Глава шестнадцатая

Бася Бисевич
Глава шестнадцатая. Станислав Станиславович подсчитывает барыши.

«Считай деньги, пока не устанут пальцы» (Ранний Конфуций)

Подсчет барышей — дело непростое. Это вам не перстом в носу колупать и не жвачку с ковра соскабливать, где ума большого не нужно, а нужна лишь прочность ногтей. Оно — дело сиречь — требует недюжинных способностей и разнообразных талантов. Станислав Станиславович как раз обладал всякими способностями и талантами, только из скромности умело маскировал их под личиной посредственности и неуклюжести. Да и не подворачивалось ему достойного поприща, на котором можно было бы проявиться, развернуться, что называется во всю ширь, что называется, вздохнуть полной грудью, да и зашагать твердой поступью, а не ковылять коряво и убого от телеграфного столба к телеграфному столбу, не минуя ни кочек, ни колдобин.
Поприще нашлось. Станислав Станиславович поплевал на ладони, разгладил морщины на лбу, и озарился неземным сиянием, присущим исключительно людям вдохновенным и творческим. Перед собой он положил чистый лист бумаги, рядом же, но немного левее, поставил авоську с деньгами, обмакнул перо в чернильницу, на мгновенье задумался о чем-то своем, и загогулистыми вензелями вывел слово “Барыши”.
Несколько дней и ночей Станислав Станиславович не запивал и не закусывал, не ругался с гостями и не ходил по нужде. Некоторым даже показалось, что он умер.
— Вот так вот, был человек, и нет человека, — говорили некоторые.
— Все там будем, — отвечали другие некоторые.
— А ведь каков был материще, — не унимались некоторые.
— Прям таки и материще, — возражали другие некоторые. — Бестия был изрядная, это да, но чтоб материще, уж это вы загнули…
— Материще, материще, — стояли на своем некоторые. — Уж нам ли не знать усопшего.
Ну, и так далее.
Всем этим толкам, судам да пересудам не было бы конца, и еще, чего доброго, из всей этой болтовни чуть не вышло бы то, что в один прекрасный момент скорбящая братия подхватила бы Станислав Станиславовича на руки и потащила бы в Мавзолей, на главную площадь страны, где только для лучших людей место, а не для всяких мелких бухариков. Но тут пришел добрый доктор Прямокарандашко и вовремя вмешался.
— Это что? — строго спросил он у Ванечкина, доставая из сумки статоскоп. — Это статоскоп, а не куриная задница! Ты в него пальцем не тычь.
Со словами “Посторонитесь, граждане” Прямокарандашко протиснулся к Стасу и стал его внимательно слушать. Затем доктор постучал Стаса по коленям нервно-паралитическим молотком. Заглянув ему в рот, ничего путного он там не нашел, и вынужден был констатировать, что Станислав Станиславович, как и прежде, живее всех живых.
— Только ему теперь не до нас.
— Ура!!! — закричал Владимир, и все тоже закричали “Ура!”
Радость была всеобщей и потому, что Станислав Станиславович жив и к нему по-прежнему можно ходить в гости, и потому что “ему не до нас” и можно, откровенно говоря, вытворять черт знает что. Ванечкин тут же предложил отметить второе рождение Стаса. Идея была подхвачена, начали сдвигать столы, доставать из холодильника закуски, запасаться серпантином и хлопушками.
Сам хозяин дома не обращал ни малейшего внимания на эту мышиную возню, поскольку был поглощен одним занятием, а, стало быть, и отрешен от всех прочих. Любовно сортируя купюры по достоинству, Станислав Станиславович лишь изредка поднимал голову, хитро щурил глаза, и произносил одну-единственную фразу: “Денежки счет любят”.
К концу первой недели он насчитал миллион. К концу второй шесть. К концу третьей… впрочем, даже не дожидаясь конца третьей недели, Станислав Станиславович стал ощущать себя богатым человеком, чем-то вроде швейцарского банкира, только немного побогаче, или почти что кувейтским эмиром, только, ну, самую малость, победнее, что тоже не факт, поскольку до определения итоговой суммы оставалось еще пол-авоськи.
