-- Эй! -- крикнул я в целлофановый проем двери, -- Кто там?
-- Свои, -- лениво отозвался из-за пакетной мишуры здоровый, как бык, косматый тип с повернутой козырьком на ухо кепкой, -- Можно?
-- Зайди, -- я решил временно понаглеть. Тип протиснулся в проем и осветил комнату скудным светом самодельного фонаря.
-- У тебя можно остановиться? Мне ненадолго. Ночь, может, две, не больше. Я только приехал. Думал попасть до темноты, но заблудился. Дороги у вас паршивые.
-- Знаю, сам не раз путался, хотя всю жизнь здесь провел, -- я решил опустить лопату – первое, что подвернулось в темноте, -- Ты откуда?
-- Из Верхнего. Хутор там был один, может, знаешь?
Я не знал, но сознаваться не собирался.
-- Да, что-то вроде было. Как там?
-- Нормально. Не хуже, по крайней мере. Так можно остановиться?
-- Если не надолго, то можешь переночевать. Завтра ближе к вечеру мои ребята вернутся. Пятеро. Боюсь, что места для всех будет маловато… -- Я бессовестно врал, но кто его знает, что у него на уме. Как стукнет один раз по макушке, и все, пишите письма. Если, конечно, найдете почтальона, который донесет письма на тот свет.
Уже месяца четыре я прозябал в гордом одиночестве в этом недоперестроенном доме с выбитыми и заново заложенными окнами. Все мои товарищи разбежались, жить всем вместе было невозможно – негде спать, нечего есть. Ссоры, драки из-за лишнего куска. Не все могли переубедить меня в моей правоте. И не все удачно избежали расправы – не буду хвастаться; но с этим мамонтом я справиться не смог бы в одиночку. И вряд ли кто-либо пришел бы мне на помощь, если бы она мне понадобилась. Эти чертовы крысы кроме своих ненасытных глоток ничего больше знать не хотят. Сидят, высунув носы наружу – а вдруг что-нибудь да обломится -- и усами поводят. А потом за чашечкой вечерних помоев долго рассусоливают про жизнь. Да что они знают о жизни! Вот мой новый собеседник, вероятно, много мог бы рассказать. Если бы захотел. И не треснул бы меня в полутьме лопатой по моей любимой немытой башке. От такого всего можно ожидать – заявился едва не за полночь, почти вломился в дом – правда, трудно вломится в дом, в котором нет ни дверей, ни окон. И еще есть потребует, наверняка. И воды.
-- Чую, грядут перемены, и первым вестником стал дождь. – задумчиво сказал гость, -- Я Сёма, по-вашему Сэм. Да опусти ты лопату. Вот дурень! Глупо выглядишь. Меня ж лопатой не перешибешь. Гляди.
Он поставил фонарь на пол, задрал майку и повернулся спиной. Боже мой, я такого в жизни не видел, и надеюсь, во сне тоже не увижу. Вся спина была пронизана тончайшими нитями, а в просветах между ними виднелись пластины, частично поцарапанные, и уж точно не кокетливыми женскими коготками. Да и нет уж тех женщин.
-- Бей, если не веришь. Бей, говорю. Сдачи давать не буду. Честное пионерское.
Боясь разозлить иностранного Сэма, имеющего второе имя, но, по-видимому, не имеющего фамилии, я осторожно ткнул его плашмя лопатой чуть ниже лопатки. Бычья спина загудела, как большой колокол.
-- Это что, бронекостюм такой?
-- Да нет, это я, -- добродушное выражение не сходило с лица Сэма, и я решил, что он немного не в себе и уж совсем на всякий случай забросил лопату подальше от бронированного гостя.
-- Ты что, везде такой? – кажется, голос мой предательски задрожал. Чего доброго, еще воспользуется моей гостеприимностью и выкинет меня из дома. Невелика потеря, свободных домов много, а если и не найдется подходящий, то я всегда могу выкурить кого-нибудь из понравившегося. Только не особенно хотелось расставаться с двумя канистрами воды под кроватью, намертво прикрученными к стене.
