Анамнезис 1

***1

Кажется, прошелестел летний дождь. Нет, действительно, стало легче дышать. Люблю зябкость раннего утра и моросящие звуки за их способность дарить неповторимое ощущение новизны.
     Странно спать и знать об этом. Мало того, на грани яви и сна рваться вслед поблескивающим молниям беззвучных гроз, уходящим за сияющий горизонт, и в погоне за ними пытаться сломать строй теневых преград, чья игра с неразличимым в отдельности чистым светом только и позволяет что-то увидеть. Увы! Обычное зрение, встречая незнакомый объект, некоторое время игнорирует очевидность и прилежно дорисовывает несуществующие детали – по образцу отраженных форм из прошлого опыта. И все же при усиленном всматривании мы способны преодолевать порог за порогом в понимании смутных образов бессознательного восприятия, чтобы совершать прыжки в неизвестное.      
    Между тем свежесть через раскрытое окно прикоснулась к моей тающей дрёме, хотя и не нарушила ее невесомой паутины: я пребывал в безмятежном облаке из ускользающих мыслей и сквозь ресницы наблюдал игру мерцающих радуг на поверхности рояля. Их искристые нити вспыхивали и гасли мозаичной гаммой сияющих слоистых оттенков – подобно пушистым нежным волосам Даны на солнце. Также и ее настроение – точно струи ручья, что внезапно вздымаются при ровном течении: она может рассердиться без внешней причины. И разве я не внимателен к тонам ее дыхания или промелькнувшему блеску глаз, но, как ни напрягайся в стремлении упреждать эти едва уловимые переходы, из ничего возникнет новый нюанс, а ты в попытке не опаздывать впредь нет-нет, да промахнешься.
     Трудно бороться с природой. Вероятно, самой разумной стратегией в отношении ее сил является отстраненное созерцание. Можно, конечно, и напролом, активно парирующими ударами – с целью освободиться, а лучше подчинить себе суверенную стихию, проникшись логикой ее на первый взгляд неупорядоченных всплесков и гейзеров. Но самый действенный путь – двусмысленный: переиграть противника, используя его же силу; и я стремился преуспеть в искусстве предотвращения безмолвных знаков неудовольствия своей строптивой скромницы, следя за чуть приметными вздрагиваниями ее ресниц и губ. Правда, приходилось порой изрядно поступаться некоторыми принципами, и только мысль, что сохранение мира с ней стоит и большего, успокаивала меня.
     А поддержание зыбкого равновесия наших отношений требовало немалых усилий: это сложно звучащее переплетение состояло из противоречий по типу бинарных оппозиций. Хотя всякий раз мы из прохладной тени взаимной отделённости оказывались в горячей темноте слияния, где, поглощенный противоборством, я неизменно упускал момент наступления удивительных метаморфоз в своих ощущениях. Нечто перемалывало мою ярость в страсть, которая, удовлетворившись на время, непостижимым образом всякий раз являла внутреннему взору утренний туман цветущего сада. И, усыпанный атласно упругими венчиками из лепестков, тот своими тонкими шлейфами запахов и привкусов пополнял драгоценную коллекцию воображения, причудливо компонующего свои запасы.
     Дотянувшись до рояля, можно лежа перебирать непорочно-белые гладкие тела клавиш. Их чистые голоса неизменно трогают мою душу, впрочем, с детства даже гаммы вызывали у меня сердечный трепет. Помню призрачного дворника, шаркающего в тумане метлой, и себя в предрассветной дымке – спешащего на урок, что начинался ровно в восемь.
     Моя преклонных лет бонна вставала крайне рано и могла заниматься лишь до одиннадцати, ибо к полудню по причине ночной бессонницы уже сладко спала в старинном кресле под уютным пледом. И от него – клетчато-пушистого – память всякий раз обращает меня к седым волнистым косам, уложенным вокруг головы этой прекраснейшей из женщин, чтобы потом мягко прикоснуться к ее лицу, испещренному нежнейшей сеточкой лучезарных морщин. О талантах ее ходили легенды, и попасть к ней в ученики дорогого стоило.
     Я искренне любил свою наставницу, привившую мне кроме прочего умение настраивать душу как инструмент. И с тех пор обязательные утренние упражнения разворачивают во мне особую безудержную радость в ожидании необычного счастья, переплетенного со скользящим по роялю светом, за которым я спешу, импровизируя и устремляясь к тональной невесомости, чтобы, ухватив импульсы своего тела, преобразовать их в музыкальные пассажи.
     Из-под полуопущенных ресниц так сладостно ловить неясные блики и на фоне тайного глубокого шепота жизни готовить пробуждение рояля. Его чувственный прибой с гармоничной звучностью накатывающих волн в открытые летние окна услышит весь дом и привычно примет мою музыку как естественный шум утра.
     Но сегодня не хотелось нарушать тишину, поскольку Софью Павловну, живущую за стеной, вновь посетила изысканная дама. Я видел эту особу – в одеждах из легчайшей ткани. Правда, поля шляпы таинственной ажурной тенью неизменно скрывали ее лицо. Оставалось прислушиваться к голосу незнакомки на смежной лоджии – грудному, бархатному, с чудными переливами. На фоне слабого дребезжания моей слезливой соседки он звучал точно звон бокала с дорогим вином.
-А что, Софи, не донимает ли тебя наш молодой друг? Новое поколение предпочитает рэп и техно,- говорила гостья, предоставляя мне наслаждаться плавными модуляциями своего великолепного глубокого контральто. И перед моим мысленным взором прорисовывались восхитительные контуры изысканно причесанной женщины – то ли актрисы, то ли исполнительницы старинных романсов – с полуопущенными ресницами и матовым свечением пионовых губ.
     Софья Павловна отвечала своей незримой собеседнице:
-Он любит настоящую музыку, и надеюсь, сегодня мы услышим его восхитительную игру.
-Признайся, дорогая, тебя очаровывают артистичные мужчины. Сколько их образов хранит твоя замечательная коллекция; твоему таланту нет цены. И вряд ли ты устояла перед искушением запечатлеть своего молодого соседа.
-Я давно не занимаюсь этим: фотокамера сломалась,- последовал смущенный ответ, на что гостья ласково усмехнулась:
-Не пытайся меня обмануть, посмотри в зеркало – как зарделась. Я не в осуждение, но в своем одиночестве виновна ты сама: не следовало всю жизнь оставаться романтичной дурехой. Хотя, этим ты мне и дорога.
     Столь музыкальный дуэт прервался паузой, в которой краткими чистыми звонами слышались лишь звуки чаепития. Не нарушая общего ритма церемонии и пропустив для этого несколько тактов, соседка его продолжила:
-Живет он один,– стало быть, никто нам не помешает. А какие ироничные у него глаза – видят тебя насквозь, просто сойти с ума. Он подойдет нам, поверь.
-Свести тебя с ума нетрудно. Но ты права, нужно заняться им на досуге.
Я чуть с кровати не свалился: эти грымзы решили мной заняться – интересно как?! Впрочем, образ таинственной гостьи тут же вплыл в мое сознание и растворил грубое слово, не подходившее незнакомке. Мало того, ее чудный голос проскользнул к самому моему уху, шелковисто коснулся его, и я почувствовал, что парю в невесомости.
-Привлечь меня способен далеко не каждый, но этот достоин усилий. Только забудь свои восторженные глупости, Соня, обещай выкинуть их из головы.
-Прогнать тоску способна лишь мечта.
-Мы найдем тебе новую мечту.
     Пришлось-таки выползти из постели и несколько раз отжаться, прежде чем отправиться в душ. Не видя лица изысканной дамы, я тем не менее с удовольствием представлял вспархивающие крылья ее одеяний и даже улавливал какой-то тонкий, едва различимый запах свежести – с беспокойными нотами корня родиолы, промытого в горном ручье и поблескивающего старинной позолотой. Его волшебно-ускользающий аромат всегда заставлял мое сердце сжиматься сладко и больно, обращая вспять время, пронизанное благоуханием багульника и струящимся рокотом таежных водопадов. Где ты, Леон? Но ведь я сам в который раз накормил его обещаньями собрать московскую команду для покорения норвежских порожистых рек. 
     Господи, о чем ты думаешь,– Гостья из иной физической реальности. Почему-то мне представился наш двор – с пожилыми любителями отсиживаться на скамьях возле подъезда, под сенью старых раскидистых деревьев, чья густая тень всегда вызывала недовольство симпатичных интеллигентных старушек с первого этажа, жаждущих греться на солнышке. Милые стражи порядка и нравственности – в темных платьях с белоснежными отложными воротничками, с удивительно прямыми спинами и благопристойно поджатыми губами. Одна – бывшая математичка, а вторая, кажется, раньше преподавала химию. Обе до сих пор репетиторствовали, а потому строго поддерживали свою учительскую форму. Да и другие жильцы нашего старой постройки дома являли собой весьма колоритные личности: каждый с целым возом привычек, словечек, повадок. Но все они относились к людям вполне обычным, Гостья же представала моему воображению – окруженная волнами шифона и плывущая в воздушном потоке мне навстречу.
     Уютный и тихий двор наш, в отличие от многих – полных неугомонной молодежи и детворы,– состарился с большинством поселенцев, предоставляя нарушать свой тенистый покой лишь голубиному воркованью, и появление в нем таинственной особы казалось вполне уместным и естественным. В моем детстве он был гудящим ульем жизни. Мальчишками мы усиливали его перезвон до самых высоких нот, а из моих окон к тому же слышались беспрестанные гаммы, немилосердно досаждавшие окружающим. Как ни странно, соседи уважали трудолюбие на данном поприще. Вероятно, причиной тому служила моя любовь к импровизациям, да и мать, искупая неудобства, приглашала всех желающих на отчетные концерты в музыкальную школу, что и вовсе сделало многих моих вынужденных слушателей завзятыми меломанами.
    Добрососедские отношения ценились у нас особо. В порядке вещей было не только снисхождение к издержкам взросления, но и угощение из дверей в двери пирожками, вареньем нового урожая, яблоками с собственной дачи. Не редкостью являлись и дегустации привезенных с Кавказа вин. Помнится, две семейных пары вытаскивали на площадку рядом с песочницей мангалы и устраивали пиршества с шашлыками для всего двора, чем приводили в восторг местную детвору. На этих вечеринках велись занимательные беседы о горах и реках, поскольку главный устроитель данных собраний, пропахший дымом небритый мужичара, слыл заядлым походником. Его друзья хорошо пели под гитару, да и меня как музыканта соседи также часто упрашивали сыграть что-нибудь. 
     Среди множества персонажей прошлого память почему-то особенно рельефно запечатлела одну разбитную деваху – с извечной в зубах сигаретой, за синим дымком которой она прятала грусть своих с прищуром глаз. Знала эта проблемная особа пару малоизвестных романсов и очень проникновенно исполняла их под мой аккомпанемент. Хотя и веселиться умела – по крайней мере, на дворовых пивных посиделках более других заливалась безудержным мелодичным смехом. А когда доходило до танцев, уморительно растрясала под музыку колышущееся тело.
     Вот она-то однажды и пригласила нас с Гертом к себе на угощенье. Мы алчно заглотили ее стряпню, и я, не удержавшись, набросал портрет колоритной хозяйки,– уж больно живописные она имела формы. Толстухи пугали и отвращали мое воображение, но эта – пьяная и веселая, с милым конопатым лицом и румянцем во всю щеку – обладала бьющей через край витальностью, чего я, волнуемый неясными мечтами о полнокровной женственности, не находил в сверстницах.
     Портрет чрезвычайно понравился модели, вдруг предложившей свое жилище для наших художественных экспериментов. Герт подтрунивал, намекая на знойные взгляды пышнотелой красавицы в мою сторону, когда соглашался на рискованное мероприятие, ведь узнай мой отец о данном начинании, непременно пресек бы его. Именно поэтому мы поспешили размыть побелку и приступить к работе, отрезав все пути назад.
     Я тогда "болел" фресковой живописью и торопился воплотить несколько оригинальных идей, опробовать красочный состав собственного изготовления, а также технику послойных наложений. Увлечение уличным граффити не коснулось меня, поскольку в моем представлении сильно смахивало на некий ритуал самцов метить свою территорию. Однако творческая энергия просила выхода,– я жаждал масштабных поверхностей. Герт не учился со мной в художественной школе, просто азартно помогал мне в качестве подмастерья.
     Останавливать нас было поздно, итог же превзошел самые смелые ожидания, ведь с согласия владелицы мы даже ее ветхую мебель облагородили различными приемами, а подопытную квартиру так и вовсе превратили в произведение искусства. Правда, насладиться плодами нашего труда в полной мере довелось только дальним родственникам толстухи, внезапно уехавшей за каким-то парнем на Север. Приходили известия о приключениях отчаянной скиталицы, бросившей курить и отказавшейся от пива, а на одной из фотографий она предстала нам весьма похудевшей и привлекательной особой. Поговаривали даже, что извилистыми путями судьба занесла путешественницу в театральную среду, где и позволила ей достигнуть успеха после дебюта в качестве молчаливого персонажа с одним кратким выходом на сцену. А Герт по окончании универа куда-то пропал и по слухам очень преуспел в делах.
     Душ приятно будоражил тело, как и прикосновения Даны, кисти которой при нашей первой встрече показались мне полупрозрачными: под тонким покровом изумительно гладкой кожи слабо пульсировали едва различимые голубоватые нити. Странно, но с первой же минуты, еще не прикоснувшись к этим хрупким рукам, я знал, что им холодно и желал их согреть, хотя вместе с тем ощущал волну сопротивления и не мог понять: Дана ли меня не допускает к себе, или я сам опасаюсь. Помнились мне приливы и отливы – не откровенно животного желания, вспыхнувшего от какого-то едва различимого оттенка запаха,– мысли теснились, устремляясь в узкий грот, и тотчас меняли направление в попытке вырваться из плена. Они до сих пор болтали меня как прибрежный галечник; я скучал и злился, оставшись из-за своенравия Даны на "голодном пайке"– без занятий любовью.
     Что ж, придется терпеть и дожидаться. Конечно, всегда имелась возможность удовлетворить природу на стороне,– у меня накопилось немало удобных знакомств,– но желать Дану превратилось с некоторых пор в привычку. Остальные женщины как-то ушли в тень; и я спешил на работу, надеясь занятостью сгладить тяготы воздержания. Впрочем, меня больше заботило другое,– в отсутствие моей упрямицы все вдруг приобрело некую неуютность и привкус, подобный осадку от содеянного неблаговидного поступка или невольной неприглядности. И даже ничем не запятнанная совесть не избавляла от неясного чувства вины.
     С утра было намечено найти претендента на обложку первого номера Журнала – пока единственного моего детища, к созданию которого я привлек вместе с товарищем по университету, Петькой Цитовым, и друга детства, Олега, чье экономическое образование пришлось очень кстати. Требовалась спаянная команда, благо зарубежные учредители предоставили мне свободу действий,– их, что бы они ни говорили, по большому счету интересовал лишь коммерческий результат.            
     Давно я ждал в себе волны энтузиазма – после длительного периода опустошенности и скуки. Еще вчера ничто не удерживало моего внимания и не порождало интереса, в первую очередь по причине неудовлетворенности от общения с женщинами, изрядно мне надоевшими. Да и как было не разочароваться в этих, постоянно рыскающих в поисках добычи, существах, особенно если без труда получать от них все, что ни захочешь. Но сейчас, несмотря на недосыпание и усталость, я испытывал душевный подъем. Идеи теснились в голове, не упорядоченные за день, я проваливался в сон, загруженный ими сверх меры, и мое творение уже имело имя – отнюдь не оригинальное, зато непоколебимое как вековая традиция – "Мужской стиль".
     Теперь Журнал готовился обрести лицо, для чего я и посетил одно знакомое агентство с желанием долго и кропотливо выбирать, однако благим намерениям и моей приверженности к методичности помешал случайный взгляд в сторону менеджера, к которому подошел молодой человек.
     Откуда берутся, из каких садов приходят такие мальчики – с нежными лицами, чарующими улыбками и накачанными рельефными торсами: мужественные на вид, но с тайной сущностью женщины?
"Стоп-стоп-стоп, почему именно он?"- споткнулся я на том, что всегда вызывало ропот моего сознания, из строгих сетей которого мысли легко ускользнули и плавно закружили вокруг юного красавца, неуловимо походившего на Дану,– не зря же он привел меня в некоторое волнение. Ее появление неизменно учащало мой пульс, что поначалу вызывало у меня замешательство, ибо на время лишало контроля над собой. Но всякий раз я затаенно ожидал беспокойных толчков в груди, возобновлявших угасающий среди обыденности окружающего круг жизни. И разве можно было не желать этого несравненного удовольствия?
