продолжение, предыдущее здесь http://www.proza.ru/2011/12/30/991
Чагин…Он напомнил Есенину Ганина. «Друг мой, Лёшка, - подумал Сергей. – Вот она, страна негодяев. Соловки…По странному стечению обстоятельств именно там они были с Зинаидой и Алексеем. И именно туда потом сослали товарищей Ганина по его делу. Соловки…Святая земля превратилась в лагерь…Что же будет дальше? А ведь если Лешке припомнили его стихи и поэмы, мне точно не простят. Чагин говорит меньше, чем знает. И прикрывать он меня не будет. Хотя, здесь всё же спокойнее будет, чем в Москве. Ладно, позвоню завтра в Москву, пусть денег вышлют за книги. В январе выйдут, а потом здесь напечатаю». Есенин провалился в тревожный сон.
…Фигура. Черная фигура с ледяным дыханием. Фигура наклоняется, становится видным лицо. Эрлих? Лицо стремительно меняется: чернеет и облезает кожа, открывается рот, коричневые раскрошенные зубы…Вонь…Смрад гниющего тела…Нити, липкие нити…Запах гари…Обожженные руки тянутся к шее…Чернота на лице исчезает…Оно снова меняет форму – девушка…улыбается…коричневые крошащиеся зубы…зловещий хохот и…удар по лицу.
Есенин вскочил. Лицо покрыто липким потом. Следом вскрикнула, проснувшись, Анна.
- Ты чего? – спросил Сергей.
- А ты?
- Сон приснился дурацкий. Кошмар.
- И мне. Какой-то черный человек.
- Черный? Хохочущий?
- Да, откуда?.. Тебе тоже, что ли?
- И мне…
- Не может быть.
Есенин рухнул на кровать и прижал к себе Анну.
- Это знак, понимаешь? Знак… Не к добру это.
- Всё будет хорошо, - неуверенно прошептала Аня. – Я же с тобой.
- Да, ты со мной, спасибо тебе.
Обнявшись, они лежали с открытыми глазами, пока сон снова не сморил их. До утра ни поэту, ни женщине ничего не приснилось.
***
Сыростью промозглой питерской,
Дождями супротив морозов на ветру,
По Невскому, к той маленькой кондитерской,
К тебе бегом – увидеть поутру.
Московской стужей душу вместе с пальцами
Мне прихватило.
Слышишь? Отогрей…
С тобой мы будем вечными скитальцами,
Тебя я буду ждать у тех дверей,
Что в рай ведут.
А мне, увы, напротив…
Растянуты годами расстояния,
И озимью любовь под коркой льда.
К чему нам эти встречи, расставания,
К чему нам пароходы, поезда,
Когда душой мы вместе, слышишь?
Чувствуешь?
Прорвать пространство, боль свернуть узлом,
Неспешно по Тверской,
Тут ты - в кондитерской.
Москва ли, Питер… Нам не надо слов…
Снова серое утро. Одинаково серое. Серый город. Серая страна. Серое воскресенье…Серость…Кругом одна серость. Хотя, нет. Одно яркое пятно в этом суровом мире всё-таки было. Тёплое, живое, настоящее. И, главное, рядом. Сергей открыл глаза. Аня еще спала. Поэт посмотрел на часы: десятый час.
- Идем скорее, горе луковое, - послышался голос из коридора. – Интересно, знает Анька, где Есенин остановился? – продолжила уже спокойным голосом Маша, и опять, - Ты смерти моей хочешь? Дверь закрой! – крикнула она.
С промежутком в пару минут было слышно, как закрываются двери: соседская и входная. И тишина…Есенин встал, оделся, подошел к окну. Сновали извозчики, гудели где-то рядом машины. Улицу словно подметала поземка. «Настроение серое, - подумал поэт. – Надо бы с Клюевым встретиться, да опять хвост сядет, как в прошлый раз. И с Вовой не мешало бы разобраться. Везде найдут. А хочется хотя бы спокойно встретить Новый год. Мелкобуржуазный пережиток, - усмехнулся он. – А, была, не была». Есенин надел пальто и тихо вышел из квартиры.
Он направился к телеграфу, который располагался рядом. Народу в это утро было не так много, очереди никакой. Поэт взял два бланка и присел. Одну телеграмму он отписал в Москву: «Жду обещанных денег. До востребования. Ленинград. Почтамт». Вторая адресовалась Николаю Клюеву: «Жду 7 вечера у Исаакия». Сергей подумал немного и смял второй лист. Если за ним следят, то о телеграмме тут же узнают и всё равно выследят. Он взял еще один лист, написал: «Жду 7 вечера в кофейне на Васильевском, 1 линия. Сергей».
