http://www.proza.ru/2011/11/22/1427
Ветер шевелил своенравные барашки на голубых и серых волнах, сновали катера, на ярком небе сияло солнце. Пришвартованные к высоким чёрным сваям, вразнобой и чуть не сталкиваясь, качались прихотливо выгнутые носы гондол. На причалах весёлые гондольеры в поперечно-полосатых тельняшках помогали неуклюжим пассажирам сойти на затопленную набережную. Зуев ещё раз удивился тому, как, стоя на корме и с одним только веслом в руках, они лихо управляются со своими транспортными средствами.
До сухой части набережной нужно было добираться по временным мосткам. Несмотря на слабые протесты Зуева, Ветка сфотографировала его на фоне памятника Виктору-Эммануилу Второму. Толпы народа, стремясь к входу в собор, толкались на мостках, мужчины босиком, закатав штаны, брели по тёплому разливу.
Паперти не было, за входом в собор столы с католическими сувенирами стояли в воде. Внутри на стенах, похожие на иконы и все в старом золоте, старинные картины давили на пришедших; по брошенным на узорный каменный пол толстым матам ходили толпы, скамьи, занимающие почти всё пространство, были почти пусты. В центре на месте амвона на ребре стоял продолговатый плоский камень. Зуев понял, что это – рака с мощами Святого Марка; он знал уже, что это была добыча, трофей привезённый крестоносцами из Константинополя, из Четвёртого похода. Люди останавливались, наскоро кидали на себя католический крест, некоторые, преклонив колени, молились на раку. Не перекрестившийся ещё ни разу в жизни, Зуев почувствовал непреодолимую силу, заставившую его поднять руку и наложить на себя православное крестное знамение. Ветка, крепко взяв его за руку, проделала то же самое.
- Поднимемся наверх, хулиганка моя хорошая, - сказал тихо Зуев, - там – кони! Они тоже из Византии.
- А как же юбка?… - засмеялась она и тряхнула головой. – А-а, ладно!
Выщербленная лестница, узкая, с непомерно высокими ступенями и грубыми железными перилами, вела наверх. Зуев c малых лет привык женщин пропускать вперёд, но не на такой же лестнице! Впрочем… Он представил, какой вид снизу на ноги Ветки открылся бы глазам досужих итальянцев, и предпочёл в данном случае не отступать от принятых правил. Ступени были высотой сантиметров двадцать с лишним; он, уже не раз любовавшийся этими ногами, подымаясь на первые ступени, в смущении отвёл было глаза, но потом оторвать от них взгляда уже не мог. Мышцы напрягались и опадали, и ноги, затенённые где-то выше, открывались ему во всей своей красе. Ветка дышала всё тяжелее, временами оборачивалась, он видел, как победно светились её глаза; всё остальное, существовавшее или нет, его не интересовало…
Прямо перед ними на балконе собора стояли, вразнобой подняв копыта, четыре медных коня. Тяжёлое после трудного подъёма, дыхание постепенно выравнивалось. Зуев смотрел и не испытывал ожидавшегося восторга.
- Да-а, не было у древних своего господина фон Клодтова, - съязвила Ветка.
- Это только копия, - ответил он, - интересно, где же оригинал?
Через минуту они увидели оригинал. В точности такая же группа коней стояла метрах в десяти внутри собора в самом неудобном месте. Шальная мысль шарахнула Зуева, но высказать её вслух он не решился бы никому ни за что на свете!
