Нам нужно поговорить, - заявил Мэртон, покончив, наконец, с ногтем. – Я ещё пока не знаю, верить ли вам, но уж очень у вас расстроенный вид. Похоже, что вы, действительно, в полной растерянности, и тогда или вы прекрасный актёр, и я снимаю перед вами шляпу, или вас обидели незаслуженно, а потом и ещё обидят, помяните моё слово.
- Спасибо, - криво улыбнулся я.
- Не за что. Так куда бы нам пойти поговорить? Разговор может получиться долгий.
- Если разговор долгий, Мэртон, то лучше нам его отложить. Сейчас мне нужно вернуться к Холмсу, потому что там всё ещё загадочнее, чем здесь. вчера его ранили, ночью попытались отравить, а поутру предприняли не совсем неудачную попытку членовредительства, так что каждую минуту, проведённую вне его палаты, я считаю лишним риском.
- Подождите! Так он здесь? – воскликнул Мэртон. – Холмс сейчас в госпитале?
-Ну да. Я же вам сказал: он ранен.
- Силы небесные! Когда же вы успели его уложить?
- Вчера поздно вечером. Он поступил под чужим именем и в гриме, но сейчас-то скрывать его не имеет смысла – его видели и Колверт, и Роксуэлл.
- И в каком же он состоянии? Тяжёлый?
- Да нет, не особенно. Рана очень болезненная – мне уже пришлось вводить ему морфий, и, наверное, ещё придётся. Ну, воспаление, жар... А так, в общем, всё в порядке.
- Ну а почему бы, в таком случае, вам Холмсу не рассказать про вашу утопленницу?
- А что я буду рассказывать? Обычная история, хоть и неприятная.
- Боже мой! - Мэртон помотал головой, словно одновременно и восхищаясь и осуждая, - Ну и инертная же вы личность, брат покойного Дэвида Уотсона! Получили по зубам, утёрлись и даже не задумались, за что, собственно, получили.
Мэртон когда-то знал моего брата – ещё до того, как тот опустился и погиб – и я, хоть и неохотно, привык к такому обращению с его стороны, тем более, что он, видя, как меня от этого коробит, нарочно поддразнивал меня с истинно Мэртоновской настырностью. Так что я не удивился, только буркнул:
- Полегчает мне от дум?
- Идёмте, - Мэртон покровительственно положил мне руку на плечо. – Идёмте вместе к нему – уж я-то своей историей его заинтересую, - и видя, что я всё ещё сомневаюсь, бесцеремонно подтолкнул меня к двери. – Идёмте-идёмте. Где он лежит?
Холмс, однако, уже не лежал, а сидел в постели, подложив под спину пару подушек. На согнутом колене он умостил свою записную книжку и остро очинённым карандашом заносил туда какие-то заметки.
Подняв голову на звук открывшейся двери, он увидел нас с Мэртоном, и уже чуть улыбнулся, было, моему спутнику, но бросил взгляд на меня, и его глаза тревожно сузились, а брови сошлись над переносицей.
- Уотсон, кто вас избил? Вы, кажется, даже не защищались...
- Родственник пациентки, которой я отказался помочь.
- Отказались или не смогли? – немедленно уточнил он.
- Отказался, потому что всё равно бы не смог.
- А зачем вы понадобились полицейским?
- Она покончила с собой.
Холмс присвистнул, и его брови оставались сведены, но тон и голос вдруг сделались очень мягкими:
- И вы теперь готовы чувствовать себя виноватым? Идите сюда, ко мне. Идите, сядьте на мягкое. Подлый, гадкий удар, особенно когда человек не защищается. Представляю себе, как вам больно – за это утро я научился уважительно относиться к боли. И губы разбиты... Вам не кажется, что здесь нужен шов? Рассечена кайма, при заживлении может деформироваться рисунок губ, – его пальцы не коснулись даже – наметили касание, я только почувствовал тепло от них, и он убрал руку, а ощущение тепла осталось, и боль от этого вдруг показалась меньше.
- Ничего, зарастёт, - отмахнулся я. – Но вы так и не поздоровались с Мэртоном, Холмс.
- Да, конечно, - и Холмс окинул Мэртона пристальным взглядом.
- Подарок племянницы, - быстро сказал Мэртон. – Ни к чему не обязывает – ей семнадцать лет.
