Не знаю, кто придумал ему это прозвище, но оно так подходило, что настоящее человеческое имя никто больше по отношению к нему не употреблял. И, решив написать о нём, я два дня мучительно вспоминала, как же его всё-таки звали на самом деле, но не вспомнила.
Так и остался в памяти. Барсик. Огромный, неотразимый, ласковый котище 23-х лет от роду. Мы работали вместе около года на кафедре общей физики. Я занималась лекционными демонстрациями и готовилась поступать в аспирантуру, а он только что вернулся из армии, восстановился на вечернее отделение факультета вычислительной техники и устроился к нам лаборантом.
Так многие делали, лаборанты у нас часто менялись, многих даже не запоминали. А этого и захочешь – не забудешь! Барсик он Барсик и есть. Ко всем находил подход, естественно и нахально ласкался и целовался со всеми женщинами на кафедре, не взирая ни на положение, ни на возраст. Его усы знали мы все не только на вид, но и на ощупь. Некрасивые, колючие, нахальные усики. Неотразимые. Как сам он: некрасивый, нахальный, огромный и неотразимый.
Все наши лаборантки и все «более или менее научные» сотрудницы были в него влюблены и, что греха таить, будь в моём сердце хоть один свободный кубический миллиметр, то после танцев на новогодней вечеринке, поддалась бы и я. Но не было в моём сердце свободного местечка. Всё было занято моим... Не знаю даже кем или чем моим. Моим всем. Оставлю так. Назову его просто Мой.
Может быть, именно эта невосприимчивость к его обаянию и сделала наши с Барсиком отношения такими доверительными и приятными. В отдельной комнате, где я готовила лекционные демонстрации, писала научную статью по голографической микроскопии и готовилась к вступительным в аспирантуру, он просиживал целые дни, манкируя своими прямыми лаборантскими обязанностями. Или скорее, вменив себе в обязанность утешать меня в моих скорбях и печалях, которые вольно или невольно причинял мне Мой.
Я тоже, как могла, помогала Барсику. Оказалось, что существовала некая Светка, его доармейская любовь, вышедшая замуж за другого. И мы с Барсиком заключили честную Антанту: я звонила и звала к телефону Светку, а он беззастенчиво осаждал звонками прокуратуру Московского района нашего города, даже не поинтересовавшись, куда, собственно, звонит. Только всё удивлялся: «Опять нет его. В суде да в суде. С кем он там судится?»
Так и шли месяцы. Прошла зима, весна. Закончились занятия. Мы с Барсиком стали совсем неразлучны. Всюду по институту ходили вместе: обедать или документы мои сдавать, бесконечные характеристи подписывать. Всегда вместе. Не мудрено, что на кафедре разгоралось и пламенело общее мнение, что у нас роман. И удивительно, как искренне и яростно мы отбивались от всех наговоров, в то время, как уже почти полгода самозабвенно и каждую свободную минуту отдавались невинной дружеской похоти. Так он меня утешал. Поводов для расстройства у меня не становилось меньше, а у него сил было немеряно, хватило бы на всю мировую скорбь, да мне одной досталось.
Удивительно и непостижимо, но мы действительно не считали себя любовниками. Очень долго, по крайней мере. Пока в это не вмешался заведующий кафедрой. Однажды он гневно вошёл ко мне в рабочую комнату и потребовал от лица возмущенных сотрудников, чтобы я сняла с окна чёрные шторы, которые нужны были мне для экспериментов с голографическим микроскопом. Я взбесилась и сказала, что шторы для меня не критичны, я хорошо кончаю и на свету, а неудовлетворённая общественность пусть лучше озаботится собственной половой жизнью. К слову, завкафедрой был видным, но, по какой-то неизвестной мне причине, одиноким мужчиной. Хорошо, что он хоть характеристику мне к тому времени уже подписал. Видела бы я аспирантуру, как же!
После скандала, учинённого шефом, мы с Барсиком «сбросили обороты» и на работе общаться почти перестали. Но друг к другу уже привыкли; он последнее время стал совсем ручным, почти невыносимо нежным, перестал просить меня звонить Светке, а после моих просьб, - хоть и знал уже куда звонит, - являлся с сообщениями вроде: «Опять в суде твой гад. Когда его уже посадят?!»
И ещё одно событие инициировал скандал шефа. Барсик выпросил ключи от квартиры какого-то знакомого, что жил недалеко от работы, и мы пошли туда в перерыв после недели воздержания. Там он впервые захотел целоваться. Ведь мы не целовались. Разве что «губки – бантиком», а по-настоящему – никогда. А я не захотела и в тот раз. И он обиделся. И до конца дня потом смотрел на меня тяжело и странно. А в конце рабочего дня пришел и с каким-то до сих пор неизвестным выражением то ли отчаяния, то ли жестокости, так ему неидущей, стал просить, чтобы я написала ему стихи. Я сказала, что этого не будет никогда. И тогда он меня изнасиловал.
Заломил руки и прямо на столе, на моих книжках по радиоэлектронике грубо меня изнасиловал. Потом получил пощёчину и вышел. О! Я вспомнила как его зовут! Но это уже не важно. После того мы встретились наедине только один раз... Он через полчаса вернулся со слезами просить прощения и получил исписанный лист:
Зачем тебе нужны мои стихи?
Неужто тоже хочешь быть любимым?
Над тленностью блудливой требухи
Стоит душа, как нимб неоспорима.
Порочные и лживые черты
Орошены невинными слезами,
А что есть я и что такое ты,
Не до конца мы поняли и сами.
Ему скажу! Скажу, что неверна.
Пусть проклянёт меня! Господня воля.
Ты ж знай: что я – от ласк твоих пьяна –
Всегда шептала: «Толя. Толя. Толя.»
23.06.08 Гамбург