-- Да разве ж я смог бы ходить с этим железом во всем теле? Да я свалился бы в первую канаву. Это мы с мужиками баловались. Я спину бронил, потому что спереди мне сам черт не брат; дружок мой, царство ему небесное, когтей себе наделал в два ряда от локтя до самых пальцев, чтоб эффектнее было; а еще один мой дружок по всему телу крышечек пивных навтыкал – ходячая реклама. Сквозь кожу все просвечивает, а ему хоть бы хны. Он раньше эти крышечки собирал, вроде как память о количестве выпитого пива. Мы первую неделю только и делали, что смеялись друг над другом.
-- Больно? – меня передернуло, при мысли, что какой-то эфемерный человек сидел и час за часом впихивал себе под кожу крышечки от бутылок пива.
-- Да нет. Мы йогой одно время занимались, закалялись, моржевали. Чего только не вытворяли… А как небольно стало…
-- То есть как, небольно?
-- Так. Все чувствуешь, словно через слой ваты; боли вообще нет. Просто ощущения. Люди руки-ноги ломали за здорово живешь. Дрались, шутили без меры. Идет человек по улице, окликнул кто-то, он и обернись. Так и ходил со свернутой шеей, пятками вперед.
-- Странно у вас как-то. Никогда такого не слышал. – я опустился на табурет. Сэм последовал было моему примеру, но, осмотрев шаткий треног, уселся на пол, постелив под себя пачку газет и придвинул фонарь ближе.
-- А у вас как?
-- У нас болеют больше. Поранишься немного, если вовремя мазь не приложишь – кранты. В неделю разъест. Сначала язвочка такая, мокрая, маленькая, неопасная вроде. Потом больше и больше, пока всего не разъест. Только три дня проходит, а там где язвочка была -- труха одна. И все. До головы в последнюю очередь добирается. И до сердца – как нарочно мучает, ведь до последнего момента надеешься – хоть бы рука отсохла, отвалилась с этой гадостью.
-- А с продуктами как? – Сэм отвел глаза от темного угла, где стояла кровать с припрятанными канистрами. «Ну, начинается», -- подумал я, -- «Сейчас обожрет, обопьет и в шею прогонит. Ноги бы унести…»
-- Да никак. Вода по карточкам. Хлеб, если успеешь. Спички в свободной продаже, – а сам тем временем задним зрением решал в какой подъезд нырнуть в случае опасности.
-- Жрать хочется. Эх, была не была. Доставай котелок. Как тебя там?
-- Люк.—Я не решился назвать фамилию. Вряд ли он слышал о влиятельности рода Тессио, да и карты на стол выкладывать ой как не хотелось. -- Какой котелок?
-- Чугунный. В котором жрать готовят.
-- Я ни в каком котелке не готовлю. Так ем. Так все едят. Воды-то нет. В чем готовить?
-- Будет вода. Доставай котелок. – Сэм проворно вскочил, круто развернулся и вразвалку вышел во двор.
Я сел на пол и в кромешной темноте наугад решал, как быть дальше. С одной стороны, ежели такого друга заиметь – то и соседей бояться не надо, и жратвы всегда раздобыть можно – вон он какой верзила, а не старый еще. Лет сорок, наверное. А с другой стороны, кто его там знает – вдруг убийца какой-нибудь, перегрызет глотку и поминай, как звали. Да и ест, наверняка, много. Такую тушу прокормить непросто. Но… Как ни крути, положительная сторона перевешивает, только уж очень не хочется жить в страхе. И так каждый день, почитай, трясешься, как бы кто из соседей в крестовый поход не собрался на тебя. С них станется – чуть завидят, у кого рожа шире, враз разделаются. И хорошо, если в одиночку, а то толпой. Смотрители, тоже мне, нашлись… За собой лучше смотрели б. Уроды. Поганцы. И как этот ненормальный только не побоялся в нашу глушь податься? Ума не приложу. Идет, толстомясый.
Сэм вошел и сходу крикнул:
-- Вставай, что ли, есть будем готовить. Я нашел котелок.
И правда, в одной руке Сэм держал пакет, в другой – канистру с водой и мизинцем нежно прихватывал за ушко котелок. В пакете явно было что-то съедобное, а в канистре полно воды. Спаситель, черт тебя дери.
Через час мы уже во всю уплетали обжигающе горячее варево, запивая наспех скипяченой водой.