     Своими бицепсами и улыбкой я давно уже не слишком-то интересуюсь. Хотя внешне мужская красота всегда казалась мне значительнее женской, чьи текучие линии утонченно капризны и разочаровывают искушенный взгляд. Однако именно колеблемые несовершенства имеют чувственную власть над моим воображением, предпочитающим дорисовать эти трепетные округлости с их податливостью и оплывающей пластичностью, нежели наткнуться на самоуверенные мужские формы. Странно, инстинкт меня внутренне отстраняет от того, чем наслаждается зрение,– я с удовольствием запечатлел бы этого гиацинта, вернись моя страсть к занятиям живописью. Правда, даже вполне невинную любовь к рисованию мой внутренний судья бескомпромиссно считает анимой – "дамой", по моему убеждению, просто обязанной подчиняться анимусу. 
     Лицо первого номера я утвердил, и мой выбор незримо определила Дана. Беседуя в офисе с претендентами на вакантные должности, я раздумывал о ней и давешнем мальчике, ибо неизменно очаровывался образами эфебов в искусстве, одновременно крайне удивляясь нездоровому интересу многих дамочек к женоподобным юношам. Лично меня в себе пугает любой намек на недостаточную маскулинность. А ведь и под видом обычного, среднего мужчины скрывается некто, объединяющий оба этих начала.
     Мальчик двигался раскованно, но с явной выигрышностью поз и жестов. Интересно, понравился бы он Дане, тонко чувствующей подобные нюансы? По причине ее отъезда мы не виделись и скверно, что наша последняя размолвка казалась серьезной. Хотя все они яйца выеденного не стоят и ссорами как бы не являются: обычно это язвительный монолог Даны, который я предпочитаю слушать молча.
     Как бы она выглядела в обществе этого плейбоя? Он также ясно взирает на мир, только взгляд Даны отличается от блеска самовлюбленных глаз юнца, как глубокое озеро – от зеркала. К тому же, ни одна из ее поз не заденет нарочитостью, лишь порой движение пальцев выдает ее неприятие собеседника,– эти изысканно-отстраняющие жесты полны внутреннего сопротивления, неизменно провоцирующего мое желание. И конечно светловолосому агнцу не тягаться с ней в искусстве безмолвного разговора, а еще – он красиво одет. Облик же Даны органичен и целен, в нем детали одежды отступают на второй план, поскольку лицо и фигура приковывают основное внимание, переводя его в некую неосязаемую глубину. Но мальчик с нежно рдеющими тонкими скулами своим поверхностным лоском подчеркнул бы ее чистые и глубокие тона, как изящная рама – картину великого мастера.
     Застигнуть бы Дану врасплох: только так взгляд ее, не успев прикрыться, задевает мою душу, точно натянутую струну – своим испугом, паникой, побегом. Меня назойливо интересовало, как могло бы пройти подобное свидание, ведь до сих пор я не встречал Дану – не просто с другом – с мужчиной. Многие ее знакомства оставались для меня тайной, лишь изредка она невольно допускала какую-нибудь двусмысленную обмолвку, однако, спохватившись, тут же изворачивалась и не позволяла выведать ни единой подробности. Расспрашивать было бесполезно и, мучимый догадками, временами я даже наслаждался подогретым ревностью огнем желания, хотя чаще разумно отодвигал эту возмутительницу спокойствия в тень, ведь Дана не давала явных поводов к недоверию.
     О своих похождениях и вовсе лучше было глухо помалкивать: это с более раскованными женщинами можно обсуждать подобное, только не с Даной. Я и так постоянно увиливал от наших утренних ссор, молчал и терпел. А она жестоко провоцировала меня, пытаясь довести до бешенства, так что порой мои почти отказывающие тормоза удерживало лишь благоразумие и, как ни странно, азарт от борьбы с ней.
     Люблю лето и запах мокрого асфальта после июньского дождя, но своими пробками Москва может задушить даже самого терпеливого и выдержанного человека. А когда воздух бесследно теряет свежесть и чистоту, наполняясь беспорядочным гомоном, гаснущим только в густой листве старых деревьев нашего двора, лишь они своей прохладой примиряют меня с мегаполисом. Однако сколько дел с утра, и в довершение позвонила тетка – с известием, что посылает сына поступать в институт.
     Братец не входил в мои планы: эдакий хулиганистый малый по имени Гоша. Но предстояло встретить его на вокзале и отвезти к моей матери, переложив несколько дел на Олега, чего я особо избегаю ввиду неуверенности друга в себе. Нестандартные ситуации мучительны для него, он и специальность выбрал, чтобы работать в тиши кабинета, за компьютером, с цифрами – подальше от людского потока. Имея респектабельную внешность, Олег так и остался Малышом, опасающимся окружающего мира. Даже женитьба не изменила его: выслушав в мое отсутствие менеджеров, он может закрыться в кабинете с каплями валокордина. В нем сочетаются детская робость и зрелый интеллект, между прочим, изощренный в финансовых схемах, которые мы твердо решили применять, не слишком надеясь на быструю раскрутку издания. И Малыш, обнаружив в этой сфере недюжинные таланты, вызывал у меня чувство законной гордости.
     До обеда я был взмылен делами, точно отыграл баскетбольный матч. Не переношу выбивающей из колеи беготни по инстанциям,– мне нужна атмосфера вдумчивой сосредоточенности, хотя это из набора прежних, подростковых, привычек: я давно умею эффективно действовать в любых обстоятельствах, удерживая вниманием сотни дел. В моем воображении красивый мальчик уже улыбался на обложке первого номера Журнала. Он снова напомнил мне Дану, так что под ложечкой заныло, ибо увидеть беглянку, уехавшую со своей мамой на море, не представлялось возможности. И ведь сообщила об этом в последний момент, расстроив все мои планы.
-Почему ты не предупредила заранее?!- почти зарычал я на нее в ярости, на что услышал возмутительно беспечный ответ:
-Самолет только через четыре часа. К тому же я не собираюсь подстраивать под тебя свою жизнь. И мне надоели наши ссоры.
-Ты сама их инициируешь.
-На это есть причины. Нам необходимо на время расстаться.
     Вот так, взяла и уехала. Разумеется, крайне некстати, ведь два дня перед этим мы не виделись, что уже из ряда вон. Как-то незаметно ее незримое присутствие в городе сделалось для меня необходимостью: я с трудом принимал то обстоятельство, что нельзя прийти к ней по первому желанию. Мало того, внезапное своеволие с ее стороны тут же сковало мое сознание точно цепями, так что, даже просто взглянув на сексапильную штучку, садящуюся в такси, я ощутил парочку чувствительных уколов совести. Хотя уже через секунду не мог понять, что привлекло меня: стройные ноги, грудь (уж не силикон ли) или прихотливый изгиб пухлых губ? Нет, светлые волосы, вот только окрашенные и модно стриженые перьями. Им далеко до вьющихся нежных спиралей Даны, причинявших немало неудобств своей хозяйке, не любившей распускать волнистое покрывало по плечам. Нарушать строгое табу и снимать со своих волос заколки при мне она решалась лишь в моменты нашей близости, ибо всегда считала любую слишком откровенную демонстрацию женских атрибутов неприемлемой для себя.    
     Городская жара, приправленная автомобильными выхлопами, к концу дня сделала существование совершенно невыносимым.
-Никита, поехали – искупаемся, а заодно выпьем холодного пива, иначе я умру. Весь день в бегах и всё, между прочим, на благо общего дела!- говорил Цитов. Как существо белокожее и легко краснеющее, он обливался потом, вытирал пунцовый лоб и беспомощно смотрел на меня своими светлыми глазами, похожими на полупрозрачных рыбок в отражающей отблески вечерней зари воде.
     Мне также хотелось отдохнуть на природе, поскольку в отсутствии Даны наслаждаться я могу, лишь созерцая небо, воду и деревья, ибо иные удовольствия без нее теряют для меня вкус. Петьке в этом отношении повезло, чем он и не преминул воспользоваться, резво прыгнув на заднее сиденье машины, чтобы всю дорогу теребить меня своими разговорами.
     Последний год он вынужденно обходился без собственных колес после того, как разбил старый отцовский "мерс". Своего нового красавца родители не рисковали ему давать, поэтому в моих планах было арендовать или даже приобрести для редакции какой-нибудь транспорт.    
     Вечер не прогнал людей с берега, но мы нашли уютное местечко и, скинув одежду, погрузились в воду, ощутив наконец-то блаженство. Цитов резвился, ныряя, как неуклюжий тюлений детеныш, а я разминался в заплыве. Запах травянистого склона и речной воды вместе с приглушенным гомоном купальщиков мгновенно вернул детские воспоминания, где присутствовала нежащаяся на солнце, но наблюдающая за каждым моим движением и готовая в любую минуту оказаться рядом, мать. Отец учил меня плавать, а я азартно сопротивлялся и, вырвавшись из его рук, поплыл сам. Помнится, он засмеялся и крикнул: "Упрямый китенок, зачем же я учу тебя, плавучего от рождения?"
     День почти клонился к закату, и все-таки многие еще купались. Кто-то жарил шашлыки, в песке играли дети, а Цитов, похожий на белого моржа с бесцветной щетиной альбиноса, млел, лежа в траве, и своими глазами-рыбками восторженно разглядывал ее листья в надежде получить прилив поэтического вдохновения. Страшный фантазер, он в каждой былинке искал "знаки". Лицо его принимало попеременно расслабленные и отрешенные выражения: он все не мог определиться – романтическое ли у него сегодня настроение. Но тут блуждающий его взгляд подцепил двух девиц, Цитов приободрился и, косясь на них с похотливыми вздохами, зацыкал зубом.
     Особы эти, на мой вкус недостаточно изысканные, посматривали в нашу сторону и игриво смеялись. Петька ерзал от волнения, чем забавлял меня и отвлекал от созерцания предзакатной реки. А ведь это Дана устроила мне отпуск от напряженной работы по преодолению, чтобы я в полной мере наглотался свободы. Останься она в городе, Цитов искал бы приключений один. Но даже на отдыхе что-то держало меня на привязи – какая-то обязанность, какая-то подспудная мысль: я скользил по окружающему, основательно и методично готовясь к неведомому главному.
-Как расточительна природа, упаковывающая в красивую оболочку нечто дешевое и пустое. Наверняка эти цыпочки примитивны, но оцени их роскошные фигуры,- говорил меж тем Цитов, посматривая на девиц.
-Почему так хочется этого куска мяса мне, не побоюсь сказать – умному, интеллигентному человеку, кого природа не позаботилась сделать волосатым грубым мачо, напротив, наделила нежной душой, желающей куртуазной страсти. Но видно осталось во мне что-то и от первобытного дикаря,– кажется, я смог бы рычать, отрывая куски от туши и принимая покорность самки.
-Не зазевайся,– сожрут в один присест,- усмехнулся я,- заметь, как под невинными предлогами вокруг нас сужается их кольцо. Пора сматываться, Петька, пока они не выказали активность. Завтра тяжелый день.
     Недавно я и сам удивлялся, насколько сознание бывает невзыскательным, мало того, навязчиво-требовательным в своем призыве к плотским удовольствиям. Слава богу, разум мгновенно ставит все на место: уже через минуту ты и сам устыдишься своего интереса к какой-нибудь грудастой красавице, едва ли способной вызвать зыбкие, трепещущие мотивы. С приемом подобного блюда неминуема отрыжка, уж лучше поголодать и предаться иным удовольствиям – кристаллизованным впечатлениям, приносящим не менее чувственную радость. Однако Цитов время от времени был не прочь побыть диким.
-И ты, Никита, не строй из себя праведника. Всякий опыт необходим: в сравнении обостряется чувство прекрасного. Конечно, встретить бы умное, утонченное создание, но где уверенность, что это не одна из них? Женщины искусные актрисы и часто пытаются представать очаровательно глуповатыми. Все их сюсюканья и жеманство – орудия против нас. Знавал я одну непростую особу, считавшую нарочито наивный взгляд неотразимой приманкой для мужчин,– умных стерв мы якобы панически боимся, дабы не открылась наша собственная ущербность. А эти – оцени их продуманно небрежные движения и лица, достойные разве что светских львиц. Согласись, вполне уместно на пляже иметь вид беспечный и соблазнительный. Другой вопрос, что цели их слишком явны. Да, но и мы стали чересчур инертны, искусственно ограничиваем себя, забивая натуру и выискивая проколы в игре обольщения. А нужно прислушаться к зову природы, хотя, несомненно, в каждом из нас сидит волк-одиночка.
-Вряд ли они оценят в тебе то, что ты хочешь. Женский ум прагматичен и направлен на захват, так что не превратись из волка в добычу.
-Не считай меня слабаком. Впрочем, ляжешь с такой в постель, и удастся ли выпутаться без потерь – вопрос. "Она ему встретилась, а он ей – попался".
     Похоть часто одолевала меня, но пролетала кратко, и разрядка вызывала некое избыточное утоление. Это как переесть сладкого, когда на самые соблазнительные угощения тошно глядеть. Нередко еще только в преддверии вожделения, озадаченный, я мысленно плутал в поисках ответа: зачем и почему самым возвышенным надеждам и мечтам бросает вызов свершающееся помимо нашего желания, ежечасно, изо дня в день, биологическое поведение по привычке. И ведь женщина, случайно привлекшая меня своим телом, видна насквозь и заранее неинтересна, даже скучна, но какая-то инерция не дает вовремя остановиться.
     Правда, ни разу, ни с одной из них не посетило меня желание забыться в страсти. Никто, кроме Даны, не разжигал моего интереса – не к кинематографическому – к реальному эротическому действу.
     Между тем только внешне я выгляжу уравновешенным. Вот и сегодня безмятежному моему отдыху мешал не вполне угасший за день спор противоречий. В душе вместе с тягой к спокойной уединенной жизни разгоралась жажда действия, и оба этих стремления имели надо мной чувственную власть: стоило удовлетвориться одному, тут же разрасталось другое. Почему-то вспомнилась Гостья, и вновь обострилось давно преследовавшее меня ощущение внутренней борьбы. Чушь, ерунда, ты еще скажи, что эти кумушки как-то влияют на тебя.
     Пресс усталости, сжимавший тело, ослабел и почти затих. Наслаждаться бы тишиной и одиночеством, но если не уснуть быстро, придет томительная чувственная пытка. "Зачем ты уехала?"- злился я на Дану, чей ироничный голос неизменно вызывал во мне всплески желания, как и любое ее сопротивление, порождавшее у меня возбуждение, переходившее в фазу трепета. Сейчас, раздробленное, оно как капли ртути на гладкой поверхности набирало объем и силу, своей бесполезностью разверзая пугающую брешь в сознании – сильнее с каждой минутой. И в этой пропасти из забвения память точно бесконечный фрактал воссоздавала город с рекой и тенистым парком, где реальность сливалась с фантазиями и отдавалась эхом каких-то детских влюбленностей. А те, как и любое сокровенное воспоминание, питаемое неосуществленными мечтами – о природе, городе или женщине,– из прошлого и нынешнего всегда синтезируют особое виртуальное пространство – место и время, где счастливо исполняются все мечты и желания.
     Порой меня привлекали эротические забавы, но только с Даной разворачивалась столь желанная мне изощренная игра в соблазнение, не слишком, правда, походившая на развлечение, скорее напоминавшая взаимное сопротивление. Отталкивая меня, моя недотрога провоцировала нападение, и удовольствия я получал не сравнимые с примитивной оргастической разрядкой. Меня прошивало насквозь сладостным током при виде того, как Дана упирается, уворачивается, одновременно всеми силами противясь неизбежно настигающему ее саму влечению.
     В этом таилось нечто притягательно-животное – наивное, неподдельное и отчаянное, как стремление подростка к самоутверждению. В ее глазах в моменты самых интенсивных удовольствий проскальзывала тень ужаса, и этот страх перед собственной чувственностью разжигал во мне ярую потребность сделать так, чтобы блаженство накрыло жертву с неизведанной силой.
     Тем не менее Дана упрямо боролась с собой, не слушая уверений в том, что не может быть преодоленной сексуальности, и огрызалась, собираясь волевым усилием разрешить свои проблемы в данной сфере и убить ненавистного василиска. Вполне понятно, "проблемы" никуда не исчезали, и насыщение не избавляло ее от рождения новой влекущей волны, ибо, слава богу, сексом правим не мы, а навязчивая древняя необходимость.
     Мне оставалось лишь забавляться, наблюдая попытки Даны отменить законы физиологии, и выслушивать ее самонадеянные заявления, что уж сегодня она в последний раз поддалась мне, поскольку так сложились обстоятельства, и я – гнусный совратитель – просто-напросто воспользовался ее слабостью, плохим настроением, грустью. Как же она злилась, когда все повторялось, притом, что, вырываясь, быстро забывала о цели борьбы, растворяясь в поцелуях и сдаваясь, не в силах противиться не столько моим рукам, сколько приливу, поднимавшемуся в ней самой.
     Ну а я давно понял, что хочу ее одну,– лишь она мгновенно зажигала мою кровь. С другими женщинами секс завершался у меня равнодушным отторжением; часто я оставался вздернутым и раздраженным. С Даной же мы проваливались в сон в переплетенье рук и ног, не в силах разъединиться, хотя вслед за наслаждением вновь и вновь упрямо стремились освободиться от незримых пут друг друга.
