I
Тишина! Замерзшая, заснеженная, молчаливая, белая и величавая тишина! Сосны, ели и кедры, принявшие на свои ветви белый сверкающий от лучей утреннего света пушистый снег, молча, недвижно держали свою драгоценность, боясь потерять эту ношу. Их стволы стройные и величавые, покрытые инеем, проступившим мелкими ледяными иглами, словно выросшими из плоти стволов, ровные и могучие, похожие на ледяные колоны, спокойно несли свои нагруженные ветви, оберегая на них каждую снежинку. Пушистый снег волнами покрывал все вокруг. И все вокруг молчало. Тишина!.. И во всем этом белом царстве царил зимний, колючий, неповторимый, свежий и чистый запах зимней тайги. Природа, которая создала это чудо, несла в себе силу жизни, силу радости бытия, и волшебную красоту тайги Западной Сибири. Сорокаградусный мороз безраздельно правил свою службу в этом загадочном уголке мира, развлекаясь многоцветным отражением света проглянувшего солнца от снежинок. Солнце низко зависло над горизонтом и как огромный глаз наблюдало за природой земли.
И в этом, кажущемся безграничным, замерзшем просторе пролегла просека, ровная, как полет стрелы, уходящая далеко вперед, где небо, просека и железнодорожные рельсы, проложенные в ней, кажущиеся от мороза ледяными, сходятся в одну точку.
Тепловоз, напрягая свои лошадиные силы, тащил в эту далекую загадочную точку, железнодорожный пассажирский состав, нарушая тишину, скрипевшими замерзшими сцепками и постукивавшими на стыках холодными колесами, катившимися по лежавшему снегу на рельсах. Вагоны тоже покрыты инеем, с замерзшими окнами, с небольшими проталинами на стеклах. Шум состава больно ранил тишину природы. Тайга эхом стонала и изредка роняла со своих ветвей комочки снега, которые как слезы падали вниз и там внизу ранили чистый, нетронутый ничьим прикосновением, белый снежный покров.
Поезд отстукивал колесами 1993 год, прорывая время, вез пассажиров спокойно сидящих, или лежащих, или спящих, или пьяных, старых и молодых в прекрасное будущее, обещанное Ельциным. Текло время – время бурных перемен, для одних радостных, и для многих печальных и обманутых надежд.
У окна вагона номер четыре сидел я и наблюдал в проталину на стекле, как безвозвратно проплывает мимо окна и моя жизнь. Вагон покачивался и поскрипывал и вез меня по маршруту, известному каждому сибиряку, Приобье – Свердловск, ныне Екатеринбург. Ближайшая остановка в Ивделе.
II
Проводница тепло одетая, протискиваясь сквозь проход плацкартного вагона, простуженным голосом сообщила:
– Товарищи пассажиры, – в смятении сделала паузу и продолжила, – господа и сэры, или граждане пассажиры, не знаю теперь как вас и величать. – Выразительно махнула рукой и продолжила. – Через полчаса поезд прибывает на станцию Ивдель. Приготовиться к выходу.
Появились первые признаки поселения. В просеках тайги и вдоль полотна железной дороги видны были следы лыжников. Затем появились автомобильные заснеженные дороги. И вот появились первые деревянные одноэтажные и двухэтажные дома. Есть и пятиэтажные – каменные. Вдоль железной дороги заброшенные строения и оборудование лесной промышленности, на которых недавно кипела жизнь. Перестройка все перестроила по своему пониманию и подчинила своей губительной силе.
Поезд резко стал замедлять ход. Появилась платформа, на которой стояло не больше двух десятков человек встречающих и уезжающих. Наконец поезд вздрогнул, остановился, люди на платформе засуетились, заспешили к вагонам.