— Теперь, — размышлял Станислав Станиславович, — мне-то уж не придется вкалывать с утра до ночи, теперь-то я уж не стану пахать и горбатиться. Зачем же мне натруживать руки до кровавых мозолей, если я могу купаться в деньгах и швырять их на ветер.
Последняя мысль так понравилась некогда скромному, хотя и талантливому писателю-переводчику, а отныне владельцу колоссального состояния, что он разбросал бухгалтерские книги, опрокинув при этом на пол чернильницу с чернилами, пепельницу с не затушенным окурком, вазу с цветами, тарелку с супом и… — пожалуй, все — схватил все деньги и помчался в ванную комнату.
Станислав Станиславович наполнил ванну деньгами, быстро по-солдатски разделся и бросился в нее с разбегу. Он умащивал руки, ноги, живот и подмышки банкнотами, втирал их в волосы, мысленно навсегда распрощавшись с перхотью. После этого он навесил на ванную комнату замок, чтобы никто не позволял себе того, что позволительно только людям шляхетного звания. Ложась спать, он прятал ключ за щекой и однажды его проглотил по глупости и неосторожности.
Финал же у этой истории скорее оптимистичен, чем трагичен. Нежданная и негаданная, как урожай бахчевых культур на широте Архангельска, инфляция сожрала все Стасовы сбережения и накопления, превратив недавнего миллионера в голого и босого злыдня. Станислав Станиславович погоревал, посокрушался, да и подумал, что пора пускать денежки по ветру. Он собрал всю наличность и пошел на балкон. То бессистемно рыдая, то истерически хохоча в лицо безжалостной судьбе, он стал пригоршнями швырять вниз кредитки, от которых, как от опавших с деревьев листьев, пользы немного, а один только мусор.
— Проигрывать, — Станислав Станиславович продрал кашлем комки, засевшие в горле, — нужно красиво.
Сказав это, он потребовал себе воды, но, не дождавшись, упал в обморок. Вот так: брык — и все. С полчаса Стас лежал на правом боку, подперев рукой голову для удобства, шмыгал носом и, не обращая ни на кого внимания, в задумчивости курил. Затем он быстро встал, надел пальто, шапку, валенки, взял лыжи и пошел в лес за елкой, потому что давным-давно настала зима, и пора было встречать Новый год.
***
Став снова нищим, Станислав Станиславович не перестал быть гордым. Кроме этого так же он не перестал быть телеманом и кинолюбом. Как-то однажды вечером — было это не то ранней весной, не то поздней осенью, когда на вселенную обрушились вертикальные дожди — Станислав Станиславович лежал спиной вниз на измятой сомнениями и расшатанной бесконечными женолюбствами полутороспальной писательской тахте и скучал. Скучать он умел необыкновенно, являя собой то сгусток вселенской скорби, то море неразгаданной тоски. Упираясь бессмысленным взором в белоснежную гладь потолка, он лежал неподвижно и основательно, выжимая из себя, как Чехов раба по капле, всякого рода желания, прихоти и страстишки, кистью руки вяло сметал их на пол и потихоньку деградировал как личность. Скука, мимолетная, внезапная и случайная, начала переходить в неизлечимую стадию, в маету. Однако, как утопающий хватает за глотку инструктора по плаванью и не разжимает закостеневших пальцев до тех пор, пока не придушит беднягу, Станислав Станиславович стал цепляться за идейки совсем уж смехотворные и никчемные, как то: уж не почитать ли чего-нибудь.
Читать Станислав Станиславович любил и понимал в этом деле немало. Совершенно самостоятельно он выделил несколько типов чтения: простое — слева направо и сложное — справа налево. Знаком ему был также китайский тип чтения — сверху вниз и японский — снизу вверх. При желании Станислав Станиславович легко читал между строк, а если наступала такая потребность, то и между букв. Согласные буквы Станислав Станиславович считал главными, потому что их много, а гласные буквы второстепенными, потому что их мало. Мягкий знак презирал за мягкость, твердый знак уважал за твердость. Из всех знаков препинания признавал только кавычки. Новую мысль всегда начинал с абзаца.