     Подспудно внутренняя борьба поглощала меня с первой нашей встречи,– с Даной вечно приходилось что-нибудь в себе преодолевать, безо всякой вины мучиться угрызениями совести и утихомиривать многочисленные нравственные раздражители. Порой мне мерещилось, что она страдает, усердно скрывая муки ревности. А ведь именно по настоянию своей упрямицы на людях я старательно изображал внимание к другим женщинам. Порой меня точили подозрения, что Дана искусно манипулирует мной, каким-то неведомым образом навязывая мне смутное чувство неудовлетворенности и раскаянья в несовершенных грехах. Но чаще я злился на то, что в угоду ей вынужден притворяться и подстраиваться, хотя и сам руководствовался нелепыми установками, диктуемыми двусмысленностью нашего с ней положения.
     Впрочем, спектакль разыгрывался нами не столько для окружающих, сколько для самих себя, но, как ни стремились мы к определенной форме, как ни пытались придать своим действиям подобие упорядоченности, в борьбе со стихийными выплесками желаний оба терпели фиаско.
     Человек неустанно отделяется от природы, дабы утвердиться в собственной исключительности, и упрямо дистанцируется от всех прочих природных созданий. Однако для ума унизительны не только животные проявления, такие как неконтролируемый гнев и неуправляемая похоть. Меня лишали покоя сомнения в собственной личностной состоятельности и, наравне с сознанием какой-то незавершенности и неразгаданного заблуждения, влекло к преодолению ускользающего порога, за которым я полагал обрести способность ухватывать моменты зарождения упрямых ошибок в построении исходной конструкции, без моей воли уже как мхом обросшей мыслями, памятью ощущений, влечениями.
     Я вполне осознаю свои внутренние иллюзии и ложные проблемы, неизбежные и происходящие из самой природы разума, но что-то упорно насаждает мне потребность отыскать в себе "начало" и очиститься от внешних представлений, убеждений и наслоений воспитания. Только подобное "раздевание", на мой взгляд, способно помочь нащупать истоки своего существа – без искажающих факторов. Каждый для себя кратко повторяет всеобщие заблуждения, открывая мир заново. И все же хоть раз в жизни стоит предпринять серьезную попытку отделаться от мнений, принятых некогда на веру, чтобы произвести ревизию оснований – не с целью доказать их истинность или ложность, а для критической оценки принципов, на которые можно опереться, как на безусловные.
     Тайная страсть манила меня на собственное дно, чтобы, всплывая ниоткуда, начать осознанно отсеивать пустые и взращивать подлинные чувства, отталкиваясь от первичной точки-зеро. Правда, ассоциирование себя нынешнего с собой изначальным следовало предварить радикальной работой: выявлением произошедших метаморфоз и разбора того, что есть во мне нового. Лишь тогда появилась бы надежда зафиксировать момент зарождения "мутации", неправильности, сбивающей стройную программу,– этой прозрачной, еле различимой медузы,– изобличить ее и нейтрализовать. Поймать же нарушительницу иным путем не представлялось возможности, и во всем мой слух улавливал ею привносимую фальшь.
     Однако маленькую юркую тварь порождало вовсе не воображение: разум ясно различал в ней образ зла, насаждаемого извне, и требовал искупления. Но в чем оно? Как вырваться из неопределенной игры светотени, вглядеться в размытые контуры, нащупать форму? Я верил в способность активного мышления самоочищаться от навязываемых схем, догм и шаблонных ходов. И, тем не менее, назойливое присутствие чего-то неестественного, некоего изъяна, негатива, родственного детским страхам, суевериям и заблуждениям, извращало любую мою попытку успокоиться и толкало меня вывернуть мысль наизнанку, вытрясти из нее докучливую соринку, все время ускользавшую от воздействия. Только эта игра с самим собой, единственная, и давала надежду ее поймать. Позволить же кому-то или чему-то хозяйничать в своей голове равнялось бы скатыванию по наклонной плоскости от любого случайного толчка.
     Правда, в ожидании освобождения приходилось усилием воли блокировать хаотичные движения души, рождаемые в бездне инстинктов, и надеяться на то, что данный сизифов труд развивает устойчивость к слепым призывам плоти. Но все мои неопределенные проблематичности не облекались реальным действием и сопровождались лишь благими намерениями, поскольку было неясно, как воздействовать на свой внутренний строй для наведения в нем порядка,– ведь я еще не вполне решил, чем хочу обладать и что в себе культивировать: nоn posse peccarу* или posse non peccare*.
     Вид встреченного Гоши заставил меня поежиться от холодящего ощущения в животе: будто на мгновенье вернулись времена, когда я не слишком любил себя. Тогда мой разум, воспоминания, мышление, воля являлись как бы преобразованиями чувственности и в первую очередь – осязания, что подтверждало одну нравящуюся мне концепцию, признающую именно тактильные ощущения одним из главных критериев истинности наших знаний о материальном мире. Конечно, было в том возрасте и много хорошего, но помнились мне только мучительные метания между сознательным и бессознательным опытом.
     Кузен выглядел надменно-независимым шалопаем. С ним маленьким тетя подолгу гостила у нас, поэтому играть с братцем поручалось именно мне. Я всеми силами пытался отделаться от этого противного сопливца и доводил его до рёва, чтобы впредь не допускаться к ребенку, коим он считался рядом со мной – большим мальчиком. Отец сердился, а мать уговаривала, но я отвергал унизительную роль няньки и упрямо стоял на своем.
     В конце концов Гошу стали отправлять к моим троюродным сестрам, которые с удовольствием занимались этим бутузом. Обе – одна за другой – на радость семье повышли таки замуж, хоть и засиделись в девках до тридцати лет из-за своих старомодных взглядов и внешней невзрачности. Не скажу, что находил сестер безнадежными в интеллектуальном плане, только выглядели они какими-то уж больно алчущими по отношению к мужскому полу, чем вынуждали меня шарахаться от своего благоговейного ко мне внимания.
     Помимо двоюродного дяди с семейством и особо – его супруги, обремененной святыми обязанностями перед членами многочисленных ответвлений ее генеалогического древа, приходилось общаться еще с двумя моими бабушками, ведь мать любила родственные застолья с задушевными разговорами. Не употреблявшая спиртного, она наивно полагала, что опьянение способствует особой искренности и открытости. Само собой ее, внимательнейшую слушательницу "чистосердечных" излияний, всегда ждали, тогда как из нее вытянуть малейшее откровение случалось крайне редко.
     Обе мои бабушки весьма пеклись о сохранении единства семейных уз и, увлеченные данной идеей, под старость даже поселились в одном подъезде, что, к сожалению, оказалось большой ошибкой. Сойтись близко из-за кардинально различавшихся воззрений они так и не сумели, а вынужденное общение столь ортодоксальных и самолюбивых особ множило взаимные обиды и непонимание. Но на людях эти истые дипломатки строго придерживались необходимого церемониала в отношениях.
     Из детства в памяти остались шумные семейные праздники, где мне полагалось представлять что-нибудь из своих новых стихов или играть на старинном пианино – гордости одной из моих бабушек по причине наличия в его звучании отголосков клавесина. Среди детей нашей многочисленной родни я стоял особняком. Меня считали упрямцем, и хотя я любил восхищать окружающих своими талантами, но не терпел семейственных сборищ, а лишь подчинялся родителям. Мать искренне радовалась, отец же почти все такие вечера сидел молча, слегка улыбаясь.
     Если выбирать, мне были больше по сердцу его друзья – две интеллигентных семейных пары,– да и мать с удовольствием встречалась с ними. Однако отец покорно возил нас к родственникам на знаменательные даты, вынуждая меня возмущаться навязанным общением с людьми, пусть родными нашей семье по крови, но крайне далекими мне по духу.
     К ним полагалось проявлять приязнь, хотя трудно было решить порой, о чем говорить с дядьями весельчаками-пустозвонами, их женами-несушками или моими перезрелыми кузинами. Ну, а если предмет беседы все-таки находился, изъяснялись мы на разных языках. Особо приходилось переводить и расшифровывать для себя изречения женщин нашей родни, ибо при встречах эти восторженные клуши высказывались, не слишком заботясь о соответствии произносимых слов и вкладываемого в них смысла, а зачастую и вовсе обходясь одними междометиями и кудахтаньем.
     Мать с тетей – сестры-близнецы, и хотя близки они далеко не во всем, неоспорима их синергия в увлечении примитивно-наивным эзотерическим вздором в поисках "великого смысла". А тот включает в себя забавную, если не откровенно невежественную, трактовку многих разнородных теорий и концепций, некоторых извлечений из конфуцианства, дзен-буддизма и даосизма, а также толкование сновидений по системе, весьма далекой от фрейдовской и приписывающей снотворчеству мистическую силу.
     Правда, именно тетя своими восторженными речами, полными софизмов и четырехугольных глупостей, всегда искажала простые и ясные мысли моей матери – обычно немногословной и спокойной,– передавая той свой энтузиазм и с убежденностью проповедуя отменную чушь. Ожидание конца света, приметы, предчувствия, очищение кармы, наукоподобные теории и необходимость соблюдения почти языческих обрядов,– все это, наравне со многими атеистическими положениями, таинственным образом уживалось в сознании обеих с христианскими ценностями – притом, что ни та, ни другая не отличались религиозностью.
     Но особо злила меня в матери, помимо восприимчивости к разному вздору, ее нетребовательная доброта к любому, даже незнакомому, человеку. Мы выработали с ней особый псевдоязык для общения, и, тем не менее, взрослея, я отдалялся от нее, хотя остатки воображаемой пуповины и сейчас соединяют меня с матерью через некоторые зоны сознания.
     Отец в своей слепой к ней любви словно не замечал ее бабской дури, мало того, порицал мою резкость в адрес матери. С ним я также непримиримо спорил, что было далеко не простым занятием, ибо он обладал развитым интеллектом и, надо отдать ему должное, приучил таки меня считаться с аргументированными доказательствами и подчинять темперамент рассудку.
     Вопреки моему мнению сознание матери, на первый взгляд бесхитростное, обладало чрезвычайной гибкостью и изворотливостью, а то, что я называл глупостью, являлось всего лишь недостатком культурного багажа, усугубленным наслоением неупорядоченной и разрозненной масс-медиа информации.
     Она жила интуицией – этим особым разумом, позволявшим ей весьма чутко улавливать наши с отцом настроения и органично подстраиваться под них. Впрочем, ее постоянная забота, устилавшая мягким ковром обволакивающей нежности наш семейный мир, принималась мной как привычный жизненный фон. Неповторимая атмосфера уюта и домашнего тепла в своей обыденности не трогала мою душу, как не волнуют сельских жителей красоты природы, приводящие в восторг горожан. Я высокомерно считал, что от матери меня отделяет организованный ум, а ее подчас точное замечание приписывал случайности, отказывая ей в способности тонко понимать истинную суть вещей и явлений.
     Мои несогласия с родителями касались преимущественно формы поведения на людях: с юношеской категоричностью я не принимал искусственности в общении с окружающими, невзирая на необходимые условности. С возрастом мои взгляды естественно изменились, но осталось упрямой привычкой противоборство с отцом в данных вопросах, подтверждавшее мне мою самостоятельность и независимость от него: как в раннем детстве я интуитивно знал, что поплыву сам. А с матерью спорить я перестал лет в четырнадцать, со скрытой яростью ощутив бесперспективность данного занятия, ведь она как воск принимала форму, предлагаемую ей – даже заведомо ложную, ибо в первую очередь интересовалась вниманием с моей стороны и нюансами моих настроений.
     Меня страшно злило нежелание матери отстаивать свое мнение, я одержимо, хотя и тщетно, провоцировал ее сопротивление. Однако с определенного момента моя страсть в этом вопросе поутихла и заменилась убеждением в собственном неизмеримом превосходстве, что помогло мне отстраниться от слепого материнского обожания. Сейчас я испытываю к ней противоречивые чувства, но не могу отрицать глубинной нашей связи.
     Гоша был "ошибкой молодости". Мой отец щедро поддерживал сестру матери в финансовом отношении, поскольку после развода замуж она не выходила и, несмотря на внешнюю привлекательность, придерживалась весьма строгих убеждений, отвергая свободные современные нравы и заботясь только о благополучии сына. Имелся у нее какой-то поклонник, чье наличие держалось в великой тайне,– тетя всегда соблюдала "приличия". Нынешний разрыв моих родителей привел к тому, что приехать она не решилась. Не одобряя поведения сестры и опасаясь создать видимость женской с ней солидарности, тетя подчеркнуто старалась не выглядеть неблагодарной по отношению к моему отцу. Тот находился в отъезде, что не помешало ей учесть щекотливые обстоятельства. Гоша как фигура нейтральная гостить собирался у моей матери, следить же за сдачей им экзаменов обязали меня. 
    При виде братца я едва сдержал усмешку. Передо мной стоял сутулый, долговязый и разболтанный тинэйджер со скучающим лицом успевшего утомиться от жизни человека, который, увидев "форд"– предмет моей гордости и сладостных волнений при покупке,– небрежно назвал тот "рулезной тачилой". Обошелся без "респекта", "вау" и прочих дешевых изысков – и на том спасибо. Напротив, усевшись и вдохнув запах дорогой кожи салона, с удовольствием огляделся и, любовно оглаживая поверхности, задал несколько дельных вопросов по вождению и эксплуатации автомобиля, удивив меня своей осведомленностью в данной сфере.
-И куда ты решил поступать?- спросил я, когда мы поехали.
-На мехмат,- последовал спокойный ответ.
     Тетя часто хвалилась тем, что сынок разбирается в точных науках, однако представить Гошу умненьким мне было трудно. А ведь в свои семнадцать я смотрел на людей также – свысока, что происходило с одной стороны от осознания себя обладателем солидного багажа знаний, а с другой – от неуверенности.
     Как часто детские и юношеские комплексы наравне с иллюзиями диктуют нам поступки – забавные, глупые, даже жестокие, хотя и вполне оправданные чистыми чувствами, с которыми они свершаются. И все же, как ни привлекательна подростковая непосредственность, не желал бы я вернуться в мучительный период доказывания миру своей особенности и состоятельности.
     Помнится, тогда я больше всего боялся выглядеть смешным. Этот страх загонял в подполье искренность притом, что он и научил меня держаться в любой обстановке с достоинством, ибо принуждал развивать свой вкус. Я остро подмечал нарушения стиля у окружающих, и со временем нелепый вид или смешная поза сделались для меня чужеродными,– строгий внутренний судья не позволит даже случайной оплошности отразиться на моей внешности. 
-Ты заматерел, волчара, в тебе чувствуется лоск,- отметил однажды Сергей. К тому времени я стал значительно более раскованным, нежели раньше, но его слова польстили моему самолюбию, ибо он как некий эпицен обладал особой аристократичной статью. А ведь я помню друга неугомонным подростком, когда оба мы – юные ловеласы и денди – воплощали в жизнь свои пристрастия к истинной элегантности, в отличие от многих наших сверстников, изображавших маргиналов. Консервативность взглядов на облик мужчины сделала нас с ним недосягаемыми для тех, кто еще долго вылезал из мастерски украшенных, художественно-разодранных джинсов, металлических побрякушек, шейных платков, тинейджерских широких штанов и смехотворного подражания телекумирам.
     На создание имиджа у меня лишь в очень юном возрасте влияло стремление нравиться девочкам, позднее это стало серьезной заботой иного рода: постоянно приводить свою наружность в соответствие с внутренним ощущением, требовавшим выражения в определенной форме. Но наступил момент, и я достиг порога, за которым больше не требуются усилия "делать" себя,– мое я идентифицировалось с желанным образом, слилось с ним. Неприемлемость для меня отдельных видов одежды и совершенная невозможность всклокоченности или иной неопрятности, казавшиеся теперь врожденными, являлись проявлением самоцензуры и вызрели без чьего-либо понуждения. Хотя, безусловно, отец сыграл определенную роль в формировании моих вкусов, в отличие от матери, чьи пристрастия и стили менялись много раз. Она чересчур увлекалась и поддавалась чужому влиянию. А, кроме того, матери я нравился в самых разных обличьях,– она приняла бы любой выбранный мною стиль с восторгом и обожанием, как и всегда своим отказом от какого бы то ни было сопротивления лишая всякой опоры мои амбиции.
     И только Дана, даже находясь в отъезде, мучила меня своим упрямством, предоставляя ласкать моим мечтам лишь свое тело, тогда как неутолимой моей жаждой являлось проникновение в ее голову. Всеми силами стремился я овладеть сознанием своей вольнолюбивой пташки, секретным гнездом ее замыслов и умозаключений, правда, одновременно с этим страшился угодить в капкан, который тут же оплетет меня тугим коконом. Но ожидание тайной опасности волновало и разжигало во мне азарт охотника и неуемные фантазии, в которых Дана, смеясь и извиваясь, легко выскальзывала из моих рук, оказываясь туманом…