Я часто бывал в Ивделе, и еще чаще был проездом. Хорошо знал вокзал и сам городок. В восьмидесятых годах двадцатого столетия этот вокзал был оживленным. Работала лесная промышленность, золотые прииски, и компрессорная станция по перекачки сибирского газа в европейскую часть СССР и далее в Европу. Сейчас работала только компрессорная станция и знаменитые зоны по перевоспитанию преступников. Сейчас это поселение затихло как природа перед грозой. Вокзал опустел. На привокзальной площади несколько легковых машин, ожидающих приехавших, и несколько скучающих такси, из выхлопных труб которых клубился густой пар. По перрону несколько молодых и пожилых женщин, тепло одетых, похожих на матрешек, катили вдоль вагонов детские коляски, нагруженные водкой, хлебом, молочными продуктами, пакетами супов быстрого приготовления и прочей едой, монотонно покрикивали:
– Хлеб, молоко, картошка….. – пар клубами вырывался из их уст. – Покупайте, европейское качество гарантирую!
Это новый народившийся бизнес – малое предпринимательство, это женщины, бывшие работники лесных хозяйств и золотых приисков, откликнувшиеся на лозунг Ельцина – «В одном месте купи дешевле, в другом месте продай дороже». Они в любую погоду, каждый день, каждую ночь, выходят к поездам наторговать немного денег, а их мужья сидят в зале ожидания и ждут когда уйдет поезд, чтобы помочь женам тащить коляски. Они, потерявшие работу, еще стесняются заниматься торговлей, скрытно помогают женам, а в свободное время слушают по ТВ президента, и безнадежно надеются на лучшую жизнь, на новое «светлое будущее», которое должно наступить после реализации Явлинско-Шаталовской программы «Пятьсот дней» по экономическому развитию. В будущем певец Сукчев пропоет фразу: «..колбасу не кушаем. Самогону навернем, президента слушаем. …», и эта фраза стала знаковой того времени. В то время мало кто знал, что реформа обернется сокрушительной силой по разрушению самой мощной экономики мира. А сейчас все ждали, окрыленные непонятной независимостью, и еще более непонятной справедливостью и неизвестно чьей свободой, по возможности выпившие, и до хрипоты спорившие о демократии, о которой смутно помнили из общеобразовательного курса и ничего не читавшие о демократии, но, что это – все знали, спорили усердно, до хрипоты и рукоприкладству. Каждый был убежден, что его понимание демократии и свободы, и справедливости, и рынка, является истинной! И все были убеждены в скором своем обогащении.
Против моего окна стояли четверо. Мужчина и женщина лет сока, и старик со старухой. Старик высокий и худощавый, лицо было изрезанное глубокими морщинами. Руками, не защищенными рукавицами, он держал за руки полную старуху и внимательно смотрел ей в глаза, смотрел молча. Старуха улыбалась, держала его руки в своих руках, на которых были надеты рукавицы, и старалась согреть руки старика. Они стояли молча, встретившись глазами, очевидно глаза друг другу говорили больше, чем сказал бы им их голос. Молодая пара стояла молча, поглядывая то на стариков, то друг на друга, то на часы, висевшие на здании вокзала. Сумка и небольшой чемодан, к которому был прислонен странный предмет, представляющий собой кольцо, обмотанное полосками разноцветной ткани, тоже стояли молча, мерзли и тоже молча говорили о небольшом своем богатстве. Наконец молодой мужчина что-то сказал, взял вещи, и все пошли вдоль вагона.
Через некоторое время, в купе, в котором я ехал, в сопровождении молодого мужчины, и молодой женщины, и худощавого старика вошла полная старуха, которую я видел из окна. Старик суетился, помогая сесть старухе у окна, и непрерывно говорил:
– Все будет хорошо, все будет хорошо….
А она отвечала:
– Хорошо, Петенька, все хорошо… . Доеду, не беспокойся. – Она продолжала улыбаться и повторяла одну и ту же фразу.
Вещи разместили на багажных полках. Только кольцо, обмотанное полосками ткани, старуха оставила рядом с собой:
– Спасибо, Петенька, спасибо.