-- Вот так все и было. И никто больше не задавал опасных вопросов, потому что все хотели жить. А что вода по ночам светится, так это уже наши проблемы. Главное – спички и хлеб. Вода ерунда. Так и живем с тех пор – в пустых домах, с пустыми головами и желудками. Если б я знал, давно уже срулил куда-нибудь подальше… -- к моему несчастью, у Сэма нашлась бутылка чего-то крепкого, что резко дало по мозгам, и я как на духу выдал первую и единственную государственную тайну – как началась война и чем все это на самом деле закончилось. Сэм сидел молча, изредка кидая настороженные взгляды на дверь, наконец, остановил меня движением ладони и пулей выскочил в проем. Что-то громко бухнуло и удовлетворенный Сэм вернулся обратно.
-- Гады. Мешок спереть собирались.
-- Какой мешок? – Я, кажется, начисто забыл, на чем остановился.
-- С хлебом. Я в этот хлеб все деньги вбухал. Эти сволочи, мало того, что за каждую буханку дерут втридорога, так еще когда сразу много берешь, впрок, заламывают черти сколько… Давай дальше.
-- Я не помню. Давай спать. – Я плюнул в костер и отправился в свой угол. Сэм пожал плечами и сказал:
-- Пойду машину запру. А то встанем утречком, а машинка-то – тю-тю.
Всю ночь мне не спалось. Все казалось, сейчас Сэм встанет и подойдет ко мне. Посмотрит и потянется своими ручищами к моему горлу. Я открою рот, чтоб закричать, а он только ладонью покажет и я сразу прикрою рот. Как собака.
Хотя с чего это ему меня убивать? Не у меня же мешок с хлебом. Да и воды у него своей хватает.
Разные мысли лезли в голову. Ничегошеньки-то я о нем не узнал. Только про спину бронированную. Говорил-то в основном я. И как заводы стали. И как шахты завалили. Все ходили. И я пошел. Только струсил и в самый последний момент нырнул в какую-то подворотню. Не знал, что с собой поделать, все мое существо было подавлено этой необходимостью уничтожения. Ведь сколько строили! Я еще мальчишкой был, по свалкам лазил, все чего-то искал. А они уже строили. Понаехали машинами и давай копать. Весь город собрали. А как запустили первую шахту, так опять-таки весь город сбежался – как такую работу упустить!
Все мои дружки гордо говорили: вот через годик-другой сам пойду в шахту. Машину куплю, домик, тоже. И шепотом: женюсь… Мы все, понятное дело, ржали тихонько и плевали в угол – кому надо связываться? У нас же все девчонки – дуры те еще. Взять хотя бы соседку мою, Карен. Как соберет вокруг себя этакий девчачий взвод, так хоть беги. И ходят целый день взад-вперед по улицам – фасонят. Кто во что горазд. А маленькие были, так вообще сплошной ужас. Кукол своих натащат и давай верещать. И куда бы мы с мальчишками не спрятались – они тут как тут. И все агитируют – давайте, мол вместе… Дуры и есть. Кто ж с ними играться-то будет. Особенно в кукол.
