Бремя вины

Игорь Поливанов
              И теперь, когда прошло столько лет, та история, услышанная мною в вагоне скорого поезда Москва – Улан-Удэ, не дает мне покоя. Словно разбуженный детским плачем, просыпаюсь я ночью, и призраки прошлого выходят из темноты и, не замечая меня, разыгрывают одну и ту же сцену спектакля, финал которого я не в силах поменять.

 
              Я и сейчас, прожив жизнь, не знаю, как понимать пословицу «под лежачий камень вода не течет» - хорошо это или плохо? Хорошо ли это для камня, если он, назло всем стихиям, полеживает всегда сухонький, или все же лучше для него время от времени освежиться, приняв ванну? Какой смысл содержится в данном случае в слове «вода»? Если это всевозможные бедствия, несчастья, скорби, то конечно, человек, живущий оседло в своем доме-крепости, гораздо более защищен от всяких бед и напастей чем тот, кто пускается в плаванье по морям океанам, летит в самолете или другим, каким-либо способом пускается в дорогу, покинув насиженное место. Обычно мне случалось слышать эту пословицу с оттенком осуждения в адрес того или иного человека, который, даже ради своей выгоды, боится лишний раз пошевелиться, стронуться с места.
 
              И в молодости я более склонялся к этой версии. Более того, я верил, что чем больше и чем быстрее я буду перемещаться в пространстве, тем больше у меня шансов столкнуться с удачей, со своим счастьем. В своей беспечности я, почему то упускал из виду, что в этом моем броуновском движении у меня не меньше шансов нарваться на всевозможные неприятности, лишения, и даже в выборе профессии, поглощенный своей идеей, я проявил поразительное легкомыслие, выбрав профессию строителя. Для меня она была привлекательна, прежде всего, своей востребованностью. Везде, где бы я ни был, объявления взывали в пространство, в надежде заполучить каменщиков, штукатуров, плотников, и, освоив одну из этих специальностей, я не рисковал остаться без работы.

                Однако была в этой профессии и другая сторона, не способствующая моим планам – это довольно низкие заработки. Рабочий третьего разряда в шестидесятых получал около ста рублей. С того времени прошло пол века, выросло новое поколение, которое не представляет, что такое сто рублей по тем временам. Для наглядности должен сообщить, что человек, имеющий в кармане сто рублей, мог купить или четыреста булок хлеба, или тридцать килограмм мяса, или прокатиться в поезде в общем вагоне через всю страну протяженностью в 10000 км, разумеется, во все это время, воздерживаясь от употребления не только мясных блюд, но и хлеба.

               В своих странствиях, экономии ради, я в основном пользовался общими вагонами, на ночь забираясь спать на третью вещевую полку, постелив под себя газетку, не для мягкости, а поскольку проводники по своей нерадивости не удосуживались там стирать пыль. А бывало не раз, когда не хватало терпения, что бы скопить необходимую сумму на дорогу и я пускался в путь налегке, то не брезговал, как средством передвижения и товарными поездами, забравшись в пустой вагон или даже в полувагон, груженный углем или лесом.
                Короче я однажды доездился до того в своей погоне за счастьем, что прибыл в столицу Бурятии - Улан-Удэ, в одном пиджаке, одетом на голое тело, выбросив рубаху за крайней ветхостью, и с суммой денег, настоятельно побуждающей к немедленному поиску работы. И когда я устроился на строительство приборостроительного завода в молодежную бригаду коммунистического труда, то мог рассчитывать только на двухразовое питание в течение первой недели, по прошествии которой имел право написать заявление с просьбой выдать мне аванс.

                Все это время меня подкармливал мой напарник по работе, бурят Илья. В столовой, во время обеденного перерыва, я пристраивался в очереди позади него, и когда доходили до раздачи, он, наставляя указательный палец как дуло пистолета на раздатчицу, выпаливал: «щи», и тут же, с небольшим интервалом следовал следующий выстрел: «два», и сраженная раздатчица выставляла нам две тарелки щей. В это время, по инициативе Никиты Сергеевича Хрущева хлеб в столовых был бесплатным, и понятно, что чтобы в достаточной мере снабдить свой молодой организм, выполняющий к тому же тяжелую работу необходимым количеством калорий, я налегал более на хлеб, смачивая его щами. Здесь, на строительстве приборостроительного завода я и встретил первое свое возможное счастье.

