с саквояжем, заполненным ювелирной мишурой, и быстрыми отточенными движениями расставлял натюрморты на столе – не более двух-трех секунд на обозренье.
Впоследствии Зарина Мнишек использовала образ мастера натюрмортов в своем фильме «Сестры Карабасовы».
В «Хрустальной скрижали» Амфиров отламывал от пробки старинного флакона из-под духов граненый шар и в его гранях прозревал то, что недоступно обыденному видению.
«Мгновение прозрачновения в лимоне, когда видна его душа, как в гемме, – венценосная чета».
В романе Ненормана «Нарицатель» герой, тот самый Нарицатель, игрой на словесине создавал вышеупомянутую чету, которая отыгрывала свою историю и вновь возвращалась в лимон в руке шута или злодея (или шута-злодея), а тот, в свою очередь, был изображен на картине с парковым пейзажем в глубине, элементы которого преображались самым фантастическим образом в животных и людей.
«Бабочка веером крапчатым пляшет у надушенной дамы в руке – в белом флере мимоза».
Мы все были мастерами в изображении различных видений, но образа самого Созерцателя не получалось, если не считать многочисленных фрагментов поэтического содержания:
«Представьте, читатели, загнанного в угол бандита с раной в животе, блефующего пистолетом, – в окружении толпы. Если он вместо предсмертных хрипов вдруг начинает издавать завораживающее сиреновое пение, как в итальянской опере, – от боли.    Прорицательный момент. У проникателей в Основы Всех Вещей он тянется всю жизнь!»
Для написания «Созерцателя» необходимо удобнее устроиться в кресле. Достаточно закрыть глаза и протянуть руку, чтобы возникла ручка двери, а вслед за ней – анфилада бесчисленных комнат старинного замка вместе с парком и городком вдали, в светящихся окнах которого можно увидеть, если воспользоваться биноклем воображения, все, что необходимо для написания истории романтического толка.

Часть Y

Свет был скорее вечерним, чем невечерним. Тончайшая, неуловимая черта отделяла состояние воздушной среды все еще длящегося дня, остатками заката сквозившего сквозь листву акаций, от внезапно наступивших сумерек. Еще не проявилось ни одно из многочисленных чудес великолепной, пышной, южной ночи, но в воздухе уже расположились фиолетовые тени – первые предвестники ночи. Свет, который только что был… или казался… предвечерним, вдруг померк, но сразу же в мгновенно наступивших сумерках стал золотистым, лунным, неземным. Как будто кто-то дернул за портьеру далекого облака и вспыхнул новый свет взамен померкнувшего.
Мы церемонно раскланялись и разошлись. Она ушла, и ее место заняла луна, сходная с ней своим великолепием. Нет, в тот момент небесное светило выполняло лишь роль служанки, стоящей на верхней ступени невидимой лестницы с лампой в руке. Она сама была, словно луна в ночи, в обрамлении распущенных волос. Полупрозрачный воздух наступающего вечера, казалось, был подобран в тон ее серому платью, так тесно облегавшему ее бедра, что мне сразу же захотелось спросить, как оно (то есть платье) отделяется от тела. Рядом с ней находилось еще одно существо – нечто вроде фрейлины; в другое время можно было бы и на нее обратить внимание, но не тогда! В ее красоте было нечто колдовское (кстати, ее звали «О» – от Оксаны), завораживающее, как если б ангел (павший с неба) предстал перед людьми во плоти. Не было еще такого описания в литературе, посредством которого во всей красе перед читателем восстала бы... короче, никогда!
Вечнозеленый парк уютнейшего городка с извилистой рекой меж синеватыми холмами, станет декорацией моей прихотливой истории. Мои родители: всего на свете боящаяся мать с толстенными линзами очков, из-под которых выглядывали ее вечно встревоженные глаза раненной серны, и отец – тихий, почти не пьющий человек – заготовитель чего-то ценного, вечно преследуемый обэхээсес. Мою историю можно было бы продолжить с описания серебряной сирены со свастикой в когтях на массивной цепочке. Следователи при каждом обыске принимали вещицу за орден из коллекции немецких наград и не включали в список драгоценностей, состоящий из полдюжины серебряных ложек и обручального кольца. Отец нашел колье в одном из только что покинутых домов небольшого саксонского городка. На фотографии, висящей на стене, счастливая его обладательница в обнимку с офицером в расстегнутом мундире чему-то смеялась за праздничным столом, мирно тикали часы, еще теплым оказался заварной чайник на том же столе. Как только отец взял колье с талетного столика, в мяукающей тишине раздался разноголосый звон часов. Он вздрогнул, увидев в золотисто-голубом сиянии ангела, отрицательно качающего головой, который оказался отражением заката в глубине зеркала в изощренной раме на туалетном столе. Будучи командиром разведывательного взвода, отец многое мог мне поведать о пережитом на войне, но…
В то далекое лето я был занят мыслями о моей «О» – не вполне еще моей, но, скажем, так – и никакими семейными и прочими делами не интересовался. Маршруты ее прогулок пролегали по центральной улице, называемой в южных городах Бродвеем, и аллеям парка – самого прекрасного из всех, когда-либо виденных мною. Вечером, когда прекращалось движение редкого транспорта, по асфальтовой ленте вокруг сквера начиналось хождение по кругу в двух противоположных направлениях жаждущих встреч влюбленных и зрителей. В отличие от всех прочих мест, где браки заключаются на небесах, здесь они, если и не заключались, то, во всяком случае, зарождались.
Когда О приближалась ко мне, язык прилипал к гортани, ноги подкашивались, а сердце трепетало, как зверек, пойманный в сети охотниками. Когда она вперялась, спустив очки на кончик носа, своим наивными или, может быть, бесстыжими глазами во что-нибудь, то это «что-нибудь» таяло (казалось мне), как лед в бокале с коктейлем, который я как-то осмелился предложить ей. В ее красоте было что-то итальянское, клаудиокардиналеподобное. Ее глаза...
Они оказались серыми, когда впервые осмелился взглянуть в них, переходящими в голубизну, а не черными, как показалось мне при первой встрече. Когда же быстро опустив свой взгляд, не выдержав сияния голубизны, наткнулся на ничем не защищенные соски, сквозившие сквозь кружевную белизну полупрозрачной блузки: совсем уже смутившись, готов был провалиться сквозь асфальт. Но она, как будто бы не замечая моего состояния, продолжала медвяным голосом что-то вещать, что именно я вспомнить так и не смог.
В полной мере ощущая колдовские чары своей красоты, она произносила своим задушевным голосом нечто такое, что каждый мог посчитать за приглашение, но я не осмеливался протянуть к ней руку и взять за талию, как делали, небрежно, большинство ее знакомых, приглашая пройтись по Бродвею, поболтать о том, о сём, сходить в кино или на танцы.
От растерянности мой взгляд доходил до ее черных, открывающих пальцы, из плетеного сафьяна босоножек на шпильках, изгибающих подъем ноги так, что, казалось, она ходит на цыпочках, как балерина. Во время нашей первой встречи ей было не более пятнадцати, затем – шестнадцать и так далее, а она все хорошела.

*   *   *

При первой незабвенной встречи своим бархатным голоском, в котором прослушивалось что-то необъяснимое (шелест ангельских крыльев, должно быть), она спросила, почему это я с ней не здороваюсь, несмотря на то, что мы, якобы, ходили в один и тот же детский сад. Как оказалось впоследствии, таков был ее способ знакомиться. «О, – говорила она, – зовут меня или Оксана». Надо отдать ей должное она знакомилась со всеми, кто действительно ходил в тот самый сад. Прилагая невероятные усилия, я как будто бы вспомнил ее: какая-то черноволосая малышка была столь добра ко мне, что подарила немецкий железный крест, который я присоединил к коллекции отца, собранной им на войне. В ответ я одарил О серебряной сиреной – лучшим экземпляром отцовской коллекции. Но об этом позднее. Все началось с еще одной сирены, найденной мною в руинах здания, разрушенного во время войны.
На кирпичной, выщербленной стене, к которой нужно было проходить через два или три узких прохода между домами, находились остатки изразцового барельефа. Взглядом моей любимой поверх очков, перед тем, как указательным пальцем сдвинуть их на место, изразцовая дива смотрела на меня из-за виноградной лозы. С полчаса я не мог оторвать глаз от изображения сирены на стене и только вечная жажда видеть О хотя бы на расстоянии заставила меня отправиться к местам ее обитания. К ночи я вновь вернулся к барельефу, чтобы еще раз полюбоваться красотой чаровницы. Сквозь ветви деревьев светила луна, превращая изразцовую глазурь в нечто живое. Казалось, сирена водила глазами, неотрывно следя за мной взглядом широко раскрытых глаз. «Что, хороша?» – раздался вдруг гортанный женский голос за спиной. Я попытался обернуться, однако не смог и вместо этого шагнул вперед к живой сирене, примостившейся на одной из ветвей изразцового  узора. Все было сплошным сиянием, узоры орнамента менялись на глазах, сирена ускользала от протянутой к ней руки...
Когда я очнулся, наконец, то стоял, опираясь о стену. Все также светила луна, усмехалась сирена, а в груди пульсировал незнамо откуда внедрившийся шар. Что-то неведомое произошло со мной, что, как я понял на следующий день, оказалось способностью к гипнозу.

*   *   *

Сердце затрепетало у меня так, что мне стало плохо, когда в первый раз после обретения чудодейственного средства встретил О и...  упустил. Прошло немало времени, прежде чем мне вновь удалось повстречать ее одну, что было редкостью: вокруг нее постоянно увивались два-три хлыща, которых я отваживал, внушеньем мысли пойти и выпить. Лишь с третьей или четвертой попытки мне удалось, усыпив ее, взять за обмякшую руку и повести в сиреневую рощу позади того самого дома с сиреной на стене. Я долго с ней разговаривал, не решаясь дотронуться. Она отвечала невпопад, глаза ее блуждали, она была как кукла. Наконец, мне удалось рассмотреть ее подробней: губы раковинной розовизны, подобные печати на пергаменте. Первое сравнение еще ничего, а второе – ужаснейший трюизм! Но мне простительно: я – не писатель. Особенно меня восхищала извивность линии, переходящей от талии к бедру. Что только меня в ней не восхищало!
«Тот поцелуй был плох», – как кто-то заявил в каком-то романтическом романе. Я на мгновение прижался к мягкой влажной раковинке и сразу же отпрянул, боясь, что поцелуй разбудит куклу. Но она не проснулась, а при второй попытке обнять, обвила меня рукой за шею и стала явно отвечать. Я вновь замер, не отрываясь от нее, а она даже в полубессознательном состоянии проявляла инициативу в поцелуе.
«Хочу... хочу... – пыталась она что-то объяснить, помогая себе жестами и, наконец, вспоминала, – в кусты», – осмотрелась невидящим взглядом, спустила трусы и уселась на корточки.
Я инстинктивно отвернулся, а когда осмелился взглянуть, она уже стояла, слегка покачиваясь.
«Все».
В тот первый раз я не осмелился прикоснуться к чему-либо из ее прелестей и только, прижимая ее к себе, ощущал ее грудь упругим и мягким препятствием. Следующий сеанс удалось осуществить через несколько дней. Моей дерзости не было предела! Проникнув под подол короткой юбки, моя рука довольно быстро добралась до ослепительно белой полосы между краем черного чулка и затейливым кружевом импортного белья, границы которого преодолеть я не решился ни в первый раз, ни во второй. Кто слышал пение сирен, тот только сможет ощутить восторг, подобный тому, что испытал ваш покорный слуга, когда его рука проникала под тонкий шелк полупрозрачной блузки. Но...
Страх и трепет пронизывал меня всякий раз, когда я преступал границы дозволенного. Мне казалось, что однажды, очнувшись, она закричит: вот он, насильник, хватайте его! Каково же было мое удивление, когда, проникнув, наконец, под кружева, моя рука не обнаружила признака невинности под ними.
«Ох, – простанывала О во сне и, – ах».
Муки совести наваливались на меня как камень на Сизифа, но всякий раз желание увидеть О еще раз побеждала. Из боязни разбудить ее, я так и не решился овладеть моей беспамятной, нечаянной любимой. Как только я подарил ей во все том же полубессознательном состоянии сирену из эмали и бирюзы на серебре, тут же все и закончилось. На следующий день она уехала учиться в Петербург – тогда еще, конечно, Ленинград. Я бросился, было, за ней, но энергия, необходимая для гипноза, стала убывать.
«О, небо! О, кирпичная стена с изразцовой сиреной в барельефе! О, мечта!»
В поисках неведомой феи, внедрившей в меня силу, которая дала мне возможность ласкать любимую без ее ведома, я обошел весь Кисловодск, но сирену так и не не удалось отыскать. Исчезла даже стена, на которой та находилась. Впоследствии, я все же фею отыскал, но это уже особая история. Потом как-нибудь расскажу.

*   *   *

Через год, когда ко мне неожиданно вернулась способность к гипнозу, я отправился вслед за О в Ленинград и отыскал ее в общежитии педагогического института. Она была пьяна и говорила так, как будто снова находилась под гипнозом. По всей комнате валялись фрагменты нижнего белья, стол был заставлен пустыми бутылками, а пепельница забита окурками. Я попытался намекнуть на тайные отношения между нами, но она смотрела на меня пьяными невидящими глазами и все жаловалась на каких-то своих любовников, которые ее бросили или собираются бросить, несмотря на ее красоту.
«Я ведь красивая, правда?» – повторяла она заплетающимся языком. Вошедшая подруга в бигудях и таком же небрежном халате отметила мое появление также не вполне трезвым голосом: «Еще один брат явился?» – забрала бутылку со стола и ушла, предварительно заявив, чтоб через полчаса моего духу здесь не было. На мой вопрос, носит ли она колье с сиреной, она сообщила, что уже в Питере ее задержали за эту безделку, которая оказалась слишком ценной, чтобы ею владело частное лицо.
«Долго-долго таскали меня по всяким следователям, так что пришлось давать. Ну, сам понимаешь».
Но я не хотел понимать, вернее – отказывался. Она несколько раз переходила на другую тему, упомянула якобы хорошо знакомого мне Володьку, который ее выручил. «Так что отобрали твой подарок», – заявила она под конец, то ли намекая на то, что ей все известно, и она притворялась, то ли от природной склонности выдумывать истории. До этого она говорила подругам, что ожерелье (как она называло колье) досталось ей от тети – оперной певицы. Несмотря на явную нелепость происходящего мне вдруг мучительно захотелось овладеть ею, но также как и прежде я не осмелился на легальный способ обольщения и попытался вновь загипнотизировать ее. Многочисленные посетители пытались зайти в ее комнату, что доставило мне немало дополнительных трудностей, к тому же пьяные плохо поддавались гипнозу.
Я в жизни не видел еще такое количество пьяных в одном месте. Нет ничего более отвратительного в России, чем милицейские участки и общежития тюремного типа с узкими, словно в дурном сне коридорами, которые, казалось, еще более сужались от присутствия в них старательно пытающихся удержать равновесие людей. Как только я приступил к ней (полузаснувшей, теплой, полупьяной, а то и вовсе пьяной, но все еще такой желанной), за дверью раздались истошные вопли комендатши, требующей открыть дверь. Попытка заставить гипнотическим образом удалить орущую благим матом химеру за дверью привела к тому, что О очнулась ото сна, но не от пьяного угара, и мне вновь пришлось потратить некоторое время на ее усыпление. Угомонившаяся, было, комендатша ворвалась в соседнюю комнату и там продолжала свою бессмысленную, в сущности, тираду.
Мне не надо было совершать с ней грех, но я впал в какую-то странную прострацию, словно сам был загипнотизирован после двух полустаканов водки. Я, было, уже собрался уходить, но... все же совершил! Она сразу очнулась и ее тут же вырвало.
Пьяная, вульгарная с остатками бигудей в растрепанных волосах с размазанной по лицу тушью и румянами она уже не казалась мне прежней богиней из неведомо какого царства. После всего свершившегося она уже представляла для меня не больше интереса, чем статуя забрызганная грязью в сквере рядом с общежитием, протягивающая каждому подходящему к ней прохожему оставшуюся почему-то белоснежной руку с обвившейся вкруг запястья змеей.
Впоследствии, встретившись с ее однокурсником в Пятигорске, я увидел ее на фотографии, какой она стала по прошествии десяти лет. Она остепенилась, вышла замуж – и ничего уже божественного не было в этой строгой матроне в очках вполне учительского вида. Ничего не осталось от обожаемой мною цирцейны с лучистыми глазами. Я продолжал ее любить, но не ту, с которой встретился в общежитии тюремного типа, и не ту, с фотографии, а прежнюю, сумеречную, недосягаемую и обольстительную, какую увидел в первую встречу на переходе дня в сумерки.

*   *   *

Вернувшись в Кисловодск, я долго бродил по аллеям парка, вспоминая те редкие встречи, которые мне удалось с ней «устроить». Все произошло с такой быстротой, что впоследствии я так и не смог определить, было ли на самом деле приключение или привиделось в очередной раз. В какой-то полудреме навстречу шла, нет, плыла рыжеволосая курортница. «О», – сказала она и вплыла в мои объятия. Ее настойчивый язык деловито проник в мой рот и покинул его лишь затем, чтобы сказать «пойдем» в ближайшие кусты и там...
«Тара-рам...» – пропел какой-то пьяненький курортник, забредший в те же кусты по нужде.
Несколько лет, проведенных в постоянных поисках возможности увидеть О оторвало меня от жизни. Я перестал понимать окружающих, разучился, вернее так и не научился знакомиться с девушками, взамен, однако обрел нечто, что можно было бы назвать самогипнозом, поскольку сам себя заворожил.
Есть в старых коммуналках Пятигорска, превращенных в таковые из некогда роскошных квартир доходных домов, множество оставшихся с прежних времен диковинок: там – кусок изразцовой печи с гербом или античным сюжетом, почему-то с годами имеющим свойство меняться; там – витая ручка на дверях из бронзы в форме дракона; там – невыносимый буфет на всю стену из черного мореного дуба с мраморной обязательно надтреснутой столешницей, фаянсовым кувшином для омовения рук и зеркалом в пещерной глубине, разбитом на ромбы, овалы, квадраты и половинки чего уже совершено неопределенного.
Такой диковинкой в моей комнате было витражное окно в нише полуторометровой стены. Ниша представляла из себя крохотную комнатку, в которой можно было заниматься медитацией. От пристального взгляда на окно витраж рассыпался, словно в калейдоскопе, и цветные осколки вновь собрались в ином сочетании узоров. Стоило мне только протянуть руку к сильфиде, коя грудь выставляла из кустов узоров, как тут же и оказывался в объятиях барышни неземной красоты, имеющей, впрочем, аналог в реальности. Странно было видеть копии неприступных в жизни красавиц уже готовых к употреблению – в полупрозрачной комбинашке, а то и вовсе без всего. «Разреши, разреши мне прикрыться, – умоляла очередная апсара, – хотя бы руками». При встрече со мной прототипы копий испытывали какое-то беспокойство, поправляли прическу, осматривали себя с ног до головы, краснели, но мои попытки намекнуть на нечто между нами происходящее во сне наталкивались на неподдельное недоумение. Впрочем, я не настаивал.

*   *   *

Я обосновался в Пятигорске, остепенился и свои способности проявлял только в редких случаях. Останавливал, бывало, мысленным приказом какую-нибудь даму, и она поправляла чулки, но с появлением моды на колготки прекратил это пикантное занятие. Каюсь: обучил своего кота воровать бриллианты. Хитер, бестия, – берет только настоящие. Представьте: появляется в форточке эдакая возбужденная кошачья физиономия с кольцом в зубах с... бриллиантищем. В лунном сиянии рассыпаются искры во все стороны, котище мяукает, словно на крыше весной, глаза горят: доволен, будто мышку поймал. Но это все пустяки – развлечения. Днем я обычно брожу по Кисловодскому парку, а вечером захожу к доктору Кутузову. Фамилия моя нынче Мальвазин (псевдоним, разумеется), да и сам я, как доброе старое вино, – вечно пьян ощущением счастья от пережитого в юности чувства любви. Профессии так и не приобрел: являясь созерцателем снов наяву, остаюсь никем, как и прежде. Без конца выслушиваю многочисленные любовные истории доктора Кутузова, а он – мою единственную. Хотел, было, назвать свой рассказ «Сияния», но передумал. «Свет вечерний» показался точней.

Часть YI

«Столица Эфемерии – Эфемерон, – слышу я голос Картонова. – Не только поезд мгновенно, но и сама станция исчезает за спиной».
Станция, однако, не исчезла, когда осенним вечером, чтобы в очередной раз проверить ощущения, я вышел из электрички в Кисловодске, где должны были происходить основные действия «Созерцателя».
Представьте город на холмах, основание которого съедено туманом, и создается впечатление, что дома висят в воздухе на облаках. В призрачной белизне корявые ветви сосен составляют как бы коралловые заросли, а верхушки башенок выступают подводными скалами. Бокалы с красным вином вспыхивают неземным светом в первых лучах восходящего солнца на одиноком мраморном столике, стоящем над обрывом в кафе на открытом воздухе, а в ближайших кустах располагаются жертвы ночного пиршества, которым другое пиршество просыпающихся красок снится, должно быть.
В одном из живописнейших уголков бесконечного парка курортники рассаживались на плетеных с собой приносимых креслах над обрывом для наблюдения за поведением заката. Спектакль, время от времени прерываемый аплодисментами. Всегда находился умелец, проходивший по рядам зрителей со шляпой и пачкой билетиков. «Прошу, господа, и товарищи тоже», – добавлял билетер, улавливая чей-то недовольный взгляд на слово «господа». Приезжий композитор, продирижировав внутреннему оркестру мелодию, вдохновленную невиданным зрелищем, спешно записывал ее, испросивши клочок бумаги и авторучку у соседей. Я приходил сюда в свое время подышать пламенистым воздухом заката, разжигающим кровь в жилах до пузырей, как в бокалах с тогда еще настоящим шампанским.
Прошло двенадцать лет, прежде чем я вновь обратился к идее «Созерцателя». За это время материя нашего мира значительно огрубела. Я шел по городу моей мечты. Полчища современных великанов (уроды из кирпича и бетона с осыпающейся на ходу штукатуркой) начали уже свое наступление на центр, разрушая все на своем пути. Оставались еще воспоминания, но они тоже поблекли. Мало что теперь можно различить сквозь полупрозрачные некогда драпировки, на которых были изображены атрибуты какой-то другой реальности, но если достаточно быстро обернуться, то можно еще заметить, как черная дыра космоса затягивается и исчезает, маскируясь под лужу с бледной россыпью звезд в обманчивой глубине.
«В синем неоновом сумраке из окна лужи на асфальте... щекой к плечу протянутой руки... манящими глазами на Орфея смотрела Арабелла де Ля Рокк из-под воды. В протянутой руке она держала фолиантик или бабочку, готовую взлететь. Сквозь синеперые узоры парчевого платья с широкими, как крылья, руками ее тело фосфоресцировало в полутьме. Над головой реял гребень из светящихся камней. Еще шаг и на ней остались только драгоценности, повторяющие детали исчезнувшего платья и фермуар над головой. Еще один шаг и волшебница исчезла – погасла на глазах».
Что же осталось от замысла обширного романа? Полдюжины полузабытых сюжетов, да два десятка разрозненных отрывков…

*   *   *

По букве V на резной двери дома с дурной славой, как объяснили мне соседки шепотком, я понял, где находится логово колдуньи, внедрившей силу в меня. На долгий, требовательный звонок дверь приоткрылась и из темноты раздался голос: «Вот ты и пришел. Заходи...» В проеме двери передо мной предстала рыжеволосая женщина неопределенного возраста в восточном шелковом халате или кимоно с драконом, которая оказалась той самой «курортницей», с которой у меня состоялся трехминутный «роман» в кисловодском парке однажды. Вся ее квартира была заполнена неописуемым количеством старинных безделушек, превышающим всякую необходимость в украшении жилья. У хозяйки квартиру (ее звали Ванда) была страсть к собирательству старинных вещиц, а также к мальчикам и магии. У нее в рабстве находилось два-три форточника, как она их называла, по способу извлечения антиквариата из квартир богатых людей, а когда они подрастали, то переходили в категорию любовников.
На одной из стен находилась изразцовая панель с изображением райского сада. Обнаженная женская фигура в глубине вдруг шевельнулась и двинулась ко мне с протянутой рукой. Ванда взяла ее за руку и вывела из орнамента, словно из зарослей цветов. Передо мной стояла О. В натуральную величину. «Учти, – сказала Ванда, – это только образ, астральная копия. Можешь над ней поработать сегодня, но только сегодня». Несмотря на полное сходство, что-то в ней было ненастоящее. Может быть, копия была еще прекрасней, и этот излишек красоты превращал О в существо неземное, но еще более желанное. Она произносила какие-то приличествующие обстоятельствам любовные слова, но все же находилась как бы в полусне. Несколько раз она порывалась вернуться в орнамент, но я всякий раз удерживал ее. Наконец, заснул, а когда проснулся, ее уже не было, как в комнате, так и в орнаменте.
Комната с легким жужжанием жила, дышала и светилась в лучах сквозь шторы проникающего солнца. Многочисленные сказочные существа, расставленные тут и там, ехидно усмехались, глядя на меня. По словам Ванды все эти предметы предназначались для медитаций, но скорее всего коллекционирование безделушек было ее манией, превосходящей даже страсть к наслаждениям иного рода. На сей раз она отпустила меня без «выплаты любовного оброка» или взяла его, когда я спал, а может быть, она под гипнозом выступала в роли мой О. Через несколько дней, притянутый какой-то неведомой силой я вернулся к заветной двери. Несмотря на мои уговоры, она наотрез отказалась повторить свидание с любимой. Через полчаса после моего прихода ее облик стал меняться, морщинки под глазами расправились, губы налились розовизной, волосы распустились пышным кустом и стала вся она как юная гроза. «Выходит Ванда, лик ее прекрасен, глаза сверкают...» Из довольно интересной, но уже приближающейся к возрасту увядания женщины, она превратилась в настоящую красавицу, но как только действие гипноза прошло, передо мной вновь оказалась все та же Ванда – вещунья, заговорщица, гадалка, ворожея и колдунья. Она внедрила в меня способность к гипнозу и научила многим другим магическим штучкам, но не всем. «Лучше тебе не знать», – усмехнулась она на мою просьбу показать, как она внедряет в меня свою силу.
Я попал в гипнотический плен к ворожее, не признающей никаких моральных устоев. Попытка противостоять ей с помощью внедренной ею силы закончилось, конечно же, моим поражением. Мой плен мог длиться бесконечно, если бы не визит милиции в ее квартиру. Ей пришлось срочно покинуть Кисловодск, оставив часть своих безделушек на квартире одного из своих верных курьеров. С тех пор мы уже не встречались, если не считать двух или трех свиданий во сне. Я выставил ментальное препятствие на ее пути (по ее же методике, преподанной мне в свое время) и вскоре отвадил. Не то, что бы она мне разонравилась – во сне она была еще более привлекательной, чем наяву, но я боялся вновь попасть к ней в зависимость. Несмотря на то, что она через сны вернула мне способность к гипнозу, я все равно не вернулся к ней – даже во сне.