– Мама, – обратился молодой мужчина, - не беспокойся, все будет окей. Тебя встретить Лиля. Тебе с дочкой будет хорошо. Мы будем тебе писать, звонить. Удачи тебе мама, и не болей.
Молодая женщина почти безучастно наблюдала за происходящим. Раздался простуженный голос проводницы:
– Провожающие покиньте вагон, поезд отправляется.
Провожающие заспешили к выходу, бросая старухе подбадривающие, ничего не означающие, фразы. Она вслед им помахала рукой, улыбалась.
Вскоре я увидел провожающих у окна вагона, они что-то говорили, жестикулировали. Мороз обжигал провожающих, они переступали с ноги на ногу, поглядывали в сторону светофора. Наконец вагон дрогнул, и перрон поплыл куда-то вправо, старик, которого звали Петей и, как я догадался, был мужем старухи, пошел за вагоном, затем побежал. Поезд стал его обгонять, и старик скрылся из виду. Если бы я был на платформе, то видел бы, что он продолжал бежать, затем перешел на шаг, долго шел следом за поездом, который ускоряя ход удалялся о него, потом остановился, сгорбился, толи от тоски, толи от холода, смотрел вслед уходящего поезда и слезы текли из его старческих глаз.
Сын подошел к нему, взял под руку, постоял некоторое время, сказал:
– Папа, пошли, уехала мать. Пошли, замерзнешь.
Перрон опустел, разъехались машины во все стороны. А поезд продолжал движение среди заснеженной тайги, перемещая меня и мою попутчицу в пространстве, в сторону юга, в сторону города Свердловска.
III
Старуха перестала смотреть в окно. Сняла теплую одежду. Взяла кольцо, прижала его к груди и устремила взгляд мимо меня, куда-то вдаль, в прошлое, а может в будущее. Мерный стук колес отстукивал нам обоим время, превращая наше настоящее в наше прошлое.
– Далеко вам ехать? – Поинтересовался я.
Старуха перевела взгляд на меня, постепенно взгляд становился осмысленным, наконец, она разжала губы:
– Я Гавриловна, теперь меня все так зовут. – Помолчала, и ответила на мой вопрос. – Еду в Нижний Тагил, к доченьке еду жить. Лилей ее зовут. Разлучили нас с Петенькой.
Замолчала. Губы ее задрожали. Прижала сильнее к груди свое загадочное кольцо, стала гладить его, как живое существо рукой, и тихо сама себе шептала:
– Петенька,…Петенька, …. Как оно теперь все будет….
– С Петенькой я прожила всю жизнь. Всегда были вместе. – Заговорила вновь Гавриловна – Мы встретились в детском садике. Вместе пошли в школу, в первый класс.
Лицо Гавриловны от воспоминания детства просветлело, как лужайка, которую осветил луч солнца, прорвавшийся сквозь темные тучи. Неожиданно она улыбнулась, посмотрела на меня, задала вопрос:
– Я вам не докучаю? Некому мне слово сказать, а вы, видно, умеете слушать..... Простите, если побеспокоила.
– Нисколько не мешаете мне. Даже интересно. И что? Вот так с самого детского сада не расставались? – Вопросом закончил я свой ответ.
Гавриловна внимательно посмотрела на меня, спросила:
– А разве можно иначе? – И продолжила. – В школе одноклассники дразнили нас женихом и невестой. Так и учились вместе, вместе получили аттестаты об окончании средней школы. Петенька пошел служить в армию, а я его ждала, помогала по дому отцу и матери. Наотрез оказалась ехать учиться, боялась, что Петенька вернется из армии, а меня нет. Я ему обещала, что буду его ждать дома. Дождалась и была безмерно счастлива.
Гавриловна ушла думой в себя, глаза то вспыхивали, то гасли, то смотрели на меня, словно спрашивали: «Понимаешь? Не надоело слушать?». Очевидно, у нее было сильное желание облегчить душу. Вздохнула, посмотрела на свое кольцо, погладила и вновь заговорила:
– Свадьбу играли веселую и счастливую. Кроме Петеньки я никого кругом не видела.
