О, боги, боги, за что караете!
Я помню, как смеялся мой сын. Как хохотал, как ржал он, откинув тяжелую голову со светлыми, по-варяжьи длинными волосами, широко раскрыв рот, так что видны были и крепкие белые зубы, и розовый, как у щенка, язык. Так можно смеяться только если тебе шестнадцать лет, ты силен и здоров, на голову выше сверстников, и лучше всех на мечах. Если женщины смотрят на тебя с обожанием, а бывалые воины зовут тебя к своему костру. Если ты – княжий сын, и вся жизнь лежит перед тобой, как персидский ковер, синий, красный и золотой. Именно так смеялся мой Ратобор. Таким я вижу его каждую ночь во сне, да и среди белого дня тоже. Как будто я никогда не видел его с серым, как сталь, лицом, с синими губами и страшными костяными белками закатившихся полуоткрытых глаз. Как будто не погиб он в свои шестнадцать лет, командуя лучшей моей сотней и выполняя мой жестокий, трудный приказ.
Моя вина, моя беда.
Но мог ли я поступить иначе? Кому же и поручить лучших своих людей, если не сыну, с колыбели обученному военному искусству, вооруженному самым лучшим из всего, доступного человеческим рукам, горящему желанием на деле доказать свою силу, храбрость и талант? Кому же еще мог я отдать такой приказ, если не сыну, рожденному принять мою ношу, вести за собою людей, повелевать и править? Ведь чтоб быть владыкой одного княжьего звания мало. Нужна еще уверенность, твердость, решительность. И чтобы люди тебя уважали и боялись и, самое главное, в тебя верили. Любить тебя они не обязаны, но верить тебе должны. А в наше окаянное время нужна еще и военная слава, без этого никак нельзя. А где ее раздобудешь, проклятую эту славу, если не в самом пекле самой страшной битвы? Так добывал ее я, и мой отец до меня, и все мои предки, носившие мечи и звавшиеся господами. Другого пути я не знал.
И еще я не знал, как объяснить все это обезумевшей от горя матери, воющей над телом сына, лютой бестии, бросившейся на меня, колено в пах, когти в глаза, милой моей, ненаглядной, нежной Любавушке... Сколько лет прошло, а шрамы на моем лице видны до сих пор, и нет мне покоя, и нет мне прощения, ни ночью, ни днем, даже когда стою я в своих палатах и гляжу в окно, а за спиной говорит мне что-то советник мой, грек Евфимус, и я его не слушаю.
Вот ведь человек, Евфимус, вроде простой вопрос ему задал – есть ли у нас деньги воевать русичей – а говорит он уже пол-дня, и по сути так ничего не сказал. Но вроде бы получается, что денег нет. Впрочем, у него всегда так получается. Невоенный он человек.
"Ладно, Евфимус, понятно мне. Ты мне вот что тогда скажи. Нужно мне одно из двух: или набрать еще сотню дружинников, с оружием, пускай хоть пеших, или же обнести город новой стеной, в двадцать локтей, а желательно в тридцать. Немедленного ответа не жду, посчитай что лучше выходит, подумай. - Очень мне надоел Евфимус, пусть идет себе. - И как пойдешь, вели мне меда принести."
Евфимус стал собирать разложенные на столе свитки, перья, что-то еще такое же, сказал:
"Княже, там к тебе Хват. Еще раньше меня пришел, не знаю дождался ли."
"Зови, если дождался, да вели тогда побольше меду принести."
Я поглядел как выходит из покоя Евфимус, подумал какой он все же верный да полезный человек, а тут и Хват зашел и сразу начал мяться у порога, изображая для чего-то робкую почтительность. Ужасно хитрый человек, и люблю я его, как брата. Пожали руки.
"Давай, садись, Любомир," - я хлопнул его по плечу, усаживая за стол. Я всегда называл его настоящим именем, из вредности. Очень он его не любил. А мне казалось забавным как это мой первый сотник, самый доблестный, опытный и свирепый воин во всей дружине зовется Любомиром.
"Как съездил в Альдейгу?"
"Все в порядке, княже, купцов проводили, в целости и сохранности, доставили как полагается. Товару купили, для кузни там что-то..."
"Серебро сдал?"
Хват потешно взмахнул руками: "Так конечно! Неужто Евфимус не сказал тебе?"
Может и говорил, как будто я его слушал. Очень он много всего говорит.