*   *   *

Я иду по стопам своего героя, заглядывая в окна невидимых во мраке домов. Наяда на мгновение прижимается ко мне сзади, обвивая ноги хвостом с золотой чешуей. Дуб с неистово целующимися в кроне влюбленными, слегка вращаясь, величественно проплывает под обрывом в парке у городской черты.
Если подойти у городской черты к обрыву, то обнаружится, что город парит на огромном овальном блюде в небе, но никому еще не довелось дойти до Края, ибо только Созерцателю удается различить Черту.

*   *   *

Остров, на котором я оказался, не обозначен на карте. То, что это остров, я узнал позднее, поднявшись на башню. Обнаружить его с земли невозможно: снизу находится экран, на котором демонстрируется кусок неба, под которым мы в сей момент пролетаем. Забыл сообщить, что остров не только плавучий, но и летучий. Не подумайте, что подобное достижение является следствием научных открытий: отнюдь! Возможно, летчики и докладывают о некоторых странностях, происходящих над землей, но их доклады не воспринимаются всерьез, как и все сообщения о летающих тарелках. К тому же мой остров – не просто тарелка, а скорее поднос. Овальная штука! С самолета можно увидеть аккуратненький городок, эдакий Шамборчик, а по склонам среди сосен и пиний тут и там разбросаны замки, дворцы, павильоны, беседки, руины. Таков мой остров: хоть сейчас в табакерку и любуйся. Время от времени остров ужимается до размеров одного из замков, каждые полчаса меняющий свои очертания.

*   *   *

Летающий остров с замком посредине на холме между двумя вершинами декоративных гор становился полем битвы между нами-придуманным-Созерцателем и его созданиями, которых он в свою очередь создавал усилием воли.
– Стало быть, мы в обучении у замка. Чему мы должны обучаться, господин мажордом?
– Одни обучаются здесь всему, чего не знали до того; другие совершенствуются в том, что уже знали; третьи – тому, чему не учатся вторые, однако не тому, что было перед тем; четвертые – всему тому, что еще не было во всем, что уже было. Короче, предлагаю обучиться вам всему, даже тому, чего не будет в жизни ни-ког-да!
Поначалу обитатели острова, бесприкословно подчинялись приказам своего создателя и выполняли то, что в жизни не бывает, но затем принялись своевольничать и бунтовать. Среди них появились кумиры, которые разоблачали Создателя в беспечности, коварстве и распутстве. Он, мол, создал наш остров («наш» уже, видите ли!) для своих развлечений и прихотей. Не без этого, разумеется, но и для их удовольствия – тоже. Они, бунтари эти, набрались наглости, чтобы предложить мне, их Создателю, самому стать одним из них и на своей шкуре испытать то, что я им навязываю, якобы.

*   *   *

Перед тем как заснуть в комнате у дяди (после долгих споров о сущности власти) я вспоминаю. Медленно…
Медленно падают листья лепнины с позлащенного потолка на лаковую воду стола. На туалетном столике стеклянный городок – обитель испарившихся духов или незримых духов. За окнами мерцает тишина. Луна, словно бокал вина в руке злодея. В окне фантазии орфейной персидский шах играет в шахматы с махараджой. Журчит фонтан, гречанка пляшет, и пальма пальцами дрожит».
Я закрываю глаза и молча всматриваюсь в розоватую темноту под веками. Вскоре с необъяснимой покорностью сновидения пространство вокруг образуется в лифт. Перламутровый ящик на мгновение вздрагивает и застывает в плавном падении вверх. Я открываю глаза: с вершины холма открывается вид на аузоренное решеткой ограды желто-зеленое марево осеннего парка с белеющим замком в глубине. Ленивый хриплый лай старинного максима нарушает тишину – маркиз стреляет из пулемета. Гасит он таким образом в окнах зарю, чтобы быстрее наступил вечер. День разваливается, дробится, отступает, но все еще пытается остаться закатным блеском в черном зеркале окна на стене, в осколке стекла на земле. Ночь выползает из щелей, воздух становится ажурным, как вуаль. Постепенно гулкая дробь пулеметной очереди переходит в стук печатающей машинки. На вершине башни еще не вполне образовавшегося замка расположился Созерцатель со своим агрегатом, грохочущим, как пулемет. Рожденное игрой на словесине изображенье оживает: стены замка твердеют, стареют, мшевеют, обрастают фестончиками, башенками, балкончиками, кариатидами. Одна из стен лопается по гербовидному украшению фронтона, и разбегаются трещины во все стороны, словно растревоженные змеи. Не совсем еще каменные химеры на карнизе вздрагивают и застывают в злобном молчании. Медленно…
Медленно падают листья лепнины с позлащенного потолка на лаковую воду стола...

*   *   *

Сквозь прорехи во времени и проплешины в мусоре герб на кирасе проступает – алмазным вензелем просматривается над паутиной шлем. Огоньками рубиновых глаз мигает жар-птица истлевшей парчи на земле, репейная вязь канделябров полыхает в просветах засохшей травы.
Осенними – под волнами муара – листьями оранжевеют на изразцовой карте острова.
Охранник с кукольным лицом китайского болванчика одной ногой стоит на спине лежащего на карте нарушителя, вторая приняла на себя тяжесть упитанного тела – часть тяжести перенесена на руку, опирающуюся на ружье, другая отдана для чести. Старательная улыбка добряка под тирольской шляпой с пером, впрочем, – сломанным.
Страницы фолиантов шелестят под ветром.

*   *   *

Что остается сказать в заключение о романе, которого нет и не будет? Что можно сказать о том, чего нет?
– Принимать действительность за нечто должное, неизменное и единственно приемлемое, – скажет наш критик, – значит уподобляться тем обезьянам, которые употребляют в пищу каштаны, кои образуются от переваривания ранее съеденных бананов.
Но после многочисленных «ибо», «впрочем», «однако» и «впредь» он, наш критик, заявит нечто противоположное:
 – И все же каштаны остаются хотя бы каштанами, а то, чего нет, того... нет!


Мишура

Дом дракона

Как только иностранцы покинули дачу художника Альбомова, агенты генерала Потребова взяли дом штурмом – вломились во все двери и окна одновременно. В камине дымилась горстка пепла: все, что осталось от двух миллионов долларов. Американцы переписали номера, а купюры сожгли, чтобы выдать владельцу в Америке. После тщательного расследования было установлено, что какой-то человек просидел в камине, посмеиваясь в окошко над соискателями, до ночи и... вылетел в трубу.
На самом деле Чемпион вышел вместе со всеми: выждал момент, вылез из камина, снял противогаз и затерялся в толпе. Никто не обратил на него внимания. Но!
 Не о Чемпионе пойдет речь Удачи, а о чемпионе, скажем, неудачи.
Он был, а нынче его нет, – вот все, что можно сообщить о нем. Разве что еще – стихи?

 В бамбуковую клетку ребер
 душа с рождения заключена

– Когда же эта тягомотина, эта экспозиция дурацкая закончится, – скажет нетерпеливый читатель, – и можно будет перейти к десерту: к ликерам, фруктам, карамели? Короче, к Зине Керн в расцвете ее славы и широких бедер, черт возьми!

*   *   *

«Вперед, мой читатель!» – восклицала в своих рассказах Зинаида Керн и вела его на штурм старинной башни через брешь в расстегнутом камзоле на груди, с пистолетом в одной руке и шпагой или знаменем – в другой.
Замок, как правило, оказывался иллюзорным, миражным, если не сказать – бумажным, построенным лишь для того, чтобы опробовать очередную метафору, разросшуюся до размеров микрорассказа. Она была и есть, конечно же, большой мастерицей в изобретении словесных кунштюшек, петард и хлопушек. Но более всего Зинаида Борисовна любила заигрывать с читателем. Она постоянно клялась в любви и преданности Литературе, то есть их с читателем общему делу. Мой друг  был обманут этой доверительной манерой привокзальной гадалки – зазывательницы.
Мать Зинаиды Борисовны была цыганкой испанского происхождения, служила в театре Ромэн танцовщицей и обладала способностью творить чудеса.
«Она подставляла под зеленое яблоко руку с массивной серебряной змеей на запястье, и через пару минут созревший плод срывался с ветки и шлепался в ладонь. Разноцветный бисер с жужжанием катался под ее рукой и составлялись на мгновение картины необычайной красоты. Орфей Одиссеевич научился у нее расстегивать пуговицы взглядом у проходящих дам».

*   *   *

В 24-м году комиссару Эзмундову поручили вывезти из эмиграции дюжину деятелей искусств всех видов и десять образцово-показательных дворян.
Агенты Эзмундова быстро закупили души служителей разнообразных муз, а вот с дворянами произошло недоразумение: несмотря на то, что каждому предлагали по четверти миллиона золотых рублей и особняк (только не свой), с трудом закупили восьмерых; двоих пришлось довывозить насильно – в чемоданах. Один задохнулся по пути, второго расстреляли по прибытии.
Павел Иванович Керн барон цу Кракенхаузен так старался угодить своим бывшим холопам, что в тридцатые годы сменил фамилию на Идеалова, однако от своего дореволюционного псевдонима оставил не вполне соответствующее имя и отчество – Орфей Одиссевич.
По мнению компетентных органов возвращение Бориса Ивановича, брата литературного визиря, произошло слишком поздно, поэтому вскоре после войны его арестовали за дворянское происхождение, коего у него вовсе и не было, ибо он был сводным братом барона цу Кракенхаузен.
Некоторое время Гитана вместе с детьми скрывалась в замке Идеалова в Кисловодске. Никто ее под покровом визиря не трогал, но стоило ей только высунуть руку за дверь, чтобы взять телеграмму (однажды), как ее мгновенно выхватили из замка, а когда через минуту Орфей Одиссевич выскочил на улицу, машина с тремя почтальонами уже сворачивала за угол. Из щели багажника выглядывал уголок ее шали, пурпурным флажком развеваясь на ветру.
Чтобы спасти Гитану, Орфей Одиссевич рискнул спуститься в Гадес. Он поднимался назад вслед за адьютантом Аида по крутой бесконечной лестнице, за ним постукивала каблучками Гитана, а за ней гремел сапогами охранник. «Не оглядываться!» – покрикивал он на Идеалова. Неожиданно прекратился стук каблучков. «Не останавливаться!» – заорал адъютант. Орфей оглянулся и в тот же миг охранник выстрелил Гитане в затылок, а когда он добрался до кабинета, Аид стрельнул в него из бутылки шампанского пробкой. Оказывается, он приказал, чтобы Гитана сбросила босоножки на одном из поворотов лестницы, на чем Орфей и попался.

*   *   *

Вскоре после смерти писателя номер один, коим считался Симон Перец, автор романа «Отец или Утро гения», Идеалов в ряду идеальных людей Эпохи занял второе место после Михаила Морокова, автора романов «Дикий Дон» и «Поднятое покрывало». Идеалов, впрочем, был единственным из всех писателей, кто мог во всеуслышание назвать последний опус Морокова «Задранным подолом».
«О «Диком Доме», кстати, – писал он в своих мемуарах, – именно мне был вначале предложен дневник убиенного Крюкова, а я передал этому выскочке Морокову. Теперь спивается от позора, болван!»
Да, именно он, Идеалов, и никто другой, мог запросто зайти к Верховному на ужин. Переца тоже пускали («Сластитель душ» – называл его Идеалов), но в суп постоянно добавляли слабительного – в шутку. Попробуй откажись!

*   *   *

Идеалов был мастером на все руки. Пять вариантов рассказа «Детство Саши», не повторяясь в деталях, он написал в ресторане за вечер однажды – на спор.
Первая часть наиболее известной трилогии Идеалова «Братья», которая в первоначальном варианте называлась «Свет вечерний», была написана еще в эмиграции, а затем переделана в соответствии с задачами Эпохи и дополнена до трилогии.
Сюжет неопубликованного романа «Возмездие» распался на две истории, одна из которой стала основой для написания фантастической повеcти «Рукопись, найденная в желудке», которая вошла в собрание сочинений и была экранизирована Тарзановым, другая – рассказа, который сохранил название оригинала, но претерпел значительные изменения, как видно из пересказа первой части романа в дневнике Идеалова.
«Изобретатель метереологической пушки, спасаясь от козней немецкой разведки, отправляется из Европы в Америку, чтобы оттуда вернуться в Россию. Его соблазняет прекрасная незнакомка, которая оказывается немецкой шпионкой. Обнаружив пропажу схемы, изобретатель заманивает очаровательную шпионку в трюм и подвергает допросу с пристрастием. Отчаявшись добиться от нее правды, он собирает свою пушку из спрятанных в трюме деталей, вызывает нежданный туман и Титаник налетает на айсберг».

*   *   *

Нет нужды пересказывать известные всем сюжеты романов Идеалова, упадочных «до» и возвышенных «после» его возвращения на родину; интереснее, пожалуй, описать Дракенхаузен (Дом Дракона) – логово барона.

 Изразцовое небо на юге,
 солнце – крылатая печь.

Если пойти по ущелью Вздохов, то можно дойти до водопада Стеклянная Дверь. Город тысячи башен – Кисловодск.
Громады замков, нависающих над головами, подавляют своим величием, но стоит только взобраться по ступенькам лестницы, вьющейся меж соснами, на холм, как перспектива изменяется внезапно, словно от взгляда в бинокль с обратной стороны: город, только что казавшийся обителью волшебных великанов, предстает рельефным изображением на блюде из фарфора.
Узкий каменный мост перекинут с холма, на котором возвышается замок санатория им. Софьи Коварской. Он ведет ко входу в парк. По мосту важно шествует семейство королевских павлинов. Дети застывают от изумления. Все уступают им дорогу.
Идея цареубийства не давала покоя отставному полковнику Кашмарову. С чердака санатория Софьи Коварской он расстрелял ненавистное семейство из пулемета – однажды. Оставляя синеперый след, юная принцесса вспорхнула с моста и полетела по ущелью над соснами. Трассирующая очередь настигла ее у скалы Скорби.
Есть место в Кисловодске меж двух запретных зон, куда ведет дорога, вьющаяся между холмами. Если какой-нибудь прохожий доберется туда сквозь лабиринт переулков, холмов и аллей, невзначай, то его ждет нечто вроде чуда: бесшовным изразцом с драконьих ног до головы покрытый замок на скале.
«Дракон, все стены обвивая извивами хвоста, вплетался пурпурным узором в орнамент украшения дворца, из множества составленный гербов и символических фигур».
Единорог в фасадной части замка вторгался, скажем, в пространство соседнего герба и своим рогом пробивал грудь рыцаря, сидящего на спине вздыбленного льва, сам же рыцарь рубил голову коронованной обезьянке, свисающей с пальца Фортуны вниз головой на хвосте...
Лиловым изразцом сверкающий на солнце замок представал пред очами с одной лишь стороны. Обрыв был с трех других сторон. Дом возвышался на скале и в доме том за трещиной (скала разверзлась при постройке пополам) еще один был дом – потайной, невидимый с фасада.
«Дом, который разделился сам в себе, не устоит! – писал Идеалов в своих мемуарах. – Старый дом рухнул в начале века, строительство нового завершилось в семнадцатом году. Архитектор фон Мерц нарек сей дом с трещиной на немецкий манер: Кракенхаузен, ну а я перенарек его в Дракенхаузен. За домом обрыв, – уверял он читателей, – пустота!»
Над этим обрывом, над пустотою, висит сей зияющий замок, нигде в документах нечислящийся, а потому как бы несуществующий вовсе.
«Неприступна для черни твердыня Кащея Бессмертного, – писала в рассказе «Замок Пандоры» Зинаида Борисовна Керн. – Каменный мост перекинут с вершины соседней скалы, дубовые двери (не двери – дверищи) тяжелы и черны. На них обитают резные грифоны. Замок двойной: разделен пополам незаметным провалом. Ложные окна блестят изразцом. Из окна сквозь узор занавески глядит на вас дама, из другого – валет. Карточный домик! Замок в замке и есть в нем подвал, треть составляющий всех помещений».
«Но, чур меня, чур! – как восклицала Керн в другом рассказе. – Никого не видела, ничего не слышала, а ежели вам что-либо привиделось – не верь глазам своим, ибо они – первые враги, а язык – враг ваш второй...»

*   *   *

В свое время Идеалов возглавлял комиссию по возращению похищенных ценностей из покоренной Германии. Ценностей, оставшихся у него на хранении, было столько, что потребовалось несколько часов для перечисления их с указанием всех писателей, кому достанется тот или иной предмет. Изразцовый ларец – так Кащей называл свое логово – передавался братьям по перу под санаторий.
Неописуемая тишина наступила после того, как на трибуну поднялась Аделаида Борисовна Керн и прочла «самое» последнее завещание, в котором все имущество шутника передавалось любимым племянницам с условием сохранения ими в целости и сохранности всех перечисленных им в завещании предметов. «Для потомков!» Оскорбленные литераторы попытались экспроприировать замок, взять его штурмом, снести с лица земли, как Бастилию. Но сестры Керн поспешно отдали фасадную часть замка под музей, а жить решили в... флигелечке.
«В том теремке, – вещала Керн в рассказе «Замок Пандоры», – еще один дворец, а в нем – еще – и не один – и всякий следующий больше вместившего его. Пространственный казус, так сказать!»
Наиболее ретивым эспроприаторам Аделаида Борисовна вручила карточки с высказываниями о них из дневника Идеалова, после чего они проходили мимо стола в ресторане Дома Литераторов, где восседали сестры Керн и целовали им руки. На следующий день была создана комиссия по проверке наличия и сохранности ценностей в музее.
Да, сестры все же победили. «Но, Боже мой, какая мука!» Все рядом, все как будто бы твое, наследное, ан нет: попользоваться можно, а воспользоваться уже нельзя. Все пересчитано, сфотографировано, оприходовано и учтено. «Не тронь, мерзавка, не твое – народное добро!»

*   *   *

– Мой дядя был, конечно же, мерзавец, – сокровенничала Зинаида Борисовна Керн на встрече с читателями в замке Идеалова, – но вот ведь парадокс: в русском сердце – яд и камень! Прошу прощенья, – лед и пламень! Он был мерзавцем, сознаюсь, но в этом самом доме им был устроен санаторий для сирот. Злые языки...
Ох уж эти мне злые языки! Поприкусывать бы их контролерскими щипчиками для прокалывания билетов в электричке Мин-Воды-Кисловодск, чтобы помалкивали и не клеветали о том, что сам Лаврентий Палыч посещал санаторий и гладил девчушек по вихрам, похлопывал по попкам и щупал уже развитые грудки, как явствовало из фотографий семейного альбома. Керн уверяла слушателей в том, что это все враги: устроили фотообман, наретушировали, сфабриковали, подменили, а дядя вовсе не при чем.
– Хоть и мерзавец, а все же свой родной и близкий человек.

*   *   *

В западногерманском журнале «Утопия» Зинаида Борисовна напечатала неизвестные широкой публике фрагменты из дневников Идеалова с пространными комментариями в форме рассказа «В гостях у дяди».
Он, дядя, появлялся, вернее спускался, а еще вернее сползал вниз головой по перилам парадной лестницы. По словам Зинаиды Борисовны он был игрив, словно ребенок. Она забывала только упомянуть, что Пан был голым, как олень, а на спине у него располагалась Адочка тоже голая, как олениха. «Или лань». Идеалов, описывая в дневнике то же событие, называл ее козлотурихой. На голове у оленя были надеты козлиные рога, а из адочкиного зада торчала шутиха с бенгальским огнем. Звуки, которые они издавали, походили на панический хохот.

*   *   *

Кащей добывал фигуранток для своих представлений на улице. Попыхивая табачным дымом из ноздрей, он открывал дверцу машины и спрашивал у хорошенькой «прохожанки» дорогу в Пергам, а когда та с удивлением разводила руками, заученным движением задергивал ее в машину, мгновенно надевал на палец магическое кольцо из серебра, оставшееся в наследство от Гитаны, или наручники от Лаврентия, после чего окольцованная птичка уже не сопротивлялась. Чтобы привести очередную пленницу в надлежащее состояние, он проводил ее сквозь залы дворца с изразцовыми иллюстрациями к «Метаморфозам», которые становились все более непристойными по мере углубления в чрево Дракенхаузена. Когда на ее щеках зажигался румянец смущения, сатир вдруг задирал у нее платье, с невероятной быстротой завязывал над головой узлом и, словно шестирукий Шива, хватал за все места одновременно.