                Она была бригадиром женской молодежной бригады, и фамилия ее Скосырская, а вот имя запамятовал. Она мне нравилась, и, кажется, я ей тоже был не безразличен. Но прежде чем зародится настоящему чувству, и окрепнуть, в начале сентября вдруг резко похолодало, выпал снег, и через две недели я, в новой рубахе и в новом пиджаке уже наблюдал из окна общего вагона, как постепенно зима пятится, уступая место осени, окрашивая леса в желтый цвет, а затем и лету. И когда я приехал  в Чарджоу, там нещадно палило солнце, и на базаре старики в своих теплых халатах, спасающих их от перегрева, сидели перед кучами удивительно крупной моркови, перед горами знаменитых крупных, длинных, как двухмесячные поросята, чарджоуских дынь, а на улице в больших казанах варили плов, и тут же можно было его отведать.

                Второй раз со своим возможным счастьем я встретился в Семипалатинске. Звали ее Тоня (а вот тут я забыл фамилию), и работала она ветеринаром Скотимпорта, а я устроился гонщиком скота – но и тут я, видно, по инерции проскочил мимо своего счастья. А моя судьба ждала меня дома, видно, по пословице «счастье придет, и на печи найдет». Ждала уже с готовым ребенком, который, надо сказать, порядком осложнил и омрачил мою жизнь на долгие годы своим существованием, и ушел из жизни в расцвете сил, имея уже свою жилплощадь, когда уже меньше всего мешал мне. Ушел, загрузив душу мою тяжелым камнем вины перед ним, вины за эту смерть его.

                И позже я не раз с сожалением вспоминал об упущенном счастье, представлял, как могла бы сложиться моя жизнь, задержись я в свое время на месте, с той каменщицей или с Тоней. А потом все реже и реже вспоминал о них, как о мимолетном, незначительном эпизоде из моей жизни, подобных которому было немало. И если вспоминал, то без тени сожаления и думал, что женись я на одной из них, навряд ли бы я избежал неприятностей – может были бы они другими и продолжались бы до сих пор.
 
                Но вот одну встречу в пути я не могу забыть, и по сей день сидит она,  как заноза в моем мозгу, вызывая непроходящую боль. Тоже встреча с женщиной и именно в том году, когда я посетил столицу Бурятии.

         

                Я верю в предопределение, и чем дольше живу на свете, тем больше утверждаюсь в этой вере. Зачем я ехал именно в Красноярск, и почему добравшись до него, вернулся немного назад, и недели три прожил в каком то таежном поселке с намерением пристать к геологоразведочной партии, готовящейся отправится в тайгу; а затем, ни с того ни с сего вдруг передумал, и решил ехать в Улан-Удэ. Какие соображения толкнули меня в моем броуновском движении в Бурятию? А затем, когда дошла моя очередь к билетной кассе, кассирша сообщила мне, что мест в общий вагон уже нет.

                Я сидел в зале ожидания, уставший за день, и с отвращением думал о том, что предстоит сидеть всю ночь, и затем, дабы убить как то день, бродить по улицам города в ожидании поезда, и в конце концов, я, помучившись сомнениями, все же взял, в конец разоривший меня билет, на ближайший скорый поезд в плацкартный вагон. Меня будто бы что-то водило, кружило вокруг этого места все это время, в ожидании именно  этого поезда, и усадило именно в тот вагон и в то купе, в котором ехала эта женщина. Вагон был полупустой, и в нашем купе нас было только двое. Потом, по ходу поезда подсели еще пассажиры, но вечер мы провели вдвоем.

                Попутчица моя была уже в годах пенсионерка, хотя старухой ее назвать было нельзя. Слегка оплывшая фигура, славное, доброе, чистое без морщин лицо с мягкими чертами, но вообщем не могла для меня представлять какой-либо интерес, и я, поужинав бутылкой кефира с хлебом, не имея ни малейшего желания вступать с ней в разговор, подумывал уже готовиться ко сну, а пока смотрел рассеянно в окно на быстро проносящиеся в темноте тени деревьев, слушал частый перестук колес на стыках.