***2

     Дана, ты давно выросла, чтобы верить в чудеса, не обольщайся детской надеждой,– твой побег ничего не изменит, ведь никуда не спрятаться от сидящего внутри – неизречимого и непознаваемого. Просто отдайся волнам этой иррациональной сущности, некоего мира с особыми законами и системой выражения; где вполне естественно рассматривать фацетным взглядом стрекозы каждый кусочек реальности как отдельный микрокосмос, а прикосновения воспринимать как коды и пароли.
      С детства я легко осваивала многообразные формы существования, органично встраиваясь во внешний мир и прилежно постигая его негласные правила, диктовавшие необходимость исхитряться и приноравливаться. Это не являлось лживостью, а лишь мимикрией по отношению к явлениям и людям, и происходило от особой гибкости сознания, даваемой природой далеко не каждому. Но со временем цели моей души изменились, вернее – углубились, что потребовало концентрации и напряженных усилий для их достижения. Действительность оказалась безжалостной ко мне – взрослеющей, и я, отодвинув детские представления в тень, принимала многомерность окружающего, сопротивляясь, корчась и пытаясь бунтовать против внутренней массы – безмолвной, плотной, довлеющей над моей волей с ее порывами и вызывающей во мне незнакомые желания. Лишь самые простые из них поддавались озвучиванию, и близкие стремились во всем мне угождать; предмет же глубинной моей жажды не имел названий, а потому не мог быть удовлетворен кем бы то ни было.
     Однако сколько раз мучительный поиск смысла неожиданным образом разрешался для меня простым облечением неясных мыслей и движений души в слова – русские, немецкие или французские,– хотя в любом языке слишком много для этого препятствий.
     Закрыв глаза, я всегда представляю себя ребенком – кому прощаются любые капризы. Последние, правда, использовались мной крайне редко, поскольку детский разум интуитивно добивался своего иными путями. Ласковая и нежная девочка, я прекрасно манипулировала взрослыми. Женское сознание проснулось во мне очень рано – но не то, что называется гендером, приобщением к своему полу, а нечто более сложное и многоплановое. Мое существо переплавлялось согласно жесткой программе, направлявшей не только поведение; даже органы чувств настраивались на восприятие окружающего в определенном свете.
     Свою телесную слабость, к примеру, я ощущала особым даром, неким отличительным элитным знаком и использовала достаточно изощренно, мастерски маскируясь, хитря и лавируя в настроениях и привычках близких, призывая на помощь неистощимую фантазию и изобретательность. Однако все это тесно переплеталось с неподдельной любовью к родителям и бабушке, так что мои желания, даже выходившие за рамки общедозволенных, исполнялись ими охотно.
     Моя свобода не ограничивалась,– меня считали разумным и искренним ребенком, тогда как я жила в двух измерениях, в одном из которых была недоступна окружающим, но не находила себя скрытной и даже полагала подобное состояние естественным для девочки. Впрочем, объяснить преимущества принадлежности к женскому сословию четко я бы не смогла и порой хотела стать мальчиком, правда, ненадолго и лишь затем, чтобы лучше понимать какого-либо из них.
     Уже с детства мой разум скрупулезно накапливал практический опыт в этих вопросах, тем не менее мальчишки часто казались мне жестокими и ограниченными существами, ибо я чувствовала, что многие из них не умеют переходить с одного уровня на другой. И все же, какой бы гибкостью ты ни обладал, предельные скольжения, скручивания и деформации способен выдержать лишь развивающийся эмбрион. Взросление вынуждает менять взгляды, и в старших классах некоторые из ребят уже виделись мне талантливыми и умными. Хотя всякий раз я убеждалась в своих более глубоких знаниях, что порождало во мне известное высокомерие и тайную гордость.
     Восприятие себя существом женским заставляло меня особо заботиться о собственной  внешности. И я пеклась о ней с удивительным старанием, но усиленно маскировала это под общим оздоровлением, ибо стыдилась открытых проявлений самовлюбленности. Лишь наедине с собой, вглядываясь в зеркало, я страстно любила себя, и никто не выдерживал сравнения с предметом этой секретной страсти. А собственные все открывающиеся таланты лишь подтверждали мне мою исключительность, хотя никаких усилий для их развития от меня не требовалось.
    В детстве и юности все мы, будучи в той или иной степени солипсистами, слишком многого не понимаем, ибо не замечаем даже очевидного. Умение видеть, а тем более усматривать смысл, если и приходит, то с годами. Так что, при всей последовательности своего становления, ни разумности, ни его логики я не улавливала и всего лишь подчинялась случайным на первый взгляд играм стихийных сил, однако смутно ощущала влияние на себя некоей неотвратимой необходимости. Ведь как бы я ни напрягалась, мне не удавалось сделать хоть что-то только по собственному усмотрению: никак не связанные внешне события, выстраиваясь в ряд, всякий раз образовывали логическую цепочку, неизменно уводившую меня в сторону с выбранного по воспитанию идеальных чувств пути.
     Вопреки настрою на них моей души, во мне с каждым новым днем непрерывно усиливалось не вполне осознаваемое стремление к развитию в себе иных, определенных вовсе не мной, а моей природой, качеств. Они не слишком-то нравились мне, но даже такие простейшие акты, как питание и сон, служили программе по взращиванию тайной и порочной, на мой взгляд, страсти сделаться истинной женщиной, придававшей неиссякаемую энергию развития интеллекту – главному движителю в необходимом направлении.
     Я неутомимо искала превосходства над сверстниками, в первую очередь над мальчиками, чего в душе крайне стыдилась, ибо ницшеанский принцип воли к власти, в то время понимаемый мной буквально, затрагивал самые интимные стороны моей натуры, ведь желала я, по сути, женской власти. И "простить" себя смогла много позднее, когда сделала вывод, что на деле мои порывы – жажда быть, поскольку, как ни стремилось мое существо к наслаждению, его неумолимо влекло к поиску глубинного смысла жизни, найти который – цель любого разумного существа.
     Мои женские уловки оттачивались исподволь. Откровенное кокетство претило мне, а привлекали тонкие молчаливые игры с уклоняющимися взглядами. Хотя и эти приемы я почти не использовала, предоставляя мальчикам добиваться моей благосклонности и страдать от неизвестности. Впрочем, мне хотелось ощущать востребованность, и даже свою природную робость я использовала в корыстных целях, покоряя с помощью нее противника, кем воспринимала каждого представителя противоположного пола.
     А еще мне удивительно легко давались языки, знание которых являлось предметом моей особой гордости перед сверстниками, ибо удовлетворяло чувство превосходства над многими из них, хотя и являлось далеко не самым главным из моих талантов. Но иной раз я ловила себя на том, что размышляю на французском, подсознательно восполняя нехватку временных форм русской речи, или на английском, если мне требовалась бесполая абстрактность. Фонетические тонкости воспринимались мною на физическом уровне, точно шелест трав английских садов или журчанье ручьев французских лесов.
     Конечно, я использовала полученный багаж для саморазвития и совершенствовалась в переводах, особенно литературных, требовавших помимо знаний некоторого душевного напряжения – для преодоления внутреннего противодействия. Мои воззрения часто слишком отличались от суждений переводимых авторов, и хотя мышление приспосабливается к чему угодно, есть в нас нечто вроде ядра, сопротивляющегося любым внешним влияниям. К тому же самый лучший перевод по-прежнему остается для меня грубым переложением неповторимой речевой музыки одного народа в иную тональность другого,– я слишком чувствую их самобытные ароматы и вкусы.
     Как ни странно, к лингвистическим подвигам меня толкнула мучительная проблема взаимопонимания с окружающими, правда, мои иллюзии и надежды на ее разрешение быстро развеялись, ибо никакая коммуникативная система не открывает полога в индивидуальную внутреннюю жизнь собеседника. Но знание языков несколько компенсировало мою неудовлетворенность в этом плане.
     Русская речь для меня подобна органу осязания, так тяготеет она к выражению развернутых ощущений – на уровне касаний, материальности и фактуры поверхностей, консистенций и свойств. Я наслаждаюсь ее безмерной вариативностью, хотя последняя и заставляет меня порой выражать мысль по-английски – более прицельно. У нас одна и та же вещь при попытке уточнения деталей в словесном выражении вместо большей конкретности и четкости неожиданно приобретает расплывчатость. Своими объяснениями мы многократно расшифровываем нюансы передаваемых понятий и смыслов: любое определение кажется нам неполным, мы постоянно перетолковываем слова, чем бесконечно умножаем речевые смыслы на одну и ту же логико-грамматическую основу.
     По-русски прекрасно описывать негу – тягучую, расплавленную, обволакивающую тело. Мне всегда усложняло перевод на точные европейские языки мое слишком "фактурное" восприятие чувственности. Поэтому, несмотря на свою особую любовь к французскому и свободное на нем мышление, мечтала и фантазировала я все же на родном языке. В моем представлении только он вхож в область неопределенных ощущений, зазеркалья, искривленных пространств, неотчетливой предметности – изощренно уклоняющийся от сути, намеренно отступающий от точностей, петляющий и путающий значения.
     С определенного момента, когда мой словарный запас увеличился на порядок в отличие от ученического периода, лексические накопления объединились в моей голове в некий метаязык. Значения и смыслы, универсальные для любой речи, систематизировались, так что переход из одной языковой среды в другую у меня случался естественно, без напряжения. Слова и их сочетания благодаря частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой, вследствие чего подбор осуществлялся параллельно неким зрительным, слуховым и осязательным представлениям. Все определялось чувством гармонии в звучании той или иной фразы, неким глубинным родством слов, и, говоря, к примеру, по-французски, я интуитивно соблюдала необходимый ритм и стиль, поскольку ход моей мысли и неповторимое состояние уже были "французскими".
     Именно обыгрывание ролей помогало мне органично чувствовать идиомы, что, несомненно, явилось результатом индивидуальных занятий с сильными педагогами по методике вживания в язык в контексте культуры. Но только ежегодные каникулы за рубежом в полной мере развили мою, отмеченную в свое время учителями, языковую интуицию, присущую изначально маленьким детям, осваивающим разговорную речь, и утрачиваемую с возрастом многими людьми безвозвратно.
     Конечно, не сами языки являлись моей целью. Очень рано я стала воспринимать полученные знания основным инструментом в накоплении тайного арсенала женщины. Все во мне служило для этого, женский инстинкт окрашивал всякое личностное усовершенствование в свои оттенки, и разумность моя оказывалась внешней,– мной руководили стихийные силы. Вычленять истинно личностный рост я пробовала лет в тринадцать, когда какой-то период упрямо старалась разделять разум и женское начало в себе. Это были издержки взросления, некий кризис, совпавший с гормональной бурей и вызывавший во мне скрытую агрессию от рождавшегося понимания того, что я из беспечного рая детства угодила в малокомфортный мир женской физиологии, порабощавшей многие порывы моего интеллекта.
     Уехав из Москвы, я томилась грустью, несмотря на любовь к плаванию и солнцу. Из-за моего слабого здоровья родители регулярно возили меня на курорты, и каждый год я ждала поездки к морю, которое втайне считала живым организмом, некоей мыслящей сущностью, ведь оно во всякую погоду приводило меня в радостный настрой. Простое созерцание дымчато-голубой глади заменяло мою обычную задумчивость неизъяснимым восторгом. Именно вода каким-то невероятным образом возгоняла самые обыденные чувства до возвышенного масштаба. Я верила, что так будет и в этот раз, но ошиблась. Хотя никогда не подвергала сомнению своего кровного родства с однородно колышущейся морской массой, ибо неизменно заряжалась ее энергетикой и силой, надеждами и сокровенными мечтаниями, невыразимыми в словах, но предварявшими нечто будущее и безбрежное как океан.
     Однако пора безмятежности ушла, оставив меня везде испытывать одиночество и даже находить в своем состоянии томительную притягательность. А чтобы согреться в этой неприкаянности я пыталась осуществлять мелкие, мельчайшие шаги в сознании, дабы разглядеть крупицы истины, которые не заметила, сносимая чувственными волнами реальности.
    Встреться мне другой – не Никита – в том моем состоянии, случились бы со мной те же изменения? Могло ли так все сцепиться случайно, ситуативно? Я искала, ждала любви, но мои представления о ней решительно не совпадали с происходящим. Даже покинутость и бесприютность воспринимались благом в сравнении с той неотвязной болью, какой явилось для меня существование в пространстве, открытом для Никиты, никак не защищенном от него.
     Вечерами я оставляла маму отдыхать в номере с книгой, а сама бродила по кромке прибоя, погружаясь ногами в мокрый песок. Такое же вязнущее чувство владеет мной и в отношениях с Никитой,– от них невозможно уйти, они затягивают вглубь, и я утопаю.
    Курортная жизнь всегда заканчивалась у меня каким-нибудь ласкающим самолюбие знакомством, и совсем недавно я думала бы о романтичном продолжении очередного из них. Неискоренимая женская потребность поиска мужчины никогда не позволяла мне на отдыхе просто наслаждаться жизнью. Только внешне я пыталась изображать невозмутимое спокойствие, на деле же нуждалась во все новых и новых жертвах. Правда, рассуждая здраво, неизменно приходила к выводу, что игры эти смертельно мне наскучили.
    Мужчины между тем нередко любезничали со мной, и здесь, на море, нашлось сразу два соискателя моего внимания. Маме один весьма приглянулся, но она никогда не торопила меня проявлять к кому-либо благосклонность: в ее понимании любые комплименты в мой адрес недостаточны. Так было всегда и удивительно, что слепое родительское обожание окончательно не развратило меня,– себя я оценивала достаточно трезво и настораживалась, если не злилась, слыша дифирамбы в свою честь. Редко кто умел изъясняться безупречно высоким стилем в этих вопросах, а лишь так в моем представлении стоило добиваться женщины.
     Никита особенно не годился для этой роли. Помалкивая днем, ночью, в минуты сексуального возбуждения, он начинал ворковать мне на ухо что-то совершенно нелепое в переводе на дневной человеческий язык. Ну можно ли в нормальном состоянии считать комплиментом его слова "мой северный белёк"? Какие-то зоо и географические эпитеты, обозначающие толстого и неуклюжего зверька, уж не беру в расчет названий редких птиц и рыб, да еще на латыни, приплетаемых Никитой к поцелуям. Наверно, лестно, если тебя называют pterojs volitans, правда, по-русски это звучит довольно прозаично – красная крылатка. Нужно признать, красивейшее создание; однако, сразу становятся ясны намеки Никиты на мою язвительность, ведь уколы изящных плавников прелестной рыбки ядовиты. Или oriolis galbula – сладкоголосая иволга, но второе ее название – дикая кошка. И снова намек: птичка эта неуживчива и драчлива, правда, предпочитает ускользать от взоров в густую листву деревьев.
     А особо я издевалась, когда Никита называл меня fine-fleeced lamb, тонкорунным ягненком, вернее, овечкой,– пределом его желаний всегда была моя покорность,– и тогда уж непременно норовила его лягнуть. Впрочем, филонимы, на мой взгляд, в любом исполнении звучат весьма глупо и пошло, ибо произносит их человек в состояниях не слишком адекватных. Правда, даже интеллигент Антон Павлович в письмах к Книппер не стеснялся любовных выражений типа "лошадка моя".
     Птицы, рыбы, парнокопытные… Слова, которые Никита ронял в минуты нашей близости, говорили о некоей извращенности его вкуса, хотя я вполне понимала его ассоциации и сравнения, сопоставимые с ощущениями на тактильном уровне. Из-за своей особой осязательной чувствительности шелковистость волос и кожи он воспринимал нежно-пушистым бельком, а влажность поцелуев связывал в воображении с юркими рыбками, которыми неизменно очаровывался при созерцании аквариумов. К тому же, с его фоническим восприятием выбор часто определялся музыкальностью или тактовой динамичностью слова – сжатым в пружину зарядом энергии. По этой же причине ему нравились французские ругательства – экспрессивные, изящные и замысловатые – как искусные украшения из полосок хорошо выделанной кожи. Он по достоинству оценивал их и в ироничном восторге предлагал положить некоторые мои пассажи на музыку.
    Вот уж о ком я не решаюсь рассказывать маме, ведь она с нетерпением ждет встречи с моим будущим избранником, обязанным по ее понятиям беспредельно восхищаться мною. Никита ни в коей мере не соответствовал ее стандартам, поскольку пока не произнес ни единого слова в мою честь, а его похоть по отношению ко мне маму просто оскорбила бы. Как мало она знала родную дочь, пребывая в уверенности, что я – отражение ее лучших качеств. Спроецировав на меня свои неосуществленные мечтания и надежды, родители идеализировали образ любимой дочери, игнорируя мою очевидную во многих проявлениях неспособность преодолевать в себе животность.