Это потом, как-то незаметно перетекло детство в юность. И стали наши кривляки превращаться в девушек. Тогда уже все мальчишки на них другими глазами посмотрели. И Карен неуловимо изменилась – высокая, кудрявая, с задумчивыми глазами – не подойдешь. Мне даже как-то подумалось – это мы недосмотрели. Пока мы их дразнили и склочничали, они были обыкновенными девчонками, каких двенадцать на дюжину. А тут мы резко перестали обращать на них внимание – вышел новый фильм, и мы целыми днями торчали в кинотеатре, а если кончались деньги, что, впрочем, было не редкость, то собирались у кого-нибудь и делились соображениями, пересказывали моменты, обсуждали приемы. Потом еще что-то, время шло, мы девчонок игнорировали… И девчонки наши, предоставленные сами себе, потихоньку росли. А если б мы до сих пор их терроризировали, может, они бы и не стали такими… неприступными. Самим-то незаметно было, как все мы подросли – вытянулись, возмужали. Я тогда еще представил себе -- идет Мик по улице, а за ним такая дылда – Сьюзи, и канючит: ну отдай куклу, отдай, а то маме скажу… Смешно было, особенно когда представляешь ее не в десять, а в двадцать лет: на каблуках, в юбочке и с…
А прошло еще немного и наши уже парни и в самом деле собрались в шахты. Только не успели. На площади Ю в связи с переворотом собрали толпу и повели шахты засыпать. Несмотря на то, что в шахтах все еще оставалась добрая половина населения города. Потом заводилы плавно перетекли в общественность, и как стали доискиваться виноватых, по обыкновению, никого не нашли. Потом, правда, шахты немного откопали – кто сам рыл, кто рабочих нанимал – уголь всем нужен. После переворота тяжело стало с газом и взрослые мужики, старше меня, ходили по трое в забой, на сутки, на двое, чтоб принести домой по мешку угля каждый. До основной ветки, конечно, не добрались, но оброненный уголь, который не подбирали, пока его было много, потаскали весь, закапываясь с каждым днем все глубже и глубже. И ходили по городу рассказы о найденных в завале трупах – синих и вонючих. А потом кто-нибудь неожиданно умирал и весь город вздыхал: пр;клятая шахта. Только через год дошли слухи, что война. Была уже, да вышла вся. Как всегда, неправда. Война тогда только начиналась, а до нас доходили слухи о прекращении боевых действий в таком-то районе. А потом была мобилизация. Вот тогда-то все себя и показали. Из десятка моих соседей пошли только трое – те, кто не ходил засыпать шахты. Я тоже не ходил, но на войну не торопился.
А потом бомбили нас, но ни в один дом не попали. Мы злорадствовали, а вышло – лучше б нас всех подорвало. Бомбы-то были с какой-то дрянью. Сразу засветилась по ночам вода и стало трудно с продовольствием. Даже мухи передохли. Говорят – что после разгрома шахты и начались эти химические атаки. То есть, конечно, начались они не из-за нас, просто по времени совпало, но, тем не менее, провокация с шахтой и свержение городской власти были не просто так. Первая ласточка, так сказать…
В общем, так я и не спал всю ночь. А утром, как только рассвело, Сэм поднялся и принялся чем-то греметь в своем углу. Я открыл слипавшиеся глаза и сфокусировал взгляд. Сэм, что-то бурча под нос, рылся в мешке. Наверное, притащил из машины. На свет появилась сначала кипа старых газет, потом тряпки, все это летело в кучу, где уже лежало с полдюжины предметов – металлические трубки, больше напоминавшие стаканы, алюминиевый ковш, больше походивший на каску, ведро, ведерко, шланг, веревка…
-- Тебе чего не спится? – обычно я выражал неудовольствие совсем другим способом, но тут приходилось выбирать.
-- Я привык вставать рано. Кто рано встает, тому бог дает… -- он повернулся и подмигнул мне правым глазом.
-- Ну, это еще спорный вопрос.
-- Дает или нет?
-- Да нет, может и дает кому, но сдается мне, больше по мордасам. Все идет к тому, что бога-то и нет.
-- Как это нет? Не может быть, чтоб не было. Ведь ни разу еще не было, чтоб не было никак. – Сэм и не протестовал, и вроде, поддерживать не собирался.
-- Думается мне, что если б было научно доказано присутствие Бога на этой треклятой планете, то мы б давно предали его суду за невмешательство в неправомерные действия и неоказание помощи власть имущим органам.
-- А кто ж имеет власть?
-- Тот, кто имеет всех. Дай поспать. Сэм, ты человек чужой, незнающий. Вот и дверь вчера ты не закрыл… Вот прирезали бы ночью, знал бы.
-- Чем же ее закрывать? У тебя даже косяка дверного нет.
--Косяка нет, а дверь есть. Вон, лист железа, чем не дверь?
-- Тем и не дверь, что не закрывает. Как ты ее ставить будешь? Прислонишь? – Я краем глаза увидел, что из мешка, уже больше похожего на рюкзак, появился большой охотничий нож, потом маленький «охотничий», он же «стрела». Я сглотнул. Стрела очень тонкая, входит мягко, не надрывая ткани, а, проникая на полную глубину, по самую рукоятку, внезапно раскрывается. И все. Капут. Сердце, печень, легкие – фарш. А стрела спокойненько закрывается и извлекается из тела. Идеальное орудие – не прикопаешься. Ни входного, ни выходного отверстия. Так, точечка на теле. Сверхсекретное орудие. Никто не видел, никто не слышал. А я знаю. Я еще до войны интересовался, в сеть лазил. В чужую. Когда к нам центральное управление наведывалось, насчет шахты. Ночью все спят. Я не сплю. Так подключался, ломал защиту по наитию, и… Чего я только там не видел! Целый рынок сверхсекретного и запрещенного. О, боги, яду мне…
-- Ну и ладно. – Сэм достал, наконец, то, что искал – полотняный мешочек, в котором оказалась смена белья. – Пойду мыться. Ты со мной?