                Поезд мчался с большой скоростью, пролетая мимо небольших станций, так что невозможно было успеть прочитать название. Иногда он приостанавливался около станции на две-три минуты,  что бы снова, быстро набрав скорость, мчаться и мчаться часа два, три, покрывая бескрайние сибирские просторы. После одной из остановок, женщина, сидевшая за столиком напротив меня, сказала:
 
                -В молодости мне пришлось побывать здесь.

                Поезд уже тронулся, и я машинально повернул голову вслед уплывающей станции, пытаясь прочитать название ее, но не успел. Женщина, мягко улыбнувшись, сказала:

                -Ну не именно здесь, маленько подальше отсюда. Для меня Сибирь и есть Сибирь. Нарымский край, может слыхали? - и получив утвердительный ответ, продолжала, - Сама я с Алтая.

                Видно было, что ей очень хотелось поговорить, что молчанье мое ее тяготило, и я, смирившись с тем, что придется отложить сон на некоторое время, изобразил внимание, готовность слушать, с надеждой, что если я не буду поощрять ее словоохотливость, не буду вступать в разговор, ее ненадолго хватит.

                -Я большую часть жизни прожила в городе, но сама я сельская. Село наше по тем временам было большое. Церковь своя, мельница, магазины. Богатое село и люди жили в основном неплохо. Земли у нас хватало – только паши, не ленись. И покосы, скотину держи, и лес рядом, грибы, ягоды, и речка. Может были и бедные какие, лодыри, пьяницы, так таких и сейчас хватает. Но наша семья была не из богатых, хотя и отца и маму грех было бы назвать лодырями.

      Когда пришли к власти большевики, нас причислили к бедноте. А какой ей и быть, если один мужик и пятеро детей – и все девки. Из кожи лез – работал, и мама вместе с ним, и мы с малых лет помогали, а толку было мало, хотя и не побирались и не голодали, но и лишнего нечего не было. Ну а потом сестры начали постепенно отходить, выходить замуж, и полегче стало.

       Я была самой младшей в семье, но и до меня дошла очередь. Мне было уже восемнадцать, когда за мной стал ухаживать сын мельника. Можно сказать, первый парень в селе. И с богатой семьи, и из себя хорош, и лицом, высокий, крепкий, на гармони играл. Многие девки по нем сохли, а вот надо ж, приглянулась ему я. Мне, девчонке, было лестно, что такой парень ухаживает за мной, но держалась с ним строго, не позволяла вольностей, потому что, признаться, не надеялась, что дело у нас дойдет до свадьбы. Уж больно родители его противились. Они давно приглядели дочку нашего сельского купца.

       Да и я и тогда, помню, так думала, и сейчас вспоминаю, остаюсь при том же мнении, что все же она была более подходящей парой ему. Она была и красивей меня, и ростом повыше (я рядом с Петей выглядела просто пигалицей), и одевалась как царица. Родители ее не скупились на наряды, и не только на наряды. И образование ей дали, наверно, по-нынешнему не меньше как высшее. Два иностранных языка знает. Да и по возрасту она больше ему подходила. Она была на 4 года старше меня, а Петя старше меня был на 8 лет. Но, как я потом узнала от нее, Петя ей не больно нравился. Это родители их все хлопотали свести их, а у нее были свои вкусы, и для нее Петя был простым малограмотным мужиком.

       Он и правда был не шибко грамотный. Отец его был скуповат, да и считал, что в их деле лишнее учение баловство. Бывало бахвалился, вот дескать, я не ученый, а богаче всех в селе. Петя и впрямь рос более как мужик, и парнем якшался в основном с нашими сельскими парнями, и те его уважали не потому, что отец его богач, а за его силу, ловкость, простоту.

       Может даже когда Софья Павловна узнала, что мы вот-вот пойдем под венец, вздохнула с облегчением. Может тоже с кем то встречалась, пока родители устраивали ее счастье, потому что не долго в девках сидела после нашей свадьбы, и вскоре вышла замуж за какого-то городского и там жить осталась. Скажу, что и родили мы чуть ли не в один месяц. Ну, может, она позже меня на недели три.