     Сначала я держала Никиту в тайне, позже призналась Юльке: скрывать подобное мученье не хватало сил. Сколько было слез, ночей без сна и постоянных приходов Никиты, не взиравшего на слова, произносимые для его уничтожения; когда я ничего не могла понять ни в нем, ни в себе. Как поведать это маме? Возможно, живи я до сих пор в родительском доме, она не позволила бы мне так запутаться. Правда, особой откровенности с ней я никогда не предавалась, и все-таки меж нами существовало интуитивное понимание. Уж она-то не выдержала бы данной истории: ради единственной обожаемой девочки, смысла их с папой существования, мама не стала бы разбираться в тонкостях нашего противоборства, а самоотверженно бросилась бы защищать свое дитя с попытками вывернуть ситуацию. В подобных ее способностях я убеждалась не единожды. Материнский инстинкт приглушал понятия о приличиях: окружающие по сравнению со мной значили для нее мало. С обезоруживающей легкостью она применяла "запрещенные" приемы в уверенности, что главное – мое благополучие и душевное спокойствие. Без сомнения, эта поборница "справедливости" нашла бы телефон моего обидчика, чтобы "надавить" на него со всей своей женской изворотливостью. И наверняка после подобного "воздействия" он оставил бы меня. Сама я не только не давила, напротив, рвалась на свободу, чем и держала в напряжении Никиту, не допускавшего даже мысли, что им – единственным и уникальным – можно тяготиться.
     Неустойчивость вынуждает балансировать и защищаться, но оборона моя неэффективна,– я сама подставляюсь, ожидая нового ранения. Почему так хочется испытывать эту грусть, эту тонкую дрожащую боль? Впрочем, именно она и наполняет душу музыкой, пульсацией, меняет окраску предметов и всему придает чистоту и яркость, высвечивая необычные нюансы. Она как продолжение Никиты, его прикосновений и поцелуев, которые точно так же заставляют сжиматься и замирать мое сердце, и так же, истерзав сладкой пыткой, отпускают меня в теплое ничто, где я плыву, не ощущая тела в соприкосновении с вселенским разумом. И боль эта рождается от осознания, что оба мы рвемся из объятий, соединяющих нас по ночам. Ведь для меня вожделенная свобода на поверку всегда оказывалась потерей необходимой плотности и опоры, хотя определить, что конкретно вызывало это нестерпимое чувство, не удавалось. Возможно, нарушалась целостность в жизненной непрерывности, и возникало зияние, отграничивающее происходящее неким порогом "до" или "после". Возможно, в звучании нашего единения нарастал ритмообразующий провал, который мы не вполне осознавали, поскольку он периодически исчезал, правда, лишь на время нашего слияния в одно целое. Ведь в этом состоянии все пустоты замещались объемным совершенством телесности, преподносившей нам свои щедрые дары, но тотчас заставлявшей жаждать освобождения от их избыточности.
     Первый мучительный приступ одиночества я ощутила в выпускном классе – среди ясного дня и бездумной радости. И это притом, что находилась в эпицентре теплой компании, ко всему прочему, будучи счастливой избранницей главного героя своих одноклассников. Один был предводителем нашей тусовки. Его странная фамилия имела особый привкус – созвучная имени бога у скандинавов, чей древний чарующий эпос когда-то завораживал меня, а теперь дополнял облик моего друга. Одина звали просто – Саша, и внешне он в противоположность Никите сильно отличался от скандинавского типа – черноволосый, кареглазый и активно веселый. Я фантазировала, придавая ему те или иные черты, и он заметил мой к себе интерес. Но я не сама его выбрала, ибо выбирать не умела, а от малейшего внимания в смущении заливалась румянцем: в тот период застенчивость являлась моей основной трудностью – благословенные времена,– сейчас к ней прибавилась куча других комплексов. Решающим явилось то, что с Одином я ощущала себя защищенной, даже не будучи влюблена.
     Он имел деятельный характер и, скорее всего, сильный. Мне сейчас трудно судить, а тогда я мало что в этом понимала: представления детства и отрочества долгое время не связывались в моей голове с реальностью. Выводы из увиденного и услышанного я делала, руководствуясь некими эфемерными идеалами, а не истинными своими чувствами. Расшифровывать их и отделять от сиюминутных эмоций и скользящих на грани сознания влечений учишься не вдруг. Меня удовлетворяло, что Один, доказывая свои на меня права, дрался то с одним, то с другим соперником. Я вполне понимала примитивность подобных игр и все же мирилась с их правилами, по которым друг мой, отнюдь не откровенный забияка, упорно стремился предстать предо мной как можно более брутальным. Вероятно, так он преодолевал свою излишнюю утонченность, для меня же, как ни странно, не последнюю роль в благосклонности к нему играл темный цвет его волос и глаз, ассоциированных в моем представлении с каким-то полувосточным, страстным типом мужчины.
     Между тем Одина нельзя было назвать безрассудным, он даже не отличался особой раскованностью в плане отношений с противоположным полом, хотя проблем с девушками явно не имел. Меня он воспринимал наивной и неопытной девочкой, чью безмятежность боялся нарушить, впрочем, для своей же выгоды в будущем. Один превозносил мои достоинства, и я охотно принимала его изысканную лесть, позволяя себя целовать, но волнение испытывала от увлекательных бесед с ним, в которых тайно искала с его стороны признания своих талантов и ума. Он искренне увлекся мной, тогда как я за собственную влюбленность принимала первую женскую гордость. Не до конца понимая свои состояния, я засыпала с уверенностью, что счастлива. Утро для меня начиналось с телефонного звонка моего друга. Я выслушивала его нежные слова и прикидывала – хорош ли их набор, а потом, согласуясь с нелепыми стереотипами, своему избраннику для порядка делала "сцены" по самым незначительным поводам, представляя нашу будущую совместную жизнь совершенно в стиле глянцевых журналов. Настоящих, собственных взглядов на данный предмет у меня еще не родилось, я лишь отрицала образ жизни своих родителей, пребывающих в перманентной разлуке по причине папиных загранрейсов. Правда, я привыкла любить отца на расстоянии, и когда он слишком задерживался дома, несколько напрягалась, наблюдая те же признаки и у мамы.
     С Одином мы встречались с десятого класса и долго раздумывали, прежде чем переспать. Он терпеливо ждал моей готовности к этому шагу, и я оправдала его надежды, однако сразу после этого, находясь среди людей и рядом с ним, будто проснулась и поняла ясно: радужным мечтам не суждено исполниться, поскольку мой избранник, соединившись с моим телом, не соединился с моей душой.
     Он пребывал в приподнятом настроении, с энтузиазмом принимался за дела, организовывал пикники и дружеские вечеринки, будто желал закружить меня в праздничном водовороте. Но я точно уронила с плеч детский кокон и, к сожалению, окружающее показалось мне не внутренностью, а поверхностью: мир предстал холодным, колючим, жестким. Что такое случилось тогда? Не осталось маленькой девочки, играющей в игры,– я переступила некий порог и очутилась в другом измерении. Это произошло внезапно, хотя и вполне естественно.
     Конечно, физиологические ощущения после секса поначалу поглощали все мои мысли, которые то уносили меня буйными волнами, то окатывали промозглой сыростью. Состояние оголенности и стыда не отпускало меня ни на шаг, я улыбалась, но улыбка словно жила отдельно от моего лица,– душе моей нигде не находилось успокоения. 
     В Новый год мальчишки изрядно выпили, и Один занялся устройством фейерверка на балконе. Все, включая Юльку, изрядно опьянели и с энтузиазмом скакали, горланя песни под караоке, а меня охватило неясное чувство и повело за собой – высокое и строгое,– не допуская возражений и колебаний. Я быстро оделась и незаметно выскользнула за дверь. Город праздновал, народ гулял возле нарядных елок, всюду пускали петарды, я же пробивалась сквозь толпу, обходя оживленных пьяных людей, за чем-то, маячившим впереди, не обещавшим беспечных радостей, скорее прочившим грусть и тоску, но манившим магической чистотой и цельностью.
     На удивление самой близкой мне оказалась Юлька. Мы с ней подтверждали правило, по которому противоположности сходятся. Начать с наружности: я светлокожая и светловолосая, она же – смуглая миловидная брюнеточка, невысокая и подвижная. Черты ее: миндалевидные глаза, пухленький подбородок и маленькие аккуратные ушки – всё как ядреные орешки имеет округлые очертания. Но особо умиляют ее кошачьи повадки: она играет нарочито женскую роль – с капризными гримасками и томными потягиваниями. Как ни странно, мужчин это цепляет безотказно, хотя наши с Юлькой представления о женственности сильно разнятся.
     В ней меня всегда привлекали прямота и открытость, несмотря на то, что подругу часто подводил вкус и пристрастие к гламурности. Не ведавшая уныния, она с детства имела заводной, агрессивно-азартный характер и руководствовалась убеждением, что окружающие существуют только для нашего с ней благоденствия. Я противилась бездумной веселости подруги, но благодарно принимала ее самозабвенную любовь, для которой она с готовностью многим жертвовала: мое благополучие являлось особой Юлькиной заботой, ибо меня она считала недостаточно способной побеспокоиться о себе.
     И действительно, я совершенно терялась, стоило какой-нибудь из наших знакомых начать незримые атаки на меня – из зависти или с целью отбить поклонника. Именно Юлька ограждала меня от любых склок, умело интригуя за моей спиной. Относясь с восторженным преклонением к моим, эволюционирующим в зависимости от того, кто из великих становился для меня кумиром в данный период, теориям, она между тем являла верх практичности и приземленности.
      Никита признавал ее весьма сметливой в житейском плане, правда, не относил данное качество к достоинствам и, узнав об очередном удачном предприятии моей подруги в посредничестве при купле-продаже квартиры или очень полезном знакомстве, неизменно добавлял едва слышно презрительное vulgar.
     В книгах Юлька вычитывала лишь фабулу, мои теории оставались для нее бесплотными идеями, и, не находя им применения, со временем она как бы позволила мне жить в мире мечтаний и возвышенных идеалов, взяв на себя в нашем альянсе заботу о суетном существовании.
     Мой разрыв с Одином Юлька не понимала и долго не принимала, ибо не находила для него разумного объяснения: ведь не было ссоры, измены, обид. Да и нравилась ей эта романтичная сказка, где я являлась ее воображаемой Галатеей. Но, осознав, что со мной творится нечто недоступное ее разумению, переключилась на поиски действенных способов веселить меня. А Один не смог примириться с моим отступничеством и срочно перевелся в другую гимназию, несмотря на трудность данного предприятия в выпускном классе.
     Некоторое время я жила как в тумане. Окружающее переплавлялось в моей голове: потрясаемая волнением, я будто снимала детские одежды, оголяя созревшие, но чувствительные к любому прикосновению, покровы. Неожиданно остро душу мне стали задевать самые незначительные детали,– своей пронзительностью, глубоким смыслом и жестокостью открываясь в новом свете. Созерцая милые морщинки возле глаз бабушки, я прорывалась в недоступные до сих пор глубины, где меня накрывало еще неизведанное страдание, приводившее от умиротворенности к горьким слезам над безвозвратно тающими иллюзиями детства. Но мои открытия складывались как кусочки паззла – сделанные интуитивно, давно и на другом уровне. Сейчас происходило их узнавание, углубление и расшифровка. Я только не предполагала, с какой силой и жгучестью может проснуться восприятие жизни, обострившее до крайности ощущения, что разворачивались во мне нескончаемым веером. Каждое слово приобретало множественные значения, а те, сплетаясь в новую мысль, приникали к чему-то трудноопределимому, но осязаемому мной как первоисточник.
     Две волны, одна за другой, прохладно лизнули мои ступни, я очнулась и посмотрела вдаль. Огоньки прибрежных отелей изогнутым ожерельем обрамляли берег, отражаясь в черном подвижном глянце и напоминая драгоценные россыпи в роскошных шелковых драпировках. Колеблемость и странные запахи морской глади всегда приводили меня в необъяснимое возбуждение: я напряженно ощущала нерасторжимую связь с упругим телом воды – с ее животными токами. А сейчас темнота, звуки цикад и травные ароматы южного вечера обостряли и усиливали мое томительное состояние, и приглушенная музыка, доносящаяся из отеля, вместе с глубоким шепотом моря пронизывала меня насквозь.
     Нестерпимо захотелось почувствовать прикосновение Никиты. Воображение тут же нарисовало его – спящего на широкой итальянской кровати, которую он приобрел сразу после нашего знакомства, не постеснявшись явного намека на любовь к плотским удовольствиям и намерение регулярно получать их от меня.
     Эта постель напоминала снежный наст, целину, но именно в ней мне было так хорошо с ним – на хрустких белейших простынях. Они принимали меня на свою строгую поверхность как распятую жертву, как безвольно трепещущий кусок алчущей плоти.
     Я кусалась, и Никита позволял моим зубам беспрепятственно впиваться в свое тело. Его настойчивые объятия окатывали меня непреодолимым желанием прильнуть к нему, тогда как полагалось говорить наперекор себе:
-Не нужно…отпусти, уйди…
-Признайся, что хочешь меня, ну, скажи...- возражал он вкрадчивым голосом, лишая меня малейшей способности сопротивляться и повергая мое тело своей зачаровывающей жестокостью и нежнейшим садизмом в изначально детское, каталептическое, подчиненное состояние. И я была не в силах сдерживать собственные неведомые силы, неизменно ужасаясь тому, насколько точно Никита чувствует тайные влечения моего существа. Правда, все это касалось лишь физических аспектов.
     Да, я хотела его, но не так, как он думал, а всего – целиком. Стать его ощущениями, мыслями, трепетом, раствориться, впитавшись в поры чистой влагой, чтобы так соединиться с ним. Это вначале я металась: почему он уходит, покидает меня? Ведь ему нравилось мое тело, он жаждал сливаться с ним,– тут женское чутье не могло обмануть. И в интеллектуальном плане мы были с ним чрезвычайно близки. Так что же, что?
     В стремлении понять другого прежде проникни в складчатые изгибы собственной души. И сейчас я уже не задаю вопросов: Никита совершал свое путешествие от ступени к ступени, но и со мной происходило то же самое. Только в отличие от его методичности я то взбегала стремительно, то останавливалась и замирала, и тогда сама желала одиночества, отрицая окружающее. Меня душили противоречивые чувства, и даже Никита казался палачом и тюремщиком, хотя было ясно – он в пути.
     Мы оба собирали крупицы знания о самих себе – по дороге, в момент осуществления, в процессе следования,– и ничто иное не могло поведать нам истины. Книги и фильмы, многочисленные жизненные истории, рассказы, домыслы и предположения, умствования и констатации, смешение разнородных теорий и мнений – об отношениях двоих, о связи, существующей или вымышленной, о страстях действительных или их психологических клонах,– не приносили пользы.
     Эта информация не сделалась пока нашим собственным знанием, и каждый следующий шаг всякий раз не имел предваряющей ориентации в пространстве. Неизвестно было заранее: станет ли он верным, благородным или уродливо эгоистичным; сделает ли его мое гордое я – свободное, мыслящее, или же – его темная, первобытная составляющая; вступлю ли я на твердую почву или угожу в трясину. Требовалось выверять это ежесекундно внутренним барометром без возможности получить совет со стороны.
     А все происходящее тут же, округлившись, укоренялось, как зерно, упавшее в почву; каждое движение и произнесенное слово оставляло оттиск навечно, вонзаясь в сердце и вплетаясь в ткань реальности, что исключало какие-либо исправления и придавало особый оттенок длящемуся или должному произойти.
     Я есмь. Но я себя не имею. Именно поэтому мы становимся* Что-то заставляло нас противиться соединению, хотя в иные моменты мы впивались друг в друга,– неведомая сила примагничивала наши тела; тогда никакой секс не мог нас насытить; мы будто с ума оба сходили при том, что своих истинных желаний почти не осознавали.
     Никита, очнувшись, бывал явно озадачен собственной предшествующей горячностью, а я злилась, ибо не имелось причин верить очередной вспышке страсти: мы – каждый в своем мире – существовали раздельно, и внедрение другого всякий раз уподоблялось катастрофе, возмущавшей спокойствие и чистоту внутреннего ландшафта.
     Я вошла в воду, оставив одежду на пляжном шезлонге, и тут же из плотных кустов туи как ночной эльф возник служитель отеля:
-Не стоит рисковать и купаться ночью, мадам.
Уже из воды я услышала, как он произнес пару слов по рации незримым спасателям.
     Когда-то наивной девочкой я осознала, что Одина легко заменить. Так происходило с каждым из моих поклонников и только с Никитой подобное сделалось совершенно невозможным. Тянуло доплыть до мерцающих огоньков, отражения которых растекались, убегая в темноту.
     Меня всегда подкупало умение Никиты не просто смотреть, но созерцать. Эта молчаливая форма мышления являлась для него основной. И теперь я также впитывала многомерную, слоистую красоту моря, всем своим существом осязая странное подрагивающее желе, подобное телу живого существа – нежного, любящего, однако упрямого в своей направляющей силе.
     Завораживающие объятия воды, как и объятия Никиты, неизменно заставляли меня наслаждаться и бороться. Они невероятно похожи – эти два мира, где мне томительно хорошо,– в них обоих я беспомощна, но кожей ощущаю вожделенную наполненность пространства…