Холмс засмеялся, но тут же, охнув, поморщился:
- Забыл о плече, а оно болит. Садитесь вон в то кресло, Мэртон, ибо я сомневаюсь, что вы зашли только поздороваться со мной.
Только теперь я заметил новую булавку для галстука в форме кленового листа – если бы Вобла сам покупал её, это, уж точно, был бы череп – Мэртон страстно коллекционировал предметы атрибутики смерти, словно насмехаясь этим над своей работой. Значит, подарок. И подарок женщины: всё – и тема, и изящество выполнения вещицы – говорили об этом.
- Безвылазно сидите в госпитале, словно паук в паутине, - продолжал между тем Холмс свой анализ, бесцеремонно разглядывая Воблу.
- Слякоть три дня, на брюках и ботинках – ни пятнышка, - прокомментировал Мэртон. – Не фокус.
- Только что провели вскрытие.
- Вероятно, где-то брызнул на себя кровью или какой другой дрянью?
- Нет. На руках остался тальк от перчаток.
- Что ещё?
- Ваш цирюльник сегодня опоздал и был чем-то расстроен.
- Что, плохо выбрил? – Мэртон озабоченно ощупал свой выскобленный подбородок.
- Выбрил нормально. Но пену не стёр до конца – вот тут, у уха и немного на шее. Значит, брил вас перед самым приходом полицейских, не то бы вы заметили сами, и был не так аккуратен, как обычно. В прошлом месяце вы сами мне хвалили его, говоря, что он не пьёт и очень аккуратен, значит сегодняшние опоздание и небрежность – следствие какого-то душевного волнения или тревоги.
- У него очень серьёзно заболел отец, - кивнул Мэртон, подтверждая правоту Холмса. – Однако, как нам ни любопытно выслушивать ваши дедукции, Холмс, у нас тоже припасена для вас историйка. Сегодня ночью, ближе к утру, полицейские привезли в морг утопленницу, при вскрытии тела которой я обнаружил признаки недавно сделанного аборта.
При этих словах Холмс быстро сжал губы, аккуратно закрыл свою книжечку и положил и её, и карандаш на прикроватный столик.
- Я слушаю вас, - сказал он, - с предельным вниманием, мистер Мэртон.
- Её нашли у причала Кайла – зацепилась за сваю. Признаков насилия, кроме явного утопления, нет. Ни синяков, ни травм – похоже, бедняга бросилась в воду без принуждения.
Услышав название причала, я посмотрел на Холмса, широко раскрыв глаза – причал Кайла фигурировал в нашем первом совместном расследовании и оставил о себе очень яркую, хотя отнюдь не добрую, память. Холмс понял меня и, перехватив мой взгляд, едва заметно шевельнул бровями: «молчите».
- В её кармане, - продолжал Мэртон, - обнаружен листок бумаги, принятый полицейскими за предсмертную записку. Надпись сделана карандашом – чернила бы погибли безвозвратно. Бумага, конечно, тоже пострадала от воды, но инспектор Марсель – аккуратист и педант – восстановил некоторую часть текста. Сейчас я прочитаю – я записал тут, в своей записной книжке, - Мэртон принялся рыться в карманах. – Ага, вот: «Я знаю, что поступаю дурно, но хуже быть уже не может после того, как я позволила уговорить себя... потеряла всякое представление о чести... согласившись убить моего малютку, убивает теперь меня... никогда не будет таких денег...», - дальше тут совсем неразборчиво, и вот ещё в самом конце: «и самый бесчестный из всех – доктор Уотсон – теперь повинен в моей смерти даже больше, чем...», - тут, очевидно, стояло имя, но оно было тщательно зачёркнуто. Марсель показал записку брату покойной и спросил, что бы это, по его мнению, могло значить. Тот вразумительного ответа не дал, однако припомнил, что за несколько дней до смерти Сара – её, кстати, Сара Коблер звали, Холмс – получила письмо от этого самого доктора Уотсона, и письмо её необыкновенно расстроило.
- Полная чушь! – возмутился я. – Я не писал ей! Я и в морге-то насилу её вспомнил. Ведь вы это видели, Мэртон! Ума не приложу, зачем этой девчонке было наговаривать на меня? «Убить малютку»! Именно убить малютку она меня и просила, да я отказался.
