Кабэба

    
 КАБЭБА               

                Ты навсегда в ответе за всех,
                кого приручил.
                (Антуан де Сент-Экзюпери)

   Гусиная охота – дело сидячее.
   Бывает – затаишься в скрадке, часами ничего не летит, слушаешь тишину, ждёшь заветного «ка-га,ка-га», и нет его долго, бесконечно долго. А потом вдруг сразу, будто волной – налёт, стрельба чуть не навскидку, подряд, раз за разом, с одной стороны, с другой налетают, а потом опять – как отрезало: долгая тишь вековечной тундры, чтобы тебе, разгоряченному суматохой, удачным дуплетом или досадным промахом, отдышаться, утихомирить бубнящее сердце, вернуться в стерильную тишь Вселенной, ощутить себя малой частицей непостижимой бесконечности её пространства и времени её…

   ...Валера был молодым, гусиной охотой заразился недавно и усидеть на месте никак не мог – всё ему казалось, что над тем бугром, или над этим, или над дальней излучиной гусь идёт гуще, чем там, где он сидит. И он бегал, таскал профиля с места на место, подолгу нигде не усиживался, чем отпугивал сторожкую птицу, а если и налетало что – мазал, торопясь, расстраивался ещё больше, снова менял место.
   Но я не об этом. Хотя это важно, это нужно сказать, чтобы как-то понять остальное. Дело даже не в гусях. Дело в куропаче...
   ...Он был храбрее других. Или доверчивее. Я не знаю. Во всяком случае, когда я шёл к своему скрадку, он сидел на соседнем бугре и улетать не хотел. На грязно-желтом фоне прошлогодней травы, только-только освободившейся от снега, он был прекрасно виден – белый, с коричневой уже головой и шеей, краснобровый весенний боец в полной боевой форме. Пятьдесят шагов, тридцать, вот уже на верный выстрел, другой бы давно, заквохтав, сорвался, а он сидел. Двадцать шагов...
   - Ты что, не боишься? – сказал я ему. – Я же опасный, с ружьем. Я человек.
   Он переступил с ноги на ногу, пригнулся пониже, но не взлетел. Глаз его, обращенный ко мне, настороженно отсверкивал в тусклом закате. Солнце, размытое дымкой, висело над горизонтом низко, легкие облака клубились, гнал их верховой ветер над тундрой, с юго-запада к океану.
   Из любопытства перед такой смелостью птицы, хорошо мне знакомой, я остановился.  Бывает, идёшь вроде бы мимо, и куропатка терпит, не взлетает, надеется, что пройдёшь стороной, не заметишь, но стоит остановиться – и всё, не выдерживают нервишки у неё, суматошно уходит, поняв, что и так задержалась, подпустила до невозможности близко. А этот – сидит. Вжался в кочку поглубже, понимает, что на виду, белый на бесснежном бугре, а сидит. Не уходит.
   - Ладно, – говорю ему вслух. – Я не опасен для тебя, я куропаток на гусиной охоте не бью. Но откуда тебе знать это? Среди нас ведь такие есть – палят во всё, что летает, что движется, во всё, что живое. Откуда ты знаешь, что я не трону, что я не из них? Вот, видишь, ружьё. Секундное дело...
   Он не спорхнул со своего бугра.
   Я прошел мимо него в свой скрадок. Я возился там, устраивался капитально, надолго (на три дня прилетели),чтоб всё под рукой – манок, патроны, ружьё, чтоб обзор был – ветки поправлял, умащивался, чтобы сидеть удобно...
   Он не улетал. Он сидел на своем бугре, в десяти шагах от меня, и наблюдал молча, настороженно.
   Я пошел расставлять профиля, ходил, гремел ими, с ружьём наготове, весь на слуху, не гагакнет ли где, постоянно вскользь – взглядом по горизонту (гусь имеет привычку налетать именно в этот момент, когда отвлёкся и не ждёшь его, именно в этот момент!), и каждый раз попадался мне на глаза этот удивительной храбрости куропач...
   Ну хорошо, думал я. Начнётся охота. Стрельба. Улетишь ведь. И уже было как-то неловко перед ним – он здесь живёт, это его бугор, а я пришёл незванно сюда, чужой здесь, пришел и уйду (в понедельник на работу), но успею стрельбой и шумом своим нарушить покой и извечное течение жизни на этом бугре среди бескрайней Большеземельской тундры, жившей своим порядком до меня тыщи лет и после меня тыщи лет жить вековечно
настроенной.Случайный гость и нежеланный, однако вот – прилетел, извините, придётся потерпеть, царь и покоритель природы, страсть у меня – весенняя охота на гусей. Придётся потерпеть…
   Налетели гуси, стрелял. Оглянулся – сидит, в кочку вжался, но не слетел, вовсе удивительно. Занял свой бугор – и ни с места. Молодец, мужик. Уважаю.
