Кто знал имена тех двоих, исключая матерей? Безымянные для всего поименного окружения. Их не звали, но кликали по цветам. Первую с детства окрестили Мятой за глаза и дыхание, второго - Снегом, за кожу и волосы. На том и сошлись. Снежно - мятные, взаимно проросшие, витали всюду, заплетаясь руками.
Отучились параллельно, вновь закольцевались в институте. Множество завидовало крепости их склейки, голодало по их красоте и речи, украшенной бантами.
Снег был холодным, с заломанными руками, никогда не болел. Мята казалась его изнанкой - темная и болезненная, вся в надрывах об очередном не случившемся. Оба хрупкие погодки, по-детски бесполые. У Снега не было кадыка, Мята гордилась своей безгрудостью. Обесцветь их, подстриги на один манер и в чужих глазах будут единоутробными.
Годами эти неразлучники соблюдали "пост" однообразного быта: Снег рисовал, Мята влюблялась. Очередная картина равнялась новой зазнобе. Снег заканчивал полотно и вот уже подруга солила его пороги слезами - с очередным не срослось. Он сажал ее перед зеркалом, расчесывал волосы, вплетая в них утешения. Когда лицо Мяты просыхало, Снег рисовал ей новое - свежее и одухотворенное. Тогда она улыбалась ему и зеркалу, обнимала друга и гуляла его, традиционно-безденежного.
- Снег! Почему ты меня не любишь? - Спрашивала Мята ровно на середине бутылки. - Почему я тебя не люблю?
- Мы всегда взаимны!
- Давай переспим? У тебя кровать голодная.
- К чему? Мне будет скучно, а тебе больно.
- Будет. - Кивала Мята. - Отчего я всегда в ком-то, а ты один? Никто не цепляет твой взгляд. Ты влюблялся?
- Нет.
- А если бы случилось, я бы знала?
- Нет.
- Так даже лучше. Я бы изревновала тебя до крови! Но когда я найду с кем потерять невинность, я откроюсь тебе.
- К чему снобизм? Девственность это просто лоскут ткани. Если он у тебя болит, порви, какая разница об кого?
- А когда у тебя чешутся карандаши, ты просто берешь и рисуешь? Каждый альбом для тебя драгоценность! Все кисти породистые! Знаешь ведь, какая я безумица. - Мята демонстративно обнажала четверку белых полос на горизонте запястья. - У каждого есть имя!
- Я помню. - Вздыхал Снег и начинал перечислять, проводя пальцем по ее шрамам. - Руслан, Тимур, Богдан... последнего забыл.
- Всех любила, как мясо по татарски! Ни одному не дала! Мне гадалка рассказала: пятый будет роковым, так и Батюшка подтвердил. И от Бога и от Дьявола. Если и с пятым не судьба, то вскроюсь вдоль. Знаешь, как в тюрьме дни отсчитывают? Так и я посчитаюсь в последний раз. Как ты будешь без меня?
В ответ Снег допивал бутылку в два глотка. Мята улыбалась его пьяному фырканью и туго затягивала "Маргариту" Пастернака.
Так и существовали, маялись студенчеством, вызревая ко взрослой жизни. Ничего не менялось до пятого курса, когда и появился Пятый.
Той порой Мята все чаще звала Снега в свой растрепанный дом, совершенно запустившаяся. Она уже не могла следить за собой одна, и на все расспросы молчала сквозь нервный тик. От того Снег искал себе места как бесхозный, и в каждом углу ему припасалось беспокойство. Обоих не смягчала даже водка. Тогда художник принес подруге порошек - высушенный смех. У парня было много подобного. Его ноздри, вены и легкие часто "сомельировали" яды.
В тот вечер они до ночи возгонялись щекочущим дымом к потолку, хохотали и слушали пепел. Впервые за всю осень им было мирно.
- Что ты кроешь от меня? - В тысячный раз изумлялся Снег. - Ты, что, боишься сглазить?
- Да ты и сам промок от секретов. Думаешь я не вижу как ты хранишь свой новый альбом под ключом? Что ты в нем рисуешь? Почему он красный?
- Покажу, когда закончу. - Крестился Снег.
- Хорошо! - Мята теплела, довольная своей готовностью открыться. - Думаю пора мне вскрыть карты. Это червовый валет!
- Неужели Пятый?
- Смотри - руки дрожат!
- Смотри - руки дрожат! - Под копирку повторял Снег манеру, тембр и тональность.
- Не пугай меня! Я боюсь твоей попугайской способности! И почерка ты копируешь близнецами. Так жутко! Ты искусен во лжи и подделках... Руки дрожат уже месяц! Как ты мог не заметить?! Это он довел меня до судорог!
- Ну, же! Имя!
- Он безымянный! Такой же как мы! - Мята торжественно затягивалась косяком до дна. - Все зовут его кличкой. Это Знак!
- Высокий, рельефный? - С настороженной горечью спрашивал Снег. - Татуировка в ямочке ключицы - знак вопроса?
- Он! - Мята краснела, кашляла. - Откуда знаешь?
Снег молчал, отрешенно елозя взглядом по обоям ( в тех местах позже зацвела плесень ). Насупливался, проедал морщину меж бровей, затем откликался из глубинного далека.
- Знаешь сколько таких как ты в его гравитации? У него дни недели зовутся женскими именами! Слышала про суицидальную из второго общежития?
- Та, что травилась реагентами на химии?
- Твердят из-за него! Знаю, что у Знака всегда с собой фиксированная сумма наличными. Столько стоит аборт.
- Глупости, обманы! - Мята вертелась в чаду, качала головой, стряхивая услышанное. - Не вникай в подобное! Знак - ласка. Пригласил в выходной туда и сюда, а я такая растрепанная! Собери меня, пожалуйста!
