... ты не поверишь — но даже Чикатилу мама любит.
(Гоблин в своем блоге.)
Ситуация банальнейшая — опера на улице взяли очередного наркомана с грузом - местного балбеса, которому скучно жить в принципе. Скучно учиться и скучно работать. Наркоман — это ни разу не хард-лирик типа «живи быстро, умри молодым». Это хорошо откормленный чудак, не умеющий занять ежедневные 24 часа своей жизни чем-то, что не сон, не пиво и не трах.
Нарки сдают друг друга полиции мгновенно и под барабанную дробь. Если участковый не вчера назначен (и даже если вчера), он с закрытыми глазами глубоко пьяный темной ночью покажет все их точки на своем участке. На точки эти полиция смотрит примерно как сытый кот на мышиную нору. Когда коту будет нужно — он придет за очередной мышью. Вопрос времени.
Так вот, однажды где-то на юго-востоке Москвы опера приняли доброго молодца, груженого героином и гашишем.
Дальше, как бывает всегда, началась комедия на тему «обнаружены наркотики в особо крупном размере». Никогда не соприкасавшийся с темой подумает, что особо крупный размер — это когда вагонами тащат. Ничего подобного. В нашем премудром законодательстве особо крупный размер — это все, что видно невооруженным глазом. Один чек — уже особо крупный размер.
Достаточно обыскать гражданина при понятых и найти ЭТО, в бумажку завернутое, составив по сему случаю протокол — и, по словам Глеба Жеглова, «срок уже имеешь». Рыпаться бессмысленно. Дальше речь идет только о размере наказания и о том, будет оно реальным или условным.
Но есть на свете существо, которое всегда бросается спасать. Это мать.
И вот она сидит передо мной. Сколько я их видела. И всегда одно и то же.
Мать никогда не верит, что ее сын — действительно наркоман. То есть не злые дяди в серых куртках с погонами подбросили гадость, а вот эту гадость ее чадо реально курит, пускает по вене или нюхает - сам, и продает таким же. А пришедшие грубые дядьки в погонах и без погон — всего лишь закономерный результат.
Мать — и это поразительно — не видит своего сына как уже взрослого мужика. Она видит именно чадо. Свое чадо, о котором она знает такое, чего никто кроме нее не знает — как зубик резался, как коленку разбил — но вот того, кто напротив нее сидит — дюжего бездельника немалых лет— она не видит.
И вот она сидит передо мной. Беседуем. Сын толком нигде не учился — но у него слабое здоровье. Сын толком нигде и не работал — но у знакомого предпринимателя можно задним числом сляпать трудовой договор. Был судим за хулиганство - но это было давно, судимость погашена. Жена с ребенком сбежала — ну здесь ясно, была стервой. Вторая, гражданская, жена — беременна — хорошо, надо обязательно сделать справку от врача, пойдет как смягчающее.
Ей все равно. Ее сын самый лучший. Она отрицает очевидность, потому что в ее реальности ей не нужна очевидность.
Это глупо, но это и героично. Мать любит свое дитя. Нет, не так. Мать и дитя — это одно целое, и не случайно мы чувствуем своих детей — с рождения, у женщины прилив молока в груди необъяснимо случается именно в тот момент, когда дитя заплакало от голода. Поэтому ее сын — это она сама. Когда-нибудь ученые найдут, как переплетаются ауры — и наверняка, у матери и ребенка они слиты воедино, и какая-то тоненькая ниточка все равно тянется, тянется — от матери к сыну - на фронт, в тюрьму, на Колыму....
Матери не нужна объективная реальность, поэтому она не видит реальность. Ей нужно чтобы дитю было хорошо. И она будет воевать за это до конца.
Поэтому я всегда обращаюсь с матерями очень бережно. Она в сильнейшем стрессе - в страхе, в горе и готовности действовать во спасение. Ее великовозрастный сынуля-балбесина-орясина — вообще непонятно, осознает ли он необходимость запасаться сухарями. Вот — устал тереть с адвокатом - вышел с дружком на крыльцо постоять-покурить-покалякать.