Задумалась вновь Гавриловна. Вагон покачивало, стучали колеса, поезд неуклонно мчался вперед. Я стал внимательнее рассматривать Гавриловну. В молодости она была красивая. Словно угадывая мои мысли, она сказала:
– Красивая я была в молодости. Гордилась и рада была этому. Но эта гордость и радость была для Пети, для него была моя красота. А Петя тоже был красив. Стали вместе работать в леспромхозе. В те времена никто не задумывался о рабочем месте. Не было выражения: «Найти работу». Все просто – иди и работай. Даже предположить я не могла, что мои дети будут искать работу и не найдут. Народились дети. Жили мы дружно. А как же иначе? Любили друг друга настоящей любовью. Она выше, и чище той, что показывают сейчас по телевиденью. Показывают не любовь, а срам. Под словом любовь стали понимать животную страсть да разврат.
Махнула рукой. Сделала паузу, продолжала:
– Мы такого срама не знали, прожили мы счастливо, а раз так, то это и была, и есть, настоящая любовь. Если есть любовь, то зачем о ней мечтать, давать клятвы, искать ее, она есть, она естественна как воздух, как солнце, как лето.
Неожиданно она забеспокоилась, осмотрелась вокруг, как будто кого-то искала, успокоилась. Лицо покрыла печаль:
– Пришлось расстаться на старости лет. Кто знал, кто гадал. Беда, беда…
Вот, перед единственной разлукой в жизни, целую ночь не спал Петя, делал эту седушку для меня, – Гавриловна легонько погладила кольцо, словно гладила самого Петеньку, ¬– говорит: «Это тебе седушка для туалета. В вагоне холодно, грязно, это тебе поможет».
Глаза Гавриловны наполнились слезами, и покатились по щекам. Она слезы не вытирала, словно их и не было. Вновь прижала седушку плотнее к себе. Долго молчала, я ее не беспокоил. Я чувствовал неловкость, что стал свидетелем ее слез. Попытался ее успокоить:
– Не расстраивайтесь, Гавриловна, погостите у дочери и вернетесь к мужу. Не плачьте.
– Я плачу? – Спросила она меня.
Ладонью провела по лицу, посмотрела, увидела влагу слез на руке, удивилась:
– И…, правда, плачу. Откуда они? Я перед разлукой все слезы выплакала.
Вытерла слезы. Надолго замолчала. Сидела спокойно, прикрыв глаза. Я решил, что она уже ничего не скажет, хотел прилечь, но Гавриловна заговорила:
– Слышала я в юности от стариков, что есть такие слезы, которых сам плачущий не замечает. Говорят, что это душа плачет. Плоть человека сама от себя устает, успокаивается, и уже нет ничего больнее того, что человек пережил, и потому не плачет человек. А душа чувствует боль, и слезы души текут из глаз сами по себе. Просто текут, и их не чувствует человек.
Еще раз Гавриловна вытерла слезы. Вздохнула глубоко, произнесла шепотом: «Прости Господи нас грешных».
Я спросил ее:
– Что же вас заставило поехать к дочери одной, без мужа.
– Беда заставила. Старость и болячки наши заставили. Злыдни заставили, проникшие к нам в дом. Состарились, болеем, а лекарства дорогие стали, очень дорогие. С продуктами трудно. Сын без работы, устроиться негде. Тяжело сыну, у него трое детей. Жене в глаза смотреть стыдно. Стесняется даже за стол садиться. Невестка одна работает на компрессорной станции. Денег дают мало, в магазине продукты получает по списку работников компрессорной. Получается, что на одну зарплату семь человек. Пенсия у нас маленькая, даже на лекарства не хватает. Очень нам трудно. Вот и решили семейно, что Петенька останется у сына, а я поеду к доченьке. Вот нас судьба и разлучила. Вот я и еду. Как плохо получилось,… ох как плохо....