Канул еще месяц. Октябрь вырвали постранично и те листы шелушились с деревьев, желто-красные, слезя Мятные глаза. Последнее время она часто думала о красном: о тайном альбоме Снега и собственной крови. Знакомые много врали о первом опыте, полные тайных сожалений. Кровь на их языках превращалась в легенду - нет ее, не существует, но Мята закалялась для боли. Она представляла знак вопроса у себя между ног.
Приближался маскарад. На кануне Мята явила Снегу свои приготовления.
- Знак сам все купил! - Шурша целлофанами докладывала Мята. - Вот, посмотри: бусы, парик и веер. Разносишь мне туфли? Никогда не танцевала на шпильке! Зашифруюсь в шифон. Как разгадать это чудесное платье?
- Знаешь зачем мужчины сами одевают женщин? Они ненавидят крючки и застежки, и так знакомятся с врагом в лицо.
- Я готова быть раздетой! Я доверилась и решилась! Пусть вспарывает! Секс это то же харакири!
Снег смеялся. Когда он делал это искренне, то звучал стервозно, изо рта его цвели опасные бритвы.
- Пусть будет так! Наскучило спасать тебя. Приду вечером перед маскарадом. Нарисую тебе лицо: заточу глаза, подогрею губы. И вот еще: примешь то, что я тебе дам. Это можно сркещивать с алкоголем. Оно размягчит мышцы, подавит любую боль, страх, неуверенность. Станешь развратной. Будешь гнуться и течь, как восковая кошка, а если не понравится, то на утро и не вспомнишь. Такая химия.
Мята в восхищении льнула щекой к надменной руке друга.
- Ты же ведьма, Снег! Торгуешь ногами для русалок! Что я буду тебе должна?
- То я сам возьму, ты даже не заметишь.
- Где бы я была безтебяшная?
Ночь маскарада свернулась молодежью под куполом клуба. Знак стоял ровно у бара, весь чудовище от грубого грима, одно из тех, что кормят девственницами. Он никогда не голодал, и сейчас готовился глотать и плеваться костями. В круг него роилась ряженая масса. Знак искал в ней Мятных следов, но там водились лишь тыквы да упыри.
Она сама нашла его, проросла сквозь толпу холодными пальцами до плеча. Вот и бусы, вот и платье, вот и веер, прильнувший к лицу ажурным махаоновым крылом. Глаза не узнать так искусно выведены карандашом, тянут к себе, телекинетические. С ходу, еще до приветствий вручила Знаку полную стекляшку, приказала выпить залпом. Абсент с порошком Снега, пронесенным в клуб эмбрионом миражей внутри перстня.
Знак мгновенно захорошел весь до темечка. Все в глазах его оплыло и окислилось, раздвоилось, набухло, яркое и смешное. Обнявшая Мята расплескалась по его груди разноцветной водой. Пахла вкусно и странно. Насквозь влажный от нее, Знак кружился и трепетал, зацелованный, затанцованный насмерть, с катарактой фотовспышек. Мята тянула его сквозь толпу, вырывала за корень и смеялась взахлеб, не дозволяя опомниться.
Как упали они в такси? Как вылупились из него в полуподвалы незнакомого дома? Знак не помнил. Все существо его закуклилось ароматными от пота простынями, губами в кровь, слезами, черными от туши. Мята рвала его, вновь собирала пазлом, ненавидела с бешеной лаской. Знак проливался в ней, в удивительно тугой, не раз и не два, уже не веря в ее девственность. Истомленный, он раскололся о спину любовницы, как нечто выеденное. Так и уснул.
Когда сон бросил Знака на явь, тот оглядел незнакомый потолок, весь в трещинах и потеках, стены, увешанные рисунками в альбомных листах и пол, засеянный маскарадом Мяты. Ночь пока еще не светлилась. Комнату золотили свечи, от того, что света в доме не было. В той огнистой свечной осаде зарделся Снег. Тело из хрупкого белого лакомства украшало пол в углу, почти голое, одетое в одни бусы да перстни. Наводняя комнату туманом из самокрутки, Снег выжидающе проливал по себе воск из толстой свечи, твердеющий на плече погоном. Заметив проснувшееся недоумение, Снег прищелкнул языком.
- Вот так вот, Мишенька, бывает!
Охранная скорлупа вкруг Знака треснула об эти слова. Шрамированный собственным именем, он ребенком обнял подушку.
- Общие секреты крепче иного родства. - Снег гордо-горько цедил сквозь дым. - Мяте ни слова! Я опоил ее своим особенным, до забытия. Дам тебе ключ от ее замков, адрес знаешь. Дождешься, как проснется. Наврешь о ночи: были дуэтом, но ничего меж вами не случилось, Мята по прежнему целая, в амнезии от наркотика. Ты не выбросишь ее, использованную, как остальных, но будешь с ней пока полностью не разочаруешь. Это не долго - я знаю вас обоих. Вскоре обоюдно остынете, и никаких новых шрамов... Ослушаешься, все узнают, как ты был во мне. Кто в твоем кругу поймет такое удовольствие?
- За что все это? - Заложником скулил Знак.
- За анфас и профиль.
Когда обманутый лжец убрался исполнять приказы, Снег выждал рассвет, выцеживая прошедшее из подушки. Умиротворившись, извлек красный альбом из потаенности, отправился с ним в ванную. Обмакнул себя в воду, мокрыми пальцами перебирал листы, все в знаках вопроса и неразделенной любви. Вскоре вздохи о не случившемся наскучили. Снег обвел альбомные края свечой, сжег дотла и облегченно заснул в черной от пепла воде.