        Но не долго мы прожили со своими благоверными, дошло и до нас. Я тогда не больно вникала, что  происходит. Нужно мне было, девчонке, знать, что  там где-то революция, война, если  у меня на уме было только, придет ли сегодня вечером мой Петя, и что будет говорить. Так, краем уха слыхала разговоры взрослых, но и те, кажется, не сильно волновали. Мой отец как-то за ужином, помню, говорил:

        -А чего нам-то бояться. Какая бы власть не была, все они есть хотят и к работе не больно-то рвутся. Никто не отпихнет меня от плуга, да и не встанет заместо меня.

        Жили до этого как-то тихо, обособленно друг от друга, каждый возится на своей земле, каждый друг друга знает, ну и видно, надеялись, что беда пройдет стороной, не зацепит нас. Ну, сменят там начальство, кого-то, может, и заберут из богатых. Ну а у богатых, наверно, были свои думки. Они-то были пограмотней, газеты читали, в городе чаще бывали, больше нашего знали. Я так потом думала, что отец Пети поэтому и согласился на нашу свадьбу, иначе ни за что не смирился бы. Может надеялся, что породнившись с  семьей бедняков, каким-то образом избежит беды.  Получилось наоборот: и меня, как богатую, загребли одним бреднем вместе с ними, хотя моих родителей не тронули.

         Собрали нас из села, и других сел, и деревень, и из города, отделили мужиков в одну сторону, женщин в другую. Не знаю, как распорядились с мужиками, а нас, женщин, загрузили в вагоны и повезли на восток. Ничего даже взять с собой не разрешили, кроме продуктов. Я только смогла припрятать золотой перстенек с камушком, который мне подарил Петя, еще когда мы только встречались. Этот перстенек меня потом сильно выручил.

        Довезли нас до какой-то станции, выгрузили и погнали как гурт овец неизвестно куда. Догнали до реки, загрузили в баржу и отправили теперь уже дальше на север. И надо же тому случиться, что попала я в один гурт с дочкой нашего купца Софьей Павловной, и так мы держались друг друга, пока плыли. Она первая ко мне  подошла, как к знакомой. Сама бы я не осмелилась подойти к ней, хотя и были теперь, вроде бы на равных, в одном положении. Я ведь раньше видела ее только издали или в церкви, а она вообще, может быть, узнала о моем существовании только когда Петя, о котором она привыкла думать как о женихе, о будущем муже, отдал предпочтение  мне. Может, задело ее самолюбие, и через него она проявила интерес ко мне, а когда оказалась в беде в толпе чужих ей людей, вышло так, что я стала ближе всех.

        И потом, когда прибыли на место, нас, потому что мы были рядом, и еще двух женщин отправили в одну деревню. Но до этого мы, наверно с месяц, жили в небольшом городке у реки в ожидании морозов. Дело в том, что местность там – сплошные болота, и летом эти деревни отрезаны, не проедешь. Когда ударили морозы, болото наладилось, посадили нас в сани и повезли.    
               
         Привезли в деревню на наше постоянное место жительства, расселили в разные семьи. Деревня небольшая, черные избы, мужики, в основном занимаются охотой. Хозяева мои уже в годах. Был у них сын, но его  забрали то ли красные, то ли белые, они и сами не знали. Хозяин больше был в тайге, а я оставалась с хозяйкой.

         Ну и Софья Павловна заходила ко мне частенько. Жаль мне было ее. После всех этих неприятностей, да после родов она сильно подурнела, с лица спала, похудела, да и одежонка на ней была попроще той, в которой она привыкла щеголять. Плохо ей было очень.  Мне было полегче. Я с детства привычна к любой работе, и она мне как-то не в тягость. Я не привыкла сидеть без дела, и еще работа отвлекает от всяких мыслей, как-то забываешься. А она привыкла, что  всю работу делают за нее другие, а тут все приходится делать самой и не только свою работу, но еще на хозяйку, у которой жила, а тут еще ребенок родился. Раньше она наняла бы няньку, которая ухаживала бы за дитем, а тут все самой.