С первой телеграммой поэт подошел к окошку. Пожилая телеграфистка как будто не обратила внимания на человека по ту сторону стекла. Сосчитав буквы, она назвала стоимость, приняла деньги и отвернулась. «Не узнала, слава Богу», - подумал Сергей. Поэт был прав. Телеграфистка действительно не узнала Есенина, и не обратила внимания на подпись в конце. Однако, оператор, передававший текст, доложил о телеграмме и ее содержимом начальнику отделения. Вскоре в здании телеграфа появились два одинаковых человека в чёрном. Они расспросили телеграфистку, осмотрели окрестности и пошли по направлению к Конногвардейскому переулку, внимательно осматриваясь по сторонам. Один шел по четной, другой – по нечетной стороне.
Есенин же вышел из здания и, проходя мимо арки, ведущей внутрь двора, ловко подцепил вылетевшего навстречу мальчишку.
- Вот тебе гривенный, - сказал он. – Сбегаешь сейчас на Большую Морскую…тьфу, тьфу, ну как там она называется, ну ты понял.
- Аха. А чё делать-то?
- Передашь вот эту бумагу. Адрес я написал. Понял?
- Понял, дяенька. Добавить бы.
- А вот отнесешь и добавлю, рупь получишь.
- А, врешь ведь.
- Зуб даю, - Есенин улыбнулся и показал характерный жест. – Вернешься через двадцать минут сюда же и получишь.
Пацана словно ветром сдуло. Сергей поежился: «Всё-таки ветры в Ленинграде пронзительные». Питер его тянул и отталкивал. Он вспомнил юные годы, Царское село. Знакомство с Клюевым, тогда уже состоявшимся поэтом, их совместные чтения…
Эх, изба кривая с краю,
Речка, поле – только в путь,
Ты сродни земному раю,
И на сердце просто будь.
Просто, выйду на просторы,
Затяну своё, эх, мать,
Да, какие разговоры,
Всей деревней запевать.
От того по всей округе
Эхом вдруг: твою же мать…
Вороньё летит в испуге,
На печаль нам наплевать.
Развернись плечо. Родная,
Дай мне квасу, что ль, глотнуть,
Не смотри печально, знаю,
Эх, забыться б и уснуть…
Искупаться бы на речке
И сходить на карася,
В детстве было всё беспечно,
Убегали, не спросясь.
Никого теперь не спросишь,
Тын с избушкой посередь,
Два креста. На сердце осень,
Мне бы тут и умереть…
Не берет с косой старуха,
Растоплю-ка лучше, печь,
Жизнь идет, и пусть непруха,
Жизнь идет – о том и речь…
«Да, пусть непруха…Эх, в деревню бы, в юность…Как тогда было…А если б он остался…Если бы он остался здесь… Интересно, что изменилось бы? Да и, изменилось ли вообще? Этот город может менять людей. Москва…Она ломает. Вот, вроде, принимает с распростертыми объятиями и…ломает. А Питер наоборот. Никогда не встретит ласково: обдаст холодным и влажным ветром, а то и дождем промочит. Но отогреет тут же душевностью…Да, отогреет…»
Сквозняк в арке и холод давали о себе знать, Есенин закашлял. Снова этот надсадный сухой кашель. «Надо было отлежаться у Ганнушкина, - подумалось ему. – Подлечился бы, по-крайней мере. Не голову так горло, - улыбнулся поэт».
В арку, озираясь, влетел тот самый пацаненок.
- Нате, - он протянул свернутый вчетверо листок. – Велели передать. – Он остался стоять с открытой ладонью.
- Держи, - Сергей сунул в его руку рубль. – Молодец.
- Если чё, я всегда тута, дяенька, - прокричал малец, скрываясь в колодце проходного двора.
Клюев прислал короткий ответ: «Буду». «Ну, вот и сложилось, - потер руки Есенин и отправился обратно.
Дверь в квартиру была не заперта. Войдя, Сергей тихо прикрыл дверь и прошел к комнате. Соседей, по-прежнему не было. Из комнаты Анны доносились всхлипывания. Войдя, он увидел Аню, лежащую ничком на постели. Плечи вздрагивали, она рыдала.
- Ань, ты чего?
Женщина вздрогнула, резко поднялась и бросилась обнимать Есенина.
- Я…Я…думала…ты уже…не придешь… никогда.
- Я на почту ходил, Ань.
- Ааа…Аа… предупредить нельзя было? - сквозь слёзы спросила Анна. – Глупый, напугал меня… - Она стукнула его по груди и снова прижалась. – Холодный.
- Я же с улицы, а там зима, - улыбнулся Сергей, гладя спину женщины. – Дай разденусь, что ли?
- А вдруг тебя кто-то увидел?
- Соседи твои ушли, а на улице народа и нет почти. Выходной, утро.
- Всё равно дурак, - немного успокоившись, сказала Аня.