В купе появилась проводница, она держала в руках четыре стакана в ажурных подстаканниках, чай в стаканах был крепкий. Проводница своим простуженным голом спросила:
– Будете?
В тон ей я ответил:
– Два.
Проводница поставила на столик два стакана чая.
– В вагоне прохладно, подтопили бы, – попросил я проводницу.
– Сама хотела бы подтопить, да топливо кончилось. Норму угля маленькую дают. Этих нормировщиков бы повозить в холодных вагонах по северу, может неразумные головы просветлели бы как снег в Приобье. В Нижнем Тагиле дадут, затопим.
Пригласил Гавриловну к чаю. Она отказалась.
Я не спеша пил чай, надеясь согреться, и слушал рассказ Гавриловны. Были у нее и темные стороны жизни, и счастливые, и все связанны с Петенькой. Вся жизнь ее предстала предо мной. Счастливой была Гавриловна. Невзгоды, которые были в жизни у нее, это лишь слепой дождь среди ясного неба. И самое горькое, это расставание с мужем, связанное с новыми демократическими реформами, которые пропаганда представляла как сказочное, в красивой упаковке, счастливое бытие, богатое, с яхтами, самолетами и замками, и обильной едой. Мало кто задумывался, что богатств на всех не хватит и яхт тоже не хватит, а самое главное, что никто не даст эти богатства, и мало того, если захочешь взять – дадут по рукам, а настойчивым пустят пулю в лоб – конкурентный контрольный выстрел богатства.
Вспомнил эпизод с красивой упаковкой. Кошенко Николай, не владеющий английским языком, сторонник западных и заморских товаров, купил паштет в красивой упаковке под названием «Вискас». С благоговение намазал на хлеб, ел, хвалил: «… для людей приготовлено, красиво упаковано, приятно в руки взять и приятно кушать….». А оказалось, что этот паштет – кошачий корм. Смеялись над Николаем, досаждая больному его самолюбию. А он огрызался: «…там…. на западе, кошкам готовят лучше, чем для нас». Но корм для кошек больше не ел.
Гавриловна все рассказывала, облегчая душу, все сокрушалась о своем горе, о наступившей трудной жизни:
– … мне бы только остаться с Петенькой, мне много не надо, хлеба немного да воды, да тепла..., – говорила Гавриловна.
Я прочувствовал огромную ее боль, все равно, что боль отвергнутой любви. Между Гавриловной и ее Петенькой пролегла глубокая пропасть, которая, возможно, никогда не соединит их вместе, и море слез затапливает эту пропасть. Боль ее души взметнулась как проснувшийся вулкан. Боль разлуки рвало ее сердце, как хищник зубами рвет жертву, но….., но кому до этого есть дело?! Тишина кругом… Сколько боли и горя людского наделали «демократические» реформы. Сколько семей разрушено и разрушено людских гнезд! Прислушайтесь и вы услышите, плачь людских душ? Для чего все это сделано, и кому это нужно. Неужели для обогащения алчущих. Разлуку двух жизней, накрепко соединенных судьбой, не могут оправдать миллиардные богатства всех олигархов….
А боль разлуки из уст Гавриловны все лилась, и лилась, говорила, спешила, словно боялась заплакать навзрыд.
Подумалось: «Вы, Жадные рыцари, зачем вам богатства? Что бы вы не употребили, все равно из вас выйдут отходы такие же, как и из самых бедных, отвергнутых, от выкинутых вами объедков, найденных ими в мусорных баках. Есть ли у вас другая любовь, кроме любви к деньгам, власти и разврату? Когда вы состаритесь, поймете, что вы нищие с миллиардными состояниями на счетах в банках мира и белокаменными дворцами, а юные жены будут мечтать отравить вас. Богатейте, обворовывая себя и свою жизнь!».
Замерзшие колеса и сцепки вагонов заскрипели сильнее на крутом повороте. За окном плавно меняются зимние пейзажи один краше другого. С шумом промчался встречный поезд, поднимая облака снежинок.