          Хозяйка ее – баба языкатая, любила поговорить, пообсуждать кого-то, перемыть кому-то кости. Может до нас она успела все переговорить, и тут обрадовалась новой теме. Бывало, придет к моей хозяйке, сядет на лавку, некоторое время помолчит, смотрит, как я что-нибудь делаю, и заведет:

         -Гляжу я гляжу, повезло тебе Мария с жиличкой, ты должна за нее Бога благодарить. Ой как благодарить. Да как у тебя чисто стало, да порядок какой. А моя-то, не скажи ей, чтоб что-то сделала, ни в жисть не сделает. Даже для себя. Дитя орет, разрывается, она вроде и не слышит. Скажешь: «Со-о-онька, да ты не слышишь дите орет. Может перепеленать надо или сиську дай, может голодное». Встанет. А то и сидит, упулится в стену, и о чем-то  думает.

         А надумала она в то время бежать, и начала и меня подбивать на это дело. Я и сама  порой   об этом думала. По Пете по своему скучала, понятное дело, да и больно все непривычное было, нагоняло тоску. Порой я дивилась на местных, как можно всю жизнь жить в таких условиях. У нас все казалось как-то просторнее. Даже светлей. И лес светлей и поле. Думала, что никогда не привыкну здесь жить. И тоже иногда думала уйти отсюда. Но куда пойдешь, да еще с дитем. Зимой замерзнешь. А летом кругом болота.

       Я страсть, как боялась этих болот. Я еще в детстве слыхала, что на болотах бывают такие места, что наступишь и конец тебе - засасывает. Я представляла, как постепенно ухожу в трясину, сначала по колено, потом по пояс, потом вода все выше и выше, и вот уже дошла до рта, и я тянусь изо всех сил, чтобы хоть раз еще дохнуть. Просто мороз по спине.
 
       Если я и думала и хотела, то просто как в мечтах. Ночью в темноте лежишь без сна и представляешь всякое. Сама бы я никогда не осмелилась идти.  Да и Софья Павловна тоже сама не рискнула бы, потому и уговаривала меня. Понятное дело: мало ли что могло случиться, и рядом было кому помочь. И вдвоем все же не так страшно.

        Пол зимы уговаривала меня и к весне уговорила. За это время она успела все в подробностях обдумать, пораспрашивать местных жителей и все это пересказывала мне, и выходило, что не так уж и страшно все это. По рассказам местных, чуть ли не каждый из них проходил болота, а многие не раз и не два. Можно, если пораньше выйти, к обеду следующего дня дойти, а не спеша – к вечеру. Ну пускай мы не два, а три дня будем идти. Ну что такое эти три дня в сравнении с новой зимой, которая, не успеешь оглянуться, придет. А  за ней будут еще и еще зимы.

        Только надо не тянуть время. А уходить в это же лето, пока дети еще маленькие. Через год  они подрастут, и уже будет не в силах унести их. Главное пройти болота, а там можно уговорить капитана  парохода, чтобы взял. Я была почти уверена, что смогу уговорить с помощью подарка моего Пети. Ну и у нее, наверно, было что-то припрятано.

                И вот, когда окончательно установилась летняя погода, мы пошли. Узелок с пропитанием на спине, на одной руке ребенок, в другой палка – щупать дно.  Вначале, на свежие силы, вроде бы и не плохо пошли. Я даже подумала, что, пожалуй, за два дня и дойдем.  Мы даже о чем-то разговаривали. Потом шли молча.

       Первой искупалась она. То ли споткнулась о кочку, то ли увязла ногой. Упала прямо лицом вниз, на ребенка. Как он не захлебнулся, пока она барахталась, вставая. Поднялась, сняла все с себя, с ребенка – хорошо, хоть солнце припекало. Развесила на кустах, немного подсушила. Оделась и снова пошли, но теперь уже помедленней, поосторожней, чаще щупая палкой дно.  Но все равно я в одном месте оступилась и оказалась в воде по пояс. Выкрутила платье, но сушиться уже не стала, пошли дальше.

       К ночи набрели на возвышенное место, как бы небольшой островок, расположились на ночлег. Ночи там светлые, но прохладные. Одежда не совсем высохла,  какой там сон. Да еще комары, как собаки. Перемучались. Надо идти, а она чуть не плачет – не могу, говорит, идти сил нет, руки болят. Если б еще шла налегке, без ребенка, может быть еще дошла бы. Видно, за ночь надумала, но все же взяла снова своего и пошли.

        Но через некоторое время снова заговорила, но уже более решительно, предложила оставить детей и идти налегке. Я промолчала. Я не могла себе представить, как я оставлю своего мальчика на болоте умирать. А если я найду Петю, и он спросит, где сын его, что я ему скажу.