*   *   *

Идеалов любил представления. «Я – пленник свободы!» – заявлял он гостям и запирался в клетке. Просидев с полчаса, ломал фарфоровые прутья и выходил наружу. «В несвободу!»
«В некотором царстве, в некотором государстве, – писала Керн в своей обычной сказочной манере для убаюкивания цензора, должно быть, в рассказе «Все равно де Бержерак», – жил-был поэт и звали его Иванушкой, по-ихнему Иоганнушкой!»
Но уже во втором предложении она меняла интонацию, неожиданно извлекая из матрешки хрустальное яйцо от Фаберже. Король предоставляет вольнодумцу право безнаказанно высказывать любые дерзости при условии пребывания его в стеклянной клетке. Поэт начинает тяготиться своим положением и придворные дамы устраивают ему побег из замка. Луна выскальзывает из облаков и на мгновенье освещает даму, склоненную над беглецом между зубцами башни. Развевается плащ на плечах беглеца. Раскачиваясь на ветру, он спускается по веревочной лестнице в провал бездонной ночи. В сполохах лунного света возникают рожи изразцовых зверюг на стене. Сквозь завыванье ветра раздается приглушенное ржанье лошадей. Бегство, однако, лишает поэта поклонников и он в погоне за славой возвращается в клетку...

*   *   *

В один из осенних дней пятьдесят шестого года в логове дракона появился мальчик лет десяти – будущий геомант, астролог, профетист и профанолог. Он посоветовал хозяину замка летать на дельтаплане, который должен быть расписан, как китайский дракон. В полете Кащей был обстрелян из ракетницы двенадцатилетним тогда еще Чемпионом Удачи. Дельтаплан загорелся и влетел в крону сосны. Когда Кащей Одиссеевич слез с вершины горящего дерева, в нем вновь вспыхнула убывающая с годами творческая сила, но он так и не воспользовался ею, растратив всю энергию на женщин.
Новоявленный геомант посоветовал Зинаиде Борисовне прыгать в чем мать родила перед гостями на огромной кровати, как на батуте, и доставать рукой до усыпанного звездами, луной и солнцем голубого потолка гостиной. Однажды грациозная слониха, как называл ее Идеалов, со всего маху шлепнулась всей своей пухлой голизной о Потолок. В тот же вечер она написала свой первый рассказ. В кратком изложении он предстает стихотвореньем в прозе.
«Фо Ху служил придворным дурачком при герцоге Баварском. Он обладал способностью находить утерянные драгоценности, но своим даром не пользовался. Ощущая обжигающую сущность всего сущего, Фо Ху за свою долгую жизнь при дворе так и не осмелился прикоснуться к пылающим щечкам страстно желаемых фрейлин, а также к мерцающим в траве каменьям утерянных ими драгоценностей. Когда бриллиант Юллестиан попал к нему в руки, он под всеобщий смех стал задувать огоньки в глубине красноватого кристалла, боясь обжечься, словно о тлеющий уголек».
Сестрица Адочка закончила… была она лилиткой… цирковое училище, но со своим номером женщины-змеи выступала только в постели перед любовниками. Она допрыгнула до потолка и неожиданно исчезла в раскрывшемся люке наверху. «Ушла в разверзшееся небо». Но когда Зинаида Борисовна попыталась повторить ее трюк, из люка наверху высунулся дядя и показал ей шиш.

*   *   *

При дворе Идеалова много шутили, рассказывали забавные истории, разыгрывали сценки из античной жизни.
В столовой находилась статуя из бронзы: крылатый рыцарь с птицеобразным украшением на шлеме, с хищной рожей, выступающей из панциря на животе. При наступлении на определенную плитку пола рыцарь оживал: хлопал крыльями на шлеме и за спиной, клацал зубами на животе, извлекал из ножен кинжал и делал выпад. Никого, впрочем, не заколол, но многих напугал.
– Узорная, – говаривал, бывало, Идеалов гостям, – в столовой Минотавра схема лабиринта на полу.

*   *   *

Идеалов любил пошутить. Свой род он вел от некоего немецкого барона, которого прабабушка избавила от заточения. Она (прабабушка) прославилась тем, что вела непримиримую борьбу с язычеством – ездила по Петербургу на коляске и разбивала статуи и барельефы античных богов. Неожиданно подкатывала к заранее облюбованной бесстыднице, выстреливала в нее из пистолета и исчезала. После выстрела в очередную Дидону прабабушка нашего героя с изумлением застыла на месте: отряхивая пыль, из-под обломков идолицы показался живой человек в старомодном камзоле. «То было чудное мгновенье!» Он представился бароном цу Кракенхаузен, церемонно раскланялся и тут же предложил остолбеневшей прабабушке, тридцатилетней красавице, руку и сердце. Не дожидаясь ответа, он сел в коляску и укатил в ее дом, обвенчавшись в ближайшей церкви по пути. Герр Питер (Протеевич, кстати) вскорости заполучил приличное место в департаменте полиции. На службе прославился строгостью, если не сказать въедливостью. «Гоголь, – утверждал Идеалов, – списал с него Чичикова».
Орфей Одиссевич Идеалов, бывший барон цу Куракенхаузен, впитал в себя лучшие черты прабабушки и худшие прадедушки. Его ненавидели все собратья по перу, пистолету и шпаге, но он один, по его же словам, превосходил все литературные и прочие кланы по па-кост-нос-ти. В дневнике Идеалова на всякого собрата было заведено досье, а кой-на-ком уже и крестик стоял, как на могиле.
– Хотите, я на вас донесу? – сказал он однажды коллеге, сидящему за соседним столиком в ресторане Дома Литераторов.
– Не хочу – простодушно ответил коллега.
– Заплатите тогда за меня!

*   *   *

«Осип Эмильевич, – встретив как-то Мандельштама в Крыму, говорю я ему, – рассказывал Идеалов друзьям, – снимаю шляпу перед вашим гением, что происходит со мною не часто, поверьте! Завидую автору «Зависти» только, а еще, может быть... но это неважно. Впрочем, вы знаете, я – в прошлом рождении де Сад, а в позапрошлом – Рудольф – тот самый, Второй. Ну, это так, для красного словца, а что касается ваших стихов, то если мне прийдется выбирать между вашими стихами и коньяком или ножками очередной прелестницы, вы уж простите меня, предпочту все же забыть ваши стихи. Вы меня понимаете?» – спрашиваю я по своему обыкновению. «Понимаю», – улыбается Мандельштам. «Жму тогда вашу руку!» Ну, а вы меня понимаете?»
Орфей Одиссеевич брал собеседника под руку и уводил из ресторана. Он подводил его к такси, раскрывал дверцу и говорил:
«В ге-пе-у! Пошутил, разумеется. Отвезите в больницу, а то ему плохо».

*   *   *

«Среди посетителей известного в свое время клуба «Красный Круг», – рассказывал Идеалов гостям у камина, – находился писатель Александр Блеф. Вертелся вокруг меня, медитировал. Посмотрит на меня эдак пристально через лорнет и говорит: «Павел Иванович, а ведь вы – это я, а я – это вы». – «На чем основываются ваши подозренья, – спрашиваю, – на сходстве стиля или нас поменяли при родах родительницы?» – «Ни то, – говорит, – ни другое, ни третье». «И что же?» – спрашиваю. «Я же вам говорю: вы – это я, а я – это вы». «Логично, весьма!» – «Вот вы смеетесь, а напрасно». Через несколько лет мне попалось на глаза эмигрантское издание рассказов Александра Блефа. В одном из рассказов содержалось описание дома свиданий, который революционеры использовали для явочных встреч. Я «о»хужествлял для них сухие схемы марксистских догм, превращая в пособия для политических интриг, а они за то расплачивались со мной хорошенькими революционерочками. Во время очередной облавы владелец дома, некто Цандер, ушел по подземному ходу, а здание взорвал вместе с посетителями и оппозиционной фракцией, специально приглашенной в тот день на заседание. Я был выведен под именем Кирасирова (подпольная кличка де Караба), что в пародийном ключе соответствовало истинному положению вещей. Всякий раз, когда в Москве выходил очередной роман или сборник рассказов, в Берлине появлялась зеркальная белогвардейская версия моего произведения. Я пишу рассказ «Золотой вагон» о захвате царского золотого запаса, а Блеф – повесть «Золотой эшелон» о том, куда подевались девять из десяти вагонов этого самого запаса, что его в конце концов и сгубило. Однажды вызывают меня в Гепеу на опознание трупа. Ваш, говорят, мол, знакомый. Отдергиваю простыню и что я вижу? Александр Блеф – собственной персоной. Сидит как живой, глазки эдак хитро поблескивают из-под пенсне, а сам словно вырезан из слоновой кости. Окостенел, говорят, по пути из Берлина. Выставили его в музее криминалистики, приходят однажды утром, а его и след простыл. Какой в сей истории смысл, вы спросите? Никакой, отвечаю. Понятно?»

*   *   *

Орфей Одиссеевич любил понапускать тумана в обстоятельства своей жизни. Он всех, к примеру, уверял, что во время войны оставался в своем замке. «Партизанить», – ухмылялся он в ответ на недоуменный взгляд. В другой раз утверждал, что с дореволюционными еще документами на имя барона цу Кракенхаузен ездил в Берлин, чтобы предупредить, говорил он громогласно на ушко собеседнику, покушение на Гитлера.
– Но для чего?– удивлялся испуганный конфидент.
– Чтоб слава англичанам не досталась, понятно? Вы меня понимаете?– сверлил он взглядом писателя, поворачивая его голову так и эдак за ухо, чтоб заглянуть в глаза. – Понимаете, – что жертвы были ненапрасны, чтоб слава не досталась худшему врагу!
– Какие жертвы? – вынужден был вопрошать собеседник, парализованный словно лягушка удавом.
– Миллионы героев, павших на полях сражений, как говорят в подобных случаях, понятно? Я вас спрашиваю, понятно?
– Понятно, понятно, – кивал головой писатель.
Идеалов некоторое еще время поигрывал головой, словно мячиком на резинке натянутого уха, а затем отпускал с сожалением.
– И-ди-те-себе-с-Бо-гом, живите с миром, ешьте икру и... ан-чо-усы, – цедил он сквозь зубы, – до-поры-до-вре-мени!
Короче, шутил.

*   *   *

«Ну, а году, эдак, в сорок втором или третьем, мы с Ивановым-Разумником, тем самым, который... скажу по секрету... топил баржи с пленными белогвардейцами в море, а сам в своей пьесе потом написал, что это они, мол, топили его, а он де чудом спасся. Очень удачный, разумный литературный прием! С этим самым разумным Разумником мы возглавляли комиссию Отдела Пауперизации по дезавуации ценностей в Крыму. Чтобы не досталось врагу, выливали вино из царских подвалов в Севастопольскую бухту. Три дня море было красным: кровавым! Фаустовский плакал жемчужными слезами: зачерпнет мальвазию пополам с морской водой в ладони, подует, лизнет языком и рыдает. «Мальвазию, – говорю я ему, – любите больше, чем Родину!» Ну, вы же знаете Фаустовского! Я его называю представителем школы плеска волны, блеска луны, шелеста листвы и... что там еще у него, не припомню, да, и вкуса миндального печенья на языке. Еще он любил откупорить бутылочку красного вина, раскрыть банку сардин и поговорить с соседом по купе, а еще лучше с хорошенькой соседкой, о чем-нибудь незначительном, чтобы никого не обидеть. Я же, как вы знаете, люблю кого-нибудь обидеть, – коньяком меня не пои, а дай кого-нибудь обидеть. «О чем вы пишете нынче, милейший, – я его спрашиваю как-то в купе по пути в Крым, – все о звуках, пятнах, светотенях и прочей ерунде и мишуре?»… «Ну почему же, – возражает он, – есть кое-что другое». И рассказывает, как под действием волн разрушается скала и из нее высвобождается мраморная статуя античного бога, заключенная в обычный серый камень. Фантастическая, казалось бы, история, ан нет! Пока мы с Фаустовским за несколько дней до прихода немцев выливали вино из царских подвалов в Севастопольскую бухту, Рыбаков и Разумник собирали мраморные статуи в парках таврических дворцов, вываливали их в песке с цементом, обливали водой, в результате чего получались большие серые валуны. Их попросту разбросали вдоль дороги. Потом про них, конечно же, забыли. Герой рассказа однажды видит, как трое парней опробывают на его статуе кастеты. Молодой человек пытается закрыть своей грудью любимую статую и падает замертво. Ну, как вы думаете, что Фаустовский написал в своем рассказе? Опять же поезд, бряцанье капель дождя о стекло, разговор с каким-то таджиком, не понимающим ни слова по-русски, о высоком предназначении человека, рассказ о камне, похожем, только похожем на статую античного бога, к которому рассказчик ездит каждое лето, чтобы набраться вдохновенья и... все. Трус, как и все вы!»

*   *   *

Писатели ненавидели Идеалова лютой ненавистью, а он отвечал им щелчками.
– И лоб его высокий был инкрустирован звездой, – говорил он Катаеву, скажем, и щелкал его костяным напалечником по лбу. – Послушай, Кат, у тебя какая-то неудачная фамилия! Для палача ты слаб в коленках. Ты – кот! Ко-та-ев! Мовист, не спутай с «муви». Впрочем, живчик. Старомоден, однако. Какой-то юный старикашечка. Репей забвения, можно сказать. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Хошь заработать алмазный венец? Надо тебя окрестить: мешок на голову и в колодец со святой водой. Получишь мученический венец. Был бы ты холоден, как я, или горяч, а ты тепл. Я изблюю из уст своих тебя, Тиктакис!
– Почему вы всегда называете меня эдак странно, – Тиктакис? Разве я похож на часы?
– Как же мне тебя прикажешь называть? Может быть, Сириным? Кажется, у Бунина такой псевдоним. Что-то у тебя есть с ним схожее или отхожее. Ежели ты у нас Сирин, то твой покойный приятель, эх, забыл, как его звали... вас, бумагомарателей, столько, что всех не упомнишь... Маяковский, кажется, вспомнил, – сирена. Я с твоей килькой, говорю я однажды ему, с Лилькой, конечно же, согрешил тут недавно. Никакого удовольствия. Не в моем вкусе. Так, на закуску рыбешка. Брик-а-браковинка!
Разобиженные писатели объединились однажды в количестве двухсот особей и под псевдонимом Братьев Тур сочинили на Идеалова роман-донос «Космополит». Идеалов под именем графа Гарина разъезжал по Европе и продавал сюжеты политических интриг. Запутавшись в своих комбинациях, авантюрист гибнет от руки комбрига Иванова. Тот догоняет на коне автомобиль злокознелого графа и рубит его шашкой сквозь крышу лимузина, как черепаху.
«Заговор двухсот» – так Идеалов назвал начинание обиженных парнасцев. Вечером того же дня, когда произошло представление книги в Кремле, Идеалов, как ни в чем не бывало, появился в зале ресторана Дома Литераторов. Он направился к своему месту и провозгласил:
– Неправильно произнесенное заклинание возвращается, как бумеранг, и с удвоенной силой бьет пославшего его! Теофраста нужно было изучать, дорогие коллеги, Парацельского!
Сердца двухсот заколотились в унисон, но ничего за этим не последовало. Идеалов никому не отомстил, разве что отщелкал кое-кого по носу, что он постоянно проделывал и прежде, да отшутился на двух-трех писателях, кои и не были к тому же участниками заговора.
– Эй, Рабингуд! – подозвал он к себе Эренбурга. – Почем за границей фунт лиха? Хочешь, продам один фунт? Да возьми его даром, за так. Я говорил о тебе тут недавно с Лаврентием. Да не хватайся за сердце: хвалил. «Прочитайте, – говорю, – «Четвертую прозу» Эренбурга. Уверяю – понравится». Может, я что-то перепутал? Может, это и не твоя вовсе проза? Жди неприятностей. Узнаешь, почем фунт лиха. Пошутил, не расстраивайся!

*   *   *
 
– Эй, нищий! – открывая дверцу машины, обратился как-то Идеалов к прохожему.
– Вы это мне?– спросил удивленный прохожий. – Я вовсе не нищий. С чего вы взяли, гражданин?
– Во-первых, нищий – по сравнению со мной; во-вторых, ты гражданином быть обязан, а я – нет. Впрочем, какой из тебя гражданин? Ты – раб!
– Ну а вы-то кто такой?
– Я? Я – страшная месть побежденного класса, понятно?
Захлопнул дверь и был таков.

*   *   *

Доктор Кутузов лечил Кащея коньяком, черной икрой, которую он называл серым бисером, и беседами. Михаил Илларионович обладал таким тембром своего задушевного голоса, такими интонациями, что стоило ему только сказать официанточке: «Принеси-ка мне, Зиночка... ну, да-да, Зоечка... принеси-ка мне, золотце, – и после небольшой паузы совсем задушевно, – сем-гоч-ки», – как названная Зоечка готова была сама поднести себя на блюде вместо семгочки, уже нарезанной на ломтики и политой лимончиком или попросту пасть перед ним на колени и льнуть к нему мордашкой, словно кошка, а затем подняться, задрать и без того короткую юбчонку, достать из-под чулка аккуратненький браунинг и разрядить все восемь патронов в Идеалова. Не смей, мол, гадина, смеяться. Ну, а гадина тем временем уползала по ковру. Конечно же, патроны были холостыми, но с каждым выстрелом по году убывало из жизни Кащея Небессмертного, о чем его предупреждала Гитана: «Комсомолка Зоя на восемь лет укоротит твою шальную жизнь», – что и случилось, когда он увидел пулевое отверстие в полу, и лишь присутствие доктора спасло его от сердечного приступа.
Кутузов, пожалуй, был единственным человеком, с которым Идеалов, если не дружил, то, во всяком случае, общался на равных. Они обычно выгоняли всех посетителей из зеркального зала лучшего в Кисловодске ресторана, садились каждый за свой стол и Идеалов, скажем, начинал:
– Я в дар себя отдал народу!
– Ну, а меня, – подхватывал Кутузов, – народу в дар преподнесли.
Идеалов долго, бывало, хихикал и топал ногами от удовольствия. Отсмеявшись, он продолжал:
– Что это вы так внимательно разглядываете, милейший?
– Лорнетирую тот свет.
– Правильнее, пожалуй, будет «лорнирую».
– Лорнируют наш свет, а тот – лорнетируют.
После непродолжительного молчания Орфей Одиссеевич продолжал:
– Ну, а что вы ответите на такие, скажем, слова: «Я – идеал, господа! Всех остальных презираю за то, что они, то есть – вы, человеки, не такие, как надо, иные, не те!»
– Увы, скажу я вам, увы!
– О чем это вы, голубчик?
– Сам еще не знаю о чем, но уже сожалею, подобно тому, как иные справляют поминки по себе заранее, чтобы еще при жизни достался поминальный пирог.
– Ну и шутки у вас, милостивый государь!
– Не нравится?
– Нет, не нравится. Не люблю, знаете ли, про тот свет. В отношении только себя, разумеется!
– Увы, скажу я вам, увы!

Сиринады

Я собрался уже было уходить с бесконечно длинного вечера встречи с Зинаидой Борисовной Керн, когда мой приятель (из тех, о которых упоминают в романах: на мгновение промелькнуло хмурое лицо прохожего, погнавшегося за шляпой, уносимой ветром, и вот он уже исчез за углом, как если бы его вовсе и не было) неожиданно вышел (из-за угла повествования) и подошел к вещунье, уже направляющейся к выходу, еще в толпе поклонников, уже теснимых, впрочем, приближенными, и стал ей предлагать что-то прочесть. Свои стихи, должно быть. «На досуге», – услышал я обрывок фразы. «Я вас не знаю, – заявила бонза, – мне вас никто не представлял, к тому же я устала!» – «На досуге», – робко повторил проситель, но его уже теснили холуи. Он съежился мгновенно и посерел, как если бы она была его последней надеждой. Я разыскал его через полчаса в привокзальном туалете по надписи, оставленной им на двери: «На мир наброшена парча!» Однострочник, означающий «Осень», должно быть. Он висел в кабинке на ремне, словно пустой костюм на вешалке в шкафу. На стене было написано его последнее стихотворение:

Сумеете ли вы из дыма папиросного
извлечь слезу: печальною строфою?

Все остальное он превратил в бумажную кашу в кармане. Поистине: слово создало мир, оно же его и разрушает!

*   *   *

Вечером следующего дня Чемпион Удачи вскарабкался по рельефным украшениям фронтона, прополз по скользким изразцам на островерхую крышу Дракенхаузена и проник сквозь люк на потолке в гостиную. «Вошел в орнамент», – так он объяснил свое ощущение позднее. Он спустился по цепи низко висящей люстры в лес канделябров, заполняющих зал.
«Прозрачный лес хрустальных канделябров волшебен под луной!»
В чреве дракона царила тишина, нарушаемая только шагами Чемпиона по мозаичному полу. Он побродил по залам музея, спустился в Преисподнюю – так Идеалов называл подземную часть дворца, искупался в бассейне с шипящим нарзаном, полюбовался изразцовыми иллюстрациями к «Метаморфозам»... Орфей, растягиваемый пятью вакханками за руки, голову и ноги, висит в воздухе, шестая возлежит на нем... полистал семейный альбом, составленный из фотографий, снятых скрытой камерой. Вот Адочка молоденькая и свеженькая, голенькая, как поросенок. В укропчике, петрушке, сельдерее. На подносе! Лаврентий Палыч приступает к ней с ножом и вилкой, а Орфей Одиссеевич льет на нее красное вино из бокала. Вот пухленькая Зинаида играет с большим черным догом на поляне перед балконом, они валяются на траве, рычат и гавкают друг на друга. Лаврентий весьма умилялся, бывало. Весьма!
«Последнее лето с Аидом, – гласила надпись под фотографией. – Зинаиде – тринадцать, Аделаиде – семнадцать».
Ну а вот Орфей Одиссеевич зачитывает Адочке цитаты из «Жюстины», а вот уже Новая Жюстина рассказывает Зинаиде, какой дядя мерзавец и что он вытворял, а та, освоивши урок, ей отвечает, не подозревая, что дядя фотографирует их через глазок.
«Дворец имел двойные стены, – писала Керн в рассказе «Зрак божества», – сквозь многочисленные щели король следил за жизнью своего двора. Поэтому весь двор носил высокие воротники, вуали, веера. За ними можно было спрятать поцелуй или насмешку».
Но самой удачной находкой Чемпиона Удачи оказался дневник Идеалова, писанный симпатическими чернилами между строк официальных мемуаров, в которых он писал, какой он верный сын отчизны и как любит он Отца. Незадолго до смерти Кащей раскрыл свой секрет Зинаиде, уже подающей надежды своими микропортретами окружающих, с тем, чтобы после его кончины она переправила дневник на запад. Нельзя сказать, что Зинаида Борисовна переписала дневник, как это сделал автор «Дикого Дона», – она лишь использовала мотивы «Несчадий Ада», как Идеалов называл свои подстрочные воспоминания.