-- Что я, недоделанный какой? Как мыться будешь? Песком или грязью? – поинтересовался я, представляя, как он сейчас спросит наивно «А что, водички нет?» Но Сэм ухмыльнулся и буркнул через плечо, -- Как знаешь. – И вышел.
Я осторожно подошел с его баулу и поддел пальцем ремень. Закрыл. Черт тебя дери. Душу продам за «стрелу». Как теперь ее достать? А вдруг он помнит порядок, в котором укладывал вещи обратно? Вон какой аккуратист, посуду помыл… как-то. Культурный извращенец.
Сэм вернулся побритый и чистый. Я аж рот открыл. Хорошо я секунд за пять до этого смог-таки оторвать глаза и руки от его мешка и отошел в сторону. Сэм довольно крякнул и стал запихивать в мешок грязное белье.
-- Ты чего, каждый день так моешься? – поинтересовался я.
-- Ага. Ты чего думаешь, я с места на место езжу? Где получше ищу. Где воды побольше. Я комфорт люблю…
-- Там народу не протолкнешься. Сидел бы себе на ферме. Есть будем? – спросил я, втайне надеясь, что он скажет «А нечего есть» и потом «Ну, ты здесь сиди, а я поеду дальше». И начнется спокойная жизнь, только «стрелку» жалко. Ни к чему она ему – он вон какой здоровый. А мне она позарез. Ну не просить же, в конце концов, подарить бесценную вещь!
-- А у тебя есть что поесть? – в свою очередь поинтересовался он. Я прикусил язык. Есть было нечего. Я только собирался пройтись по соседям, вдруг у кого что есть. Что отобрать.
-- Вот и я вижу, что нет, иначе не спросил бы, а сразу достал. Ты парень хороший, просто дикий. Мамы-папы нет, вот и дикий.
Как мне было ему объяснять, что «мамы-папы» у меня с рождения не было, а была такая ферма по выращиванию искусственного мяса, а какой-то шутник возьми да и положи в такой инкубатор автономного действия кусочек человека. Уж очень ему хотелось узнать, как так получается, что человек получается… запутался… что выходит… получается из капли спермы и ма-а-аленькой яйцеклетки. Положил, значит, и изучал по часам – как я там развиваюсь. Ферма-то тогда в упадок пришла, забросили все, окна-двери забили, а он-таки взял и поселился там. Фанатик, одним словом. И вот, понимаешь, прошло 8 с половиной месяцев, я уже ручками-ножками, наверное, шевелить начал. И где он только технологию нашел, а самое главное – чем он кормил зародыш. Я даже не знаю, чем они там внутри питаются. А он знал, и проводил свои глупые эксперименты надо мной, человеческим детенышем. И вот, оставалось 2 недели до «родов», как он возьми и пропади. Я, понятно, оголодал, а инкубатор изнаружи контролируется. А я и не могу ничего поделать. Чуть не умер. Случайно выжил. Отощал, даже дышать не мог. Когда инкубатор открылся, меня выплеснуло наружу. Я упал и завопил от боли, хотя что там младенцы в боли понимают… Меня нашли какие-то люди. И вырос я на улице. Как собака. А фанатика того не нашли.
Это все мне потом рассказывали, только наверняка врали, потому что тогда вообще туго было с продуктами. И не было там никакой фермы по выращиванию. Просто меня на закрытом складе бросили, а в бочке вода была. Или еще чего. А я все думаю, если б этот человек на самом деле был, то, значит, он человека убил ради яйцеклетки. Мать мою. А сам, значит, отцом мне приходится. Убить за такие эксперименты мало.
И все равно, что ни думай, а сирота я. Бросили меня с младенчества. Хоть инкубаторским, хоть новорожденным.