***3

     Море всегда жило в моем сознании. И сейчас, в фантазиях, я нырял, чтобы увидеть из глубины Дану, плывущую где-то там, высоко, на грани двух сред, в отблесках энергии таинственного гигантского существа, насыщающего своих детей. Нагромождавшиеся вымыслы ввергали меня в странное кружение мыслей о великом доноре, своим спокойным дыханием согревающем окружающий мир. У Фалеса "все есть вода, и мир полон богов", да и романтическая идея Аристотеля о мировом разуме как безличной субстанции, общей для всех людей и воздействующей на отдельные души извне, с юности импонировала мне. Во многом именно Античность породила мою любовь к живописи.
     Подчас из пластов моей памяти возникают фотографические отражения людей, которых мне когда-либо хотелось изобразить. Иной раз я представляю, как виртуозно выписываю мазок за мазком одно из лиц, леплю по собственному усмотрению, согласуясь с внутренними образцами. А те неизменно подчиняются канонам красоты, впитанным мною со времен обучения рисованию, в большой мере отданных созерцанию произведений искусства, занятиям музыкой и чистому восторгу от вида какого-нибудь необыкновенного цветка в росистом опылении. Подобные детали в детстве заставляли меня забывать о еде, прогулках и играх, я не слышал обращенных к себе слов или воспринимал их как сквозь туман. Воображение создавало прекраснейший мир, разительно отличавшийся от будничной действительности, погружая меня в наслаждение от образов, рождавшихся нескончаемой чередой по особым законам. Я и теперь частенько выстраиваю мизансцены, вглядываясь в персонажей этого чудного театра, в жизнь знакомых мне людей, чтобы подолгу раздумывать о ком-нибудь из них, кружа и оплотняя мир очередного избранника. И всякий раз, несмотря на самые невероятные одеяния, фантазм являет мне высшую реальность, ибо интуитивный созидатель прозорливее глаз. Для него невозможен строгий порядок последовательности рядов восприятия, в нем они сосуществуют. Нет первоначальных и производных, нет образцов или копий: две расходящихся истории – реальная и иллюзорная – развиваются, переплетаясь и срастаясь в единое действие.
     Мысли мои все чаще возвращались к Сергею. Я давно его не видел, а когда-то мы развернуто и искренне общались, как бывает в юности: с восторгом первооткрывателей. Изредка меж нами разгорались споры, впрочем, наш альянс отличался полным взаимопониманием сторон. Мне настоятельно стало его не хватать, но телефон друга странно молчал. Весь последний год мы встречались редко, взамен активно переписываясь по электронной почте. Увы, так случилось у меня со многими знакомыми: из-за нехватки времени живое общение с ними все больше заменялось виртуальным.
     Будучи человеком целеустремленным и волевым, Сергей в поисках финансовой независимости создал свою фирму и преуспел в делах. После трех лет работы доходы позволили ему приобрести квартиру в престижном районе и даже планировать строительство дачи, для которой я занимался оформлением земельного участка – через своих знакомых, вхожих во многие чиновничьи кабинеты. При всей моей ненависти к подобного рода комбинациям я без зазрения совести частенько устраивал их для себя и своих друзей, уверенный в том, что данные грехи искупает чистота моих помыслов и целей.   
     С Сергеем мы сошлись подростками, и с первого взгляда между нами мгновенно промелькнуло инстинктивное узнавание родственного существа. С ним первым я открывал удивительное счастье: возможность говорить обо всем с тем, кто способен понимать тебя немедленно и безгранично. Наша дружба облекала каждое слово особой интонацией, и в этом проявлялась неповторимая близость, несмотря на то, что оба мы не отличались сентиментальностью. Таким я и остался – слишком сдержанным даже с друзьями. Многие знакомые и сейчас обижаются, принимая отсутствие внешних эмоций с моей стороны за равнодушие. Порой даже приходится подыгрывать некоторым особо чувствительным натурам, дабы не прослыть законченным чурбаном. Правда, по мере роста моей Интернет-переписки, вживую это случается все реже. Лишь от Сергея давно не было не только звонков, он перестал отвечать мне на е-мэйл, вероятно, по причине занятости, хотя уж кому-кому, а ему не свойственно невнимание к друзьям.
     Я все настойчивей думал о нем, видя перед мысленным взором друга прежним – красивым взрослеющим подростком с чертами мужчины, образ которого он и воплотил, представая римским патрицием в современном обличье. Осанка, манеры, властное волевое лицо останавливали любой взгляд. Владелец их отгораживался от окружающих непроницаемой завесой гордой неприступности, но близкие люди ценили мягкость Сережи в общении, прикрытую надменной улыбкой, его глубокую вдумчивость, тонкость вкуса и умение отдаваться дружбе. Рядом с ним всякий ощущал себя под защитой, несмотря на острый взгляд, никому не позволявший пересекать определенной границы. За Сергеем неизменной тенью следовал Ромка. Когда мы азартно окунались в жизнь и в шумных компаниях спорили до утра, рыжий трогательный малыш молчаливо и восторженно слушал наши речи, сидя при своем рыцаре верным оруженосцем. Сергей везде таскал его за собой, и Ромка органично дополнял строгий образ друга своими чистыми глазами, нежными веснушками ребенка и вьющимися локонами цвета красного чая. Нет, решительно нужно заняться поисками Сергея, а заодно увидеть, каким стал его рыжеволосый паж…

***4

     Взяв почту и прочитав три слова на открытке, я вздрогнул. "Ромочке от Лизы",- у моей сестры почерк так похож на мамин. 
     Воспоминания загнали меня в темную комнату, где кружили тени. За окном ветер раскачивал деревья, заставляя их мокрыми мятежными ветвями биться в наши ставни. Свет от фонарей мелькал по поверхностям, блики метались, искажая контуры предметов, искривляя линии, разрывая их. И звуки блуждали здесь, натыкаясь на углы, постанывая, завывая и тонко трепеща в стекле, отделяющем хрупкий уют жилища от ненастья и ночной тьмы. Лето катилось к закату, и эта непогода явилась первым предвестником осени.
     Нужно было включить лампу, но я медлил. Свет выгнал бы призраков, создававших волшебство, таинство бесприютности и дождливой бурной ночи, что рвалась сквозь прозрачную преграду окна в темные уголки с книгами и сухими цветами, издающими запах сена. Роскошные букеты оставались в вазах в своей естественной, непричесанной красоте, утрачивая яркость и приобретая прелесть гобеленовых оттенков. Весь дом полон ими, некоторым уже почти три года: столько прошло времени, как мы похоронили маму. Она любила так украшать дом, а теперь вместо нее я набираю в саду измельчавшие астры и взлохмаченные хризантемы, которые высыхают, прихотливо изгибая края лепестков и закручивая листья в спиральки.
     Лиза ни дня не задержалась после похорон и обняла меня всего лишь раз – при встрече. Какой пронзительной красотой светилось ее лицо, когда она в крайнем горе принимала соболезнования от друзей и помощь от Сергея, взявшего на себя все необходимые траурные хлопоты и расходы. Удивительно, как мало слов тогда произнесли мы трое.      
     Лиза пишет редко. Я знаю, чего она боится – моих детских выдумок и клятв жениться на ней, когда мы вырастем. Мама пресекла эти фантазии, строго объявив, что брату и сестре нельзя стать супругами. Я давно вырос, но Лиза до сих пор опасается: мама наказывала ей вести себя со мной очень осмотрительно. А ведь когда-то мы спали в обнимку, я не мог успокоиться, стоило сестренке всплакнуть, и заболевал вслед за ней. Почему природа создала подобные запреты? Мне ж никого кроме Лизы не нужно, лишь она одна – моя маленькая, добрая и ласковая, нежная и тихая – лучше всех женщин на свете.
     Последние три года, до самой маминой смерти, мы жили без Лизы. Она уехала в Питер, учиться, и осела у родственников папы. Мама изредка заговаривала о ней, но,– я понимал,– по-прежнему думала о нашей детской любви и не верила в мое взросление. Даже трудоустройство в приличной фирме и мой неплохой заработок не убеждали ее ни в чем. И действительно, я так и остался неисправимым идеалистом.
     Окружающие казались мне странными и грубыми, их шутки не смешили, а компании, куда меня приглашали с искренним желанием развлечь, томили. Самостоятельная жизнь складывалась из бестолковой суеты и безостановочного бега, не позволявшего сосредоточиться, вглядеться в детали, отдышаться. Я везде опаздывал, по рассеянности допускал уйму оплошностей и удивительно, как это меня не выгнали в свое время. Причиной послужило то, что фирмой, где я поначалу работал, руководил добрейшей души человек – Отто Янович. Бывают такие, благородной наружности, седеющие интеллигенты, рядом с которыми начинаешь верить в высокие идеалы.
     Он смотрел поверх очков-аквариумов и улыбался неясной улыбкой. Взгляд его защищал и поддерживал: мне прощались опоздания, случавшиеся, разумеется, не по моей вине,– уж такая я нелепая личность, вечно попадаю в переделки. Отто Янович слушал мои объяснения и молча кивал, а потом говорил задумчиво:
-Ты, наверное, летаешь во сне.

     Гром прогремел, и мой покровитель внезапно, прямо на рабочем месте, упал и умер от инфаркта. В тот день разыгралась метель, и врачи скорой помощи сказали, что повлияла непогода. Меня его смерть сразила: я не мог ходить из-за начавшейся лихорадки, вмиг похудел и осунулся. А мертвый Отто Янович улыбался все той же неясной улыбкой, и я плакал навзрыд, как если бы потерял близкого человека, хотя при его жизни мы почти не общались. С тех пор он поселился в моих мечтах рядом с образом незабвенного папы.
     Во времена учебы в институте меня питали радужные надежды на то, что впереди ожидают сверкающие новизной сооружения из стекла и бетона, в которых расположатся великолепные офисы с сотрудниками как на подбор – стройными, красивыми, интеллектуальными. И в их череду счастливо примут новоиспеченного выпускника со свеженьким дипломом. Правда, я как-то упускал из виду, что специалисты моего профиля не очень и требовались. Да и зданий, похожих на те, что рисовала мне фантазия и где должна была бы протекать моя будущая деятельность, видеть в Москве мне не доводилось.
   Тем не менее я наслаждался несбыточными мечтами, когда кропотливо просиживал над учебниками, стряпая курсовики и щедро раздавая их сокурсникам. И даже полагал, что любим последними. В веселой студенческой компании мир представал мне светлым, радостным, беззаботным и верилось, что так будет всегда. Девчонки заботились обо мне, да и ребята из группы относились по-доброму. Их попойки приводили меня в восторг, приятели казались мне остроумными, щедрыми, веселыми, я считал, что каждый любит каждого в этой дружной семье, и наполнялся чувством общности. Однако Сережа, побывав на нашей вечеринке, не увидел там ни одного интересного собеседника, не разделил мнения по поводу моих приятелей и сказал, что я преувеличиваю степень участия к себе со стороны однокашников. И действительно, по выходу моему из стен универа, оказалось, что не существует доброго и уютного мира, нет никакой студенческой семьи, каждый окунулся в свою жизнь. У меня не осталось ни одного стоящего товарища из нашей компании. При встрече одногруппники искренно радовались мне, но всякий раз я ощущал холодок безвозвратности ушедшего. К тому же Лиза решила после учебы не возвращаться, а самый дорогой для меня наравне с ней человек – Сергей – занялся бизнесом, и мы стали с ним редко видеться. Мама, наблюдая мое состояние, всеми силами пыталась его облегчить, однако синдром покинутости и одиночества после бурного студенчества еще долго преследовал меня.
-Ты должен повзрослеть и начать думать о будущем. Многие твои друзья уже устроились,- говорила мама, но я знал: ее беспокоила моя неприспособленность в плане общения с девушками.