*   *   *

«Но самая смешная история, – писал Идеалов в своем дневнике, – произошла с Александром Фатеевым».
Мало кому известно, что свой знаменитый роман Фатеев накатал (прошу, – как было сказано в дневнике, – обратить внимание на корень «кат») для ублажения Перуна сценами пыток в застенках гестапо последних представителей немецких социал-демократов. В благодарность за доставленное удовольствие он получил вершину одной из башен престижного Дома на Набережной (Котельнической) с видом на Кремль. Фатееву трех этажей показалось мало и он с помощью классического заклинания «довожу да вашего сведения, что в квартире подо мною нечисто» завоевал еще пять этажей башни, стоящей на пятнадцатиэтажном основании. Когда же он приступил к захвату верхних этажей основания, к нему явилась делегация домкома с робкой просьбой ограничиться уже завоеванными этажами, он спустил на них воду устроенного на одном из этажей бассейнов, а затем ссыпал им вслед несколько тонн грецких орехов, до которых пролетарский писатель был большим охотником.
Летом 52 года к нему пришел очередной список на подпись для отправления к Аиду с фамилией жены. Он дал ей снотворное, уложил во гроб и закопал в саду. Лаврентий Палыч лично явился к нему на дачу, велел разрыть могилу и увезти «покойную» на допрос. Впоследствии он хвастался тем, что у него на допросах разговаривают даже покойники.
В 56 году Идеалов со товарищи явился к Фатееву с поручением от Союза Писателей. Фатеев спустился к ним на личном лифте из черного дерева, инкрустированного перламутром, в парчовом халате с неизменным бокалом в руке. Идеалов проскоморошничал по своему обыкновению:
– Целую в перстенечек.
– Что это с вами?– удивился Фатеев.
– Из уважения к богатству и славе. Разрешите приложиться куда-нибудь еще, ну хотя бы к бокалу.
Фатеев открыл дверцу бара, встроенного в стенку лифта и всех на ходу угостил заморским зельем с женьшенем. Идеалов набрал в рот зелья, поднес зажигалку и выдохнул пламя. Сущий дракон!
Хозяин дома был предельно вежлив и радушен. Он показал только что привезенную из Китая жену-китаянку, хвалился обстановкой под стать новой жене. Китаянка семенила своими маленькими ножками по гостиной, мурлыкала что-то непонятное на своем языке, каталась на прозрачном пластиковом шаре, отчего казалось, что ходит по воздуху. Она раскрывала цветной зонтик и вращала им до золотых бликов в глазах, в которых исчезала, словно в огненном облаке, а когда вновь возникала, – оказывалась в новом платье. Всякий раз, когда Идеалов к неудовольствию хозяина пытался ее схватить, она выскальзывала у него из-под рук и завлекала в тростниковый лес, сотворенный из свисающих с потолка жалюзи. Идеалов, изловчившись, все же содрал с нее черно-красное с золотыми фениксами платье, и волшебница ускакала, протрепетав грудками, с птичьим повизгиванием.
– Сущий воробышек, – умилился Идеалов. – Впрочем, мы отвлеклись. Александр, забыл как по отчеству, мы к вам по делу. Решением Союза мы, нижеподписавшиеся, и так далее и тому подобное, снимаем с вас звание писателя с последующим отъятием привилегий и объявляем персоной нон грата. Так, кажется, говорится в подобных случаях? Мы все виновны в гибели миллионов невинных людей и вот мы тут с товарищами посовещались и решили выбрать одного виновного от нашего Союза. Лучше принести в жертву одного, чем целое стадо. Выбор пал на вас, к тому же вы больше всех нагрешили. Короче: вот револьвер, прошу на выход!
– А ты, – дрожащей рукой указывая на Идеалова, проклекотал Фатеев, – а ты, Кащей, не подписывал разве списки, Проклятый?!
– Я, может быть, и подписывал, да следов не оставил. На то и дракон!
– Да-да, – закивали головами, словно китайские болванчики, товарищи дракона, – фамилия его стоит, а подписи нет. Посмотрите!
Фатеев взял два списка и, заглядывая то в один, то в другой, запричитал:
– Не-ту! Про-па-ла! Вместе подписывали! Чур меня, чур! Растворилась, исчезла! Украли!
Вдруг он стал рвать бумагу и есть.
– Ну, Фат, – сказал ему Идеалов, – это уже несерьезно. Там... целые тома твоих доносов. За неделю не съешь. Ты лучше возьми пистолет и застрелись. Сделай доброе дело: избавь человечество от супостата.
– Вы... вы... вы, Идеалов, – феодал, мракобес и развратник! Ненавижу! Всегда ненавидел!
– Кстати, о разврате! Вы что себе возьмете, – спросил Идеалов у сопровождающих, – из вещей? Я лично – китаянку.
Пока писатели робко озирались по сторонам, он достал с полки изящный китайский молоточек и стал им простукивать вещи, стараясь что-нибудь разбить.
– Нет... нет.... только не эту, – запричитал Фатеев, закрывая грудью фарфоровую вазу с гривуазным сюжетом, – это жемчужина моей коллекции!
Идеалов, изловчившись, ударил все же по вазе молоточком, и она рассыпалась в руках у Фатеева на мелкие осколки.
– Если ты будешь оплакивать каждую вещь в от-дель-ности, – подчеркнул Идеалов, – то не успеешь на паром.
– Какой еще паром? – заорал Фатеев. – Я никуда отсюда не уйду!
– Че-рез-Стикс!
Неожиданно Фатеев схватил пистолет со стола и заявил:
– Ну, мерзавцы, прощайтесь с жизнью! Всех перестреляю! Молитесь Богу!
– В которого они не верят, – спокойно сказал Идеалов, уселся в кресло с высокой резной спинкой и с удовольствием стал наблюдать, как Фатеев загнал одного писателя в шкаф, второго – в угол... «Не на... не на, – визжал писатель, загнанный в угол, – не-на-до!»... третьего, поэта, – в кровать и тот, прокусивши перину, вполз в нее и затих под выстрелами.
– А ты, Кащей, что – не боишься?– набросился Фатеев на Идеалова. – Думаешь – бессмертный?!
– Ну да, конечно же, Бессмертный, а ты-то что так стараешься? Патроны холостые. Мы пошутили, болван. Но вот за то, что ты, негодяй, нас пытался убить, за это ты покончишь сам с собой. В рифму получилось. На старость лет стану поэтом. С вами, людишками, не соскучишься. В меня не раз стреляли, но об этом как-нибудь потом. Мы уходим, а ты, Фат, готовься: завтра будем исключать из Союза.
На следующий день в газетах появилось сообщение о смерти Фатеева от инфаркта. На самом деле он застрелился после ухода Идеалова и К из собственного пистолета.
Кащей прослезился на похоронах, понюхав солей из флакончика.
– Мы тут были у него недавно в гостях, шу-ти-ли. Было очень смешно. Кто бы мог подумать!

*   *   *

С башни своего замка Идеалов любил, бывало, наблюдать за жизнью обитателей запретной зоны, той самой, которая с трех сторон омывала воздушными волнами скалу, на которой возвышался замок.
– Люблю, знаете ли, – говорил он Кутузову, – заглядывать в чужие души через окна.
– О, сколько нам видений чудных, – продолжал Кутузов, – дает оконное стекло!
– Без подзорной трубы необходимого эффекта, пожалуй, не достигнешь. Взгляните, впрочем, сами.
Через несколько страниц после записи в дневнике упомянутого разговора замелькали слова: окно, микроскоп, телескоп, замочная скважина, бисер, чепуха, мишура, а еще через несколько страниц появилось нечто вроде либретто рассказа или стихотворения в прозе.
«Из дюжины зеркал, опаловых кристаллов, медных стержней, побрякушек из серебра и хрусталя Сатириадис создает машину, способную воспламенять сердца. В глазок сквозь стены прозревающей машины увиденная цель в любовное томление впадала при попадании незримого луча. Чтобы извлечь из Грезы ее свойства, Сатириадис всякий раз по вдохновенью изменял расположение деталей в стеклярусе: набор хрустальной мишуры, на первый взгляд случайно сочлененной, но сочетающейся для исполнения магического действа на второй, однако совершенно бесполезной через несколько часов».
В рассказе «Изобретенье инженера Узорова» Зинаида Борисовна описала городского сумасшедшего. Идеалов в свое время приглашал его для розыска сокровищ, скрытых в стенах замка. Днем и ночью герой рассказа бродит по улицам Кисловодска, простукивает украденным у невропатолога молоточком стены старых домов и расковыривает штукатурку, обнажая замазанные цементом изразцы и барельефы рококоидных времен. В узорах изразцовых украшений так называемого Дома Мерцалова сумасшедший иммажинер (воображатель) угадывает схему магического прозревателя, при помощи которого можно прозревать сквозь стены и видеть все!
В дневнике Идеалова содержались планы создания романа «Признания авантюриста Всевзорова». Некий востоковед (орнитолог и орнаменталист) изучает изображения птиц, вплетенных в узоры восточных книг, посвященных магии и медицине. В одном из вариантов оживает птица Сирин, когда он роняет на пергамент золотые монеты, в другом – бронзовая птичка на чернильнице. Мерзавка склевывает монеты, но в благодарность чертит клювом схему магического аппарата – воспламенителя любви. В первоначальном варианте в постоянно меняющуюся схему превращалась птица Сирин. Всевзоров называет аппарат параболлоидом или амороидом за его способность испускать совершенно аморальные, амурные лучи, от которых на душе становилось нестерпимо сладко, а в штанах – мокро. В зависимости от сочетания деталей Всевзоров создает различные ощущения у своих жертв. Днем и ночью он шарит видоискателем машины по залам дворцов всех европейских столиц, выискивая все новые и новые жертвы для своих экспериментов. За графом Всевзоровым начинается охота, но он с помощью магической раковины, включенной в амороид, усиливает действие луча и разгоняет отряд кирасиров, посланных в погоню за его каретой.
«От раковинного гласа древо с корнями отправлялось в небо с человеком – посланником, должно быть, – а возвращалось без него».
Орфей Одиссевич несколько лет морочил голову Аиду идеей создания магического аппарата для вызывания землетрясения узконаправленного действия в любой части земного шара. Аппарат был сооружен в салоне замка. Устройство походило на развесистую бронзовую люстру, низко висящую над полом. Оно работало на жидком золоте и было опробовано на нашем посольстве в Мексике. Но здание провалилось под землю на две минуты раньше включения аппарата, что вызвало сомнение у комиссии. Идеалов впоследствии утверждал, что с помощью такого аппарата он проваливал почву под машинами, которые выезжали из Гадеса с ордерами на его арест.
Зинаида Борисовна постаралась избавиться от мистического начала, свойственного оригиналу. Приключения Узорова придумывал выживший из ума старик из дома престарелых для развлечения гостей по вечерам.
«Создавая иллюзию замурованного в стену человека, висят ордена на ковре, а на диване дрябловатой телесной кучкой расположился оригинал замурованного – только без орденов: «У меня под кожей на лысине, чуть выше лба, начертаны иероглифы. Я являюсь наследником китайского императора, но меня убьют, как только об этом узнают, – и он опускал глаза вниз, а палец поднимал вверх, – там, – и, поменявшись пальцем с глазами местами, добавлял, – в Китае!»
Видеограф использовался в рассказе лишь для того, чтоб «прозревать сквозь каменные стены и костяные черепа и видеть сны» обитательниц притихшего городка между холмами, мерцающего окнами вдали. Зинаида Борисовна не решилась «лучом любви испепелять одежды призрачных запретов», а ограничилась описанием обывательской жизни, увиденной сквозь кисею занавесок светящихся окон. Обытовление сюжета восполнялось видениями воздушных замков, возникающих в рассказах старика, мгновенно, впрочем, испаряющихся при первых лучах восходящего солнца.
«В пустынном Хазакстане есть место, где с башни замка можно бросить камень с начертанную просьбой в небо и он не вернется назад – улетит, – повествовал старик, хитро подмигивая черным цыганским глазом. – Кочевники зовут то место... Бай Ханур!»

*   *   *

В творчестве Керн преобладали романтические настроения. Она любила обряжать своих героев в роскошные одежды и помещать в облепленные гипсовыми гирляндами и гербами дворцы, чтобы со сладострастным упоением ландскнехтов, ворвавшихся в город через брешь, все разорить и уничтожить: порвать все лучшие камзолы, задрать юбчонки, разбить посуду, вспороть подушки, чтоб перья сыпались, как снег, на пепелище. Низринуть на землю то, что летает; заставить ползать то, что ходит, а то, что ползает, – вернуть стихии. «Из земли вышла, тварюга червивая, и в землю изыде!» Зелеными ящерками разбегались со страниц ее рассказов камни драгоценного колье, валяющегося среди окурков на асфальте.
«Нет, не вывезут обладатели великокняжеских драгоценностей свои сокровища в желудках бедных пекинесов в Швейцарию и не пропадут на аукционе в Цюрихе, и не заживут припеваючи в Италии, а растеряют в толпе и до конца дней останутся в коммуналке на Арбате, растяпы!»
В одном из пассажей идеаловского дневника выныривал из-под воды корабль и с треском мокрых простыней, наполняемых неожиданным порывом ветра в глухом одесском дворике, мгновенно надувались паруса, и вот уже Подводный Голландец становился летучим и летел, едва касаясь гребня волны, незнамо куда.
«Нет, – с упоением писала Керн в рассказе «Ползучий Голландец», – не наполняются парусным ветром безжизненно висящие простыни во дворе дома на улице Тридцатидвухбатумскихкомиссаров... «Которые вовсе не погибли от рук белогвардейцев, – рассказывала она на встрече шепотком, – а сбежали в Италию, где и проживают конфискованные церковные ценности, предназначенные для устройства революции в Турции»... нет, не летает Летучий Голландец над парусами изумленных рыбаков, а стоит на задворках корабельного кладбища, неузнанный никем и заржавелый».
В рассказах Керн все каменные замки, стоящие на утесах, обрушивались в море, растворялись в тумане, их породившем; мраморные статуи оказывались гипсовыми, а то и вовсе нарисованными на холсте; все голубое покрывалось тучами к обеду и шел противный серый дождь. Мокрые простыни, как уже говорилось, не наполнялись соленым воздухом дальних морей, а распоротые ландскнехтами подушки не заживали. Все превращалось в пух и прах!

*   *   *

Первый сборник Зинаиды Керн назывался «Сиринады». Он начинался с рассказа, в котором к престарелой поэтессе является во сне умерший дядя, бонвиван и ловелас, и навеивает ей сюжеты рассказов. Вдохновленная опытным инкубом поэтесса становится прозаиком романтического толка.
«Кобель проклятый!» – кричала Ада по утрам, совершенно растерзанная ночными посещениями уже умершего дяди. «Умершего, однако все еще живее всех живых!» – как говорил он ей во сне. Он так ее довдохновлял... Зинаиде тоже доставалось, бывало... что пришлось обращаться к психиатру, а тот, улегшись рядом на кушетку, посоветовал ей на ушко расслабиться и потерпеть.
В последний год своей жизни Идеалов каждую неделю звонил в Москву и требовал, чтобы Аделаида бросала все свои амурные дела и срочно мчалась в Кисловодск укорачивать ему жизнь.
– Ада-адина, – говорил он ей по телефону, – приезжай! Приезжай, тебе говорят! Упрекать не буду, губи мое здоровье. Черт с ним, с долголетием! Отрабатывай наследство, дрянь ты эдакая! Говорю тебе – не буду упрекать. Клянусь твоей очаровательной задницей и передницей тоже!
Орфей Одиссеевич умер в последний день обмена денег в 61 году после обстрела города из старинной пушки пачками бесполезных купюр. Он умер в своем кресле от хохота над собирающими деньги на улицах, а это был вечер воскресного дня и все уже было закрыто.
В одном из залов музея висит серебряная ладья с приапической фигурой на носу. На ней, по завещанию дракона, его тело должны были пустить по течению нарзанной реки, протекающей сквозь подземелье замка. При жизни Кащея Бессмертного гостям предлагалось опробовать ложе: «Возлечь и соснуть, чтобы увидеть сны!» Но сестры посчитали, что воздушная среда – более подходящая для дракона стихия, и они тело сожгли, а прах зарядили в пушку и выстрелили в небо.

*   *   *

Герой рассказа «Река Волшеба» (в идеаловском варианте «Мрея») вступает на льдину и течение уносит его в далекое прошлое. Он попадает в замок с мраморной Цирцеей на носу каравеллы, встроенной в фасад, и встречается там со своей восьмидесятилетней тетей в расцвете ее молодости и красоты. У них возникает некое подобие романа, она поет романсы, но! «Ох уж мне этот черный камень «Но!» Убрать бы его из языка, взорвать! «Увы!» Еще одно гадкое слово и даже не слово, а так, какое-то завывание на луну», – писала Керн, а также сообщала о том, что восставшие крестьяне поджигают усадьбу. Герой рассказа выскакивает из пламени в окно и вновь возвращается в свой век, где его парализованная тетка время от времени поджигает коммуналку, громовым голосом распевая арию Мефистофеля, в отместку интербыдлу за сожженное поместье и загубленную жизнь.
Идеаловский герой отправлялся в путешествие по времени по бесконечно длинному коридору коммуналки двадцатых годов, но он попадал не в прошлое, а в одно из боковых ответвлений времени в так называемую вариантную эпоху. После чехо-польско-финского-литовского-и-эстонского нашествия в 28 году войска маршала Тухачевского (в песенках того времени его называют герцог Тухес Захер-Махер) отброшены к Уралу, где закрепились благодаря усилиям Троцкого, собравшего в Америке необходимую сумму для удержания власти в Сибири в руках Орджоникидзе, Савинкова и Махно. По прибытии во Владивосток его бьет тростью матрос Николаев (сумасшедший, должно быть) и он ползет по трапу, но не доползает и умирает в трех ступенях от родной земли. Николаева пристреливает начальник охраны Дзержинский, а его, в свою очередь, расстреливают в подвале Дома Справедливости так называемой Бухаринки в Свердловске.
Главный герой попадает в возвращенное его тетке поместье на реке Мрее под Санкт-Петербургом, где пребывает в беспечности до рокового сорок первого года, когда немцы в союзе с Тухачевским с двух сторон врываются в страну.
В одной из героинь идеаловской утопии угадывались черты его любимых племянниц. Героиня рассказа (геройна, как ее называл Идеалов), полученная путем соединения двух «ид» – тонкоталийной Аделаиды и пухлобедрой Зинаиды, – представала в облике томной молодой барышни декадентского толка – с испорчинкой.
«Поцелуй коготок на ноге, – соблазняла она десятилетнего мальчика, – поцелуй мне коленку – ушиблась, – и она высовывает ногу из черного шелкового халата с золоченым драконом на спине, – и выше... и выше... и выше».
Спустя несколько лет он ведет ее беременную и обелогвардевшую по дну оврага на расстрел, а овраг все не кончается, как и его воспоминания. Герой рассказа, которого героем язык не поворачивается назвать, закуривает сигарету и все более разгорается ненавистью к поверженному сословию в лице своей первой возлюбленной. С классовым чутьем оказался ребенок, вырос с ненавистью к аристократии за то, что как-то разбил златобедрую вазу в гостиной из зависти, а ему даже слова не сказали в упрек, тем и унизили, подлецы!
«Получай за то пулю в затылок, развратница!»
Зинаида Борисовна своего мальчика в рассказе «Златобедрая ваза» конечно же не соблазняет, но не по цензурным соображениям, а из несколько иного отношения к образу своего героя – ему всего пять лет. Она его лишь манит, поддразнивает, а сама смотрит на него с презрением, как на нечто совсем еще бесполезное. Ты, мол, еще муравей по сравненью со мною, волшебной медведицей, и так будет всегда: будешь ползать по жизни букашкой, вырастешь – станешь студентом, сопьешься, жена тебя бросит. Надо было поклониться золотому дракону, что обвивает фиолетовую вазу в гостиной, и испросить себе таланта какого-нибудь или счастья простого, а он бы велел тебе вазу разбить и свалить на Петюню, чтобы его выпороли хорошенько и поставили в угол. С той поры можно брать все, что плохо лежит, – не поймают! Все твое, за все заплачено петюниными слезами, а что не сумеешь забрать, – то разбей, разори, разбросай. Никогда не говори про себя правду! Никому ничего не давай, но... обещай! Никогда не делай добра тайно, а только явно! Любишь на саночках кататься, – катайся, а других не вози! Делай всегда все, что хош, только не попадайся, а попалась – плачь: простят. Люди – они дураки: слезам верят.
«Ну почему же ты, стерва, – говорит вдруг окрепшим мужским голосом мальчик, – рюмку хлещешь за рюмкой? Что, обманул тебя змий подколодный? Наобещал с три короба? Будешь, мол, в жизни, как муха на торте, а не сказал, что всем он секретец открыл. Все стали мухами, облепили торт жизни, загадили».
Умна, ох умна, Зинаида Борисовна! Сама себя возвысила и вроде как разоблачила: вот, мол, какая я дрянь, однако хороша, и ножку показала из-за занавеса, но не свою, а адину...

*   *   *

Появлению следующего сборника предшествовал период длительных хождений по редакциям многочисленных журналов. В тех редких случаях, когда ей удавалось добиться публикации, редакторы, как правило, отбирали самые слабые рассказы, в которых она пыталась освободиться от дядиного влияния, и единодушно отвергали шедевры их совместного творчества. Они-то и составили подборку для публикации в журнале «Сен Жермен».
Сюжет рассказа «Гений поневоле» можно привести в виде стихотворения в прозе:
«Магистр тайного общества Элизейские Поля барон фон Мерц с помощью гипноза и магии руководит действиями Наполеона. Злокозненный магистр приказывает новоявленному узурпатору сгубить страну бессмысленными войнами. Однако военная удачливость Наполеона возводит Францию на вершину славы. Победное шествие французов по Европе продолжается до тех пор, пока душеприказчик Наполеона не отправляет его, наконец, в Россию».
В одной из записей Идеалова содержались планы создания шпионского романа «профетического содержания», как написал о нем создатель. Идеалов собирался описать карьеру одного из приближенных Аида. За месяц до смерти Сталина его герой ускользал от ареста за близость к Берии (он выполнял роль двойника при нем) на дипломатическую службу в Венгрию. За три года кропотливой работы с читательскими карточками в библиотеках страны ему удается разоблачить масонский заговор, все участники которого оказываются читателями книги «Сияющие братья». От изучения Тайной Доктрины заговорщиков, составленной еще в 17 веке, он неожиданно впадает в самогипноз и текст книги начинает руководить его действиями. Он, Текст, велит ему отправиться в крепость, в которой содержатся арестованные заговорщики, вступить там в Братство, а затем затопить подземные казематы вместе с только что обретенными братьями, чтобы стать единственным членом ложи и самого себя избрать Великим Мастером. В награду за подавление восстания его назначают начальником Отдела Пауперизации. Вскоре по прибытии в Москву к нему во сне являются кровные братья по ложе (или ложные братья по крови) и зачитывают апокрифическую главу Тайной Доктрины, из коей явствует, что на него возлагается миссия вредить Отчизне. «Вредить всегда, вредить везде и всюду!» Но не так, как братья Владимир и Иосиф – откровенно, а тайно, скрыто, сокровенно. С такой непринужденностью, однако, с какой его товарищи по партии творят совершенно откровенно то, что он пытается проделать тайно, наводит его на подозрение, что кто-то всем его коллегам читает Тайную Доктрину по ночам.
Идеаловская фантазия возводит его на вершину власти в стране. Не в состоянии, однако, вынести бремя единовластия, он пытается найти себе нового хозяина взамен исчезнувших Братьев.
Великий Мастер пытается связаться через всемирную компьютерную сеть с главой какой-нибудь иностранной разведки. На его анонимный призыв откликается резидент израильской разведки по кличке Бафомет. Он предлагает для начала натравить Египет на Израиль. В результате осуществления предложенной акции Израилю достается приличный кусок египетской территории. Вдохновленный поражением Египта, Великий Мастер выбирает на карте страну, при нападении на которую...
«Финляндия или Иран? Пожалуй, за них отнимут все. Некому будет вредить. Не лучше ли...»
На этом месте внутреннего монолога своего героя Идеалов обрывал пересказ романа с предполагаемым названьем «Враг Отчизны».