   А потом опять – тишина. На часы. На долгие часы иной раз. Шевелиться нельзя (может налететь молча из-за спины, заметит – облетит), безмолвие полное, до звона в ушах, и вот эти часы ожидания – лучшее время гусиной охоты. Ради них и летишь сюда из городской суеты, их ждёшь целый год, этих сладких весенних часов, от мая до мая, никакой отпуск на морях и югах не даёт такого отдыха от повседневной суматохи города. Речка течёт, пожурчивает на шивёрах. Льдины плывут. Плывут облака, и в каждом видится – то диковинный зверь, то лицо человеческое в причудливом шлеме, кобылица гривастая, дева с косой… Песец пробежал по угору на той стороне, лохматый, пёстрый, весенний, вынюхивал что-то у самой кромки воды... Взмывает бекас, блеет брачную песню свою в поднебесье, пичуга садится на куст, чик-чирик, блестит любопытным глазом: кто ты, откуда, я живу здесь всегда, и не было тут тебя раньше, с чем пришел ты – с добром ли, со злом? Бояться тебя? Не надо бояться меня. Извини. Потерпи. Тебе я не сделаю зла. Чайка повисла над головой, разглядывает меня одним глазом, другим. И тебе я не сделаю зла. Я не надолго. Мне гуси нужны. Лети по своим делам, не мешай.
   - Ква, ква, ква! Кабэба, кабэба!
   Это заговорил мой бесстрашный сосед, куропач. Я успел забыть уже о нём в тишине этой тундровой, в ощущении необъятности мира, в этом пронзительно-вечном покое Земли и Вселенной, дарованном мне на мгновенье...
   - Всё! Всё, всё, всё! – вдруг меняет тон мой сосед, и слышится мне в этом крике его, суматошном, надрывном, не просто квохтанье, как раньше, но тревога уже какая-то. Растерянность, что ли.
   Скрадок сделан так, что сидишь – и не видно тебя, а сам видишь горизонт сквозь кусты, чтобы не прозевать гусиный силуэт в небесах, увидеть его раньше, чем он тебя. А поднимешься в полный рост – широкий обзор, удобно стрелять, как бы гусь ни летел – низом ли, верхом, ничто не мешает. Но встал – и вся твоя маскировка уже не скрывает тебя, виден ты, чужероден в привычном пейзаже и опасен – огонь и грохот, смертельный свинец, и если приличный стрелок – тяжелыми комьями падают гуси с глухим ударом о землю…
   - Всё, всё! Всё, всё, всё! – опять истошно кричит мой сосед, и я поднимаюсь взглянуть, что там случилось. А ничего не случилось особенного. Весна. Тундра. И жизнь. Соперник прилетел на бугор, завязалась драка. Петухи. Именно этот бугор, оказалось, почему-то престижен для них, и претендент к моменту, когда я поднялся, уже начал теснить моего куропача (надо же – я уже знаю его «в лицо», у него от коричневой шеи два темных пера на груди, как раздвоенный галстук – раньше линять, что ли, начал?), и он отступал уже к дальним кустам, и отчаянно причитал «всё, всё, всё».
   - Эй, ты! – крикнул я, стоя в полный рост. – Пошёл вон! Это наш бугор!
   Пришелец услышал меня, потом увидел, и дал дёру с паническим криком. Я думал – улетят оба. Нет. Мой сосед отряхнулся, торопливо взбежал на вершину бугра и, победно оглядываясь, вытянув шею, закричал окружающей тундре:
   - Кабэба, кабэба, кабэба! Ква, ква, ква, ква! Кабэба, кабэба!
   Так повторялось потом неоднажды. И я уже знал – когда мой Кабэба кричит «кабэба»,значит – всё в порядке, но когда он кричит «всё, всё, всё» – надо выручать мужика. И срабатывало безотказно. Едва увидев меня, поднявшегося в рост, соперник в панике покидал поле боя, а Кабэба, отряхнувшись, семенил на бугор и победно орал:
   - Ква, ква, ква! Кабэба, кабэба, кабэба!
   Мол, знай наших, не подходи, зашибу!
   Так было и на другой день, и на третий.
   Налетали гуси, я стрелял, выходил подбирать, возвращался с добычей, и Кабэба помалкивал в эти минуты, но с бугра не слетал, и когда опять затихало, оживлялся, призывно кричал:
   - Кабэба, кабэба, кабэба!
   Его услышали. Разминая затекшие ноги, я встал потоптаться во время затишья, когда гусиный лёт прекратился, и на бугре увидел уже двоих. Но второй была она. Она тоже уже начала линять, шейка и грудь утратили зимнюю белизну, появились пестринки, и она мирно паслась, что-то склевывая на бугре, а Кабэба ходил вокруг, веером распустив хвост, и поквахтывал нежно.
   Если боевой его клич и победный, и даже растерянный в крутые моменты драки ещё можно передать как-то человеческим языком и буквами на письме, то этих звуков любви передать не берусь. Он отвоевал свой бугор, заслужил это счастье и говорил теперь на языке, понятном только им двоим...
   Я не знаю, как он ей объяснил, но и она не боялась меня. Я снова стрелял по гусям, выходил, поправлял профиля, возился в скрадке, а они – буквально рядом, в десятке метров от меня, ничуть не смущаясь и не боясь, любили друг друга. И я, смешно сказать, чувствовал себя как-то причастным к этому состоявшемуся счастью новорожденной их семьи, будто оказался у друга на свадьбе после того, как нам вместе пришлось повоевать за невесту с парнями из соседней деревни...