     За стеной Сережа постукивает в такт мелодии в его наушниках: наверняка что-то легкое – Вагнера он слушает по-другому. Как органично сплетается музыка со счастьем и как возносит к небесам горе. Оно настигло меня звенящими, опустошающими нутро звуками и заставило тело и душу корчиться в муках, когда друг мой после аварии стал "спинальником", то есть потерял подвижность ног и оказался прикованным к инвалидному креслу. Это случилось оглушающе внезапно и до сих пор, по прошествии двух месяцев, с трудом верится, что Сергей не может встать и пойти своей гордой походкой. Но он борется, занимается с гантелями и делает аппаратный массаж спины и ног,– ему невыносима чужая жалость. Даже мою помощь он принимает через силу, возненавидев по этой причине туалет и ванну.
     Как люблю я тайком следить за ним,– его профиль совершенен: голова гордо посажена, а губы высокомерно сжаты. Для меня он – лучший из людей. Мне хочется сделать невозможное, я готов вывернуть наизнанку душу. Мои порывы останавливает лишь его ироничная усмешка.
     Когда он оставил меня на задворках своей бурной жизни, одиночество пропитывало мое существование даже рядом с мамой. Она с грустью говорила, что меня ждут трудности, ибо понимала, почему я не делаю шагов ни к кому; Лиза не в счет,– наше духовное с ней родство давало ей знание обо мне более полное, чем маме.
     Женщины и девушки парализовали мои робкие попытки идти им навстречу и временами казались мне красивыми монстрами, скрывающими под масками ужасающие гримасы и способными поглотить в своем жутковатом карнавале. Их запахи на фоне парфюмерных ароматов пугали животными оттенками и порой вынуждали меня избегать даже невольных соприкосновений с этими созданиями. Маме я ничего не говорил, впрочем, ей были известны мои тайные страхи, и она пыталась мне внушать:
-Не будь требовательным в мелочах, примирись с неприятными, но несущественными деталями. Не отрицай естественных физиологических проявлений, научись наслаждаться красотой женщин. К сожалению, практицизм – неотъемлемая часть каждой из них, данная для продления рода, а ты как мужчина лишь инструмент природы в этом процессе.
     И мама, и Лиза, каждая по-своему, пахли восхитительно. Рядом с ними я не тяготился никакими "физиологическими проявлениями", даже не замечал их. Мама помнилась мне в изысканно тонкой шифоновой блузке цвета и аромата песочного торта, а Лизу я всегда ощущал свежеумытой. Так почему другие женщины столь неприятны мне?
     Сергей согласился провести осень и зиму вместе со мной на даче, поскольку стремился спрятаться от людей с их жалостью. Он не собирался привыкать к своему положению и осваивать правила инвалидной жизни, напротив, твердо вознамерился встать и пойти. Питал эту уверенность прогноз одного из врачей и то, что ноги Сергея не потеряли чувствительности. Да и другие показатели говорили о возможности восстановления здоровья. Кроме того, существовал бизнес,– им он продолжал заниматься на расстоянии, сделав меня своим доверенным лицом. Мы пытались скопить немалую сумму для операции за границей, куда он собирался весной. Однако это оказалось нелегкой задачей с его фирмой, приносящей теперь уже не слишком большой доход, поскольку основные креативные проекты в отсутствии ее владельца были заморожены. Даже сотрудников из-за нехватки средств на зарплату пришлось сократить,– осталось всего шесть человек.
     Наша дачная жизнь быстро устроилась. Отец Сережи максимально приспособил садовый домик для проживания: нанял мастеров, починил проводку, проложил телевизионный кабель и подключил воду. Он сам привозил одежду и почту, продукты и все необходимое, и только изредка – супругу, которая, видя беспомощность сына, безмерно страдала, чем крайне мешала мужчинам, а более всего – себе самой.
     Между тем уединение и покой влияли на Сергея благотворно – он подолгу работал за компьютером, тренировался в саду, много читал и даже приноровился поливать газон с веранды, соорудив конструкцию из шланга и удилища. К тому же, именно он контролировал работу двух молдаван, утеплявших стены нашего жилища к зиме. Энергии его хватило бы на троих, он заряжал меня своим оптимизмом, и как ни вглядывался я в его глаза, не находил в них и тени уныния. Вот только заметки, что вел теперь мой друг, содержали какую-то горькую иронию над самим собой. Сила этих страстных отрывочных текстов заставляла меня трепетать: я представлял себя мужественным, умным, неотразимым, но стреноженным – подобным Сереже. Правда, он вовсе не создавал впечатление беспомощного человека и, провожая меня на крыльце, обычно шутил:
-Надеюсь, Ромул, сегодня ты познакомишься с роковой блондинкой. Тебе не хватает характера, и начинать следует с физической подготовки. Скоро увидишь результаты по качалке мышц. Мы еще возьмем высоты, я сделаю из тебя сильного мужчину!
     Под его руководством мне приходилось каждый день выполнять серию упражнений, впрочем, успехи мои на этом поприще оставались крайне скромными, если не сказать смехотворными – отжаться от пола я мог раз пять, не больше, а подтянуться на перекладине – и того меньше. Друг мой крайне этому удивлялся, ибо находил хорошим мое сложение. Он считал причиной моих неудач неуверенность в собственных силах, именно поэтому решил найти мне девушку. Его-то они любили – аристократа с острым взглядом,– подобного встретишь нечасто, женщины такого чуют за версту. И, действительно, сам я был абсолютно не способен привлечь внимание хоть какой-нибудь из них.
     С детства он защищал меня от нападок мальчишек, желавших отмутузить жалкого рыжего очкарика с виолончелью, слишком похожего на девчонку. И я, естественно, гордился опекой искренне любившего меня друга, а когда не стало папы, во многом нам с Лизой заменившего его. Но помимо заботы обо мне и моей сестре Сергей вел весьма насыщенную жизнь, тогда как я напоминал оторванный наполовину хлястик, мотающийся на рукаве хозяина: тщедушный, рыжеволосый, веснушчатый, к тому же очкарик,– мог ли я рядом с ним не потеряться. Лишь с возрастом яркая моя рыжеватость уступила место поблекшей, благородно выгоревшей масти, а веснушки посветлели, что сделало меня несколько привлекательней.
     Сергей отличался критичностью и взыскательностью, но именно он, читая мои стихи, улавливал в них тончайшие, казалось бы, только мне ведомые, нюансы и подталкивал писать больше. Не щадя слабостей моей натуры, он никогда не иронизировал и не унижал меня, не позволяя этого ни в коей мере и другим, что, впрочем, не представляло трудности с его умом и физической силой, внушавшими моим неприятелям благоговейное уважение. Сейчас он решил заняться устройством моей личной жизни, упорно помалкивая о своей собственной. А ведь я знал о его любви, вспыхнувшей пожаром. Тогда он даже намекнул, что скоро женится, почти лишив меня надежды не разлучаться с ним.
     Его избранница, тонкое подвижное существо, напоминала непропорционально подрастающего длинноногого щенка, несколько задиристого, но с искренним и ясным взглядом, однако как Сережа мог выбрать ее, оставалось загадкой. Своей комплекцией нескладного подростка она не походила ни на одну из великолепных красавиц, что по очереди я всякий раз с ужасом обнаруживал рядом с ним,– каждая из них уничтожала меня своим присутствием, правда, все они быстро исчезали. Лена была другой не только внешне, и я сразу понял: для Сережи это серьезно. Да и она попала под наркоз его обаяния подобно мотыльку, летящему на огонь: ее глаза не видели ничего вокруг, их заволакивала любовь-ослепление – такая знакомая мне! Но он запретил разговоры о недавнем прошлом, мало того, спешно обменял квартиру на более скромную, а новых хозяев своих роскошных апартаментов убедительно попросил говорить всем, что они с ним не знакомы и никогда не встречались, поскольку покупку совершили через агентство. Лена наверняка его искала, однако он оставался непреклонным и не показывался ей.
-Если близкий человек сделал что-то против твоих желаний, ищи причину в себе,- говорил он о своих отношениях, да и про мою любовь к сестре высказывался довольно-таки категорично:
-Лиза правильно сделала, что уехала. Постарайся не возвращаться в детство. Это опасно, поверь.
     Лиза в свое время Сергею чрезвычайно нравилась, но его настойчивый интерес пугал ее. Я знал об увлечении друга и все же не ревновал,– он был моим идеалом, ему прощалось и не такое. Ответь ему Лиза взаимностью, это принесло бы мне удовлетворение, ведь во многом Сергея я любил сильнее – каким-то более мощным порывом в отличие от тихой нежности к Лизе. И все же мое запретное чувство к ней осталось неизменным, хотя Лиза панически открещивалась от меня. Мало того, кружа вокруг невозможного, томясь по несбыточному, выливаясь в стихах, любовь к Лизе взрастала в моей душе и освещала мою нелепую жизнь.
 
    После переезда на дачу первое время мы кропотливо устраивались,– Сережа основательно подходил к любому делу и не терпел временности "вокзального" существования. Отец его целый месяц почти каждый день что-нибудь привозил, ведь Сереже требовалось множество вещей и книг. Вдобавок, строители переделывали вторую веранду в ванную комнату со специальной сантехникой. Правда, это роскошное помещение лишь подчеркнуло скромность нашего жилища, хотя Сереже оно всегда нравилось. Возможно, его согревали воспоминания о Лизе, которую он поцеловал здесь однажды. Я вернулся тогда с купанья и увидел ее – в слезах, пунцовую от смущения. А друг мой, страшно расстроенный, не дожидаясь отца на машине, дабы успеть на ближайшую электричку, пешком отправился на станцию, что находится почти в километре от нашей дачи.
     Лиза бросилась его догонять. О чем у них состоялся разговор, узнать мне так и не довелось, а сразу после этого она уехала в Питер, к дяде, поступать в консерваторию, где тот преподавал. Сергей же организовал фирму и сделался очень занятым человеком.    
     Кто бы мог подумать, что наш небольшой домик так преобразится. Вот что значит хозяйская рука настоящего мужчины. Однако стоило Сереже мало-мальски наладить наш быт, как он решил заняться наведением порядка в моих личных делах. Для начала он изучил окрестности и пришел к выводу, что нам есть над чем работать.    
-Разглядел я в бинокль: в домике с красноватой кровлей живет одна милашка. Думаю, тебе она подойдет, но ты должен измениться. Этим и займемся.
Я робко поведал ему свою теорию о неотвратности самопроизвольной встречи и взаимного узнавания, на что он сказал:
-Оставь фантазии, будь реалистом.
Мне было даже страшно мечтать о такой замечательно красивой девушке, Сергей же уверял в успехе, а ему я никогда не перечил. Еще мне нравилась Ксения, жившая в двух домах от нас. Я встречал ее, гуляющую с дедом, и по-соседски с ними здоровался. Но Сергей оценил ее как малолетку, не пригодную для наших целей. Кроме них на берегу время от времени появлялся мужчина с собакой. Он вызывал у меня смутные волнения, даже снился мне пару раз. Ксения водила с ним знакомство, называла его Георгием и как-то, между прочим, заметила, что по профессии он врач. Вот уж кого я панически боялся, так это белых халатов. А имя дальней соседки, выбранной для меня другом, сообщили охранники дачного городка, которые с нее глаз не сводили,– ее звали Полина. Мне хотелось уловить хотя бы шлейф запаха своей будущей пассии, только без разрешения Сережи приближаться к ней я не спешил.

     Берег казался пустынным, но каждый из дачников, оставшихся в поселке после сезона, имел любимый уголок здесь, и, приглядевшись, можно было понять, что жизнь не замерла, просто вошла в фазу течения грустных размышлений и уединения странных людей, выбравших данное пристанище. Лишь озеро стало общим для них. Оно синело в ясную погоду и плавилось ртутью в плохую; его поверхность пенилась рваными волнами от ветра, тело вздувалось и кипело, а зеркальный лик нежно таял и затягивался туманом по утрам. Это особое существо с многогранным характером открывалось каждому поселенцу стороной, которую тот выбирал сам…

***5

     Прикидывая, как найти Рому, дабы разрешить мучивший меня вопрос о странном молчании Сергея, я приехал на Ленинградский вокзал встречать проводника с пакетом от знакомых. И тотчас из уютного салона автомашины оказался в эпицентре человеческих волн, рокочущих ровным гулом и закручивающих спиралевидные воронки то тут, то там. Давненько не доводилось мне посещать подобных мест, поскольку я преимущественно летал самолетом. Но всегда железнодорожный запах и люди с чемоданами – спешащие, беспокойные – приводили меня в волнение и заставляли ощущать себя вибрирующей каплей в бескрайнем море тел и предметов.
     Невольно вглядываясь в вереницу фигур, проплывающих на встречном эскалаторе, я впитывал многоликое разнообразие человеческих видов и подвидов, мне нравилось перемешивать кусочки виртуального паззла, складывая их всякий раз по-новому. Этот живой клубок состоял из отдельных сюжетов, разыгрываемых на пятачках среди груды чемоданов, и вьющиеся мысли бесчисленной, хаотично двигающейся массы людей, распадаясь на домашние истории, тотчас сливались в одну встревоженную мысль сложного существа, стоило диктору бесстрастно сообщить об отправлении или прибытии очередного поезда.
     Порой взгляд мой притягивали стройные женские ноги, изгиб талии или глубокий вырез, открывающий округлости груди, но либо общие контуры их обладательницы были далеки от совершенства, либо лицо оставляло равнодушным. Нередко всего одна-две детали могли удовлетворить мой вкус: не имея аппетитных форм, Дана странным образом сконцентрировала в себе все самое привлекательное для меня, ничего не оставив другим. И все же внимание мое выхватило одно легкое создание – девушку, выглядевшую нездешним существом. Она не принадлежала толпе, не соединялась с ней, как ни стискивал ее, как ни увлекал живой поток по перрону. Волосы ее походили на трепетные крылья птицы и казались смутно знакомыми. Я пытался еще раз поймать взглядом неведомую пташку, которая порхала уже далеко. Ее перистая головка мелькала тут и там. И память шепнула мне: это Лена, та самая – девушка Сергея…