*   *   *

Идеалов любил пофантазировать в дневнике о том, что стало бы с Россией, если бы кайзер, скажем, победил Антанту или Россия пошла в своих завоеваниях не на восток к Тихому океану, а на юг к Индийскому.
В известном всем романе «Узурпатор» устами Шуйского, Лжедмитрия и капитана ландскнехтов Жана-Жюстена Себастьяна де Мажере рассказывалось три версии происходящих событий, а в четвертой, недоступной черни, а потому наиболее любимой пролетарской знатью, рассказ велся от лица Марины Мнишек. В «Четвертой Истине» содержались неописуемо непристойные воспоминания Марины. Книга была отпечатана всего в четырех экземплярах, один из которых с многочисленными сокращениями в тексте и с посвящением золотыми чернилами рукой Идеалова: «Отец, живи вечно!» – предназначался Иосифу; второй – Лаврентию; третий ... третий исчез при загадочных обстоятельствах; четвертый принадлежал Идеалову, но должен был находиться в библиотеке редчайших рукописей, доступ к которым был только у десяти человек в стране, где содержался, скажем, второй том «Мертвых душ», писанный все тем же Идеаловым, и много других раритетов подобного рода.
При нахождении фрагментов хозяйского чтива несчастного ждал неминуемый расстрел. Идеалов впоследствии писал в дневнике, что Лаврентий сам способствовал распространению отрывков, ибо все они были из его версии. Был еще один вариант, уверял он читателей, умеющих читать между строк, – потерянный. В дневнике содержалось описание пятой версии романа «Узурпатор», повествующий о завоевании России поляками. Столица перенесена во Львов, границы государства простираются от Одера до Волги. Рядом с православными монастырями – католические костелы, замки – среди хат. Жизнь в идеаловской Русляндии если не идеальна, то, во всяком случае, вполне приемлема, ну, как в Баварии или в Богемии, скажем. Идиллия нарушается войной с протестантской Германией, которая в союзе с Казанским ханством (или хамством) захватывает в 17 году Санкт-Сигизмундсбург, Киев, Бреславль и Ростау. Наступает катастрофа. За двадцать четыре года своего владычества татары стирают все следы трехсотлетнего владычества Речи Посполитой, но их самих берут в полон немцы, шведы, турки и японцы.

Серебряный человек

Если из линз, кристаллов и зеркал соорудить на голове устройство для просматривания видений, возникающих от чтенья «Мишуры», то можно будет в окуляре различить контуры дома Идеалова – как бы в тумане, а в первых лучах восходящего солнца увидеть во всей его красе и пестроте.
«Из моря изразцового лиловизны многоголовый, краснокожий, когтистый, страшный выползал дракон, извивами хвоста весь обвивая дом».
В муаровой голубизне хрустального глазка можно увидеть Чемпиона Удачи, который спускается по скользким украшениям дома без окон и дверей, покрытого бесшовным изразцом, как торт глазурью.
Не долго думая, он отправился в Москву, где обитала Зинаида Борисовна, и продал ее в рабство Зиновию Борисовичу Зильберману вместе с фотографиями из семейного альбома и фотокопиями отрывков из дневников Идеалова. Но Аделаида Борисовна, а это была именно она, ибо Чемпион все перепутал, вывернулась змеей, обвилась вокруг души и тела Зильбермана пестрочулочными ногами, обволокла, заворожила, обольстила, приручила, а затем перепродала своей сестре на вечное пользование.
– Какая тебе разница, – сказал мне раздосадованный неудачей Чемпион Удачи, – Аделаида... Зинаида? Яблоко от яблока недалеко падает! Ну, если хочешь, я продам в рабство Зинаиду. Впрочем, идея себя изжила. Я несколько дней попользовался ею, то есть Идеей, а затем...
Чемпион подробно расписал историю продажи Ады в рабство. В свое время Идеалов был автором сценария нашумевшего, но быстро снятого с экрана фильма «Вблизи от Родины». Бериевский разведчик присутствует при пытке отважной французской разведчицы в немецком посольстве в Москве. Аделаида Борисовна, играющая роль француженки, с разодранным для правдоподобия платьем на груди и кровоподтеком на обнаженном плече стояла в кругу гестаповцев с поднятыми вверх руками. «Нашему» герою предлагают принять участие в истязании. Чтобы не выдать себя, он вынужден слегка для вида попытать ее. Он ставит ее на колени, одной рукой откидывает голову назад, другой и, о, ужас, в черной кожаной перчатке берет ее за грудь – невиданная смелость для кинематографа тех лет.
«А за готическим окном, – как было сказано в сценарии, – перебирает ногами в валенках простой русский парень».
– Топтун по профессии, – добавлял Идеалов на просмотрах, бывало.
Чемпион привел однажды Аду в гости, поставил на колени и принялся мучать, как котенка на ярмарке, в точном соответствии со сценой из фильма «Вблизи от Родины», пока женолюбивый Зильберман не выторговал ее за полторы тысячи рублей вместе с порочащими документами.
Зильберман дул на ее синяки, целовал ноготочки, гладил плечико, запускал руку, словно в ящик с секретными документами, в ее пышные черные волосы. Короче, – обожал! Она сидела на диванчике, словно школьница на экзамене: хлопала ресницами, умильно улыбалась и поправляла юбку на коленях, изображая если не невинность, то во всяком случае жертву злых людей и роковых обстоятельств – эдакая Новая Жюстина!
О, как ошибся Зильберман, покупая змеюгу! Не прошло и двух месяцев, как он достался Зинаиде и она уже не выпускала его из своих цепких объятий, ибо Зиновий Борисович оказался гениальным рассказчиком, что только и нужно было спрутихе.

*   *   *

«Сказание о Зильбермане Премудром – мастере Всезнания» было написано вскоре после свадьбы. Зинаида Борисовна не потрудилась даже изменить фамилию героя рассказа на вымышленную. Зиновий Борисович оказался отличным рассказчиком, ироничным более к себе, чем к окружающим. В пересказе Керн ироническое отношение Зильбермана к себе удваивалось язвительнейшими комментариями некоей обиженной барышни, которая пишет жалобу на своего возлюбленного в Небесную Канцелярию с тем, чтобы насолить ему в Вечности.
«Барышня, назовем ее, – писала Керн, – ну, скажем, Генриэтта, утверждала, что только по ошибке в Небесной Канцелярии такой ничтожный человек, как Зильберман, мог получить способность в дар запоминать почти дословно все, что прочел хоть раз или услышал».
– Меня прозвали Мастером Всезнания, – рассказывал всем Зильберман, – из-за того, что у меня вавилонское смешение кровей в жилах. С самого детства меня окружала невидимая толпа умерших родственников, и все они советовали мне поодиночке или хором, как поступать во всех случаях жизни.
Однажды на лекции о международном положении Зильберман глотал от скуки полезные, по словам бабушки, витаминки, прихлебывая их, по совету дедушки, коньяком из серебряной фляжки прадедушки, и так при этом навитаминизировался, что решил: а почему бы ему не запеть во весь голос «Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал!» Не миновать Зильберману смирительной рубашки, если бы не вовремя подоспевшая бабушка, посоветовавшая ему обратить внимание благородного собрания на то, что Сатана «там» правит бал и что люди «там» гибнут за металл, а здесь спасаются. Все закончилось прозаическим вытрезвителем и общественным порицанием вместо сумасшедшего дома, куда ему предложили отправиться на лечение. «Из двух зол выбирай наименьшее», – советовала бабушка.
Из всех родственников, окружающих его разноязычной толпой, наиболее разумной казалась бабушка по отцовской линии, одарившая его рыжими волосами, и дедушка, наградивший фамилией и научной прозорливостью. От своей осетинской бабушки по материнской линии он получил любвеобильное сердце, а от русского дедушки – шкодливость в тех же самых любовных делах и беспечность. Но в самые ответственные моменты жизни бабушка по отцовской линии выступала из-за спины очередного родственника и давала советы, чаще всего, – как оправдать себя во всем, даже в том, что плевал на ее портретик. «Для проверки, – говорила умудренная бабушка, – моей любви к нему и преданности». Что бы ни сделал Зильберман, его чадолюбивая бабушка всегда находила нужное слово для оправдания, за что он и прозвал ее поддакивательницей.
– Если хотите обмануть, – советовала бабушка словами Полония из постоянно досоздаваемой ею пьесы, – скажите правду, но не всю!
По совету бабушки Зильберман начал одно время отвечать по телефону: «Его нет дома, только что ушел», – а на вопрос: «Скажите, кто вы?» – заявлял, чтоб уважали: «Секретарь» Зильберман, однако, частенько путал: «Меня нет дома», – отвечал. «Правильно, – оправдывала его бабушка, – еще больше будут уважать».
Когда Зильберману попадалась нужная книга в гостях, он по совету бабушки просил отдать ненужный раритет совсем, чтоб не было проблемы с возвращением, а если следовал отказ, он разрывал ее, – писала Керн, – с усильем пополам. «Ни вам, ни нам, – произносил Зиновий Борисович в рассказе, – а...» – «Имени твоему!» – завершал хозяин, указывая на дверь. При выходе из дома к ногам Зильбермана падали с неба (с балкона, разумеется) обе половинки разорванной книги. «Что и требовалось», – говорила бабушка. Когда же внук засомневался: «Стоит ли, повыгоняют как-нибудь из всех домов. Некуда будет ходить в гости», – бабушка всплеснула руками и, прочертив веером широкий круг в воздухе, воскликнула: «Да ты погляди, сколько их вокруг тьма-тьмущая домов этих!» – «Ежели из всех домов повыгоняют, – заявлял какой-то голос из хора с кавказским акцентом, – поджигай город с четырех сторон и стреляй во всякого, кто будет выскакивать!»
Однажды Зильберман брызнул святой водой на толпу своих предков, и они с воем бросились назад в преисподнюю передней (или в переднюю преисподни). Одна только бабушка застряла в двери неожиданно вспухшим барельефиком, но только вид ее стал какой-то козлиный: рога на голове, бородка клинышком, копытца. Сущий Бафомет! «О дайте, дайте мне свободу!» Вот кто, оказывается, вдохновлял Зиновия Борисовича на распевание профанических арий в благородном собрании!
На следующее утро она исчезла, оставив восковое пятно на двери. Через пару недель бабушка вновь, как ни в чем не бывало, появилась в коридоре института, похвалила за шутку, а также поддержала в желании расстегнуть у незнакомой девушки молнию на джинсах. «Нельзя сдерживать порывы, которые идут от души», – сказала бабушка. А совсем уже древняя прабабушка неизвестных кровей добавила: «Вредно для здоровья». Не долго думая, Зильберман подошел к девушке своей мечты, расстегнул у нее молнию на джинсах, сунул руку, нет – запустил в образовавшуюся (разверзшуюся) щель – и предложил ей сердце в дополнение к уже протянутой руке. А когда на следующий вечер Генриэтта, остолбеневшая тогда с перепугу, словно статуя, дала в постели запоздавшее на сутки согласие, – наш герой, – писала Керн, – сказал, что пошутил: сердцу не прикажешь, а шаловливым рукам – тем более, так что прости, мол, грусть, прости. «Навеки твой, Зильберман Второй». – «А первый кто?» – сквозь слезы выдавила из себя обиженная Генриэтта, но любимый враг уже уходил, прижимая палец к губам: молчи, мол, грусть, молчи, и пятился за... прошу прощения, спиной, пока не уперся упомянутым местом в дверь, толкнул ее и вышел вон.
Генриэтта пишет письмо высшим силам, призывая все громы и молнии на голову обманщика, а слезы капают и растекаются фиолетовыми ручейками по глянцевой поверхности меловой бумаги с грифом «совершенно секретно», словно по мраморному надгробию над могилой ее любви. Нечто в этом роде.
Остается только объяснить, откуда взялась надпись на бумаге «совершенно секретно» и вместе с пояснением возникает новый персонаж – тот самый Зильберман Второй, упомянутый в рассказе, почти ничего не имеющий общего с первым.

*   *   *

Зиновий Борисович Зильберман несколько лет пребывал в незнании своего истинного положения в институте. Ему была отведена роль младшего научного сотрудника, вечно разглагольствующего в коридорах о более перспективных направлениях науки на Западе, а все сотрудники, жадно внимающие его словам, оказались специально приставленными к нему агентами ГРУ или Гру. Умен, однако, Зильберман: заметил все же, что отмеченные им открытия появляются у нас с необыкновенной быстротой, свойственной не научному поиску, а обыкновенному умыкновению. Бунт Зильбермана повлек за собой катастрофическое захирение науки в стране, но Гру тем не менее не уступало требованиям «наглеца» дать ему академические привилегии. Ему стали угрожать расправой и однажды в подъезде на голову Зильбермана обрушились кастеты боевиков ОП, но они промахнулись в полутьме и вместо хрупкокостного черепа младшего научного сотрудника попали в голову его соседа по коммунальной квартире, а он был пьян и зол, как кастильский бык, и нес ко всему прочему сто восемь шрамов на себе.
– Я им устроил торрриду! – рассказывал он в баре приятелям и бил пивной кружкой по мраморному столику, отчего мрамор разваливался на куски, а кружка в его руке рассыпалась в стеклянную пыль.
Неожиданная помощь со стороны народного героя охладила агентов Гру и они пошли на попятную. Зильберман зачастил за границу, купил кооперативную квартиру и жену. Для Зинаиды Борисовны он стал музой-вдохновительницей взамен дневникового призрака Орфея Одиссеевича. Зильберман-Керн-и-К – так Зиновий Борисович окрестил их литературное содружество. Вечером, скажем, Зиновий Борисович рассказывает забавную историю гостям, а Зинаида Борисловна хлопочет на кухне с подругами над классическим тортом в виде идеаловского замка, рассеченного при постройке пополам, вернее, – на две и одну треть, и кажется, что ничего, кроме торта, не видит, ничего не слышит, ан нет! «Высоко сижу, далеко гляжу, все вижу, все слышу!» На следующий день новоиспеченный рассказ подается на стол вместо съеденного торта.

*   *   *

В одном из рассказов очередного сборника, который был запрещен цензурой, но вкоре появился в журнале «Сен Жермен», Зинаида Борисовна описала навеянную Зиновием Борисовичем истроию, которая внесла разлад в их семейную жизнь.
Некий врачеватель спасает от самоубийства бродягу и предлагает ему за определенную мзду отправиться на тот свет с последующим возвращением посредством изобретенного им метода иглоукалывания. Момент оживления сопровождается игрой на флейте, поэтому рассказ назывался «Доктор Флейтус». Он, доктор, пытается извлечь из рассказов нищего астраллонавта точное знание о существовании Бога. После нескольких сеансов бродяга входит во вкус и начинает привирать. Честолюбивый врачеватель, неудовлетворенный рассказами подопытного, сам отправляется на тот свет. Он летит в сером серебристом тумане незнамо куда, вдруг перед ним возникает, можно сказать, оживает одухотворенный, наделенный разумом пейзаж, который меняется на глазах, подобно тому, как возникают и исчезают кристаллические узоры в окуляре калейдоскопа, и этот Новый Герион, проступая в очертаниях пейзажа разнообразными ликами, с ним говорит, загадкой новой отвечая на его вопрос. Так и не добившись истины, он возвращается назад, с трудом преодолевая астральные препятствия, ибо пьяненький нищий засыпает и забывает вовремя вынуть иголки: приходится разыскивать его душу в сумбурном алкогольном сне, чтоб разбудить.
Подсказанный Зиновием Борисовичем сюжет стал роковым в его жизни, ибо Зинаида Борисовна загорелась желанием отправить его самого на тот свет для набиранья новых тем.
Зиновий Борисович достал книгу о йоге и прочел в ней о том, как научиться выходу из тела. Необходимо представить огненный шар и потянуться за ним всей душой. Через несколько месяцев дыхательных упражнений душа научается выходить из тела, которое представляется отважному астраллонавту трупом, а комната и все предметы в ней становятся проницаемыми. Все же страшновато, так как сказано, что от своего тру... нет, лучше сказать – тела на первых порах не стоит далеко отходить – можно не вернуться к тру... опять это мерзкое слово! К тому же его могут занять астральные проходимцы: негодяи ментальных полей, пираты потусторонних морей – бестелесные призраки.
– Слишком долгий утомительный путь, – заявила Зинаида Борисовна. – Мы пойдем другим путем.
Она пустилась на поиски опытного наставника, гуру, под руководством которого все должно произойти по мановению волшебной палочки. Вскорости таковой объявился. Волшебник походил на бегемота и был... вавилонянином.
Доктор Зомби, так звали вавилонянина, сидел в гостиной идеаловского замка в китайском шелковом халате с зинаидова плеча, едва вмещающем его необъятные телеса. В одной руке он, словно кустодиевская купчиха, держал блюдце с чаем, другой беспрерывно вертел опаловый кристалл размером с апельсин, коим завораживал всякого. «Смотрите сюда, считайте до трех. Расслабляйтесь». Ноги сразу становились ватными, а по жилам растекалось тепло, словно от рюмки коньяка.
– Зиночка, – сказала Зинаида Борисовна ласковым голосом, не предвещающим ничего хорошего, – сейчас мы будем будить Кундалини.
– К... как будить? – пролепетал Зиновий Борисович, опасливо оглядываясь на бегемота. – Чем будить?
Но они – бегемот с медведицей – уже окружали его, расставив руки, чтоб не сбежал. Зиновий Борисович, отступая, уперся спиной в стену и неожиданно пополз в нарушение законов логики и земного притяжения к люстре, растущей хрустальным деревом с середины лепной изразцовой клумбы на потолке. Его бездыханное тело висело в позвякивающей листве, а душа пребывала (парила) в двойнике идеаловского замка в далекой Астралии, если на том свете употребимо человеческое определение места и времени. Сюда, словно бабочки на свет свечи, слетались жаждущие наслаждений души, а Орфей Одиссеевич улавливал незримыми сетями их одурманенные сном или мечтой астральные тела, а Ад за то (до Времени) предоставлял ему отсрочку. Из ста двадцати дней, которые были отпущены Идеалову в Содоме, он прожил, по его словам, не более двух или трех, ибо в Вечности нет времени и места, а лишь событий череда.
«Тревожат лишь видения будущих Неприятностей, – как осторожно и почтительно величала душа Идеалова предстоящее наказание. – Пока могу, я уловляю души в сети греха. Чем больше уловляю, тем более усугубляю свою вину, но ухожу от наказания. До Времени, конечно, к сожаленью!»
«Можно сказать, что ни одна душа не спасется, если останется в Содоме на день или на ночь по тамошнему отсчету Времени», – заявлял в рассказе «Серебряный человек» вернувшийся из астрала Зильберман.
Он научился выходить из тела от неожиданного хлопка ладоней Зинаиды или от ящерицы, брошенной за шиворот Аделаидой. Несмотря на ласки, которыми сестры одаривали Зильбермана по очереди, терпению астраллонавта поневоле пришел конец. Он отправился в ближайшую церковь и крестился, а дома объявил, что принял тайный постриг и теперь отказывается от фурий:
– Иду на вы! Прошу прощения, – от вас!

*   *   *

Одно время Зильберман примкнул к общине известного в узких кругах протоиерея Петра, подвизавшегося в одной из подмосковных церквей. Поначалу он старательно пытался выполнять монастырский устав общины, но не выдерживал и впадал во все тяжкие. Приведет, бывало, какую-нибудь даму к себе в гости, откроет бутылку шампанского так, чтобы обрызгать ее с ног до головы, чтобы затем обмыть собственноручно в ванной и переодеть в новое платье из бархата с люрексом. Затем он являлся, как побитый пес, к отцу Петру и каялся, а тот накладывал на него епитимью, как казалось рабу божьему Зиновию, – непосильную. Он просил отца Петра позволить ему понаходиться годик-другой на самой первой ступени Лествицы духовного обновления, а тот требовал немедленного совершенства, ну а какое уж тут совершенство, если он, Зиновий Премудрый, всех перемудрил и даже в Астралии побывал безо всякой визы и паспорта.
Однажды снится Зильберману сон. Будто бы отец Петр стоит на верхней ступени крутой лестницы, ведущей на второй этаж храма, а его духовные чада взбираются ползком по ступеням вверх, но поминутно срываются и сползают по заледенелой поверхности вниз. Зиновий Борисович тоже попытался вползти на вершину лестницы, где стоял отец Петр, незыблемый как монумент, сверкающий на солнце, ибо был сотворен, казалось, из одних добродетелей. Чтобы удержать раба божия Зиновия на вершине, он ставил ногу на его руку и окаменевал в соответствии со своим именем. Некоторое время Зильберман терпел, а затем рука отваливалась, и он соскальзывал вниз.
На следующий день Зильберман бросился по лестнице вверх для благословения. Отец Петр вначале подал ему руку, а затем махнул с досады на грешника и отвернулся, ну а грешник, не получив поддержки, промахнулся и покатился по обледенелым ступеням вниз.
Зиновий Борисович посчитал сон вещим и покинул общину.

*   *   *

Зинаида Борисовна отметила поражение раба божия Зиновия бутылкой французского шампанского. От хлопка вылетевшей пробки он вышел из тела, но вскоре вернулся. Врата идеаловского замка в астрале оказались запертыми, и он вернулся без рассказа. На упреки сестер Зиновий Борисович плюнул под ноги, перекрестился и вышел вон, хлопнув дверью, отчего прошла первая трещина по потолку идеаловской гостиной.
По прошествии трех лет Зинаида Борисовна обнаружила своего мужа в дальней сибирской епархии в должности алтарника при епископе Елевферии. Все ее попытки вернуть Зиновия Борисовича к мирской жизни не увенчались успехом. Не помогла даже статья из иностранного журнала, из коей явствовало, что в момент убийства очередного ученого, о коем архиепископ как бы невзначай расспрашивал любимого алтарника, за спиной убийцы в толпе просматривалось похожее на Елевферия лицо, обведенное на фотографии черным фломастером, который создавал своеобразный адский нимб над головой. На фотографии в турецкой бане (в том же городе) владыка представал в окружении таких же голеньких, как и он сам, гурий с иссиня-черным банщиком (Эфиопом) для контраста, над его головой был очерчен красный нимб, как символ страсти и принадлежности к определенному мировоззрению. Эти фотографии стоили архиепископу карьеры: он вынужден был уйти из Отдела Внешних Церковных Сношений за два шага до генеральского чина и остался в вечных полковниках, коих несть числа.
Елевферий успел-таки повыведать у Зильбермана информацию о перспективных направлениях науки на Западе в те годы, и два десятка ученых поплатились жизнью за свой талант. Сожаления Зиновия Борисовича о случившемся послужили поводом для написания его супругой очередного рассказа о некоем монашеском ордене, члены которого занимаются истреблением ученых для того, чтобы не дать Истории уже в 18 веке привести мир к тому состоянию, в котором пребывает ныне.
– В конце 19 века, – продолжал Зильберман, – что соответствует веку будущему в нашей реальности, наконец, возникает ожидаемая всеми Утопия. Во главе становится диктатор, который сам себя называет Добрейшим Драконом. Он приказывает внедрять утоплянам на правую руку компьютер на жидких кристаллах, вводиммых под кожу, который представляет из себя чековую книжку, а также антенну для передачи тончайших энергий для его ублаженья на челе.
– В свое время по вечерам, – рассказывала Керн своему мужу на их последней встрече в Сибири, – ты не застал этого времени, – драконьи головы полыхали огнем из ноздрей для устрашения пейзян или их развлечения, а нынче в замок залезают сквозь трещины в стенах и все разворовывают. Подвал заливает нарзаном и теперь мы плаваем меж статуй на лодке. Романтично, конечно, но есть в этом что-то упадочное. Замок разрушается, жизнь заканчивается. Не скажу, что она, то есть жизнь, закончится завтра или послезавтра, но все очень грустно. Пишу новый рассказ, как всегда. Назову «Ширли Холмс». Она – ясновидящая, а потому ей остается только придумать улики и их объяснить, чем и занимается Эльжбетта Ватсон – ассистентка провидицы, ее любовница, жизнеописательница и прочая и прочая. Ширли давно ненавидит Эльжбетту, но не может обойтись без нее в искусстве разъяснения ясного. Прощай, мой друг, – завершала Керн свой монолог. – Молись обо мне, если сможешь.

