Конец Пути

Вера Подколзина
Человек рождается. Потом следует безоблачный период младенчества-детства, когда человек любит маму, папу и пирожные. Далее проходит  жизнь со всеми ее этапами — юношество, зрелость, увядание. И вот с какого-то момента запускается обратный механизм. Когда человек доходит опять до детства-младенчества, он снова любит маму, папу и пирожные. Правда, роль мамы и папы выполняют его дети, внуки и правнуки, но не в этом суть — он воспринимает их как могущественных взрослых по отношению к себе маленькому. И так далее, обратно идет процесс -  до рождения (смерти).
-Как меня зовут?
-Не помню...
-Баба Тоня, что ты, я же Леночка, внучка твоя!
-Ле-е-ночка..., - мутный голубой взгляд в никуда. Взгляд внутрь себя. И полное доверие. Она практически идет на ручки.
Она не помнит, кто она, она забыла свою фамилию, забыла, как зовут ее внучку. Она боится сесть на кровати, потому что боится упасть. Шарит руками вокруг себя.
Но она чувствует тепло наших рук. И абсолютно доверяется этим рукам.
Она ест кусок торта. Он ей ни для чего уже не нужен, этот торт, он не даст ни силы телу, ни энергии разуму. Но торт сладкий. Она забыла свое имя, но рецепторы сладости во рту еще не отмерли. И она ест торт. Призрачное существо. Запредельное.
Надо себя заставлять — не морщиться от жуткого запаха, который всегда есть, как часто ни вымывай в комнате умирающего старика, и не морщиться от того, как он ест торт. Мы будем есть так же.

И в который раз я увидела, как они похожи — умирающие старики и очень маленькие дети. Они не помнят и не знают себя, но любят тепло, сахар  и маму.
Только у детей ото дня ко дню появляется память, любовь, вкус, цвет и запах. Появляется смысл в глазах. Глаза смотрят не вообще, а на тебя конкретно.
А у стариков ото дня ко дню умирает память, любовь, вкус, цвет и запах. Из глаз уходит смысл узнавания. Глаза обращаются внутрь себя.

Как и когда появляется разум? Когда человек начинает отождествлять себя как «я»?
Как умирает разум? Когда в человеке умирает «я»?
Разве вот это призрачное существо в  белом балахоне, лепечущее «Ле-е-ночка» - это та боевая украинская девчонка, в 17 лет увезенная фашистами в Германию на сельхозработы, проведшая через три года тайными тропами советских десантников в соседний концлагерь,  спасшая сотни человек?
Когда умерла эта девочка? А ведь она умерла. Тело, сидящее на кровати в белом балахоне  - еще живет. Но разве она — она?

Разум тускнеет и угасает медленно, день за днем, ночь за ночью, вот на этой кровати, сходя постепенно на нет. Сначала человек ложится прилечь, потом с трудом встает, потом не встает вообще. Перестают приходить врачи, потому что, как шепотом говорится родственникам в коридоре, это уже бессмысленно. Это старость. А от старости нет лекарства.
И человек остается лежать. Отказывает слух. Отказывает зрение.
И  — уходит память. Мы, все еще бегающие по планетке, думаем, что умирающие день и ночь анализируют свою жизнь, мучаются, вспоминают -  и мечтают этим с кем-то поделиться. А вот ни фига. Они даже разговаривают с неохотой.
Сначала они пытаются заставить себя сосредоточиться, говоря с нами обо всем, что не суп и не каша, потом даже и не пытаются. Глаза внутрь себя. Мы им не нужны. Они заняты. Они  - уходят. И этот уход — процесс, он не моментален. Разум умирает здесь, в этом мире, еще до физической смерти — вот что я вижу. «Я» умирает здесь, в этом мире, до физической смерти. Той девочки больше нет. Тело — еще формально есть.  А потом просто не будет следующего вдоха.
Тело изнашивается абсолютно. В нем уже нет ничего телесного. Белый-белый кожный покров. Костистая худоба.

Страшно ли это? Я не знаю. Когда видишь эту постепенность, этот какой-то выверенный распорядок умирания — перестает быть страшно. Приходит понимание, что, может быть, так и надо?  Может быть, в этом есть какая-то высшая доброта — в том, что разум и осознание себя как «я» погасло ДО физической смерти, и человеку, таким образом, перестало быть страшно, так как он, в общем-то, уже перестал БЫТЬ  как личность, забыв сам себя? Чего ему бояться — ведь маленькие дети, младенцы, каким он сейчас является, не ведают смерти.

Я не знаю, страшно ли это.