"Сказал вроде, не помню. Не важно."
Тут принесли меду, мы выпили, Хват похвалил, конечно.
"Что в сотне?" - спросил я и он ответил: "Порядок полный, княже," - и покосился на меня стыдливо, и я понял, что ничуть он не робеет, а просто делает вид, что неловко ему, а значит станет о чем-то меня просить. Просил Хват редко, а отказывал я ему... не припомню, чтоб такое случалось. Выпили еще, и я ему, наконец, сказал:
"Давай, выкладывай, что там у тебя?"
Тот посмущался еще и начал: "Тут в Альдейге, князь, такое случилось, что и не знаю как сказать."
"Да что ты, право, как девка на сносях! Говори уже. Порубили кого?" Такое случалось, и не раз.
"Нет, что ты, князь, как можно! Никогда. Наоборот даже. Ну ладно. Было дело на рынке. Знаешь как там устроено, в Альдейге?"
"Откуда мне знать, Любомир? Что я, по рынкам хожу?"
"Да, конечно. Ну, в Альдейге рынок, там всяким торгуют. А как зайдешь, прям направо, за площадью, навроде клетки, и там держат рабов, на продажу, понятное дело. Ну, нам-то без надобности, однако шли мы мимо, да слышим шум, гам, свист, что-то делается. Подошли, княже, просто так, посмотреть. Видим – стоит в клетке паренек, да бросает камнями в стражу, да так-то метко, прямо в шлем, только звон идет! Тут один стражник подходит и давай его - пикой. А парень возьми и пику перехвати, прям за древко, и стражника - хлоп! – в нос, даже не знаю как это он так через решетку исхитрился. Значит что, имеем раба с пикой в клетке, всем забавно, а я думаю: сейчас бросит. Не тут то было! Тот пику поднял, да как заорет что-то по-своему, по-варяжьи, по голосу так прямо сотник. И пику не впервые видит, это уж точно. Вот. Стража, конечно, кинулась, два десятка, наверное, да с мечами, да со щитами, и это на одного-то закованного в железо паренька! Я тебе говорю, княже, что в Альдейге за дружина, это уму непостижно. Ну ладно, повалили они его, конечно, стали бить, а я уж к самой решетке подошел, да вижу, забъют до смерти, неприменно. И, знаешь, князь, так жалко мне стало парня, прямо до невозможности. Хоть и варяг, но мальчишка совсем, да храбрый, да по всему видно, что военной породы. Я им говорю: "Прекратить," они мне, конечно, "По какому праву?" а я им: "Купить желаю!" А что делать? Вот так они мне его и продали. Честно скажу, очень я надеялся, что сбежит он от нас по дороге, но нет, не сбежал, уж не знаю почему."
Хват замолчал. Мы выпили еще, и я ответил ему:
"Ну что, Любомир, ты мое мнение знаешь. Я сам рабов не держу и другим не советую, и толку в них не вижу. Однако, ты его все же купил, и значит теперь ты ему господин. Какое это имеет отношение ко мне, я не понимаю. Твое дело."
Снова Хват замахал руками:
"Что ты, княже, что ты! На кой он мне? Да какой из меня господин? Я так подумал, прямо сразу, князю в подарок. Прими, не обижай."
"А мне на что?,,
"Ну, там, по хозяйству может, или на конюшню. Ему бы отлежаться немного да подкормиться, цены ему не будет."
"Ты думаешь, я продам его с барышом?" - засмеялся я.
Но Хвату было не до смеха: "Ох, князь. Возьми ты его у меня. Уж четвертый день в сарае сидит, не знаю что и делать с ним."
"Ладно, сколько дал за него?"
"Осьмушку."
Цена показалась мне неправдоподобной: "Что так дешево?"
"Так битый, княже. К тому ж с норовом."
Да, Хват, это ты удачно купил, битого да с норовом. Нет у тебя будущего в работорговле.
"Ладно, пойди скажи Евфимусу, чтобы устроил твоего варяга по усмотрению, да пусть даст тебе осьмушку."
Хват мне: "Ни за что не возьму, подарок," пришлось построже: "Я тебе не девка, подарки мне делать. Все у тебя? Ступай тогда."
О, боги, боги! И почему это все мои люди из меня веревки вьют?