- Ну-ну, потише, - остановил меня Холмс. – Не кипятитесь, Уотсон. Она ведь умерла, всё-таки. Как-то поздно на неё злиться, даже если она и оговорила вас. А странно... – проговорил он задумчиво, глядя куда-то в пустоту. – Вы, Уотсон, сделались объектом оговора сразу нескольких людей. Несчастная утопленница вас оговорила, сиделка Колверт – тоже, Кленчер – тоже. Да и я бы мог, по чести говоря. Странно, а? Вам как самому, не странно?
Он проговорил это так холодно и язвительно, что я тут же понял: он не верит мне ни на грош. Снова ожила и толкнулась в мои виски головная боль, да так властно, что меня замутило.
- Как же вы легко краснеете! – подлил масла в огонь Холмс. – Нездоровая реакция сосудов может сослужить вам однажды плохую службу... А полиция не спросила у брата этой Сары Коблер, умела ли она плавать?
- За такой вопрос в подобных обстоятельствах вопрошающий мог бы и в нос получить, - усмехнулся Вобла. – Может, вы как раз и спросили его об этом, Уотсон?
Я почувствовал, что больше не в силах выносить подозрительность одного и подначки другого, и хотел встать, чтобы выйти, но меня вдруг бросило вперёд, и я ухватился за спинку кровати, чтобы не упасть, сильно тряхнув её при этом.
- Чёрт! Нельзя ли поаккуратнее? – болезненно вскрикнул Холмс.
- Извините, - пробормотал я. – Извините меня, я... я сейчас вернусь.
В дверях меня снова шатнуло, но я всё-таки выбрался в коридор и, толкнув створки окна, лёг грудью на подоконник, судорожно вбирая в себя влажный прохладный воздух. Стало легче. «Что происходит? - мучительно вопрошал я, сам не понимая, кого, - Что это происходит вокруг меня?»
Я торчал у окна, пока мне не сделалось зябко. Дурнота прошла, и я вернулся в палату, встреченный снова таким же встревоженным взглядом Холмса, как и тогда, когда вошёл сюда вместе с Мэртоном. Он ничего не сказал, но внимательно разглядывал меня почти полминуты. Мэртон, независимо закинув одну длинную ногу на другую – длине его ног позавидовал бы даже голенастый Холмс – развалился в кресле, хотя оно было слишком жёстким и неудобным для того, чтобы в нём разваливаться.
- Я должен взглянуть на тело, - сказал Холмс. – Надеюсь, полицейские не забрали его?
- Нет. И если вы в состоянии спуститься...
- Буду в состоянии, если рукой не шевелить. Уотсон, наложите мне иммобилизирующую повязку?
- Наложу, если хотите.
- Сделайте одолжение.
Холмс не хотел показывать слабости, но даже сама процедура наложения повязки причинила ему такую сильную боль, что он сильно побледнел и его лоб покрылся потом.
- Может быть, ввести вам обезболивающее? – вслух задумался я.
- Морфий?
- Морфий? Ну, едва ли... Попробую для начала что-нибудь полегче, - я протянул руку к лотку, оставленному возле кровати, но Холмс быстро перехватил мою руку:
- Не отсюда. И не вы. Попросите фельдшера Кленчер сделать укол.
Дурнота вернулась. Одна фраза Холмса свела на нет всю пользу свежего воздуха.
- Как хотите, - бесцветным голосом сказал я и дёрнул сонетку.
Мэрги явилась через минуту, удивлённо глянула на Мэртона, обычно избегавшего заходить в палаты, но ничего по этому поводу не сказала, а вопросительно посмотрела на меня. Она догадывалась, что её сердечная склонность к Холмсу для многих уже не тайна – тем больше у неё было оснований стараться держаться в его присутствии подчёркнуто официально. Холмс же проявлял обыкновенную для него душевную глухоту ко всем её чувствам, полностью игнорируя их и доводя своей холодностью молоденькую фельдшерицу до слёз, кажется, даже и не догадываясь об этом. А впрочем... кто его знает! За глаза он нередко называл её просто по-имени, тем самым выделяя из всего женского племени, к которому питал чувство, больше всего похожее на почтительное пренебрежение, смешанное с лёгкой опаской. Женщины, впрочем, об этом не догадывались и даже считали моего компаньона весьма галантным кавалером. Вообще, за год нашего близкого знакомства, я успел узнать в Холмсе игрока, притом игрока рискового. Что-что, а блефовать он умел великолепно, и в области проявления чувств больше, чем в чём-либо.