Конечно же, Станислав Станиславович читал не что попало, а вещи нужные, стоящие и жизненные. Таковых имелось немного — две: программа телепередач на завтра и сборник романов Евстигнея Кутузова об эфиопских контрразведчиках. Поначалу Станислав Станиславович решил перечесть какой-нибудь роман, и даже надел специальные очки для чтения романов, но вспомнил, что оставил томик любимого автора у милейшего друга Лёхи, а тревожить его из-за сущих пустяков в столь позднее время неловко. Тогда он переменил очки, взял программку и стал отмечать красным карандашом все самые интересные передачи на неделю вперед, а синим карандашом беспощадно вычеркивать все самые бездарные и фуфловые.
Многоуважаемые гости Стаса, которых в тот вечер собралось человек двести или триста, не сразу вникли в суть происходящего. Напротив, небдительные и беспечные, они запивали, закусывали, плясали и веселились, как только могли, похваляясь друг перед другом удалью и молодцеватостью. Борис исполнял на гитаре сороковую симфонию Моцарта, Ванечкин прыгал на животе у Папаколи. При этом оба они смеялись как дураки и называли себя утенками и гусенками. Виктория тусовалась со всеми одновременно, разрушитель Подколодный разбивал табуретки об стены, за что его незлобиво и по-отечески материл редактор Монголо-Татаринов. Тщетно молнии подобный гордо реял Буревестник над бушующим застольем и гремел в картонный рупор: “Буря, скоро грянет буря!” Его отменно поставленный бас тонул во всеобщем гомоне, мерк и растворялся. Оттого обессиленная птица рухнула на середину пиршественного стола и обернулась фаршированным фазаном, которого тут же сожрали проглоты.
Один только Марк, человек пунктуальный и осмотрительный, сохранял спокойствие и, не зевая, глядел по сторонам зорко и с любопытством. А когда его наделенный вышеуказанными качествами взгляд обратился на Станислав Станиславовича, то он так и застыл в минутной коме с недоеденным паштетом на раскоряченных губах. Найдя действия Стаса на первый взгляд безобидными и естественными, а на второй взгляд странными и подозрительными, Марк стал, просчитывая в уме со скоростью шахматного компьютера “Дип блю” различные комбинации, вычислять, а нет ли здесь подвоха. И даже быстрее, чем вы могли бы себе представить, пришел к выводу, что подвох здесь есть.
— А что, если Стасу захочется посмотреть телевизор, — подумал Марк, будучи как никогда близким к истине. Он с ужасом представил кровавую сцену: Станислав Станиславович откладывает в сторону газету и со словами “А не посмотреть ли нам фильму” начинает искать пульт дистанционного управления, каковым он по научному именовал обыкновенную швабру, и, не найдя оного, медленно с охо-хо-хами встает и идет через всю комнату к столику, на котором некогда стояло чудо инженерной мысли, а теперь третью неделю мирно спит, свернувшись уютным калачиком, некто Гринписов. Зная характер Стаса, открытый и прямой, а также его, соответствующую характеру, наклонность в момент неуемного гнева расправляться с тем, кто первым подвернется под руку, раз и навсегда, Марк зажмурил глаза и содрогнулся от страха. Он содрогнулся от страха, конечно же, не за себя, так как имел железное алиби в виде стамески, и даже не за Гринписова, которого видел второй раз в жизни, а скорее за весь божий свет, в котором в одночасье могло бы стать на одного Гринписова меньше.
— А, может быть, Стас и не станет драться, — продолжал размышления Марк. — А, может быть, он просто изумленно округлит глаза и скажет: “Вы что, охренели???” И тогда всем придется краснеть, пунцоветь и багроветь, ковырять указательными пальцами ладошки и виновато пускать слюнявые пузыри. А потом Станислав Станиславович сурово насупит бровь и спросит: “Куда девался телевизор?”