Люди. Людей, как раз, предостаточно, да каждому от меня чего-то нужно, а поговорить не с кем. Самые мне близкие люди – это Евфимус и Хват, но не могу же я с ними говорить про Ратобора или про безмерное мое одиночество. Жениться, может? Говорят в Руссе подрастает какая-то. Или в Полоте, это уж наверняка, там вечно девок было невпрворот. Но так, как с Любавой, все равно не будет, да и какая разница? То же одиночество, только подслащенное. Вот мне бы брата, хоть двоюродного. И как это получилось, что из всей семьи я один остался? Очень хорошо помню как это получилось. Да что там. Сына мне нужно. Причем большого, чтобы ехал он сейчас рядом со мной, стремя в стремя, да говорил о том, что река в этом году полная, а значит брод отыскать будет нелегко. Или о том, что на Белую Реку мы все равно опоздали. И людей с собой взяли слишком мало. Или много, все равно, лишь бы о чем-то простом и военном.
Брод мы все-таки отыскали, но река и вправду оказалась глубокой, лошадям по брюхо. А за рекой лежала бескрайняя, богатая, плодородная земля. Моя земля. Деревни, платящие мне дань. Поля, часть урожая с которых повезут осенью в Словенск. Люди, обязанные воевать по моему приказу. И так до самой Белой Реки, где стоит крепость тамошнего князя Гора, а вернее уж больше не стоит. На Белую Реку нaпали степняки и крепость, скорее всего, сожгли, но посланные Гором в Словенск за подмогой воины этого не видели. Между нами два дня пути, и ты прав, Ратобор, мы приедем слишком поздно. Степняков и след простынет. А значит, наша сотня не нужна, хватило бы и десятка. А если степняки все же остались, то опять же ты прав, нас слишком мало, и мы все погибнем, и так же прав будет Евфимус, который говорил, что незачем мне ехать самому. Ему не понять, что сидеть в городе бывает невмоготу. Душно, невозможно.
Разместились на ночлег прямо под открытым небом, на берегу небольшого ручья. Хорошо вот так, просто сидеть у огня, глядеть, как искры поднимаются в черное небо, слышать шум и плеск ручья, да вздохи коней, да пить крепкий мед и не чувствовать хмеля. Помнишь, как мы ездили с тобой на заставы, а ты брал с собой сокола, как его звали? Не помню. И мне даже обидно было, что ты все возишься с этим соколом, вместо того, чтобы говорить со мной. Что с тем соколом стало? Надо узнать. Прости, позабыл я про него. Прости, что усомнился в твоей храбрости. Поcлал тебя вперед, а сам подумал: а не забоится ли? Хватит ли смелости ударить первым, повернуть на себя все войско, да выстоять? Смелости как раз хватило, даже с лихвой. В чем оказался недостаток, так это в простой военной хитрости, в умении вовремя отойти, стать в оборону, укрыться... А значит не был ты готов еще вести в бой первую сотню.
Моя вина. Прости.
Дым сожженной крепости мы заметили издалека, так же, как и копошащихся вокруг людей, погорельцев из крепости и из деревни, которым посчастливилось укрыться от степняков. От деревни остались одни головешки, от крепости – черные обуглившиеся руины. Я пожалел, что не могу посоветоваться с Евфимусом – что делать? Развернуться и уехать? Отстроить крепость и взять себе? Крепость так далеко от Словенска это головная боль. Это гарнизон, по меньшей мере пол-сотни. Этo деньги, на которые хотелось бы нанять еще сотню бойцов или поставить, наконец, серьезные стены, а не сидеть перед русичами, да теми же степняками с голым задом, дескать, приходите, кому не лень, да берите нас голыми руками. Не знаю, как с такими стенами мы еще никому не платим дани. Видимо все-таки лень.
Дело решили два обстоятельства. Во-первых, варяжская торговая ладья, прoшедшая по Белой реке так близко от берега, что мы услышали как кoрмчий задает гребцам ритм. Вторым обстоятельством cтaла Белорецкая княгиня.
Она появилась в нашем лагере на следующий день в сопровождении свиты, довольно ободранной и грязной. Оно и понятно, погорельцы. Я как раз только сел в седло, посмотреть откуда брать для крепости дерево и можно ли его сплавить по реке, когда их привели ко мне; пришлось поездку отложить. Постояли немного лицом к лицу, молча разглядывая и оценивая друг друга.