Вот он здесь, в Венеции, и рядом с ним стоит женщина. Нет, она не та, с которой он делил все радости и горести тридцать восемь лет. Эта рядом - молода и красива и, видно по всему, полюбит его, если уже не любит. Сейчас лучше, желаннее её он никого не желает знать. Оригинал и копия… Если копия совершенна, как быть с оригиналом? Если с оригиналом нельзя расстаться – отбросить копию? Зуев! Ты сошёл с ума! Ты сейчас не знаешь и не желаешь знать никого, кроме этой женщины рядом! А как быть с другой, родной уже тридцать восемь лет? Только той ты отдал все эти годы, но и она тебе свои тридцать восемь! Это не ты дышишь, ходишь, пьёшь красное вино. Не ты – это она! Это она без слов поняла, что вот он, твой последний взлёт, как мужчины, но не сказала ни слова, хотя догадалась наверняка, зачем ты едешь в Венецию. Другие женщины и даже девушки готовы (глупые, глупые!) делить с тобой сухарь и дерюгу… Сухарь ли они готовы делить, Альберт Зуев, или что ещё?… И готов ли ты! Последний раз ты был с женой - как мужчина! – два года тому… В Париже. Что такое для женщины Париж? Это – символ того, чего женщина достигла в жизни! Другим, на зависть ли, на подражание, но достигла. Со своим мужчиной вместе! И не зря был сделан тот выбор!
Когда совсем юная и неопытная девушка надеется и замирает в недобром предчувствии, в ожидании и сомнении - будет ли её избранник наглым алкашом или выжатым другими безвольным нарциссом, окажется ли грязной сволочью, кудрявым поэтом или верным другом – нет в её жизни шага ответственней перед собой и будущими детьми. И - детьми ли! А, может быть, им и жить не суждено?... Может быть ей придётся ночью, пугливо озираясь, закрывать за собой крышку мусорного бачка?...
Всё, Зуев, хватит! Если ты человек, если не хочешь корчиться от непоправимости содеянного и надеешься уважать себя; если уважение тех, кого ты ценишь и любишь, тебе не безразлично, если хочешь, чтобы эта женщина, с которой ты сейчас стоишь рядом и о ком только что думал, как о единственной, помнила о тебе, а не забыла брезгливо завтра – выбор у тебя один! И, признайся, ты его уже сделал…
Вниз спускались медленно, она шутливо налегала на него всей тяжестью, но в самом низу вдруг резкая боль резанула в левом колене. Артроз? Вот он, сустав - на сжатие!
- Интересно, сошла ли вода, - его голос был всё-таки ровным; похоже, она не заметила ничего.
Ветра не было. Площадь уже подсохла, работали два ресторана вблизи и один напротив. Зуев видел только лицо в профиль. В основном, молчали. Два оркестра, будто соревнуясь между собой, играли по-очереди: один музыку только итальянцев, другой – всех остальных. Мелодии были, в основном, знакомые. Когда зазвучал Огинский, Ветка без выражения ровным голосом произнесла:
- Идёмте, Харитон. Уже поздно…
Всё так же, молча, они вошли в номер, и, не глядя на него, она сразу стала раздеваться. Лёгкие вещи ложились одна на другую, и сняв последнюю, Ветка подошла к нему и, осторожно взяв в руки его лицо, просто произнесла:
- Я хочу от Вас ребёнка, Харитон. Я всё знаю и всё понимаю. Я рожу от Вас сына и назову Альбертом. Ну же, Харитон! Я люблю Вас! – и она стала медленно расстёгивать пуговицы на рубашке. Зуев попытался поднять руки, помочь.
– Я сама – сказала она, - Я люблю Вас, Харитон. Не мешайте мне.
Теперь уже его вещи одна за другой аккуратно ложились рядом с её вещами, и, перешагнув через последнюю, он посмотрел на свои руки. На руки, все тридцать восемь лет обнимавшие другую. На руки, и на то, что раньше называлось мышцами… На их месте висела дрябловатая кожа, мясцо, и напрасно он считал он себя эдаким мачо!
Зуев всегда считал себя мачо, и тихо гордился тем, что в пятьдесят чувствовал себя едва ли не на сорок, а в шестьдесят пять – на пятьдесят. Он знал, что не красавец, но был всегда уверен в себе, и женщины это, видимо, чувствовали. Знал, что человек он добрый. Да, случалось так, что и в нём вспыхивала ненависть к противнику, к человеку, с которым согласия не было и не могло быть, но подлостей он не выносил и сам никогда не делал.
http://www.proza.ru/2012/01/05/855