-- Я не дикий, просто у меня мамы-папы нет… -- повторил я, тупо глядя в стену. Потом опомнился и сказал:
-- А есть у меня на самом деле есть. – И достал хлеб из-под кровати. Смутил меня Сэм своими словами.
Сэм посмотрел на хлебный кубик и сказал:
-- Вот уйду, потом будешь травиться. Садись, давай. – и достал котелок. Потом принес воды. А я все смотрел, как он достает кукурузную крупу, наливает воды, ставит на огонь… Очнулся уже когда поели. «Ничего не хочу…» думалось мне, и сквозь полузакрытые веки виднелся кусочек догорающего огня и пятка Сэма. «Не хочу ни маму, ни папу, только хочу, чтоб Сэм меня и дальше кормил и поил…» Тем временем Сэм уже собрал посуду и запихал в мешок. Я насторожился. Чтоб посуду помыть достаточно оставить ее до завтра, когда она пригодится. Незачем Сэму мыть ее сегодня, да еще и класть в мешок.
-- Сэм, -- позвал я.
-- М-м-м? – сказал Сэм.
-- Ты чего? –Сон как ветром сдуло и я сел.
-- Сматываюсь. И тебе советую. – Он схватил мешок и понес было в машину.
-- Чего? Зачем это? Тебе здесь плохо? Так я найду другое жилье! Ты это зачем? А как же я? Я же… привык. – сказал и подумал, что теперь он точно уедет. Привык за одну ночь. Ладно еще баба была бы. А то мужик – вон какой.
Сэм обернулся и недоверчиво посмотрел на меня. Я попытался сделать лицо пожалостливей, будто мне очень-очень плохо одному. Что, кстати, несложно было изобразить. Сэм отвернулся и как будто задумался.
Я сидел и прикидывал варианты. Чтоб как-то занять Сэма я спросил:
-- А почему надо сматываться? – а то еще чего доброго додумается до истины.
-- Потому что чую. С Верхнего ушел – чуял. С Нижнего ушел – чуял. И отсюда уйду, потому как чую. Пойдешь со мной?
Я чуть язык не проглотил. Я – идти – куда-то – с кем-то ? Да запросто! Мне это раз плюнуть!!
-- А куда пойдем? – спросил я, нервно дергаясь.
-- А пойдем мы с тобой в Дальний Лог. Там, говорят, мрут меньше. А здесь ни мне, ни тебе делать нечего. Что-то будет. Да и есть у меня одна цель, далекая, правда, не знаю, когда ей время придет. – пока Сэм рассусоливал про предстоящее путешествие в Дальний Лог, я уже десять раз успел подумать, что мы туда не доедем, что он меня за первым углом прибьет, что сейчас окажется, что я ослышался, что он пошутил… Я уже давно хотел в Дальний. Там раньше была крупная база, остались катакомбы, подвалы, может попадется чего-нибудь нужное. Пульт от боеголовки, например. Или какая-никакая завалящая бомба. Можно будет поехать в Столицу и взорвать президентские апартаменты. Или Дворец Президиума. Или министра какого-нибудь. Чтоб знали – народ молчать не будет. Народ сам придет и выскажет… И тут Сэм перебил мои размышления громким вопросом, не услышать который я никак не смог:
-- Ты меня не слушаешь? – он опять стоял в «дверях» с мешком.
-- Ну что ты, конечно, слушаю! – я подскочил, дернулся к кровати, но тут же сел обратно.
-- Сэм, у меня тут это… под кроватью… вода. Я это… достань, а? – я ожидал логичного «пошел ты со своей водой», но Сэм поставил мешок в угол, нагнулся и одним рывком вытянул канистры. Провода жалобно взвизгнули, разрываясь. Высоковольтные, между прочим. Я подумал, что канистры-то эти нам, в принципе, ни к чему. У Сэма, видимо, своего барахла хватает, но мало ли что. Вдруг бензин ему наливать.