*   *   *

Зиновий Борисович не преминул все же воспользоваться своей способностью выходить из тела и проверил информацию об архиепископе. Хитер, однако, Зильберман: он находит самого ненавистного Елевферию священника в епархии и отправляется к нему.
Архимандрит Лука считался среди верующих юродивым, а у местного начальства – сумасшедшим. Как-то он принялся хлестать хлыстиком персональную Волгу какого-то большого начальника, приехавшего к нему с инспекцией, приговаривая, что, мол, из-за нее, проклятой, толкнул он своего сына на самоубийство, из-за нее донес на жену, из-за нее, мерзавки, столько народу сгубил, что и не счесть. Два часа ходил Лука вокруг Волги, стоящей с включенным мотором у церкви, и перечислял ее грехи, пока начальник охраны не стал стрелять в урчащее животное и стрелял до тех, пока не заглох мотор. Капитан, застреливший чудовище, был осужден на два года, а когда вышел из тюрьмы, прилепился к архимандриту и стал работать у него истопником. Самого Луку перевели в такую глушь, до которой начальство уже не добиралось.
Зиновий Борисович еще только приближался к церкви, а Лука вместе с толпой своих прихожан уже выкатился на паперть (было в нем нечто круглое, шарообразное)  и стал приветствовать его словами:
– А вот и раб божий Зиновий идет к нам в гости, нет... не в гости – на трудную крестную жизнь во благо себе и радость Христу Спасителю нашему. Будешь рубить дрова!

*   *   *

Здесь уже можно начать рассказ о Зильбермане Третьем и последнем, Постродамусе, как прозвали его прихожане за пророческий дар, в котором он первое время пытался соперничать с Лукой, и страдания. Епитимья, наложенная на него архимандритом, поначалу казалась легкой и даже приятной, а затем оказалось, что заполнить дровами весь двор до высоты забора невозможно никак: то какие-то лихие люди разворуют дрова; то шаровая молния сожжет их во время дождя, словно и не вода, а бензин льется с неба; то неожиданно вспыхнет перед очами красная точка и разрастется до размеров вечернего солнца, затем распадется на звезды и змейки светящиеся, рассыпется, словно бисер цветной на столе под рукою Гитаны, и давай складываться, распадаться и вновь собираться в фигуры заморские, в зверье и орнаменты странные. Залюбуется Зильберман на адское прельщение и так простоит целый день, опершись на топор, пока не разбудит его благовест ко всенощной.

*   *   *

В изразцовой фреске на фронтоне идеаловского дома отвалилось несколько чешуек со шкуры Дракона, но вместо желто-серого кирпичного фона обнажилась иная картина: какой-то человек застыл с поднятым над головой топором, рядом стоит толстощекий священник и чему-то улыбается. С каждым ударом топора опадает чешуя со шкуры дракона. Трещат и лопаются стены идеаловской вотчины.

 Роспись стен миражу оставляя,
 изразцовый дворец исчезает...

Все уже превратилось в цветную абстрактную рябь, подобную той, какая предстает на картинках, которые врачи показывают дальтоникам, но они видят на них не загадочные цифири (сто восемь, скажем) или затейливые фигуры, которые еще проступают на останках фронтона, а нечто цветное, неразличимое.
Все распадается в тумане осеннего дня, исчезает в бумажной белизне страницы, как будто ничего и не было, как не было всего того, что было на земле. Все было хорошо: никто не обижен, ничто не потеряно, ничего не случилось. Все хорошо, господа, как утром на озере. Мальчик бросает камешки в воду. Солнце восходит. Круги на воде...


Пространство Грезы


Китайская лакированная шкатулка со множеством вложенных в нее шкатулок поменьше (иная, впрочем, больше, чем вместившая ее) – такой представляется мне проза Михаила Дорошенко.
Первое, что привлекает внимание в книгах Д (будем так его называть), – рисунки, совершенно не соответствующие духу времени. Мир в этих рисунках возвращает нас к эпохе Золотого Века: недаром одна из книг называется «Сны о России». Сон есть нечто, чего нет в реальности, то, что потеряно, преображено (здесь уместнее: искажено до безобразия) или не существует вовсе. Потеряна у нас, как известно, Россия, несмотря на то, что ей (или тому, что от нее осталось) возвращено, наконец, историческое имя. Вторая называется «Коридоры судьбы» – это лабиринт, построенный на основании тех самых сновидений о несуществующем.
Я читал и перечитывал строчки бесконечного словоизвержения, все ожидая, когда же автор опустится до той «обыденности», от которой постоянно открещивается в своих предисловиях. Когда же, думал я, он сделает неверный ход, начнет глубокомысленные рассуждения, которые у большинства писателей выглядят заигрыванием с читателем, а на самом деле заполнением пустот между удачно найденными образами. Нет: один образ сменяется другим и никаких промежутков между ними не остается. Для неподготовленного читателя процесс разгадывания бесконечно возникающих смыслов может показаться утомительным, но для любителя «трудного» чтения нет ничего более упоительного, чем именно эта «беспрерывность» в подаче «умственного» материала, будь то чувственные ощущения или философские рассуждения. «Рай (по определению Набокова) – это интересная книга, которая никогда не заканчивается». Герой борхесовской «Книги песка» оказался сродни современному читателю: он избавляется от вечной книги, чтобы не поддаваться ее соблазнам. Шестов в свое время написал гениальную сентенцию о феномене стремления к незнанию у современного человека:
«За таинственной дверью, в которую стучатся Гамлеты всех времен и народов с их вечными вопросами «быть или не быть» ответ дается лишь тому, кому он нужен. Кто подходит туда со страхом и скрытым желанием не узнать ничего, тот ничего не узнает».
Видели ли вы когда-нибудь, как пальцы музыканта, порхая над нотами, дирижируют мелодию, глаза блестят, губы шевелятся. Перед нами – профессионал! Таким же профессионализмом должен обладать читатель, открывающий книги Д.
Ценность его прозы в том, что «так» уже давно не пишут. Рыклин в послесловии помещает его в ряд, в котором находятся Робб-Грие, Борхес и Руссель. Достойный ряд! Можно было бы назвать другие имена, ибо современный человек самостоятельности таланта не признает, а только в сравнении, но и этих достаточно. Я чуть было не употребил термин «самодостаточный», но Д упредил меня, прочтя еще одну лекцию о вреде таких слов, как «самость» и «самодостаточность». «Нет слова гаже в русском языке, чем самость, – сказал он мне. – Что-то гадливое, плотское есть в этом слове. Впрочем, – добавил он, – «прикол», «наехали», «крутой» и «оба-на» невыразимо гаже».
Я проглотил одну книгу за другой, снова вернулся к началу, перечел как будто бы совершенно новую версию с новыми незамеченными мною смыслами. В третий раз выхватывая кусочки из разных мест, пришел к пониманию, что книга бесконечна, несмотря на имеющийся у нее конец в «Мишуре», о чем объявлено автором в предисловии.
Мне потребовалось три месяца для того, чтобы отыскать в Москве автора «Коридоров судьбы». Оказалось, что у нас в Риге Д дважды печатался, и я оба раза держал журналы в руках, соответственно. В одном было чудовищное количество опечаток, в другом перепутано имя автора. Только после прочтения его книг я отыскал журналы и вспомнил, что, просматривая в свое время «Родник», отметил особенность необычного стиля автора, но по какой-то рассеянности, свойственной нашему времени, не прочел все рассказы. Теперь я понимаю, что крохотными порциями невозможно понять замысел строителя «Коридоров». Только после ознакомления со всем текстом тысячестраничного повествования начинаешь осознавать, что перед тобой прошло в видениях.
Автор принадлежит к исчезающему уже ныне типу постшестидесятника, представители которого появились вслед за безбородыми пятидесятниками – по ошибке названных шестидесятниками, хотя все они вышли из 56-го года. Назвавшись «метафорической машинкой», он выстрелил в меня сюжетами еще двух десятков рассказов и сценариев, заявив при этом, вопреки вышесказанному, что вскоре оставит творчество за невостребованностью, в чем я позволил усомниться. Мы посетовали на разрушение культуры, на сдачу интеллигенции толпе и, наконец, расстались. Я остался один на один с гигантским лабиринтом буйной нечеловеческой фантазии. Вместо растолковывания заключенных в образах «смыслов» хочется просто приводить один фрагмент текста за другим.
«– Что вы делаете, Вера Никитична? Вы же своему мужу рот закалываете – шпилькой!
– Да что ж в том предосудительного, Илья Владимирович?
– Так ведь больно же ему!
– Да вы ему больнее делали, когда развлекались со мною в постели недавно.
– Не верьте ей, Кузьма Петрович! Ваша супруга шутит. Да выньте шпильку, наконец! Невозможно смотреть!
– Да что ж тут невозможного, милый Илья Владимирович? Эфиопского царя гвоздями к трону прибивали, к примеру. Чтоб не сбежал»
Возьмите два десятка еще каких-нибудь строк на выбор, и вы получите такое же роение смыслов, но именно за это его тексты были отвергнуты одним из новых литературных журналов. «За концептуальность» – гласил приговор. Слукавил, однако, редактор (некто Берг). Дело в том, что современный читатель (а редактор – тем более) интересуется не текстами, как таковыми, а лишь принадлежностью автора к известным литературным кругам. Определить качество инородного текста в таких компаниях или «тусовках» (отвратительное, по мнению Д, слово, обозначающее собрание единомышленников) как правило не могут из зависти и простого неумения отличать подлинное от мнимого. Более того: наиболее часто встречающиеся представители «тусовок» не тянутся к Небу, а лишь зарываются в землю, как шакалы в могилу, чтобы извлечь оттуда очередную «низкую истину», ибо другого просто не умеют, а... хочется!
«... и самые пошлые люди (по заверению Шопенгауэра), опираясь на авторитетные мнения, признают значение великих творений, чтобы не проявить свое ничтожество, но втайне они всегда готовы вынести им обвинительный приговор, как только им подадут надежду, что это можно сделать, не срамясь; тогда, ликуя, вырывается их долго сдерживаемая ненависть ко всему великому и прекрасному, которое никогда не производило на них впечатление и этим унижало».
 Обыкновенная бездарность заставляет людей типа Сорокина заниматься литературным труположеством. Все вокруг, что только поднимается чуть выше «их» постоянно понижающегося уровня, подвергается простому умалчиванию – наиболее действенному из всех видов остракизма. То же, что вдруг прорывается сквозь минные поля незримой цензуры, ничто же сумняшеся объявляется «их» – властителей дум – общим достижением.

*  *  *

Вся первая половина «Коридоров» – экскурс по русской литературе. Умение обыгрывать мотивы того или иного писателя, в отличие от простого подражательства, которым страдают большинство современных авторов, свидетельствует о мастерстве.
В «Коридорах» обыгрываются и пародируются тексты Гомера, Овидия, Шекспира, Данте, Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Островского, Куприна, Достоевского, Чехова, Набокова, Соллогуба, Олеши, Толстых (Алексея и Татьяны), Паустовского, Конан-Дойля, Дюма, Пруста, Кокто, Гюисманса, Бодлера, По, Малларме.
Нет возможности перечислить все реминисценции из кинематографической сферы, которая является профессией Д.
Рассказ «Спасибо, тетя» заведомо условен. Прежде всего нужно отметить имя главного героя (Саша) из «Мелкого беса», с другой стороны – это перевернутая ситуация «Лолиты», а также «Исповеди» Руссо. В рассказе нечто от Бунина, обоих Толстых (Льва и Алексея), упомянуты также Джойс, Овидий и де Сад. «Спасибо, тетя» – таково название фильма итальянского режиссера Сальваторо Сампери; Лиза Гастони – актриса, играющая в нем главную роль.
В безымянном эпизоде из «Приглашения в замок», который можно было бы назвать «Под умудренным взглядом каменного Фавна», спародированы (правильнее было бы назвать спастишированы, если бы такое слово имелось в словаре) Набоков, Белый, Булгаков, Бунин и Малларме одновременно.
В «Снах о России» (первом сборнике автора) и в «Приглашении в замок» следует нескончаемый каскад пастишей и пародий. Напрашивается препротивное слово «постмодернизм» для определения направления, но с таким же успехом постмодернистом можно назвать и Гоголя, скажем, и Стерна, и Петрония, а также безымянного автора «Шехеризады». Даже всемирно известное «Быть или не быть» было сказано Парменидом за две тысячи лет до Шекспира и в «Антологии мировой философии» звучит, если верить переводу, следующим образом:
«Быть или вовсе не быть – вот здесь разрешенье вопроса».
В связи с Д уместно говорить не о влиянии, а о свободном плавании по волнам литературного моря. Подобно Одиссею или Дедалу он передвигается по им же созданному лабиринту. Кстати, о передвижении. В «Возвращении Орфея» имеется дантевской силы сцена прохождения сквозь лед.
«За незнакомкой вслед Орфей идет, теплом своего тела проплавляя лед... медленное продирание сквозь лед воспринимается овидением земного зрения быстрым бегом в тумане – погоня Фавна за нимфой Сиринг...»
Вы только представьте себе такую сцену, господа!
Все время хочется задать вопрос: где автор умудрился насмотреться всего изображаемого им? Откуда он все это знает? Везде он видит не то, что есть вокруг, а нечто совершенно иное. То, что можно увидеть за сотни жизней. Созерцатель, одним словом!
Читатель входит в прозу Д подобно водолазу, отламывает коралловую ветвь очередной метафоры и выносит ее на поверхность:
«– Ответ был точен, как татарская стрела.
– Каков ответ?
– Ответ был дан!»
Обратите внимание на ритмическое «был дан!» Звон тетивы и удар стрелы слышны в этих словах. Да проза ли это? В предисловии автор пишет о поэтическом способе выявления смыслов из хаоса окружающей действительности.
Упрек в отсутствии психологического начала в творчестве Д неправомерен. Во-первых, его тексты находятся на приграничной полосе между поэзией и прозой, а в поэзии имеется своя психология, отличная от используемой в прозе; во-вторых, его проза ближе к сценарному ремеслу или описанию видений. Читателю предоставляется редкая возможность самому поупражняться в оживлении образов, представленных с графической четкостью. Автор вполне осознает фантастичность и иллюзорность своих построений, несколько раз предупреждая о том, чтобы читатели не путали литературу с жизнью.
В «Коридорах» мир разбит на множество сверкающих осколков, роящихся в мозгу автора, составляющих не смутные ощущения «Мариванн» о счастливых днях, проведенных на даче, а четкими линиями выписанные микроисторийки метафизического характера. Соберите расщепленные осколки в мозаику и вы увидите портреты, сотканные из бисера, но с таким искусством, что страдающие духовным дальтонизмом не различат их. Это доступно только созерцателям, коих и в прежние времена было один на десять тысяч, а ныне и того меньше.
«Из дюжины зеркал, опаловых кристаллов, медных стержней, побрякушек из серебра и хрусталя Сатириадис создает машину, способную воспламенять сердца. В глазок сквозь стены прозревающей машины увиденная цель в любовное томление впадала при попадании незримого луча. Чтобы извлечь из Грезы ее свойства, Сатириадис всякий раз по вдохновенью изменял расположение деталей в стеклярусе: набор хрустальной мишуры, на первый взгляд случайно сочлененной, но сочетающейся для исполнения магического действа на второй, однако совершенно бесполезной через несколько часов».
Космогония романа, если следовать логике его персонажей, проста.
«– Не нужно быть альпинистом, чтобы вскарабкаться на гору. Достаточно сделать один шаг, даже не делая его, как это происходит в реальности, – ногами, а лишь представляя его. Самый короткий путь на вершину.
– Если не считать смотрения в подзорную трубу или полета на фуникулере».
Итак: достаточно сделать один шаг, чтобы оказаться в Коридорах. Далее все зависит от читательской способности оживлять описания, раскрашивать их цветными карандашами воображения. На самом деле космогония романа не столь проста, как кажется персонажам, но принцип перехода из нашего мира в иной (вне зависимости от способа) похож на вышеизложенный. Сложность возникает от перепутанности, переплетенности реального с фантастическим.
«– Я – развлекатель, господа, я развлекаю вас, а вы – меня. Быть может, город создан вместе с вами – для развлечения меня.
– Весь мир для каждого, пожалуй, создан человека. Не так ли, Префистофель?
– Для каждого в отдельности, но все миры друг в друга вставлены искусно – так, что не видно швов».
По заверению мистиков человеческая душа вмещает в себя прообраз всей вселенной, не говоря уже о том земном мире, который «создан для каждого в отдельности». Человек ввергается в этот мир с уже готовым набором мнимостей, составляющих многочисленные варианты его существования или представлений об окружающей действительности. В совокупности все эти мнимости и составляют «коридоры судьбы» каждой в отдельности душевной субстанции. Рядом существует множество других жизненных лабиринтов, как отдельных, так и связанных друг с другом неким набором подобий. Между ними – непреодолимые пропасти, космос! Если один человек из своего лабиринта Судьбы взаимодействует с другим (иной Судьбы), то только так, как общаются пассажиры поездов, едущих по разным направлениям, во время кратковременной остановки на безымянной станции. Нельзя нарушать границы вам предоставленного Коридора. В нем заложены все возможности для спасения души, но и все соблазны по силам данной особи. Стоит только ей (то есть особи) попытаться покинуть пределы своих возможностей, она гибнет от самых разных причин. Чаще всего человек выбирает простое проживание жизни.
Не только для обывателей, но и для интеллектуалов проза Д – нечто вроде театра Кабуки, что-то непонятное, далекое и ненужное. Казалось бы, именно для интеллектуалов предназначена насыщенная смыслами проза, но нет! «Скрою от умных и разумных», сказано, а именно от интеллектуалов. Представьте Орфея: игрой на флейте он поднимает камни в воздух, которые не только пляшут, словно воздушные шарики, но и изрекают сентенции. Такова проза Владимира Д, прошу прощения, – Михаила. Впрочем, у него есть и такой псевдоним. Автор любит всевозможные игры, в том числе и... преимущественно – на «словесине». Болевые точки века в полной мере обозначены в тексте, который только что казался игрой на флейте воздушными шариками. Время от времени они падают на головы огненными камнями, словно в пекле. («Красно-синяя молния, на мгновение освещая сад, прочерчивает черноту ночи. Срезанная огненным мечом раскаленная докрасна голова бронзовой Горгоны с эмалевыми вставками ужасающих глаз с шипением крутится в луже у ее ног»). Но главным для автора является не изображение Ада, а то, что представляется Раем, Элизеем – во всяком случае. Кажется, что Д так и остался эдаким посетителем из незнамо каких миров, так и не усвоившим незыблемых правил нашего мира.
Его привлекает пестрота прелести, но принимает ее он как зритель из ложи театра. Любое «участие» в жизни вызывает у него панический ужас. Неприятие «жизни» – жизненное кредо автора. Если его «орнаменты» не окажут магического воздействия на мир без какого-либо соприкосновения с издателями, редакторами, да и, пожалуй, с читателями, то его «миссия» как художника-мага оказывается неудачной, и он готов уничтожить свои произведения, как Гоголь второй том «Мертвых душ». Если бы не черновики, разбросанные по знакомым, давно осуществил угрозу, утверждал он в приватной беседе. Что на это можно сказать? «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

*  *  *

Разные виды творческих личностей рассказывают нам о себе со страниц «Коридоров». В лице своих персонажей (Прихвостьева, Грифонова, Карманова и пр.) Д изображает самого себя: таким, каков он есть на самом деле; таким, как хотел быть или был; таким, каким не стал и не хотел бы стать. Везде он предстает неким художником, творцом, мастером своего подчас бессмысленного дела или созерцателем, прозревающим потусторонние миры. Он и все остальные. («– Я – пьесарь, господа. Прошу не перепутать с псарем или писарем, а тем более песарем. Я – не псарь и не песарь, а пьесарь – потому что сочиняю пьесы, но их не пишу, потому и не писарь. (...) Мое дело – придумать, а вам – разыграть...»). Путь героя по лабиринту текста – это Путь Орфея. Поэт проходит мучительнейший путь по жизням своих героев, описанных сладчайшими словами. «Сто восемь видов боли» – так, кажется, называется сборник Каритонова, упомянутый в тексте. Пройдя их, герой приходит к тому самому послушанию, за которое так ратуют священники, но добровольно, заметьте! И только в самом конце своего тысячестраничного повествования.
Перед нами ерничающий еще поэт, свободный скоморох. Вот за какие штучки его выбрасывают из общества на мороз на первой же странице повествования:
«– Пседопсфейсфер, меня зовут. Прошу не перепутать с Псевдопсфейсфером, ибо «псевдо» – это некая мнимость, тогда как «пседо» означает устойчивость, закономерность и значительность. Я – тиран в своем роде, ибо не признаю никакого учения, кроме пседопсфейсферизма. В центре моего учения – я сам, мои проблемы, мои взгляды. Я сам – в каком-то смысле Прометей и орел, терзающий собственную печень.
– Кто же из вас, господин Псевдовзглядов, в данный момент перед нами – в большей степени – все же?
– Прометей, только что свернувший шею орлу. Иными словами, перед вами гедонист, победивший в себе аскета».
Кощунственное для христианина утверждение. Можно сказать, обратное тому, к чему должен стремиться. Но повторяю: перед нами еще гедонист.
Д постоянно напоминает «творцам» об ответственности перед Богом и людьми. Собственно говоря, это вторая после любования Красотой и Гармонией тема, но... (делаем многоточие, как часто поступает Д, чтобы обратить сугубое внимание на очередную проблему) автор подчас любуется тем, что сам  разоблачает. Его гениальные «подлецы» крайне обаятельны, а простецы отвратительны. «Простота хуже воровства» – сентенция, которая не сходит с уст героев. Любимые им (то есть автором) слабые люди постоянно попрекаются за слабость. Казалось бы, здесь противоречие, но нет: они не воспользовались своей силой, то есть слабостью, как силой, а совершили сдачу всех позиций жизни, материи и ее временному хозяину, князю мира сего. Оставаясь ни холодными, ни горячими, они попадают в категорию тех, о которых сказано Господом «изблюю из уст своих».
В «Коридорах судьбы» позиция автора становится все более моралистской. Постулаты Школы Злословия показывают во всей красе современного человека – вечного хама («Что хам грядущий нам готовит?») или «селявиста», как Д определяет тип в «Сценах из жизни монстров». Во всем он пытается противостоять «большинству», а потом удивляется отсутствию у него читателей. Сам же в начале повествования заявляет: «Пожалуй, с пролетки швырну им в окошко булыжник и – деру!» Таким булыжником или камнем (преткновения) и стала его Книга. Большинство уже до рождения, по-видимому, соглашается на теплоту и уют человеческого счастья, забывая о том, что теплота – и в блевотине тоже. Не таков наш непокорный слуга. В его непокорности есть нечто фаталистическое, судебное (от слова «судьба»), он сам выбирает свою судьбу. В отличие от всех прочих он творит из ничего. Нельзя сказать, что он что-то придумывает, как большинство фантастов. Он видит, а если точнее, – припоминает. «Будучи Там», он вынес оттуда видения прекраснейшего из миров, который более похож на Прелесть, и стойкое желание преодолеть в себе тягу к нему.
Поскольку виденная им «там» Красота покорила все его воображение, то он на протяжении всего повествования беспрестанно ищет отблески ее в нашем тленном мире и часто путается, принимая женскую прелесть за настоящую Красоту. Но там все по-иному. Там Красота, если и принимает женские обличия, то только временно, чтоб душу соблазнить:
«– Я шаром здесь был обольщен из горнего, должно быть, хрусталя. Шар с девкой был внутри античной, но я сказал бы: неприличной. Я перстнем с бриллиантиком провел, шар лопнул и плутовка ожила. Богиней оказалась Красоты. (...) Бывало облаком предстанет или статуей прозрачной из нефрита. Меняла облики, чертовка, как модница обновки, по сорок раз на дню.
– Ну, а... от вхожденья в облако какое возникало ощущенье?
– Как будто в бане продираешься через толпу нагих афродитесс.
– Да вы – непристойник, голубчик, сугубый.
– Может быть, но не я, а сама Красота. В ней пребываешь, как в сказке, ничего придумывать не надобно, все само происходит с тобой в лучшем виде».
Пожалуй, подобное трудно придумать, но можно припомнить. Прелесть – все это, вы скажете. Разумеется!
Его герои чаще всего не в состоянии преодолеть бронированные врата тончайшей нейлоновой блузки, а ограничиваются лишь лицезрением «сквозящих сквозь полупрозрачную белизну сосков», которые горят «чуть тлеющими огоньками». В названии полового акта автор использует малопонятный несведущему читателю (понятный, однако, любителям Бунюэля) эвфемизм «сурсик» – с ударением на последнем слоге для ладности произношения.
Повествование пронизано чувственными образами: раковина, лежащая между колен одной из героинь сценария «Воспоминания о небылом», с открывающимися и закрывающимися створками (мое добавление)  окажется одним из непристойнейших образов, если использовать в кино; горнохрустальная наяда в барельефе, оживающая под воздействием проглатываемых ею золотых монет (вполне житейская ситуация, не правда ли?); рука, подставленная «мастером презрения», на пути скатывающейся по лестнице служанки с развевающимся подолом (спрашивается: где рука?) и множество других завуалированных намеков. Даже предметы у него эротизированы: кресла, скалы, раковины, вазы. «Люблю, знаете ли, взять вазу как даму за талию и эдак любовно перенести с одного места на другое». Пребывание в Прелести все-таки сказывается.