       Но она не унималась. И через некоторое время снова заговорила о том же, и чем дальше, тем все напористей. Под конец чуть не в крик, дурой меня обозвала. Все равно ведь они не выживут, и ты здесь подохнешь с ними. А если донесешь, то там помрут. Ты, говорит, прожила в своей деревне, не знаешь, что творится вокруг. Ты думаешь, что найдешь своего Петра, так знай, что их уже и в живых нет. Ты не знаешь, что у меня уже давно молока нет. Он плачет, потому что голодный. Я не могу больше слышать его плач. Я не хочу видеть, как он умирает на моих руках.

        А когда мы дошли  до следующего островка и сели  отдохнуть, она посидела немного, потом решительно встала и принялась ломать лозу, собирать траву. Положила сначала хворост, на него охапку травы, перепеленала ребенка, нажевала в тряпочку кусочек хлеба, сунула жевку в ротик, положила на приготовленную постельку и коротко сказала: «пошли».

                Это было последнее слово, которое я от нее слыхала. Остаток пути мы шли молча. Я, почему-то, боялась заговорить с ней, боялась, как боятся сумасшедших, от которых не знаешь, что  ожидать. От усталости,  от бессонной ночи, я, наверно, отупела. Сердце мое ожесточилось, иначе, как могла я все это выдержать. Болото некоторое время еще кружило нас вокруг того места, где она оставила своего ребенка. Мы, видно, приближались к нему с разных сторон, и я два раза слышала плач его.

                И все-таки мы дошли. Мы сели под деревом. Перед нами была речка и деревянный причал у берега. Я кормила грудью  своего мальчика, она сидела неподвижно чуть поодаль от меня, лицом к реке. Вдруг она встала с той же решительностью, как тогда на болоте, и стала спускаться к берегу. Я видела, как она подошла к причалу, взошла на него, подошла к его краю, постояла с минуту, и вдруг упала лицом вниз в воду.  Когда я подбежала к реке, ее уже не было. Видно поняла, что уже все равно не сможет жить, не сможет забыть.


   
       Женщина помолчала некоторое время с той же ласковой улыбкой на добром лице. Видно забыв, что улыбается и продолжала:

        -Ну а я, слава богу, добралась все же до своих краев. В село идти не осмелилась, боялась, что меня снова заберут и отправят в ссылку. Устроилась в городе. Сынок не только не помешал мне, а как позже поняла – помог мне.  Все же  молодая мать с ребенком на руках больше вызывает сочувствия. Да и мир не без добрых людей.  И капитан меня довез и потом одна молодая пара из новых начальников взяли меня домработницей и выправили справку, по которой я получила паспорт.

        А потом постепенно жизнь начала налаживаться, и я устроилась на постоянную работу и даже с жильем устроилось. Сначала жила в общем бараке, отгородив уголок занавесками из ситца. Здесь мы и спали вместе с моим мальчиком и ели.  И на работу брала его с собой. Он в сторонке играется неподалеку, а я работаю и поглядываю в его сторону. Потом дали одну комнату, а уже во время войны, когда взяли из детдома ребят, уже двухкомнатную получили, в которой до сих пор и живу.

        А с детдомовскими ребятишками вышло так. Все-таки вырастила я своего мальчика и тоже назвала его в честь отца Петей. Но сколько я за это время страху за него натерпелась, один бог знает.  Бывало, задержится на улице с ребятами, заиграется, а у меня уже не на месте, все мысли – где он, что с ним. Все ждала кары Божьей за того младенца, что умер на болоте.  И когда его в 42 году взяли на фронт, у меня на душе была такая тяжесть, будто он уже умер.

                В то время я работала санитаркой в госпитале, так можно сказать – я там жила. И ела и спала, а все остальное время работала до изнеможения. Лишь изредка наведывалась домой и шла со страхом, что  приду, а меня там ждет  «похоронка» - извещение, что мой сын погиб. Я боялась там оставаться на ночь. Я боялась приближения ночи.