Как-то быстро у меня получилось это «мы». Чего ради, собственно, Сэм берет меня с собой? Не для развлечения явно. Пользу я ему тоже вряд ли принесу, да еще сдам, если что. Я ж слабый, немощный, мне нож покажи, так я и маму сдам. Тьфу, какую еще маму? Это я для красного словца. В общем, никудышный я товарищ. А Сэму, видно, понравился. Чем только? Может, я красивый? Так он, вроде, нормальный. А может, ему пушечное мясо надо? Что такое «пушечное мясо» я примерно представляю, но как им становятся мне неизвестно. Может, так и становятся.
По местным ухабам мы тряслись всего ничего, час где-то, потом выехали на проселочную дорогу, там были две выбитые колеи, заросшие травой. Вот по ней, как по подушке, мы и поехали прочь от моего родного и до боли ненавистного городка. Городок-то он городок, только по правде это большущий город был, промышленный, раньше, лет пятьдесят назад. Потом все поразъезжались, а те, что остались, сгрудились в центре, да кое-то на окраине. Домов-то целых почти что и не осталось. Так, что понадстроили…
-- Сэм, а как вы жили, у себя?
-- Как? Как все люди живут. Огород копали, коров доили… Жили как-то. Только у нас дети все поумирали. И не родятся больше. – Сэм казался спокойным, и в то же время я чувствовал – очень он за это дело переживает. И большое зло держит на тех, кто это все затеял. Я поерзал на жестком сиденье и спросил:
-- А жена у тебя есть?
-- Была жена. Потому и уехал.
В соседний городишко въехали молча, проехали его за полчаса – захолустье, что ни говори! Из заколоченных окон в нас молча стреляли глазами, а кто-то и кинул камень. Сэм коротко выругался.
-- Как звери стали. Сами себя съесть готовы… вот скажи мне, Лукавый, отчего люди такие? Почему никто никому не помогает? Вместе ведь легче.
-- Отчего-отчего… Жрать нечего, вот отчего. Каждый только о своем рте думает.
-- Нет, не поэтому. Вы все здесь чужие друг другу. Нет в вас единства. И веры нет.
-- Веру я знаю. Это большой бог смотрит и блюдет законы мира. Только получается, что законов никаких и нет, иначе не жили бы так, а давно бы он нас к рукам прибрал.
-- Да я не про эту веру. Друг другу вы не верите.
-- Как тут верить, если знаешь, какие это люди? Я им куска хлеба подержать не дам, не то что верить…
-- Злой ты, Люк, а верить все равно надо. Вот я же тебе поверил? И ты не забил меня ночью железной кочергой, хотя наверняка, очень хотелось. Ведь хотелось же?
-- Не… -- я помотал головой, а потом признался, -- Я тебя боюсь.
-- Ну… нашел кого бояться! Никого бояться нельзя. Страх делает человека слабым. Ты не потому меня не убил, и не украл ничего, что я сильней, а оттого, что ты не знаешь, на что я способен. Твой страх заложен в неведении. Если бы твои соседи знали, как они друг друга боятся, им точно уж было бы проще поладить друг с другом. А если бы они еще договорились бояться не соседей, а, скажем, правительственных пошлин. Даже общий страх объединяет, если это страх одного и того же.
--Что такое пошлины?
-- Тебе незачем это знать, забудь. И не бойся меня. Я ведь тебя не боюсь, и не потому, что опять-таки сильней, просто я хочу тебе верить. И ты, из одного страха не оправдать доверия, конечно же, не станешь меня убивать. Потому что я первый, кто тебе доверил свою жизнь.
Этим доводом он меня окончательно пришиб, и я замолчал, чтоб хоть как-то выразить согласие.
-- Слушай, Люк, -- мы сидели в деревушке, на подступах к Дальнему Логу, -- Слышишь? Ваши шахты взрываются.
Я вскочил, влез на машину, но мы были в низине, а шахты – за перевалом, тоже в низине, только выше, чем мы сейчас. Никак мне их не увидеть. Я даже попытался залезть на крышу дома, но сердитая старушка, уступившая обаянию Сэма и пустившая нас на ночь в свой огороженный двор, прогнала меня криком и веником. Тут еще все не так боятся. Друг с другом здороваются, даже в гости ходят, сам видел. А девчушка из соседнего двора даже вовсе была не против того, чтоб я тут задержался, ее глаз так и сверлил меня из щелки забора.
Шахт я не увидел, зато в том направлении поднялся столб дыма. И звук – такой жуткий, гудящий…