Подобно вазе, женщина – лишь
форма – для Орфея – красоты,
поэзии источник бесконечный.

Как уже говорилось, автор влюблен в Красоту: будь то красивая женщина, закат, статуя или прихотливое слово. Доменик и есть осуществление вышеприведенной метафоры. Она превращается в вазу, может быть в нескольких местах одновременно или вообще не быть.
«Сквозь наслоения узоров в очертаниях вазы просматривалось лицо античной богини. Витая ручка составляла прическу прекрасной дамы, лицо горнохрустальной красавицы мерцало в бутоне распустившегося цветка. Ваза слегка светилась в темноте, привлекая к себе мотыльков. Уже в двух шагах от нее ощущалось марево невидимого излучения, от него на душе становилось так же сладко, как и после полета во сне».
Кто, спрашивается, она? Или что? Смешны потуги читателей увидеть в ней женщину, более того: критиковать за неправдоподобие. Таких, мол, шлюх (следует, конечно, более определенное слово) мы в жизни не встречали. Не советую встречаться с подобным явлением.
«Двумя выстрелами из револьвера Лора уничтожает соперницу – ваза разлетается на мирриады сверкающих осколков. В узорах медленно оседающей пыли угадывается сад фантастических растений. Солнечный луч зажигает в комнате радужное пламя. Юноша бросается в огненное облако и исчезает. Ваза мгновенно восстает из осколков. Лора вновь стреляет в нее из револьвера и отправляется вслед за любимым».
Кто такая Мимона Муни, например? Лунная девушка, кто же еще!? Что касается имени, то произнесите его медленно, и вы поймете, в чем дело. Касательно же Ариэллы Де Ля Рокк, то какая может быть психология у некоего олицетворения Рока или Судьбы. То же самое относится и к Доменик. Может ли быть психология у того, что не существует, а она и есть олицетворение Отсутствия. Она – никто и ничто! Пустота!
Читатель, пытающийся узреть психологию у символических фигур, заполняющих повествование, потерпит крах. «Оставь попытку на успех понять происходящее, читатель!» – пишет наш автор. Нахал, однако! Впрочем, своей цели он достигает: его искусство не принадлежит народу! Еще бы: вспомните, как он обзывает жизнь, рассказывая о детстве очередного творца!
«Реальности кабанье рыло он рано начал украшать серо-жемчужными цветами».
Реальность – источник постоянной угрозы для героев романа. Или самого автора? Впрочем, иные из его героев купаются в реальности, как свиньи в грязи.
«Экий ты, братец, свинья; ну, право же, как я!»
Но даже автор вышеупомянутого восклицания уже через несколько строк заявляет:
«Физиономия, как ты видишь, у меня похабная, а душа – нежная. Тянет меня, знаешь ли, к красоте людской, человеческой, женской, чтобы восполнить потерю своего достоинства, должно быть».
Любимые герои Д – созерцатели.
«Я – созерцатель, ненавижу насилие», – заявляет некий мальчик, сидящий на коленях мраморного ангела со сломанными крыльями, когда Анну пытается насиловать компания подростков.
Дух, только что обозревающий горние вершины, вдруг оказывается беспомощным комочком плоти среди людей, похожих на великанов.
«Саша родился со способностью читать на пяти языках и учится жизни по книгам. Настоящая жизнь ужасает и манит его: глоток шампанского из запретной бутылки в буфете, взгляд с обрыва на пенный Подкумок или за вырез платья склоненной богини... «На тебе, мальчик, конфетку. Почему ты такой хмурый, а?»... все вызывает головокружение».
Маленький человечек изо всех сил пытается приобщиться к жизни взрослых, близких по уму к обезьянам, в отличие от него, умудренного пребыванием в вечной прелести потустороннего существования.
«Каково мне, великану духа, пребывать среди вас, умственных лилипутов, наделенных телами великанов! О, горе мне! Но и вам тоже горе: когда-нибудь я, как Каменный Гость, явлюсь к вам во всем своем великолепии и расставлю на шахматном столе, а пока я распределю вас по категориям».
По привычке ему все еще кажется, что хорошенькие «обыкновенницы» являются все теми же полубогинями из Прелести. Единственное отличие состоит в том, что к реальной даме можно прикоснуться, чего нельзя сделать, по заверению теологов, на свете Том. Там их можно только наблюдать. Отсюда, быть может, так развита в нем созерцательность. Позиция самого автора в данном случае совпадает с вуаеристской, как у всякого художника.
Чтобы завоевать понравившихся ему женщин, мудрый мальчик в «Дрессировщике стрекоз» учится вести шокирующие, оскорбительные для собеседниц диалоги, что в рассказе «Искусство требует жертв» становится самоцелью. Вырастая, он доводит мастерство оскорбителя до такого совершенства, что на волнах эмоций влюбленных в него жертв начинает в прямом и переносном смысле парить в небесах. Правда, небеса его ограничиваются верхушками деревьев, где его подстреливают из дробовика солью. Как только герой научается что-либо «осуществлять», – хватать конфетку со стола или охмурять очередную амуретку, – в нем теряется созерцатель и просыпается собственник.
Казалось бы, он живет по двум евангельским изречениям: «будьте как дети» и «ваша сила в слабости». Но здесь противоречие: умудренный мальчик лишь по возрасту ребенок, а он даст фору дюжине ученых умов, если таковые найдутся, чтобы посостязаться с ним в красноречии. Да и силу своей слабости он использует далеко не на благочестивые цели.
«Святой, сбившийся с пути истинного, превращается в демона!» – гласит святоотеческая мудрость.
Итак: малолетний герой Д имеет силу в слабости, но пользуется ею не по назначению вследствие своего умудрения.
«Скрою от умных и разумных и открою детям». Имеется ввиду царство Божие! «Будьте как дети», но знайте: «пока Красавица сама к тебе не прикоснется, мычать и выть Чудовищем ты будешь обречен». В устах умудренного мальчика подобное утверждение представлено в нахальной манере.
«– Предпочитаю снисходить к кому-нибудь или к чему-нибудь, а не стремиться».
Он доходит до способности к левитации, которую осуществляет после того, как всех окружающих доведет до слез. Втягивая обыкновенного человека в ситуацию, когда он становится Чемпионом Удачи (к примеру), геомант получает как бы эманации от действий обольщенного.
По заверению Плотина, душа, обращающая пристальное внимание на любой объект земного происхождения, в него же и превращается в запредельном мире, именуемом «тем светом». Поскольку Д писал свои «Коридоры», пользуясь экстатическим свойством своей души видеть несуществующее, он сам постепенно превращается в лабиринт, который приобретает свою особую психологию. Коридоры становятся Герионом – тем самым животным с безобразным ликом и прекрасной, как чудный ковер, спиной, на котором герои Данте совершают полет над адскими пропастями.
Мир у Д в мгновение ока может свернуться в хрустальный шар на пробке флакона на туалетном столике очередной красотки и также мгновенно вернуться в прежнее состояние. Читатель Набокова с безопасного расстояния наблюдает Лужина, который созерцает нечто запредельное, необъяснимое. Д вводит читателя в пространство «отсутствия» и оставляет его наедине с «его» обитателями, мыслеформами своего произвола, а то и вовсе «черт знает с чем», как сказал бы Гоголь.

*  *  *

Несколько любимых тем обыгрываются, на повторяясь, с разных сторон в других местах бесконечного текста. Вопрос, заданный в одном из рассказов, получает отклик в другом. Тема взаимоотношения богатых и бедных, к примеру. Учительница в шикарном отеле, указывая на бродягу, говорит детям:
«– Смотрите ж, дети, на него, как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден...
– Так бейте же его! – восклицает Кирсанов-младший, и дети забрасывают его апельсинами».
Вырастая, детишки становятся известными писателями, таким как Идеалов, например, списанный с Алексея Толстого.
«– Эй, нищий! – открывая дверцу машины, обратился как-то Идеалов к прохожему.
– Вы это мне? – спросил удивленный прохожий. – Я вовсе не нищий. С чего вы взяли, гражданин?
– Во-первых, нищий – по сравнению со мной; во-вторых, ты гражданином быть обязан, а я – нет. Впрочем, какой из тебя гражданин? Ты – раб!
– Ну а вы-то кто такой?
– Я? Я – страшная месть побежденного класса, понятно?
Захлопнул дверь и был таков».
Писатель в своем амплуа: использует слово в вышучивании бедняка. Сами же «бедняки», ставшие нежданно нуворишами, употребляют куда более опасные шутки со своими бывшими братьями по классу в «Убийце Сталина».
«Но…»
«Никаких «но». Дави его, дави!» – кричит она шоферу.
Вильнув рулем, шофер боком сбивает переходящего дорогу пешехода, и тот, проделав дугу в воздухе, отлетает на тротуар.
«Вы что, с ума все посходили? Это же человек!»
«Э-то? – произносит она с изумлением. – Это никто, это быдло».
«Чем то быдло от этого отличается?» – показывает Ставрин вокруг себя.
«Дурашка, – говорит она ласково, – те снаружи, а мы внутри. Есть разница?»
Мещанский вариант масонского «то, что вверху, то и внизу». Имеется и теоретические обоснования поведению подобного рода, исходящие от преподавателя «Школы Злословия Семена Ойстраха:
«Если у вас хватит решимости подать просителю... учтите – всяк, кто просит, – шантажист... булыжник вместо хлеба, а в каждой фразе сумеете вложить в слова гремучую змею, –  вы станете, как боги!»
Ставши «богом», можно уже спокойно давить всех, кого ни попадя. Есть на что опереться в теории, и не только на малоизвестного Ойстраха. В одном из эпизодов «Жемчужины» падает прохожий, сраженный кирпичом, который срывается с пролетающей статуи. Другой прохожий наступает упавшему ногой на грудь. Здесь, по-видимому, обыграна цитата из «Золотого века Бунюэля.
«– Что вы делаете? – осведомляется еще один прохожий.
– Падающего подтолкни, сказано. Разве не так?
– Хм…
– Если Бога нет, все позволено.
– А что, его нет?
– Ницше утверждает, что нет.
– Точно? Вы сами читали?
– Разумеется!
– Ну, тогда другое дело! Ницше – авторитет! – и он тростью толкает несчастного в грудь».
Сюрреалистического эпизод, но можно привести аналогичные примеры из так называемой «жизни», которая представлена в «Вишневом саде». Наименее сюрреалистический образчик «действительности».
«Ни-ког-да не пускайте в свой сад посторонних! Всякого нарушителя границы, даже если это сосед, который пришел с просьбой вызвать скорую помощь к больной внучке из единственного телефона в поселке. Жалость – эта самое губительное чувство из всех проявлений слабости! Позвонивши, он завтра придет вас благодарить, отблагодаривши, начинает дружить, а... со... сла... быми мира сего не дружите: погубят!»
Дело в том, что у Д жизнь описана не сюжетным потоком, как у реалистов, а фрагментарно. Сама жизнь фрагментарна, если изображать ее во всем многообразии человеческих связей, а не ограничиваться одной сюжетной линией или даже тремя-четырьмя. Одна тема перетекает в другую, возвращается, и вновь уходит, чтобы вновь  нежданно возникнуть на каком-то извиве узора. Нет, сюжет, разумеется, присутствует, но он все время растворяется во множестве дополнительных вкраплений, которые чаще всего вытесняют сюжет своим многообразием.
У Гоголя мелькнет, бывало, безымянный человек, чтобы продемонстрировать какую-нибудь забавную черточку характера (любовь к сапогам, например), и более мы его не увидим. Любителя сапог, впрочем, даже не увидим, а только услышим. Поэзия в самом появлении. «Безымянец» у Д непременно остановится и рассказец свой выпалит. И в этих рассказцах чего только нет! Про всю нашу жизнь убогую,  с чеховской, к примеру, интонацией:
«Как говорили в девятнадцатом веке: мы люди не местные, живем бедно: на шесть комнат всего лишь одна горничная и кухарка. Своего выезда нет, и на службу приходится ездить на извозчике. Что подумают люди, если пешком добираться до гимназии, а до нее три минуты ходьбы!»
Не было еще такого рассказчика в русской литературе после Гоголя, у которого было рассказано столько историй. Мало ему рассказать просто историю. Д придумывает романы и и их пересказывает вкратце. И от этих рассказов рождается прекрасный новый мир. Слово создало мир, словом и продолжает держаться.

*  *  *

Центральная глава «Коридоров» («Коридоры судьбы»), смещенная в конец,  перекликается с рассказом «Пандор и Протея» из первой части повествования. С героями того и другого рассказов происходит то же, что и с неподготовленным читателем в лабиринте всего романа. Они не понимают, где находятся, а вследствие этого блуждают в поисках выхода в одном случае и выяснения причин происходящего в другом. В «Коридорах судьбы» показано, что происходит с обыкновенным человеком, который приобщается к миру горнему. Не самому вышнему, а тому, который описан Сведенборгом, Парацельсом, Андреевым. Герой «Коридоров судьбы» попадает в «стихиалию» творческой личности, но не в свое предназначение.
«Пытка Красотой» – называет аналогичную ситуацию некий голос в «Сестрах Карабасовых» героине.
Читатель листает книгу с картинками сюрреалистического содержания, но почему-то требует, чтобы они были похожи на то, что называется реальностью.
«– Да, жизнь есть сон, но сон – не жизнь, а жизнь на сцене – сон во сне. Я заигрался до того, что, выйдя за кулисы, заснул нежданно на ходу. На сцене выпит был коньяк. Результат не замедлил сказаться. Я здесь теперь во сне или в бреду, однако, все как будто наяву».
Я только следую авторским интонациям в многочисленных пояснениях, еще более запутывающих происходящее. Время пить чай и время играть в бисер. Будьте как дети! Видят же дети невиданные города в разводах грязи на стене, на которую обезумевшая хозяйка набрасывается с тряпкой, чтобы стереть Атлантиду. Кстати, об Атлантиде! Маленький герой одного из рассказов Татьяны Толстой видит ее в тарелке с кашей. Это древняя мифическая страна возникает в его сознании и мгновенно рушится от окрика взрослых. Т.Т. не обладает способностью видеть потусторонние миры, а тем более выстроить их у себя на бумаге.
Толстая, кстати, является полной противоположностью Дорошенко во всем. Во-первых, она осторожна: иронист как будто, а никого не обидела – даже советскую власть. Только после того, как стало можно, пощекотала слегка. А этот-то в оные еще времена пишет: «государство Тюремного Типа»! Дурак! Во-вторых, она сугубая бытоописательница, а он – фантасмагорист. Объединяет их не только противоположное, а то, что по пути они все же встречаются, но быстро расходятся: каждый в свой лабиринт. (Кстати, ее творчество спародировано в «Мишуре»). Небо для ТТ заканчивается на орбите космического корабля: очередная героиня с досадой (частое состояние) зрит его по телевизору; а вселенная – за окружной дорогой. Размер вселенной у Д. определяется его буйным нескончаемым воображением. Разочарование в окружающем мире: постоянное состояние ее героев. На самом деле – непроходимая, тоскливая влюбленность в Жизнь. Юрк в домашние тапочки и жить! Жить! Жить, во что бы то ни стало! Герои Д грезят, но так, что Греза становится былью. Его построения прочны и основательны: настолько, впрочем, насколько позволяют законы им же созданной вселенной
«– Быть может, я безумен или безумен этот мир, в котором из бронзы сотворенный замок висит в бездонной синеве!
– Ну, просто море с небом в прозрачности соперничают так, что невозможно различить границ».
ТТ видит только то, что отмерено видеть взрослым. Ей остается только вздыхать по поводу утери своей Атлантиды.  Детям мир представляется орнаменталистским. Они ведь еще не знают, что можно научиться «не видеть», как взрослые.
«Коридоры судьбы» – шедевр орнаменталистики. Сюжет сплетен из множества намеков на нечто, что уже произошло с героем или еще только должно случиться. Весь мир предстает перед Чемпионом Удачи сплошным обманом, мнимостью, игрой каких-то загадочных сил. Один обманный ход  следует за другим, превращая действительность в бесконечный орнамент. Одного он никак не может понять: весь этот сложный узор взаимоотношений, роенье смыслов есть не что иное, как насмешка над ним и читателем!
Остается только удивляться удивлению самого Д тому, что его книги не понимают. Дайте современному читателю «Илиаду», «Метаморфозы» или «Божественную комедию» без объявления исторической ценности этих книг – он их бросит на первой же странице. Спросите интеллектуалов: кто из них дочел все эти книги до конца? Полагаю, только единицы прочли их так, как если бы испытали некое приключение!
Мир, созданный для каждого в отдельности читателя, вынут из множества подобных ему и подан на ладони незримым существом Чемпиону. Вспомните город на блюде в конце «Созерцателя».
«Если подойти у городской черты к краю обрыва, обнаружится, что город парит на огромном блюдце в небе, но никому еще не довелось дойти до Края, ибо только Созерцателю удается различить Черту».
Но человек не выдерживает грандиозности видения и у него начинается смятение духа, как у Чемпиона Удачи. Поэтому и «Коридоры судьбы» вызывают раздражение у редких читателей, которые попытались прочесть текст до конца. Д утверждает, что некоторые его знакомые в буквальном смысле переставали с ним здороваться после прочтения «Коридоров судьбы». Человеку во плоти подается описание вневременного, потустороннего существования; более того: ему предлагается догадаться что же это такое, то есть совершить мысленное усилие. Нонсенс! Пока досужий (всем известный) критик не растолкует что почем, он, наш читатель, извилинами не пошевелит. Становясь взрослым, «все» учатся не видеть и не слышать ничего, что выходит за пределы своего уютного мирка, даже если это тюремный быт. («Незнанье – власть!» – восклицает один из грязеучителей). Ибо это видение мира, который Мефистофель предлагал Спасителю в качестве дара за поклонение. Кстати, наглость невероятная: предлагать Создателю всего сущего (в том числе и самого «предлагателя») его же собственность, пользуясь тем, что Он выступает в человеческом облике.
Чемпион Удачи принимает гибельный дар владения всем, что есть на земле, и только невероятная удачливость не позволяет ему погибнуть. Удачливость пагубна, но она же не дает ему погибнуть. Патовая ситуация! Ему остается единственная возможность быть созерцателем.
В каком-то смысле Д – такой же «чемпион удачи», с олимпийским спокойствием созерцающий порождаемые им миры, жаждущие его поглотить, как и всякая Прелесть.
Чемпион Удачи не может понять, как и все на земле, и в этом (также и всех) временное избавление от той всепоглощающей безвременности потустороннего существования. Как только наступит прозрение, окружающий его мир чудесных явлений рассыплется в прах. Ковер сплетен из нитей нашей реальности, но орнамент составляет нечто нашему миру не подчиненное, нечто, что только мреет, мерцает в глубине, но непередаваемо даже словами. Вот, например, сквозь мерцание еще одного призрака Мерцалова проглядывает все тот же даритель чужого:
«– Верите ли вы в Бога, Карл Хуаинович?
– Неправильная постановка вопроса. Знаю ли я о его существовании? Да, знаю. Во всяком случае, подозреваю, но не верю. Казалось бы, нелогично? Отнюдь! Человеку дана от Бога свобода выбора. Вот я ею и пользуюсь.
– Дает свои плоды?
– Еще бы! В Отделе человека нет важней.
– Невидимое Знамя в вашей иерархии главней или Отдел?
– Могущественнейшая организация – Отдел. У нас под следствием находится весь мир. Но даже самый главный в Отделе – собачка на побегушках у любого посланника из Пламени. Я хотел сказать – Знамени».
Если читателю кажется, что герой разговаривает с неким человеком, то он глубоко ошибается: он беседует с Бездной с мерцанием звезд (может быть, глаз какого-то многоочитого существа) в бездонной глубине. Различные виды Бездн открываются в текстах Д перед внутренним взором читателя.
«Кто прыгнет ночью при луне в Провал, тот самым сможет стать богатым человеком в мире!»
 «Внизу кипел рычащей пеной темно-синий ад, обнажая кривые зубы тут-и-там торчащих скал. Закат погас. Так как, –  тикали часы у Чемпиона в голове, –  ничто не может долго быть там, где не положено. На юге. Тому быть».
«Арабелла! Порождением ночного неба казалась она в своем усыпанном алмазной пылью платье из черного бархата. Залив ее выреза углублялся на юг за пределы пупка, столь курьезно глубокого, что можно было поместить в него жемчужину размером с голубиное яйцо. Перевернутый вниз головой дракон просвечивал фосфоресцирующими точками под кожей на спине».
Он, читатель, находится в Черном Кабинете, как и было объявлено в названии главы.
«Понять» для Чемпиона Удачи означает – «лишиться удачливости». («Незнанье – власть», – напоминает Ойстрах). Для профессора Ио понимание означает прекращение его опасной игры в бисер. Но подобное понимание достигается (по словам автора) только посредством молитвы, исповеди и причастия. Почему же тогда профессор Ио гибнет? Физически, заметьте, но не духовно. Несмотря на очевидное свое спасение в вышнем мире, ибо только что покаялся и отказался от гибельного дара, но гибнет он потому, что маленький шарик все же остался в его сердце, что было обнаружено при вскрытии.
Итак: «понимание» означает отказ от какой-либо страсти (или знания?). В случае с Чемпионом Удачи это – отказ от удачливости. Легко отказаться от неудачливости, скажем, но попробуйте отказаться от богатства и счастья в пользу Истины! Попытка постижения особенностей своей удачливости Чемпионом превращается для читателя в разрешение кроссворда на поэтическую тему. Не к разуму героя, а к интеллекту читателя взывает автор, показывая одну сюрреалистически построенную картинку за другой. Элементы одной наезжают на другую, составляя тем самым тот самый орнамент, смысл которого безуспешно пытается разгадать Чемпион.
Настоящей поэмой в прозе является разговор героя с неким человеком, похожим на Фернандо Рея. Любителей кино само упоминание имени известного актера настраивает на определенный лад. Внимательный читатель в состоянии среди словесных шутих, испускаемых во множестве шутом, выделить намеки на знание всех обстоятельств жизни своего собеседника. Не буду их перечислять, остановлюсь лишь на последнем абзаце. Здесь  упоминается Малларме (которого Чемпион явно не читал), для придания тексту некой суперинтеллектуальности, а на самом деле, чтобы пустить читателя по ложному следу, что в данном контексте ничего не означает, разве что нагнетание нелепости происходящего; а также пословица «цыплят по осени считают», с намеком на цитату «будьте мудрыми, как змеи, и кроткими, как овцы» (в другом месте повествования один из отрицательных героев предлагает обратное). Издевающийся над Чемпионом персонаж заявляет о том, что его реплики, словно у актеров, записаны на манжетах заранее; утверждает также, что он говорит под гипнозом, а потому, придя в себя он, якобы, вернется к испанскому. В свою очередь испанский язык в сочетании с санитарами заставляет вспомнить «Записки сумасшедшего». Поприщин, как вы помните, летит над Европой в Испанию. Чемпиону же предлагается лететь в Мексику, а потому упоминаются теночтетланки, от Теночтетлана, соответственно, – бывшей столицы империи инков. Опять же лететь, ибо это единственное, чего Чемпион Удачи не может освоить: полет усилием воли. Тогда охальник восклицает известное всем русским: «Карету, мне, карету!» А вслед за ней и «птицу-трио». Далее звучит намек: «Макдуф еще не родился!» – с ударением на последний слог для ладности произношения. Кто читал «Макбета», поймет о чем идет речь. И, наконец: такси! Ну, это понятно. Привожу цитату целиком:
«– Своих предаешь, шельма!
– Входит в программу – хитрость, тактический ход. «Овец по осени считают, а змей весной». Это моя реплика, теперь – ваша. Минуточку... «овец» – верно, а я думал – «котят»... черным по белому. Ну что вы на меня уставились, как Малларме на скорпиона? Мы, актеры, знаем свои роли наперед. Я хотел сказать – наизусть. Я наизусть знаю, что за чем следует. Меня уверяли, будто вы точно по тексту будете отвечать, а вы – путаетесь. Говорите скорей, что хотите. Через минуту... помогите! Наркоз заканчивается. Сейчас по-испански начну говорить. Санитары! В Мексику, в Мексику нужно лететь! По воздуху. Прекрасные теночтетланки – сплошные гитарянки. Карету мне, карету! О, птица-трио! Макдуф еще не родился. Такси!»
В сущности, таков весь разговор. Поэма, сущая поэма!
Чемпион летит в Мексику. Там ему после каскада намеков в выстроенном специально для него городе, с единственной улицей, вьющейся вокруг горы спиралью, показывают гигантских размеров хотя и позолоченный, но обыкновенный русский шиш. А вместе с ним и читателям. Кто же, спрашивается, после такого не обидится?