А посмотреть было на что. Черноволосая и смуглая, она напоминала бы мне степнячку, если б не была так высока, на голову выше любого в своей свите, к тому же с удивительными глазами, длинными, чуть раскосыми, светло-зелеными, с темным ободом, кошачьими глазами, колдовскими. Никогда таких не видел, тем более на смуглом лице. Но глаза еще ничего, можно было пережить. Вот губы у нее и вправду были поразительные: полные, круглые, будто припухшие, темно-вишневого цвета. Как только я взглянул на эти ее губы сразу вспомнил как давно я не был с женщиной. А все потому что князь. Не могу же я шлюх по кабакам щупать?
Наконец, кто-то из ее свиты опомнился, зачастил:
"Владыка князь Словенский господин Волоша, почти своей милостию благородную Оану, княгиню Белорецкую."
"Княгиня," - склонил я голову и решил тогда: быть крепости на Белой Реке. Но княгине здесь оставаться незачем. Поедет со мной в Словенск.
"Господин мой князь," - поклонилась она чуть заметно. Голос ее звучал с легкой хрипотцой. Интересно, это от дыма или у нее всегда так?
"Прими мои соболезнования, княгиня. Я знал и любил князя Гора. Большая утрата."
"Спасибо князь." Немногие могут вот так смотреть мне в глаза, прямо, открыто, спокойно. На равных.
Я подозвал слугу, велел устроить княгиню, хотя особых удобств предложить ей не мог, ведь ехали мы налегке.
Затем все же поехал вверх по реке, посмотреть насчет леса, и вроде бы все складывалось благополучно. Переправились через Белую Реку вброд, оказалась река не слишком глубокой, поскакали по восточной, степной стороне, вернулись к разрушенной крепости, сели ужинать. Я увидел, что для княгини поставили шалаш, накрытый лошадиными попонами. И то хорошо, ведь шатров мы с собой не везли.
"Что думаешь, Любомир, поставим крепость на месте прежней?"
Хват держал в одной руке гусиную ногу, в другой плескалась глиняная кружка с медом.
"А что, князь, место хорошее, пригорок вроде, видно дальше, да и не затопит по весне."
Присутствие княгини в ее шалаше волновало меня, но не настолько, чтобы потерять последнее терпение. Все, что мне нужно, будет моим, а когда, какая разница?
Поутру всех собрал и сказал слово:
"Будем отстраивать Белорецкую крепость. Не отдадим нашей земли степнякам. Если сегодня уступим Белорецк, то завтра и Словенска не удержим. Оставляю пять десятков для обустройства лагеря и охраны. Степняки могут вернуться, будьте начеку. По приезду в Словенск пришлю мастеровых и припас. К зиме желаю иметь крепость готовой."
Вмешалась княгиня: "Крепость, стало быть, будет Словенской?"
А какой же еще? Глупая женщина, хоть и красивая.
Сказал просто: "Словенской."
Она промолчала. Лишь потом, когда все разошлись, подошла ко мне: "Будет ли угодно князю оставить меня здесь?"
"Нет, княгиня. Почту за честь принять тебя в Словенске. Погости у меня пока крепость строится, а там сама решишь как тебе лучше."
Она улыбнулась мне своими удивительными губами и, кажется, все поняла и вопросов больше не задавала.
Обратный путь, легкий и приятный, показался как всегда вдвое короче. Княгиня сидела в седле уверенно, легко поддерживала приятную беседу и сказала, среди прочего, будто родом она из Тимеровских князей, чему я не очень поверил. Впрочем, не все ли равно?
К Словенску мы подъехали на закате, а пока переправлялись через реку, сосем стемнело. Однако перед воротами нас встречал Евфимус с охраной, очень чинно, и богатый ужин ждал нас в зале и для княгини со свитой готовы были отдельные покои. Это тебе не Белорецк.
Поздно вечером она появилась в моей спальне, кутаясь в широкую робу с лисьим мехом на вороте и на рукувах. Я поднялся ей навстречу.
"Я пришла поблагодарить тебя, князь, за помощь и приют."
Я взял ее за подбородок и поднял ее смуглое лицо. Свеча отражалась в длинных кошачьих глазах и губы ее горчили.
"Я принимаю твою благодарность, Оана."
Она обняла меня за шею и я почувствовал на ее спине, даже через робу, острые лопатки и мелкие круглые позвонки.
Часть 2
http://www.proza.ru/2012/01/05/132