Скоро суд. Мы готовимся.
Но она — она ожидает фактически— жить ей или нет. Она и в колонию будет писать, ездить и слать передачи. Она воспрянет после суда — для новой борьбы за свое дитя. Но сейчас...возможно же?...ведь возможно — и оставят на свободе? Правда же? Правда?
И она смотрит мне в глаза. Блин.
Я постараюсь, честно. Но я адвокат, а не судья. Я постараюсь. Но я боюсь твоих глаз — после приговора, если я не вытяну, и твоего балбеса все-таки уведет конвой.
Поэтому — мы готовимся. Суд через неделю. Суд через три дня. Суд завтра. Мы готовимся.
Первое, чему должен научиться адвокат — сознательно абстрагироваться от ситуации. Мы не можем позволить себе болеть с каждым больным и умирать с каждым умирающим. Иначе нас разорвет от эмоций.
Защита — строгая наука. Есть состав преступления, по которому надо работать так, а не иначе — и получишь вот этот результат, а не какой-то другой. Поэтому хороший адвокат — не тот, кто выдаст вам вагон сочувствия, сморкаясь с вами в один платочек, а тот, который знает, как работать по данному делу и в данной ситуации. Без эмоций.
Но мы все же люди. Потому совсем от жалости, сострадания, ответственности, недовольства собой — уйти не можем. У каждого второго адвоката — язва. Это нервы. Это ответственность, загнанная вглубь.
Мы готовимся.
Она написала для суда ходатайство — просьбу — от имени отца и матери — избрать наказание, не связанное с лишением свободы. Я ее не ограничивала — ни в тексте, ни в объеме.
-А что такое, сынок, героин? Как он хоть выглядит, проклятый?
-Да не надо тебе это, мам...
Она кружит по коридору суда подраненной птицей, не находя себе места. Лучше бы ей не приходить, но ее показания — часть защиты. Плач матери, слезы матери— нужны в суде. Ни один адвокат не скажет, какой хороший подсудимый - так, как скажет его мать. Защита — строгая наука, и надо делать так, как надо. Через боль.
Балбес сидел на скамье подсудимых серой мышкой в каком-то ступоре. Я толкала его под руку, когда надо было встать и пролепетать, что «осознаю», «глубоко раскаиваюсь», «больше не буду». Он вставал и лепетал басом. У него могучий бас, Шаляпину впору.
Судья вызвала мать как свидетеля «для характеристики личности». Мать встала, сжимая в руках свое ходатайство, подошла к трибунке — и у нее пропал голос. Она не смогла говорить. Она делала судорожные усилия, комкала ходатайство, горло у нее ходило ходуном — но ни звука издать она не могла, пока комок горла не вылился в судорожных рыданиях. И только тогда она заговорила. Она заговорила низким, хриплым, не своим голосом. Женщина качалась на трибунке, ей было выражено плохо. Она гнулась как былинка под грузом ответственности - позади нее был сын, его надо было спасать, и она закрыла его собой.
Мать плакала судье о том, какой у нее сын хороший, просила пожалеть. И мне подумалось, что перед судом она так стоит второй раз. Спасает. Ведь балбес уже привлекался за хулиганство.
Приговор - три года условно.
Ну и славно. Моя работа выполнена. А теперь — абстрагироваться, подумать о приятном.
Прощались сдержано. У нее не было сил. Она спасла своего ребенка — и в этом выложилась вся. А я думала о том, что ее сын — он ни фига же не понял. Он вечером после приговора будет авторитетно курить в подъезде, расписывая Васе и Пете свою крутость. А мать будет стирать на него, варить и кормить, убирать за ним. Сына сегодня не посадили, хотя вполне могли — она счастлива. Счастливая женщина.