– Извините, разболталась я… – сказала Гавриловна и больше уже не говорила.
Вновь ее взгляд устремился вдаль, и из глаз потекли слезы души. Так она просидела до самого Нижнего Тагила. В городке Ивделе, страдала другая душа, душа ее мужа, с устремленным вдаль взглядом. Мне казалось, что эти два человека, видят друг друга сквозь сибирские просторы и говорят друг с другом.
Я прилег, задумался, и спросил себя: – «Ты любил, или любишь …?».
Поезд продолжал свой путь, приближаясь к железнодорожному вокзалу Нижний Тагил. Там, в зале ожидания, прячась от холода в теплой шубке, ожидала поезд, красивая женщина с красивыми выразительными глазами. Ее имя – Лиля.
IV
– Пассажиры, туалет будет закрыт, санитарная зона, через полчаса будет Нижний Тагил. – Проводница, протискиваясь через проход вагона, повторила фразу неоднократно.
Пассажиры оживились. Кто спешил в туалет. Кто-то нес сдавать постельные принадлежности. Доставали вещи с багажных полок. А некоторые, проснувшись от шума, переспрашивал: «Это будет Нижний Тагил?». В соседнем купе возмущенный женский голос:
– Вставай, ну! вставай. – Затем тише, с горечью в голосе, – скотина, опять напился.
В ответ раздалось ворчание мужского голоса, который трудно было понять. Захныкал ребенок. Наконец мужчина членораздельно, пьяным голосом проговорил:
– Не кантуй,…. Змея, дорогая. Причалили? Ну что! Встану, дай глотнуть.
В другом купе одевали ребенка, он плакал и не хотел одеваться. В проходе вагона молодые и пожилые женщины и мужчины снимали с багажных полок пустые ящики, огромных размеров сумки, из полосатой ткани, ручные тележки. Это зашевелился малый бизнес, который снабжал север продуктами и промтоварами. Они, как пыль от ветра, разлетятся по Нижнему Тагилу в поисках товара, и затем вновь на поезд, на север. Там, на севере, продадут товар в два, три раза дороже. Они бойкие, толкают друг друга в суете, громко говорят, разговор только о том, где купить и где продать.
Стала собираться и Гавриловна. Я помог достать ее вещи с полки. Гавриловна оделась. Перестали течь слезы. Она как солдат перед атакой приготовилась к выходу из вагона в заснеженный и морозный, неприветливый и чужой для нее Нижний Тагил. Она волновалась, озиралась по сторонам, и никак не могла пристроить седушку к своим немногочисленным вещам.
Поезд медленно катился вдоль перрона, пассажиры, выходящие в Нижнем Тагиле, столпились в тамбуре. Я помог Гавриловне вынести вещи, и ждал остановки поезда. Наконец поезд последний раз дрогнул и остановился.
Трудно Гавриловне спускаться по ступенькам вагона, но тут подоспела молодая и красивая женщина. Это была Лиля. С настороженной и скупой улыбкой помогла сойти матери на перрон.
Встреча Гавриловны с дочерью внешне была радостной. Они обнялись и одновременно что-то друг другу говорили. Я только мог разобрать слова «мама» да «доченька». Гавриловна улыбалась. Подошел мужчина, обнял Гавриловну, это муж Лили. Затем он взял вещи и все пошли к зданию вокзала. Гавриловна не рассталась с седушкой, она висела на ее руке. Сделав несколько шагов, Гавриловна обернулась. Провела взгляд по вагонам поезда, в котором она приехала. Затем наши взгляды встретились. И в этот момент ее лицо, с застывшей улыбкой, с печальными глазами, выражало глубочайшую тоску. Она с поездом прощалась как будто с живым дорогим ей человеком. Поезд единственное связующее звено с ее прошлой жизнью и с неизвестной жизнью будущей. Я многое успел прочесть в ее взгляде. Как она удерживала свою боль в душе! Не хотела переживаниями своими огорчить Лилю. Она ушла, оставив в моей памяти коротко рассказанную свою жизнь и длинную свою боль души, и необычные слезы души. Я ей желал удачи и спокойной, умиротворенной жизни около своей дочери. Хотелось, чтобы ее, отмеренное жизнью время, оказалось счастливым, если только возможно счастье в одиночестве. Одиночество – это не то, когда ты один, одиночество, кода кругом люди, а ты как в пустыне. Дай бог, чтобы Лиля относилась к матери не по обязанности, а от души, от имени добра.