Она побежала на кухню, уже весело напевая какую-то песенку. Сергей, тем временем, умылся, привел себя в порядок. Когда он вернулся в комнату, на столе стоял чай и яичница. Аня оделась, и они сели за стол.
Женщина совсем успокоилась, о недавних переживаниях напоминали лишь припухшие глаза. Она с улыбкой смотрела на поэта. А у него сквозь улыбку во взгляде сквозила грусть…
***
Полдень. Странные эти дни конца декабря. Особенно в Питере странные. И так короткие донельзя, а при небе, которое можно задеть головой из-за туч, совсем темные. Иссиня-черные рваные клочья, несущие снежные заряды, гранит набережных, параллели улиц – всё это давило, угнетало, не давало покоя. «Куда? Зачем? Почему?» - думал Есенин, идя по городу. И даже близость любимой не отвлекала от этих мыслей. Он думал о будущем. Им не двигало чувство безысходности, нет. Даже если бы сейчас сказали, сколько ему осталось на этом свете, он бы не опустил руки. Да, сейчас было невесело, Сергей отчаянно искал выход. Потому что именно сейчас Есенину было что терять. Строки роились в голове, необычные, а записать было не на чем. От идущей рядом женщины шло тепло.
Аня действительно шла рядом, взяв под руку Сергея. Они гуляли по городу, просто бездумно гуляли. Анна поначалу что-то говорила, часто обращаясь к Есенину, а потом, видя, что тот где-то вдалеке, замолчала. Только еще сильнее обхватила его руку. Так они и шли...
А знаешь, оглянешься если, тени бредут за нами,
В спину дышат невидимые без солнца тени.
Их называли когда-то собственными именами,
А теперь…теперь они часть твоих и моих сновидений…
Холодом веет от них, промозглой сыростью тлена,
В обличье они человечьем скрываются иногда.
Как думаешь, кровь ли течет по черным их венам?
Кровь ли, скажи, если сжигаются города…
И только любовью, назло всем врагам и невзгодам,
Дано победить эту нечисть,
В куртках из человеческой, кажется, кожи,
Просто, если будут рядом любимых плечи,
Если счастьем горят напротив глаза – поможет.
Будут строки стихов подниматься ввысь, в невское небо,
О любви и любимых слова, не о смерти строфы,
И пусть Питер встречает неласково – утренним снегом,
Всё одно - есть Любовь, и не ЭТИМ вести меня на Голгофу…
Тени…Тени в это время метались по городу. Броуновское движение одинаково черных с серыми лицами людей. Именно броуновское, хаотичное, ибо не знали – где. Не знали куда. Острые неприятные взгляды исподлобья, от которых прохожие отворачивали лица, а некоторые вообще старались перейти на другую сторону улицы. Нет…пропал…И только две тени следовали за поэтом и его спутницей. Такая же молодая пара: мужчина и женщина, ни дать, ни взять – влюбленные. Чагин постарался…
А Есенин шел и думал о будущем. Он знал, что теперь ему будет хорошо. Аня…Сергей вдруг остановился, притянул ее к себе и поцеловал. Одинокие прохожие с удивлением поглядывали на парочку. А они, смеясь, пошли дальше.
«А что я, собственно, скрываюсь, словно преступник? – подумал вдруг Есенин. – Троцкий меня найдет рано или поздно. Да и те, другие, тоже. Хочется нормального праздника. Не тронут они меня сейчас, а дальше посмотрим». С этой мыслью пришли спокойствие и уверенность.
- Сергей Александрович? Ой, девочки, сам Есенин, - услышал поэт. – Не может быть. – Их окружила стайка девушек. – Сергей Александрович, а вы надолго к нам, в Ленинград?
- Надеюсь, надолго, девушки.
- Ой, а сегодня же выходной. Товарищ Есенин, а приходите к нам вечером, ну пожалуйста.
Анна стояла рядом, но на нее, казалось, никто не обращал внимания. Сергей взглянул на спутницу и пожал плечами: вот, мол, как ты со мной будешь–то? Аня улыбнулась в ответ. Странное ощущение того, что этот человек только её, не покидало женщину. Она знала, что это навсегда. Есенину как будто передалась уверенность девушки, и он сказал:
- Хорошо, я приду.
- А стихи, стихи новые будут?
- Будут вам стихи, - улыбнулся поэт.
Назвав адрес, шумная девичья компания отправилась дальше.
- Ты, правда, пойдешь? – спросила Анна.
- А ты разве не со мной? Не боишься, что уведут? – пошутил Сергей.
- Нет, не боюсь, - серьезно ответила. – Я просто знаю, что ты от меня не уйдешь.
Ни-ку-да.
продолжение, http://www.proza.ru/2012/01/12/1679