башня

А глиняный-то Петрушка, магом задуманный как просто тварь убогая бессловесная для успокоения клиентки, ну, и чтоб ей, несчастной было чем заняться вечерами одинокими, не совсем бездумным оказался. Любое существо, с людьми добрыми какое-то время прожив, интеллект приобретает – собаки там, кошки, свинки морские, куклы всяческие. Да ладно б одним интеллектом обошелся, на нем бы и остановился – так нет ведь – он, как и все что в биосфере произрастает, суть свою приобрел и чувство чувствовать захотел, обезьяна недоделанная. И что он, скажите, помимо ревности ощущать мог, если ничего кроме ****ства кругом себя не видел, а о материях высших, влияниям биосферы не подверженным, даже предположить не мог?.. Вот если б его кто-то заказал, чтоб заботиться о нем, холить, лелеять, в одежки разные одевать, да домики для него строить, он бы, глядишь, и оберегом стал, другом для хозяйки заботливой. Но Петрушка, замешанный из белой глины на страхе Анны да алчности мага, оберегом становиться не хотел, напротив, желал уже, по мере развития интеллекта, грести под себя все, с чем знаком, всех, с кем знаком, и страшно боялся, что не получится все и сразу, и греб бесхитростно то, что видел и в силах был унести и сохранить для личного пользования. Для начала, поблескивая глазенками красненькими, стал он поедать весь кофе, который Анна покупала психотерапевту уже, не Петру, так, на всякий случай стал поедать, просто, чтоб никому больше не досталось. Затем, узнав, что Анна встречается на лавочке и в прочих неприличных местах с Чикатилой, стал таскаться за ней туда. Сядет напротив парочки влюбленной, глазками своими зыркает, и похожи они на два огонька, какие бывают у свечей угасающих, а влюбленным невдомек – от чего же не по себе, и тревожно, и трахаться не особо-то уже хочется. И не укрыться уже нигде от огоньков этих – ни под скамейкой в парке, ни под одеялом огромным четырехспальным верблюжачьим. Конечно, интеллект Петрушки был далек от понимания чувств, тем более – от всяческого сочувствия, он одно только осознавал – раз сделала его Анна, значит и должна быть с ним. По меньшей мере, не бросать на произвол судьбы, он ведь прихоти ее удовлетворял, когда нужен был, но только психотерапевт появился, а следом и Чикатило, стала она на него, на Петрушку верного-примерного внимания обращать не больше, чем на насекомое африканское, коего не видела в жизни, ибо в Африке бывать не случалось. Анна-то, страхами безотчетными терзаемая, дома сидеть стала, и психотерапевта к себе не пускала, а Чикатилу тем паче. Сама не зная почему. И стали они только вдвоем – Петрушка и Анна, только Анна, одинокой себя чувствуя, все чаще Петрушке на жизнь жаловалась – дескать, вот, у нее опять все плохо, наверное, это Кристина с Петром коварно порчу на нее наводят, тоску нагоняют. Петрушка же, полезность свою показывая даме сердца, стал к Кристине шастать по ночам, ну, кофе воровать у него уже в привычку вошло, так он же дальше пошел – то на лицо Кристине кислотой плюнет, мелкая тоже, но пакость, а то простыни обгадит так, что даже стриптизеры за большие деньги на простыни эти идти не соглашаются. В общем, ясно – никакой половой жизни женщине не дал. И не потому, что это его женщина, а просто – из пакостности врожденной. С Петром сложнее пришлось – он и так уже был царем жертв, и интеллект Петрушки никак не мог придумать кару для Петра. Ему ведь, что ни делай – он так и останется царем жертв – куда уж дальше. И кастрация даже не поможет. Сделал Петрушка, сначала было, чтоб у жертв мыло не мылилось и веревка не затягивалась, а им того и надо. Сделал, чтоб свет включался в самый ответственный момент, но женщины Петра еще больше после этого конфуза жалели. И бесился Петрушка, и колеса Петру гвоздями протыкал, и дерьмо в одеколон подмешивал – и все Петру как с гуся вода. Даже как-то счастливее от этого Петр становился. И стал тогда Петрушка за Петром везде ходить, вперед него лезть и говорить на всех углах, что не Петр – главная жертва обстоятельств, а он, Петрушка. Петр поник, пал духом, есть даже меньше стал. В общем, впал в депрессию, достойную момента. Расправившись с Петром, Петрушка хотел было за все отомстить магу, но побоялся, ибо маг с порога сказал что-то наподобие «я тебя породил, я тебя и убью». Не разрушив, но основательно подпортив все, что считал за себя ответственным и перед собой виноватым, пришел Петрушка к Анне, а у нее психоаналитик с Чикатилой сидят и кофе пьют, сексом все втроем заняться собираются, забыв напрочь о Петрушке – благодетеле всеобщем. Тогда интеллект глиняного Петьки поднатужился, и дошел до осознания того, что пока он ходил везде и благородно мстил всем за собственное одиночество, никто даже не стремился понять его светлого порыва, как никто даже и не понял, что это он, великий Петрушка, срал отчаянно на простыни, а также глазками зыркал, энергию драгоценную расходовал, чтоб счастливым быть. И вышел Петрушка вон, и залез на самую высокую в городе башню, и спрыгнул с нее, и разбился об асфальт на мелкие кусочки, которые, будто бы по мановению волшебной палочки, вдруг срослись воедино, и стал Петька как все люди, и тут же нашел себе крашеную блондинку, благо много их торговало пирожками у подножия башни, и любая была не прочь мирно жить с таким мужчиной как Петька, который за время падения забыл и Анну, и мага, и Петра, и психоаналитика, но все же был готов оторвать башку любому, кто покусится или позарится на его женщину. Блондинка была рада-радешенька Петьке, и холила его, и лелеяла, и боялась, ибо чуть что не так, глазенки его, маленькие и глубоко посаженные, начинали поблескивать, как два огонька, какие бывают, когда фитиль свечи болтается в воске и все еще борется за жизнь, никак не желая угасать.