   ...Вертолёт запаздывал.
   Мы уже упаковали рюкзаки, свернули палатку, и погода вроде установилась лётная, а борта всё не было. Ружья не зачехляли пока (а вдруг налетит!) – гусь любопытен бывает и необъяснимо беспечен порою, на голом месте может внезапно налететь на выстрел.
   Молодой наш Валера и здесь не усидел, пошёл побродить – поблизости, мол, вертолёт услышу, прибегу. Помаячил неподалёку, потом ушёл за холмы, пропал из виду. Мы понимали его – с этой беготнёй с места на место он так и не взял ни одного гуся, а улетать «пустым» – кому охота! Пока не загрузились в вертолет, всё ещё есть надежда.
   И точно – громыхнул выстрел из-за холмов. И порадовались мы этому выстрелу – если опять не промазал, значит – «с полем» Валера. Судя по тому, что выстрел один, второй не понадобился – похоже, не промазал.
   Он не промазал. Он вышел из-за холма, улыбаясь, в одной руке ружьё, в другой добыча. Две куропатки.
   - Вот так надо стрелять, – весело сказал он, подходя. – Одним выстрелом сразу двоих! – И, бросив их к нашим трофеям, добавил: – Дурные какие-то. Подпустили вплотную.
   У собранных рюкзаков, на влажной земле, рядом с крупными налитыми телами добытых нами гусей лежали два белых комочка. Пара тёмных перьев, как раздвоенный галстук, на груди одного из них – слиплась от крови.
   Я в ответе за это...