*  *  *

Есть еще один лабиринт в литературе, построенный по принципу Коридоров, но только сугубо реалистический: шаламовский. Тот же Орфей, который спускается в мир; та же повторяемость ситуаций; та же маниакальность. Все с обратным знаком. Но... сквозь целлофановый воздух искусственной атмосферы Коридоров просматриваются фрагменты шаламовских ужасов.
«– ...и собаки загнали меня на сосну... – продолжает рассказ Анна, – с тех пор ненавижу все вечнозеленое... я просидела всю ночь на вершине, но было не так уж плохо, как отразилось у тебя на лице. Было тепло, комары еще не появились, поэтому и осталась в живых. Вначале сияла луна, а потом она куда-то исчезла. Я осталась со звездами наедине и весь ужас небесный... с детства боюсь бездну неба... вошел в мою кровь и стал моей ненавистью. Утром я слезла... собаки глухо рычали, но почему-то боялись меня. Я вернулась в барак».
В повествовании Шаламова таким же образом мелькают осколки мира искусства, к которому принадлежат оба автора. Быть может, поменявшись местами, они написали бы аналогичные вещи.
Несмотря на сугубую фантастичность в прозе Д все наболевшие проблемы века проявляются в полной мере. Вспомните паровозы из серебра, которые продает Мерцалов заграницу. Не то ли самое происходит и в наше время.
Д заглядывает в подводный сумрак времени и видит там то, что стало причиной наших катастроф.
«– Какой еще Шейлок? К тому же еще Холмс! С ума можно с вами сойти.
– Тот самый, который бродит с саквояжем, набитым деньгами, по снам и предлагает подписаться под согласием на убийство какого-нибудь мандарина в Китае, или местного губернатора, или царской семьи (...) заказчик найдется всегда. Необходимо собрать достаточное количество подписей, хотя бы во сне, и дело будет сделано».
Для меня исследования в Коридорах – наиудивительнейшее приключение. Игра в бисер, скажет скорый на афоризмы предполагаемый оппонент. Отнюдь! В текстах Д гораздо больше скрытой социальности, подаваемой часто в скоморошьем виде.
«– Не кажется ли вам, любезный Мефистофель, что в ваших логицизмах сплошные алогизмы?
– Произнесением слов называем названья явлений и заклинаем их суть.
– Мудрено... весьма.
– Мы, слабые мира сего, станем сильными мира того для грядущей победы на час, чтобы затем возвратиться назад к сладости равенства всех перед всеми.
– Ну, а с нами, что будет, любезный?
– Мы будем пестовать в слабости вас, ибо в слабости – сила, а в силе – порок. Вы станете слабыми мира того, чтобы бороться всегда и везде...
– И во веки веков.
– Аминь!»
Мефистофельское изложение марксистской теории и практики, не правда ли?
В настоящее время слабые мира сего выставлены на мороз личной ответственности. Раньше они могли прикрыться фиговым листком обвинения большевиков, а нынче даже прикрыться нечем. Впрочем, новая власть виновна во всем, даже в том, что нынешние дети загаживают подъезды еще больше, чем при советской власти. Деятели «искусств всех видов» оказались ныне в непривычной  ситуации отсутствия четко очерченных границ добра и зла. Что-то изменилось в сознании людей на большой недоступной реалистам глубине, а они все еще повествуют о трудностях быта в переломную эпоху.
Герои литературы последних лет – атеисты, а потому упираются всякий раз, как бараны в ворота, в материю и застревают рогами. Д по-настоящему верит в то, что изображает, а потому пробивает лбом бумажные декорации нашего мира и выходит в вечность. То, что Данте довелось увидеть на том свете, он  умудрился разглядеть в «тусклом зеркале» нашего. Ему, «бабочке (по словам Хлебникова), залетевшей в комнату человеческой жизни», остается только вспоминать и описывать увиденное. Но то, что он видит (на том ли, на нашем ли свете?) вызывает отторжение у человеков, признающих только то, до чего можно дотронуться, то, что привычно. Роман похож на описания видения героя рассказа Борхеса в точке Алеф, что предполагает одновременное видение мира из множества мест пространства и времени с соблюдением единого ритма в орнаменте. Невообразимое состояние, и все же оно описано.
В невообразимости можно произойти все, что угодно, но это не превращается в авторский произвол. Заключённость в узоры Орнамента предохраняют многочисленные сюжеты романа от расползания в хаос. Замок, скажем, – тот же орнамент: повторяемость очертаний, обязательные башни с зубцами, замкнутость и т.д.
В орнамент была включена христианская культура и предшествующая ей античная. Уже в творчестве Набокова выявляется законченность петровского периода Российской истории. Традиция христианства едва-едва просматривается в его текстах, античность – только на уровне нескольких упоминаний авторов, использующих мифы. Пришли новые символы и мифы. Набоков – последний русский писатель усадебного быта. В его романах – отзвуки Шекспира, Свифта, Стерна, но дальше в глубь веков его мысль не уходит. В творчестве Д. происходит возвращение к тому мифологическому сознанию, которое существовало в античности. Пруст и Кокто – последние представители языческого мировоззрения, просуществовавшего в искусстве более двух с половиной тысяч лет. Казалось бы, все уже потеряно, но вдруг в творчестве совершенно неизвестного автора возрождается то, что было источником и питательной средой многих и многих поколений писателей, поэтов, художников, скульпторов, архитекторов и музыкантов. В музыке последним, пожалуй, был Дебюсси, в поэзии символисты: Бодлер, Малларме; в русской – Мандельштам. Чтение текстов Д подвигнуло меня на перепрочтение Данте, Овидия, Бодлера, Малларме. Неоднажды упомянутое слово «наоборот» возвратило меня к Гюисмансу. Адрес вполне четок: цитата из Гюисманса в «Приглашении в замок», обыгрывание имени Дез Эссента (Дез Эссентис), изощренная эстетичность в подаче визуального ряда.

*  *  *

Персонажи Д рождаются с помощью «слов» из орнаментов и в визуално-словесном пространстве так и остаются.
«Наезд на орнаменталистскую картину, узоры которой превращаются в коралловые заросли фантастического подводного пейзажа. Панорама по саду, разукрашенного статуями и вазами, сменяется видом на остов полуразвалившегося корабля с неизменной сиреной на носу. Человек в акваланге плывет, ухватившись за хвост электрического ската, испускающего искры во все стороны. Гологрудая русалка из слоновой кости, эмали и серебра примостилась на раковине. Бронзовая статуя Посейдона поражает трезубцем живого осьминога, который покушается на вазу.
Аквалангист верхом на позолоченной свинье, разукрашенной бисером, выходит на берег уютной бухточки среди скал. На пляже в позе лотоса сидит хиппи в оборванной одежде со скорбным лицом. Медленно вращаясь, он поднимается в воздух. Пришелец подтягивает его на уровень своего лица и начинает расспрашивать:
– Эй, ненормальный, что за страна?»
Объяснение, которое дает ненормальный в других обстоятельствах не менее оранаментальны, если можно так выразиться.
«– Ну и кто он? – спрашивает Сергей Платонович, как только Чемпион вышел за дверь.
– Понятия не имею. Я медитировал, и он возник передо мной из воды. Вышел из моря. Полагаю, я его смедитировал.
– И кем вы его смедитировали? – спрашивает Ванда.
– Чемпионом Удачи. Так, по крайней мере, он сам себя называет».
Появление Чемпиона Удачи в «Коридорах» обусловлено соблюдением строгих правил изощренного ритуала.
«Если точно выполнить инструкцию (напоминает «инкрустацию»), –  заявлял Геамант, –  с изнанки нашего земного Бытия (что означает быт-и-я) можно извлечь запретный плод рассеянной Судьбы. Необходимо в семь-восемь лет (в девять уже поздно) вытянуть за цепочку часы из кармана в толпе у  болвана и... много лет везения в игре нешахматной с названием старинным Жизнь!»
Орнаментального характера рекомендация, не правда ли? Далее следует еще более изощренное описание серебряной «вещицы», и вот уже идет перечисление орнаментальных деталей и мифологических ассоциаций, породивших Чемпиона Удачи.
«Несовершеннолетний «арес» держал в руке нож, гипнотизируя «гада» блеском, а малолетний «гермес» часы срезал. «Трамвай сорок пятого года» – название унылого рассказа  в дождливом «Октябре» или прием для обозначения времени действия».
Таким образом местом рождения Чемпиона во всяком  случае первого появления становится трамвай. Октябрь в кавычках указывает еще на один признак литературного происхождения героя
«Приятель Геаманта выловил часы из шелковистой тьмы карманного небытия и принес их домой, за что получил ремня от отца. В тот же день  он выменял часы на пистолет, расстрелял из него мебель, запугав родителей насмерть, как и подобает сыну Хрона – последствия словесных с хронометром – пистолет поменял на гранату (лимонка Кулибина), бросил ее в инкассаторскую машину на Машуке и в Пятигорске прошел деньгопад. С тех пор ему во всем везло и его прозвали Чемпионом Удачи».
Несмотря на упоминание о некоем гипотетическом отце, Чемпион на самом деле рождается из ничего, и настоящим его отцом (и матерью – заодно) является сам автор. Из орнамента вышел и в орнаменте продолжает пребывать во всех вариантах текста, имеющего к нему отношение.
«Вечером следующего дня Чемпион Удачи вскарабкался по рельефным украшениям фронтона, прополз по скользким изразцам на островерхую крышу Дракенхаузена и проник сквозь люк на потолке в гостиную. «Вошел в орнамент», – так он объяснил свое ощущение позднее. Он спустился по цепи низко висящей люстры в лес канделябров, заполняющих зал.
«Прозрачный лес хрустальных канделябров волшебен под луной!»
Из такого же чисто орнаментального материала сотворен Геомант, еще один  герой «Коридоров», а также его текстуальный отец.
«Отец Геаманта бил в барабан на похоронах, а в ресторане играл на скрипке. Любовниц называл вуалехвостками, себя – козлотуром, а дворовых сплетниц – пейзянками. Он исчез, когда Геаманту исполнилось три года. С тех пор появлялся только на спиритических сеансах. Семью с того света называл тюрьмарием, а оркестр – бестиарием». 
Что касается Геоманта, то его облик даже внешне распадается на мозаичные элементы, из которых впоследствии складываются иные персонажи с весьма похожими на него характерами. Почти все герои Д словесно-орнаменталистского происхождения и ведут они себя в соответствии со своим происхождением.
«В пивном баре у вокзала в Кисловодске на... «Иди, мальчик, отсюда!»... десятилетний Чемпион ответил тремя выстрелами из смит-энд-вессона. Мраморная столешница разлетелась на куски, и доктору Кутузову, стоящему за соседним столиком, осколком пивной кружки попало в глаз, но не живой, а в тот, который был уже выбит – на войне. Кисловодские боевики были покорены. Он завораживал своей волей любого. Не было препятствий на его пути».
 Упоминание о выбитом глазе доктора Кутузова имеет свое продолжение в другом тексте.
«Михаил Илларионович лишился глаза на войне. Разъяренная ревнивица стреляла в него из парабеллума. Санитарный вагон раскачивало, и она промахивалась. Пулей разнесло бутылку коньяка и осколком стекла ему выбило глаз».
Ироничное употребление слов «лишился глаза на войне», не правда ли?
Орнаментальное решение проблемы унижения Космоса, скорее словесное, но очень эффектное, хотя и не эффективное в практическом смысле, представлено в «Нечаянных чарах».
«– Красота развращает людей, – говорит Шестиглазов. – (…) Нужно уничтожать всю красоту на земле.
– Всю? И красоту заходящего солнца? – указывает помощник на заходящее солнце.
Шестиглазов делает знак рукой, и его пулеметчики, задевая верхушку бархана, стреляют в закат.
– Не подчиняется?
– Пока, – говорит Шестиглазов. – Солнце, склонись! – достает он часы на цепочке и стучит по циферблату. – Даю полчаса!
– Вы победили».
Прежде чем приступать к чтению текстов Д, необходимо уяснить их особый характер. Необходимо понять, что в приведенном выше отрывке перед нами не только фрагмент пустыни с действующими лицами, а соединенные в орнамент разнородные элементы мистерии. Не просто пустыня, а узор из барханов, освещенный закатным солнцем. Человек, дерзающий расстреливать солнце из пулемета. Чего стоит наглая фраза в духе  Маяковского: «Солнце, склонись!» При этом пальцы стучат по циферблату часов на цепочке: «Даю полчаса!» Сколько здесь сплетено значений и смыслов!
Умеющий видеть, увидит. Но прежде чем приступить к чтению текстов Д, нужно будет заново учиться читать.
Михайловский, доморощенный «философ» из числа «умных и разумных» (в евангельском смысле) заявляет в «Вишневом саде», что «романистам нечего делать в Раю, разве можно описать словами неизреченное...» Но именно «неизреченное» здесь на земле является главной (хотя и недосягаемой) целью творчества, а не те «низкие истины», которые постоянно проповедуют представители клана любимцев кремлевских богов.
Вера в Бога позволяет Д видеть или почувствовать то, что скрыто «от умных и разумных». От Набокова – в частности. Набоков входит, пожалуй, в пятерку лучших писателей двадцатого века, но из-за своего неверия «видеть» он мог только в пределах реальности. Все время приближается к тайне, но как только доходит, не решается к ней прикоснуться. Слишком умный, хотя и не очень разумный.
Как делаются открытия: ставится неисполнимая задача, которая решается часто простейшим, но совершенно абсурдным, безумным способом. Вера в Христа для «эллинов» безумие, на которое не всякий решится. Нужно поверить на Слово во все то, что написано в Библии, и тогда все становится на свои места. «Ищите царствие Божие в первую очередь, все остальное приложится».
По дерзости и грандиозности видения мистиков превосходят все, что надумала умозрительная философия. Набоков, читая того же Сведенборга, видит в нем фантазера, наподобие Свифта. Можно, конечно, сомневаться в достоверности тех или иных видений. Православные считают Сведенборга человеком, перед которым Сатана, затмевая своими добавлениями, разворачивает видения близкие тому, что действительно существует на свете том. Если сравнить видения разных визионеров, то постепенно, пользуясь методом аналогий, несмотря на каверзные «добавления», можно выявить какие-то отдельные черты Неизреченного. Впрочем, неизреченное просматривается и здесь на земле в загадочных явлениях природы, в «устройстве» человека, в текстах Библии.
Неизреченна и сама Красота! Сколько о ней не писали, а приблизиться к тайне никто так и не смог. Возможно, бесконечное приближение к тайне Красоты и есть основная цель творчества, чем Д и занимается в перерывах между иронизированием.

*   *   *

Проза Д вызовет много враждебных откликов именно из-за его пристрастия к иронизированию. Почвенников и простецов возмутит отсутствие почвы: гумуса, постмодернистов – насыщенность смыслами, ибо они предпочитают бессмыслицу, скрывающую их скудоумие. Он вызовет раздражение коммунистов (за «Злейшего друга»), иудеев (за «Звонок из Лондона»), антисемитов (за «Самого лучшего человека на свете»), масонов (За «Коридоры судьбы» и «Янтарную комнату»), их противников за антинародную интонацию, пронизывающую все его творчество. Христиане увидят в нем распространителя прелести и свободомыслия, доходящего до дерзости, а их противники – христианского фанатизма. Такова судьба ирониста. Будь он сатириком, – противник был бы четко определен, и его возносили бы противники опозоренных. Но кто станет на защиту человека, который не оставляет камня на камне ни от кого на земле, включая себя? Назвал себя пседопсфейсфером. Я, мол, гедонист, победивший в себе аскета. Врет ведь: не победил. Возможности не было. Для всех он находит какое-то противное слово: одну обзовет ягуарыней, другую – свинарыней, а третьего и вовсе презрителем каким-нибудь. Михалковых назвал мандрейками. А сам-то, а сам-то кто?
«Я еще до революции был никем, а после оной стал ничем».
Кстати, о мандрейках! Меня в меньшей степени интересуют портреты творцов в домашнем интерьере; главное – то, что они делают на экране, холсте и бумаге. Поэтому я не разделяю особую неприязнь Д к семейству Михалковых. Не понимаю, для чего им уделяется столько внимания. Да, творчество Никиты Михалкова вульгарно; да, он – хапуга и всегда будет забирать все, что плохо лежит; да, он будет шагать по трупам; да, такие, как он, и наемных убийц подошлют, если нужно. Вспомните его тираду в «Жестоком романсе»: «Еду-еду – не спешу, а наеду, не спущу!» – и рожу скорчил при этом Карабаса Барабаса. Да, он из семейства мсье Пьеров (эдакая помесь Ноздрева с Чичиковым); да, общественное мнение как всегда в восторге от платья голого короля. Ничего удивительного: мирское – мирскому, пошлое – пошлому. Что говорить о пошляках: не лучше ли вернуться к фигуре творца?
С первых строчек повествования автор руками своих героев начинает разбрасывать камни: «Пожалуй, с пролетки швырну им в окошко булыжник и – деру!» С вариациями в дальнейшем: «Однажды некий юноша, – начинает читать Кирсанов, раскрывая книгу (…) вышел на берег моря побросать камешки в воду по обыкновению бездельников всех времен и народов». Тем же в «Мишуре» и завершает: «Все хорошо, господа, как утром на озере. Мальчик бросает камешки в воду. Солнце восходит. Круги на воде...»
Творцам разбрасывать камни, читателям собирать их! Творчество Д не вмещается ни в какие каноны. Что он написал, спрашивается? Роман, сборник текстов или единый Текст, визуальную прозу или нескончаемый сценарий, поэму, воспоминания заблудившегося астралонавта? Будем относиться к его творчеству как к тексту визуальной прозы, выполненной в орнаменталистской манере.
Мир, увиденный с изнанки нашего Бытия, был отражен  в творчестве лишь нескольких известных писателей, таких как Гоголь, Кафка, Малларме, Кокто. В романах Пруста, Набокова, Олеши потусторонняя действительность проглядывает узкими полосками света сквозь щели во времени. Скороговоркой своего великолепного, пышного стиля Набоков пытается воспроизвести ощущение от ощущаемого им. Отчаяние от невыразимости непередаваемого заполнены страницы его романов. Д яснее, быть может, видит Тот мир, но всякое видение Того непередаваемо. Чтобы хоть как-то воспроизвести наблюдаемые им миры, он использует графику, тогда как для их изображения даже живописи со всей ее палитрой красок недостаточно. Выписывая жесты, очертания предметов, позы статуй, Д изо всех сил старается передать громоздкими словами текучесть сна. Можно сказать по-другому: он спящим мира сего пытается рассказать, используя средства нашего слоя вселенной, то, что он не видел даже, а в чем существовал, растворенный во всем том, что стало впоследствии его Текстом.
«– Здесь ни входа, ни выхода, ни того, чего вы называете «здесь», ничегошеньки нет. Сие состояние я называю впаденьем в мечту. Считайте, что вам повезло, ибо вы не в аду, а в семейном кругу: в клубе Друзей, так сказать, Задушевной Беседы».
Для большинства читателей основным недостатком творчества Д покажется перенасыщенность образами, что для иных будет достоинством. Другим упреком «большинства» может стать отсутствие в его прозе  жизнеподобия. Но автор не давал обещания писать реалистические истории и уже в предисловии с характерным названием (напоминаю: «Разоблачение реальности») предупреждал, что мы будем иметь дело с метафизикой. В процессе развоплощения реальности в текстах Д достигается подлинность Мнимости. Его персонажи не существуют в так называемой жизни, но, притворяясь живыми, обретают новую реальность. Если не считать погрешностей стиля, естественных в тексте такого объема (вполне исправимых при обычной редакторской правке), книгу Д можно считать почти совершенной – хотя бы вследствие ее герметичности. Сейчас не найдется большое количество почитателей Гюисманса или приверженцев прозы (именно прозы) Бодлера и Малларме, а оценить творчество неизвестного автора рискнут лишь единицы из числа весьма узкого круга любителей подобной литературы.
Добился ли Д в своей Книге показа этапов «изменения русского характера за последние двести лет» (так, кажется, было сказано в аннотации), не знаю (скорее всего показал лишь собственные видения), но много, много разноцветного бисера рассыпал по страницам своих текстов. Для любителей «игры в бисер» хватит на долгие годы.
Если бы тексты Д были скреплены единым сюжетом, а таковой проступает сквозь множество казалось бы разрозненных эпизодов, перед нами предстал бы классический роман наподобие «Войны и мира» в модернистском исполнении, разумеется.
Некий человек в пушкинские еще времена (Прихвостьев, скажем) проходит сквозь годы до нашего времени, не старея. Это позволило бы автору провести своего героя, не меняя характера, через последние два века и благополучно трансформировать его через образы Браммела, фон Мерца и многих других в Кирсанова, скажем, который в наше уже время снимает бесконечный фильм о своей жизни. Сценарий для него пишет некто Адамов, в которого он время от времени перевоплощается, чтобы прожить жизнь несколькими жизнями одновременно. В сущности, так оно и есть в текстах Д, но все разбито на множество фрагментов, которые в случае приведения их к единому линейному сюжету предстали бы в виде классического романа.
На этом пожелании... после спешной, как при однодневном посещении Эрмитажа, пробежки по залам... я покидаю лабиринт, чтобы вернуться для написания эссе к каждому отдельно взятому тексту. Так что анализ еще впереди, а вышеизложенное – не более чем первоначальные эмоции.


Рига, февраль-март 1998г.                Андрей Нечаев (Олег Серяев)


Предисловие
Геамант
Коридоры судьбы
Девушка с хрустальными глазами
Звонок из Лондона
Янтарная комната
Созерцатель
Мишура
Пространство Грезы