Витька
Триптих с грозой
Возвращаемся с баштана, шлепаем босыми ногами по остывающему рваному асфальту. В майках тащим домой арбузы и дыни, сорванные на дальней колхозной бахче. Неожиданно небо затягивает огромная туча, мгновенно меркнет погожий день. Падают на асфальт первые крупные капли, а через минуту-другую они превращаются в холодный ливень, сопровождаемый пушечными залпами грома и треском молний.
Гроза разыгралась не на шутку. Леха, Витька и я переходим на маршевый ход, едва не бежим под сплошным потоком воды. Дождь хлещет не стихая, второй час подряд; мы мокрые и уставшие хохочем и кричим при каждой вспышке молнии, сопровождаемой канонадой грома. На мгновение фиолетовым светом озаряются деревья, лужи, тополя у фермы, которая так медленно приближается. Душу греет мысль, что рано или поздно все закончится, мы окажемся в станице, а там дом, теплая постель с одеялом.
Иногда казалось, что гроза стихает и вот-вот прекратиться, но раздавался отчаянный сухой треск: наши фигуры в серебристо-фиолетовом свете зависали над дорогой, над фермой и даже тополями, ослепительно вспыхивали лужи и разрывы неба за кронами деревьев. Внезапно приближалась и вставала перед нами станица, и также внезапно все тонуло в кромешной тьме, чтобы через несколько минут ослепительно вспыхнуть снова. Мы словно зависали на несколько мгновений над землей, чтобы в следующий миг разом с раскатом грома провалиться в кромешный ад, рухнувший на наши головы, плечи и ноги нескончаемыми потоками холодной воды. В такие минуты думалось, что эта гроза и эта дорога никогда не закончатся; в сердце вползал страх перед небесной стихией, который мы прогоняли отчаянными непристойными выкриками и крамольным гомерическим хохотом.
* * *
Осенним вечером я шел по родной улице, возвращаясь от родителей в хорошем настроении: у стариков все нормально, обсудили новости, выпили, закусили. Неожиданно на другой стороне под деревьями примечаю трех мужиков на корточках вокруг початой бутылки портвейна под чахлым деревцем. В одном из них узнаю соседа Виктора, что самым наглядным образом подтверждает весть о его очередном возвращении из тюрьмы. Встреча с ним отнюдь не радует, хочу поскорее ускользнуть. Не тут то было. Виктор окликает и машет рукой:
-Ану иди сюда!..
Вроде бы ничего не должен и никаких с ним дел в последние лет двадцать не имел, но зыркнул на меня так, словно я чем-то провинился перед ним. В следующий миг догадываюсь, что хочет угостить и покалякать за жизнь, отвечаю нейтрально:
-Некогда… Иду дальше, а память уже невольно выдает детское совместное житье-былье и самые яркие его события.
Вот мы в Дубинке. Прошел ливень, в лесу мокро и сыро; с листьев падают тяжелые холодные капли. Легкий ветерок овевавает стылостью лицо, плечи. На руках и ногах высыпала гусиная кожа. Мы то бежали по дубинке, вприпрыжку, то останавливались и прыгали, чтобы согреться. Заметив сорочье гнездо-шапку из черных прутьев висевшую на дикой молодой груше, решили выдрать сорочат. Жребий лезть за ними пал на меня; вскарабкавшись по скользкому стволу соседнего клена, я с трудом дотянулся до гнезда, устроенного на тонком пруте. Затрещали сороки, холодные брызги воды осыпали лицо и спину, но я почувствовал необычайный прилив сил. Все переменилось кругом – зелень стала ярче, воздух пьяным и насыщенным. Нет, я понимал, что все оставалось таким же, как и минуту назад, что это проснулся охотничий инстинкт, тот самый, что роднит человека со зверем. Я жаждал погони, добычи. Нет, я не хотел убивать, просто овладеть сорочатами, достать их, приручить или даже просто погладить, но подчинить своей воли. Так было всегда – жизнь обретала остроту и яркость, как на охоте со взрослыми, когда ставил и проверял капканы на лис, зайцев и енотов.