                Иногда устану так, что кажется, упаду и без просыпу просплю до утра, но среди ночи вдруг проснусь, вспомню, как мы шли с Сонечкой по болоту, и все – сна как не бывало. Лежу и думаю, как бы я могла спасти малыша, почему, я знала ведь, что у ней пропало молоко. Не предложила ей хотя бы раз в день подкармливать его. Я даже боялась, что она сама попросит об этом, а я не смогу ей отказать, и мой мальчик будет голодный. У меня ведь тоже было мало молока. Откуда ему быть после нашей еды. А потом я думала, что могла снять с себя платье, связать его, чтобы получилось две торбы. В одну положить своего, а в другую ее ребенка, и через плечо перекинуть, и так идти.  Все равно она долго не оставила меня, совесть бы не позволила. Отдохнула бы и взяла его и снова понесла. Ну и многое другое напридумывала за ночь, а потом день хожу, как дурная, без сна.  В госпитале я  уставала, но душой, вроде, отдыхала. Чужие страдания заслоняли свои горести.

                Познакомилась я с одним раненым. Сильно мучился он, ночами не спал и  иногда прохожу мимо, он и попросит: «нянечка, посиди со мной немного, отдохни» ну и сядем, и  он что-нибудь расскажет. Сам он был с Белоруссии и никого у него не осталось из близких – все погибли. И даже деревни его не осталось – немцы спалили.  Ну, подумала я, подумала, и, когда его подлечили,  взяла его к себе. А потом еще влезла мне в голову одна идея, что если я возьму из детдома ребенка, то хоть чуть искуплю перед богом свой грех, и может он пощадит меня и оставит моего сына жить.

                Месяца два пожили мы с Мишей (Мишей звали моего второго мужа), и завела я речь об этом. Правда, не объяснила настоящую причину, а так, говорю, дескать, мы уже в годах, неизвестно, как сложится жизнь, сколько еще проживем, вдруг заболеем и воды некому будет подать. Он не против. Только разногласие у нас вышло, кого брать – мальчика или девочку. Я за мальчика, потому что у Сонечки мальчик был, а он за девочку, дескать, девочки, они  помягче, сердечней, и в случае чего, скорей воды подадут.

                Взяли мы двоих – мальчика и девочку, братишку и сестренку. Слава Богу, и их вырастили. Хороший был человек, Миша, и жалел меня, никогда и слова грубого не слыхала  от него. Никогда у нас ни ссор, ни шуму не было. И ребятишки выросли, стали хорошими людьми. На работе их уважают и ко мне относятся, как к родной матери. Повыучились, разлетелись по разным городам, а меня не забывают. В отпуск всегда приезжали навестить.

                Вот и мой вернулся с фронта, даже не ранили. Уже от него и внуки большие. Один в институте уже учится. Трудно, конечно, было, но зато сейчас хорошо, и я вспоминаю и благодарю Бога за то, что надоумил взять ребят с детдома. Особенно сейчас, когда Миша умер. После его смерти не могу одна жить. Приеду, проведаю, заплачу за квартиру и снова к кому-нибудь еду. Как и раньше боюсь я оставаться одна, боюсь ночи, боюсь бессонницы. Лежишь в темноте, вспоминаешь и плачешь. Она улыбнулась стеснительно, словно извиняясь за свою чрезмерную чувствительность.

      

                Не хочу обманывать, уверять, что эта история, рассказанная моей попутчицей, произвела на меня в то время сильное впечатление. Может быть потому, что сильно хотел спать. А может был слишком занят собой, и все мои мысли были в том недалеком будущем, там, куда я ехал. Да и вообще, молодость эгоистична и мало способна к сочувствию. Видно,  необходимо прожить какое-то время на этом свете, многое пережить, пройти через многие скорби, прежде чем обрести эту способность. И может быть в силу этого, я, чем дальше, тем чаще вспоминал эту страшную историю. Время от времени я пересказывал ее другим, может, инстинктивно желая освободиться от давящей на душу её тяжести. 

                Может в старости человек становится более чувствительным и слезливым, но, ни с того ни с сего, она вдруг всплывает в моей памяти, и я вновь вижу ребенка на постельке из хвороста и травы. Среди нарымских болот, вижу его сморщенное измождено долгим плачем личико, слышу его голосок. Вижу высокую, стройную молодую женщину на краю причала, вижу,  как она падает в холодные мутные воды  сибирской реки, и слезы подступают к моим глазам.

                Помилуй нас грешных, Господи.