Гавриловна с детьми скрылась в пасти вокзальных дверей, которые беспрерывно то поглощали, то извергали пассажиров из внутренних помещений вокзала.
А жизнь продолжалась, суетились приехавшие пассажиры и уезжающие. Покрикивали носильщики, толкая впереди себя широкие тележки, нагруженные вещами. Таскали и грузили свой товар предприниматели, которых народ окрестил «челноками».
Я зашел в вагон, удобнее уселся, задумался: «Что будет со мной. И меня время сделает старым». Время! Неумолимое, жестокое и животворящее время, оно все старит, все убивает, и все вновь возрождает! Время идет…. Его не видно и не слышно, но оно с каждым тактом, с каждым движением стрелки часов, отнимает жизнь по секундам, по минутам, часам, суткам и годам, и вот перед тобой твой век. Встречай! Что ты скажешь при встрече…., Человек?
Моя память глубоко спрятала встречу с Гавриловной. И я не знал, что по прошествии многих дней эта встреча всплывет в моей памяти …
V
Расставание с близкими людьми, расставание с городом, в котором много лет жил, с производством на котором долго работал, для меня всегда процесс сложный. На севере я прожил 20 лет. Расставание с городом Югорск, с друзьями открывало в душе тяжелые душевные раны. Новоиспеченным пенсионером я уезжал в город Ростов–на–Дону. Покидал Сибири навсегда.
В Сибири оставался мой сын с молодой женой Светой. Расставание с сыном тоже было не простым. По требованию Светланы, я именно так и думал, молодая семья срочно попросила меня оставить их одних. Я оказался для них лишним. Фраза сына, смотревшего на меня упрямым взглядом: «Ты обещал уехать по приезде нас! Так ты уезжаешь? Или нам со Светиком искать квартиру. Мы хотим жить отдельно, без вас». – Оставила неприятное чувство в душе. Тяжело было на сердце не столько от слов, сколько от взгляда, жесткого и колючего. И я задавал себе вопрос: «За что так?». Пути жизненные неисповедимы, но хотелось, чтобы на этом пути под ноги не попадали камни да ямы. Этот мой опыт отношений с детьми был первый и поэтому и самый болезненный.
Вспомнил я и другой взгляд, который я видел много лет до настоящих событий. Я провожал сына в армию. Около сборного пункта в городе Омске, именно из Омска он призывался в армию, собралось много призывников. Двор сборного пункта большой, ворота из железа кованного с затейливым орнаментом, закрыты. Вход во двор через проходную, представляющую собой небольшое одноэтажное строение. Я ожидал, когда вызовут сына, и он начнет армейскую жизнь. Стояли молча, и так было все понятно, советы в этот момент были неуместны. В душе была тревога. В этот период началась информационная компания о неуставных отношениях в армии. Комитеты солдатских матерей по телевидению пугали событиями в армии и результатами этих событий. И судьба сына меня тревожила, а жена орошала землю слезами. Пропаганда почти всех убедила, что неизбежно случится непоправимая беда. Армия стала проклятым и ненавистным местом для родителей, любящих своих сыновей. Сын тоже беспокоился, но панике не был подвержен.
Вышел из проходной офицер и зачитал список призывников. Среди них был и мой сын. Сердце тревожно сжалось. Мы обнялись:
– До скорого свидания, папа. – Сказал сын и пошел к проходной.
И слова «до скорого свидания» он подобрал нужные, не сказал «прощай», его слова не так больно отозвались в моей душе.