Видимо, в людях с незапамятных времен в крови эта жажда овладеть дикой жизнью, подчинить ее своей воле. Зачем было трогать сорочат, покушаться на их жизнь? Но справиться со зверем в себе в детстве очень трудно, почти невозможно.
Я тянусь, хватаю рукой тонкий ствол груши с гнездом, что-то трещит подо мной, и я проваливаюсь в кромешный мрак. Очнулся в мокрой траве, Виктор гоняется вокруг дерева за уже оперившимся птенцом и, оглядываясь на меня, отчаянно хохочет, а я не могу ни вздохнуть, ни пошевелить рукой. И тогда приходит мысль: «Это наказание за грех? - и как ответ клянусь – никогда больше не покушаться на чужую жизнь, даже птичью».
-Нет, не то… не за это злится на меня Виктор.
Вот мы с ним летним полднем на берегу Кубани, возвращаясь верхом с водопоя, устраиваем скачки на лошадях. Подо мной черная своенравная кобыла Ведьма, он на чистокровном уравновешенном дончаке Орлике. Несемся галопом по узкой дороге, петляющей меж вербами от водопоя к базу. Впереди поле и баз с балаганом на краю – простор, где должны определиться победители. Я подстегиваю Ведьму пятками, она решительно перепрыгивает канаву и неудержимым вихрем, ураганом, устремляется вперед: Орлику не престало уступать ей, он также полон решимости бороться изо всех своих сил, но Виктор почему-то решил укротить его прыть. Он что-то кричит и тянет уздечку на себя, всем телом отклоняется назад, опрокидывается и летит вниз. Он падает спиной прямо на бугор окаменевшей грязи. Орлик несется с утроенной силой, пытаясь настигнуть нас с Ведьмой, а у меня по спине идут мурашки от мысли, что Витька мертв. У балагана я спрыгиваю с Ведьмы и бегу назад к Витьке. Он лежит белый как мел. Я перепуганный подхватываю его на руки, несу несколько метров и – о чудо, Виктор приходит в себя.
Нет, не то… Да я был виноват, но не должен он злиться мне за это, хотя бы потому, что я готов был ценою собственной жизни спасти его.
Думаю, он до самой смерти не мог простить мне того, что построенный нами из фанеры и досок за цветущей картошкой в конце нашего огорода самолет не полетел. Но я не обманывал его: я самым искренним образом, всей своей детской душой верил, что если у самолета будут все причитающиеся части - от пропеллера до хвоста, и будут они на положенном им месте, то он полетит… Должен полететь.
О двигателе я либо еще не знал тогда, либо из разговоров старших пацанов, говорившими о планерах, усвоил, что двигатель не самое главное.
Строили мы с Витькой вдохновенно два дня, пилили, строгали, сбивали гвоздями, подгоняли крылья к фюзеляжу, крепили, колеса, красили… Но увы, наш самолет не взмыл в небо, не полетел, а с грохотом рухнул на землю. Вероятно, из-за отсутствия настоящей взлетной полосы, не соблюдения должных пропорций или… Или недостаточной веры в то, что полетит. Жаль, что не сохранился наш самолет, он мог бы украсить какую-нибудь художественную инсталляцию.
И что?.. вот теперь по прошествии более тридцати лет Виктор решил мне отомстить?.. Вряд ли…
Что же тогда? А, вероятно, хотел покуражиться перед блатными и сбить меня с толку феней или раздобревшей на материных харчах статью. Мне с ним делить нечего, разве, что того вечера, когда мы втроем под непрестанными раскатами грома и проливным дождем в ту сумасшедшую грозу возвращались домой.
И вот теперь Витьки как и Лехи уже нет в живых. Молнией блеснуло лезвие лехиной финки, вспоровшее живот младшему брату, вступившемуся за мать или вздумавшему покуражиться над тщедушным братом. Ни один суд не смог бы разобраться кто прав, кто виноват, если бы Виктор остался жив. Говорят, последними витькиными словами были: «Ментам скажите, я сам на нож упал».