В двери проходной, сын оглянулся. Наши взгляды встретились. Взгляд, который я увидел, не просто запомнился, он высекся в моем сердце как наскальные надписи глубоко и надолго. Взгляд его выражал тревогу, сожаление разлуки, и просьбу простить, что не по своей воле надолго уезжает, и еще что-то, что написать сложно, понять сложно, но это что-то было близкое моей душе и моим чувствам. Короткий взгляд и вот уже сын по другую сторону, затем я его видел во дворе, наблюдал сквозь решетку ворот.
Вот и новая разлука. Я уходил с вещами на вокзал. Невестка спокойно наблюдала, а сын сидел за вычислительной машиной и развлекался игрой, в которой кукла все время повторяла: «Пойдем… Пойдем». И ей кто-то отвечал: «Пойдем… Пойдем». Я открыл двери, обернулся и проговорил:
– До скорого свидания.
– Прощай. – Не отрываясь от своего занятия, ответил сын.
Дрогнула у меня рука, в сознании моем встретились два его взгляда, тот, на призывном пункте и новый взгляд, я его стал называть Югорским. Я аккуратно закрыл за собой двери квартиры и вновь оказался в четвертом вагоне поезда Приобье–Свердловск, в котором когда-то ехал с Гавриловной.
В Свердловске, простите, в Екатеринбурге, все по старому, все знакомо. И помпезный памятник посредине привокзальной площади, и огромная гостиница, и здание мельницы с фальшь-окнами, и суета. В музеях я был несколько раз, и на память помню древние молоты, паровые машины, паровоз Ползуновых и первый велосипед. До посадки мне ждать долго. Я расхаживал по площади, и невеселые мысли одолевали меня. Довести себя до стресса легко. Мысли как ком снега накручивали события последних дней пребывания в Сибири, а воспоминания прошлого добавляли смуту в душе. Я ходил, ничего не замечая, кроме своих невеселых мыслей. Не сразу я понял, что кто-то обратился, и только когда меня взяли за руку, я перешел из мира чувственного в объективный.
Остановили меня два милиционера, молодой лейтенант, и среднего возраста капитан:
– Предъявите ваши документы. – Потребовали они.
Я подал им свой паспорт и билеты до Ростова. Они внимательно стали их рассматривать. Лейтенант спросил:
– Кто вас обидел? Помощь наша нужна?
– Никто не обидел. Помощь не нужна. – Ответствовал я.
Капитан, возвращая мне документы, задал неожиданный вопрос:
– Почему тогда вы плачете?
Я провел ладонью по своей щеке, посмотрел… Да, действительно глаза и щеки были мокрые от слез.
– Все в порядке, соринка попала в глаз. – Ответил я заботливым стражам порядка.
Они ушли. А я вспомнил Гавриловну с ее удивительным подарком – седушкой, и вспомнил о слезах истекающих из души.
После этого случая, я пытался контролировать такие слезы, но бесполезно, и появлялись они неожиданно и незаметно. Наверное, переполнилась душа болью.
Стал присматриваться к прохожим, и стал замечать, что действительно есть слезы души. Я видел, и не редко видел, когда идут люди или сидят на лавочках, лица спокойные, задумчивые, а по щекам текут слезы, как в поезде, у Гавриловны. Они их не чувствуют и не вытирают.
В один из таких наблюдений подумал: «У птиц, когда их птенцы покидают свои родные гнезда, или у волков, когда волчата, огрызаясь, покидают родительскую нору, текут слезы?» .....
Живой мир един, и все живое роняет слезы души. Дерево, которое ранят, тоже плачет молча в спокойном своем величии. Только многие не замечают этих слез. Прозревает живое в живом только тогда, когда ранят их душу. Текут слезы души! Только их видит тот, кто прозрел, кто способен видеть и понимать боль другого живого существа. Боль, не роняй слез!.... Нет, не так сказал, правильнее будет: - «Живые не делайте боли живым!....»