***6

     Неужели несколько часов назад я тайком, точно воришка, собрала свои вещи и улетела? Даже море, ласково шелестящее под ослепительным солнцем, не удержало меня своим телесно-соленым вкусом и притягивающей молочно-зеленой глубиной, казавшейся менее опасной западней, чем глаза, пытающиеся уловить любое твое движение и малейший намек на желание. А поцелуи – какая это томительная тюрьма, но я вырвалась в надежде, что дорога спасет меня, и убежала из рая морского курорта – от любви, почти связавшей меня шелковыми нитями, разорвать которые невозможно, стоит позволить им оплести тебя виток за витком. Вот только после чистейшего воздуха, что я имею? Духоту, пыль московских улиц и гулкий Ленинградский вокзал, где нужно не пропустить номер платформы на табло? Неужели это взамен?!
     Чем хорош поезд,– в дороге мысли и воспоминания накатывают волнами, иногда грустными, но чаще ностальгически счастливыми. Память все приукрашивает,– так уж устроена эта идеалистка: старается стереть и сгладить плохое из книги жизни, оставляя собрание неких скрижалей на каждой из ступеней многотрудной лестницы. Сгущение – вот ее главное умение, и лишь какие-то отдельные, непослушные мгновения-искры нарушают тщательно наведенный порядок, чтобы случайно воспламенить уснувшие чувства. 
     Итак, я еду, вернее, убегаю, точнее – малодушно скрываюсь. Мысли порой рождаются неожиданные: куда это занесло меня на волнах текучей дороги, плавно поворачивающей и открывающей новые перспективы взору. Ты вроде бы свободно гуляешь по полям своего сознания, но кто-то внутри исхитряется и незаметно уводит тебя в сторону. Как ни лови эту нить, она ускользнет,– нельзя предугадать набора возникающих ассоциаций, а тем более повлиять на их содержание и последовательность.   
     Краткое существование в поезде – особое состояние, маленький дорожный роман с необходимыми атрибутами: обязательной книгой и тонкими стаканами в академических подстаканниках. Но главное, чужие люди в твоем пространстве: со своими разговорами, сумками, тапочками, бутербродами. Они копошатся, как бестолковые сойки, и свивают гнезда, раскладывая на полочках полотенца, косметички, очки, а потом начинают совершать ритуалы поездной жизни. Лица вроде интересные, да и люди уже не те, что когда-то заполняли весь вагон клетчатыми баулами "челноков", для которых мы, ребята с рюкзаками и альп-снаряжением, казались инопланетянами. И все же я любила поезда по причине частых походов в составе спаянной команды. С гитарой, в тесном кругу, в преддверии путешествия или долгожданного возвращения домой, когда так не хочется расставаться, даже колоритные российские проводники кажутся почти родными, и наплевать на неустроенность и отвратительные туалеты. Но, оторвавшись от чистоты моря и пятизвездочного отеля, ужасаешься грубой действительности и, съеживаясь, страдаешь, когда кто-то отвлекает тебя от мира, где ты хозяйничаешь и вместе с тем подчиняешься некой неясной силе, влекущей мысли в определенное русло.
     Под мерный стук колес на фоне собственной судьбы мне припоминались случаи друзей. Я желала слыть знатоком людских характеров, поэтому всегда внимательно слушала любые откровения. Правда, эти накопления почти никогда не использовались мной. Из памяти вылезали отрывочные фрагменты и яркие вспышки, оставившие след в душе, и было совершенно непонятно, кто в данных историях выступал героем, а кто злодеем, кто совершал благородные поступки, а кто напротив. Несмотря на благотворное воздействие высокой литературы, душа моя походила на мятущегося подростка: нередко я воспринимала белое – черным, поддаваясь обаянию рассказчика и сочувственно проникаясь его точкой зрения. Впрочем, некто внутри упорно сопротивлялся и нашептывал, что нет ни правых, ни виноватых и перемешивал цветы, слезы и улыбки, грусть, радость, счастье и смерть – немыслимую для ребенка, жившего во мне и упрямо твердившего, что я никогда не умру.
     От страха небытия меня защищала неискоренимая надежда на Встречу, которой мое сознание придавало почти сакральное значение. Сколько себя помню, я мечтала о любви, но не думала о каком-либо мужчине,– фантазии рисовали мне горную вершину, которую можно покорить лишь с опытным проводником. Его лица я не видела, но ощущала рядом теплое чистое дыхание, напряжение в теле от альпинистского снаряжения и сумасшедший восторг в душе. Каждый раз волнение и сладостная истома овладевали мной при одной только мысли об этом незримом бесполом существе и, закрывая глаза перед сном, я окуналась в неясные видения и удивительные картины, чтобы получить очередную порцию телесных удовольствий без пособничества рук, силой воображения. Странно, но часто мечты мои направляла изысканная дама в одеждах из нежнейшей ткани, что прикасалась ко мне изящной рукой и тем открывала моим ощущениям доступ к неизъяснимому блаженству. Поэтому я вновь и вновь мечтала попасть в эту грезу.
     Себя я не считала привлекательной из-за худобы, ведь большинство мужчин падки на полногрудых. Правда, дистрофичные модели с подиумов также в большой цене, но до этих я не дотягивала ростом. Легко знакомиться мне помогал искренний живой интерес к людям. Увлекаюсь я быстро, собеседник кажется мне умным и необыкновенным, особенно сдержанный,– тогда я подозреваю в нем невероятные глубины, и если скажет что не в тему, тут же выискиваю тайный подтекст в его речах и приписываю ему несуществующие достоинства. Общаться со мной легко любому: я априори нахожу каждого интересным до момента разочарования, которое переживаю болезненно, точно собственную вину. Тем не менее, всегда существовало одно "но": мужчины, вернее, молодые ребята не вписывались в мой насыщенный график – ни в будни универа, ни в романтические занятия акварелью и сочинение стихов, ни в увлечение бардовской песней с ночными бдениями у костров. Общение с ними казалось таким обыденным, мимолетным, легковесным; а мне, как натуре мечтательной, требовался человек неординарный, глубокий и, что немаловажно, понимающий.
     Случились в свое время у меня два романа, стремившиеся перерасти в нечто большее, но я сама их скомкала, затормозив на полпути. Эти отношения мешали моей учебе в институте и занятиям туризмом, хотя на самом деле меня пугала неизбежность потери независимости, и я выискивала причины для разрушения еще не созданного. Оба претендента слишком решительно действовали, не оставляя сомнений: меня станут подавлять. Я не признавалась себе, но каждый раз тут же на свет выступал эгоистичный вопрос: а что потом, как будут соблюдаться мои интересы. И даже некоторая зависть к выскочившим замуж подругам, восторженно расписывающим свое счастье, не позволяла мне представить себя в супружеской жизни.
     На втором и третьем курсах начались свадьбы, однако вскоре три пары разошлись, а у одной к тому времени имелся ребенок. Все подтверждало мои тайные сомнения в необходимости брака,– во мне жил страх потери вольности, а семья и связанные с ней обязанности предполагают подавление натуры. Подруги твердили, что так можно потерять лучшие годы и остаться одинокой, чем вызывали у меня, наравне с тревогой за свое будущее, упорное сопротивление. Многие мои знакомства завязывались не в спокойной обстановке – например, компании,– а почти на бегу, на подножке троллейбуса, у билетной кассы за одну минуту до отхода электрички или нечто в том же роде. Иного времени выделить я не могла, вернее, не желала, ибо трепетно дорожила своей независимостью. В моей семье ее пытались строго ограничивать, поскольку была я непокорна, самолюбива и не давала себя сломить: разбивалась в кровь, готовая терпеть лишения за идею, которая заключалась тогда в том, что мои прихоти, пусть глупые, имеют право на выполнение. К тому же, я уверилась, что далеко превзошла по знаниям и пониманию жизни родителей, и данное убеждение выливалось в мое невыносимое упрямство.
     Отец боролся со мной и оставался непреклонным даже в мелочах, к чему призывал и маму. Битва наша не затихала, и родительское упорство выработало у меня стойкое отвращение к любому посягательству на мою свободу, хотя я и задумывалась – а свобода ли так рьяно защищаемое мной состояние.
     После универа по протекции отца меня устроили экономистом в одну солидную фирму. Училась я не слишком прилежно, зато набиралась практического опыта у сильного финансиста и бизнесмена, дяди Севы – близкого друга нашей семьи и моего крестного. Человек умный и душевный, не имея собственных детей, ко мне он относился с необыкновенно нежной заботой и не только не навязывал своего мнения, напротив, помогал моему развитию. К тому же, именно он привел меня в туризм, и первый поход я совершила под его руководством. Крестному нравились мои открытость и прямота, хотя он отмечал, что в них немало наивной детской жестокости, и учил меня думать над тем, как эти качества отражаются на окружающих. Мою неискушенность в подходе к людям дядя Сева быстро преодолел, ибо, клеймя ханжество, просвещал меня в областях, о которых с родителями откровенно говорить я не могла. С ним же мы общались легко и доверительно, и он во многом сформировал мои взгляды, ведь, в отличие от моего просто эрудированного папы, дядя Сева был начитан глубоко и тонко, что возносило его в моих глазах к интеллектуальным небожителям. А, кроме того, беседы с ним придавали мне уверенности в своих силах, ибо его участие, сродни искренней отеческой любви, поддерживало мою неокрепшую душу.
     Конечно, начав работать, я постоянно консультировалась с крестным, но вскоре поняла, что справляюсь сама. К тому же, дядя Сева переехал в Питер, где организовал большую фирму, костяк которой составили его старые друзья-туристы, с кем он до сих пор выбирался в дальние походы. Несмотря на свои пятьдесят, седые виски и некоторую грузность, крестный выглядел моложаво и был достаточно энергичным и крепким мужчиной. Москву он покинул, но часть капитала разместил у одной из своих московских пассий, некоей Норы. Особа эта, будучи старше меня всего-то лет на пять, уже весьма преуспела в издательском бизнесе, правда не без спонсирования и поддержки дяди Севы. Он и меня чуть было не пристроил к ней, но видно из этических соображений в последний момент передумал.      
     На новом месте помимо экономического и налогового планирования я занималась ценными бумагами и формировала инвестиционный портфель фирмы, чему научилась достаточно быстро и чему, вероятно, способствовали черты моей натуры. Электронные торги я воспринимала как увлекательную игру, и эта "легкомысленность" и легкость неизменно приносила удачу, поскольку не позволяла азарту переходить в иную, остро болезненную, фазу, многократно повышающую вероятность грубых просчетов.
     Самостоятельность пьянила,– оказывается, я ждала ее. Мои профессиональные амбиции требовали реализации, а попутно с финансами фирмы я нарастила и собственный капиталец. Мне льстило уважение коллег по службе и их легкая зависть к моим успехам, однако хотелось заявить о своих талантах в полную силу, что заставляло работать головой усиленно. Тем не менее, слушаясь дядю Севу, я помалкивала и скрывала большинство своих умений и тактических ходов, как если бы была носительницей семейной реликвии. Полученные от крестного знания являлись неким стартовым капиталом, опорной точкой в моей карьере. Крестный во всем направлял меня. Отдельной статьей шли заботы об имидже, хотя с этим у меня постоянно возникали трудности – из-за прически. Я любила одеваться спортивно, теперь же для офиса по настоянию дяди Севы выбирала безупречные костюмы и белоснежные блузки, только вот художественный беспорядок на голове из-за непослушных волос никак не удавалось привести в соответствие с требованиями стиля.
     Жгучей моей мечтой было отделение от родителей, поэтому при первой возможности я взяла кредит и купила квартирку подальше от них. Маме приходилось ездить через весь город, чтобы оставить записку в дверях: sms на мобильник она так и не научилась отправлять, а на звонки я почти не реагировала. И застать меня составляло труда,– с работы я увеивалась на тусовки, а с утра отправлялась на службу, не появившись дома. Да и, попав в мою квартиру, ключ от которой я никому не давала, мама увидела бы в углу кухни пустые бутылки после кутежа с друзьями. Родители стойко ассоциировались у меня с ограничителями драгоценной свободы, поэтому их настойчивые просьбы сделать дубликаты ключей от моего жилища я встречала в штыки, ведь знание, к примеру, о какой-либо из моих ночей любви повергло бы отца в шок. Мама была по ее собственному выражению романтической реалисткой и вполне терпимо относилась к современным нравам, но даже ей в данную сферу моей жизни доступ был закрыт. Похоже, они считали меня невинной, тогда как каждая предыдущая встреча заставляла меня заметать следы и расчищать территорию для новой. Впрочем, родители могли быть спокойны,– постельные эксперименты не развратили меня, напротив, оголили мою душу. 
     Чтобы спрятаться от Сергея по возвращении из Египта я отправилась в Питер, где имела знакомства среди туристов. В прошлом сезоне мне довелось сплавляться на катамаране по одной из саянских речек в очень теплой компании. Меня до сих пор влекло к команде Леона, полноправным членом которой я очень хотела стать. Мы планировали в будущем году преодолевать норвежские водопады, чтобы в последующем покорить более крутые канадские. Однако встреча с друзьями неизбежно привела бы меня в объятия дяди Севы, ведь именно он спонсировал группу Леона. А крестный не одобрил бы моего постыдного малодушия, так что оставалась только Любаша.
     Вот кто сопровождал меня, начиная с подростковых споров и первых девчоночьих секретов. Мы были с ней не разлей вода, в школе ходили в обнимку, хотя я жила иной, нежели у нее, жизнью, промышляя скаутскими вылазками в компании отъявленных хулиганов, в последующем ставших моими товарищами по спортивному туризму. Вдобавок, я зачитывалась литературой, не входившей в школьную программу, и смотрела удивленно на сверстниц, уделявших массу времени нарядам, прическам и косметологическим центрам, где за немалые родительские деньги искоренялись какие-то незначительные прыщики или миленькие веснушки. Любашу также не увлекали подобные заботы, но не как меня – из легкомыслия, а по причине изумительно молочной гладкости кожи лица.
     Многих моих одноклассниц из-за раннего созревания поглощали чисто женские проблемы, я же не могла представить общения с мальчиками в свете влюбленности, ибо еще долго воспринимала их равными себе и соперничала с ними в спортзале и школьных квн-ах. Но взросление вынуждало меня подражать девчонкам, дабы не выглядеть "недомерком" и не ощущать своей ущербности. К моему крайнему удивлению выбранные мною мальчики легко отзывались на прямолинейные предложения дружить "по-настоящему". Однако эти детские дружбы быстро надоели мне своими глупыми ритуалами, к тому же, я влюбилась в одного старшеклассника и долго бегала за ним, пока он не зажал меня в углу и не поцеловал. "Ах, вот чем это кончается!"- ужаснулась я, ощутив страшное насилие над собой. Мне даже в голову не пришло, что хитроумные маневры и выстраивались мной ради этого поцелуя. Праведный гнев точно ветром сдул мою влюбленность, породив в душе подозрение, что в так называемой любви скрывается отнюдь не предполагаемое моей мечтательной натурой.
     В то время как большинство моих ровесников-мальчишек увлекались только компьютерными играми, а знакомые девчонки, отложив кукол, восторгались глянцевыми журналами, я со своим прохладным отношением к Интернету "проскочила" приключенческие романы и полудетскую фантастику, чтобы, "нарушив" сроки, случайно открыть для себя Достоевского, все во мне перевернувшего. Благо к тому времени учителя еще не успели "навязать" его моему неокрепшему уму.
     Меня образовывали природное упрямство и любопытство. Именно они помогли мне в очень раннем возрасте, противясь отцу, утолить свой интерес и жажду познания жизни "Анной Карениной" и "Мадам Бовари". Впрочем, трагические эти героини ни в чем меня не убедили, но породили страстное желание узнать о любви больше. Отец, считавший данную литературу недопустимой для детского восприятия, вынудил меня тайком, по совету Любаши, заглатывать вперемежку романы Остен, Саган и Мердок. Несколько позднее, определившись с собственными вкусами, я переключилась на Булгакова и Фриша, Гессе, Кафку и Джойса. Однако особо поразил меня Пруст, и я потихоньку утаскивала том за томом его "Поисков" из семейной библиотеки.
     Возможно, отец был прав,– подобное чтение, действительно несколько преждевременное в одиннадцать-двенадцать лет, привносило в мою душу смятение, хаос, непонимание и порождало тысячи вопросов, требовавших разрешения. Мой мозг находился в постоянном поиске новой пищи для ума. Конечно, он был незрелым и не ухватывал многих тонкостей в прочитанном. Но даже выборочные зерна, упав в нетронутую почву, обильно взросли и преобразовались в уверенность, что любовь – это ослепление, цена которому – потеря свободы, а, следовательно, стремиться к ней равносильно отречению от собственной личности.
     И все же годам к тринадцати природа и юность взяли свое, склонив меня к поискам друга и сделав все остальное второстепенным. Хотя я, не до конца преодолев свою мальчиковость, велеречиво развивала некие теории о личностной бесполой общности и ненужности секса как такового, до которого, правда, пока не доходило, ибо "близкое" общение с представителями противоположного пола ограничивалось у нас с Любашей лишь поцелуями. Тем не менее мы с ней знали о романах друг друга подробнейшим образом, и беседы на эти темы были для меня сродни сеансам психотерапии, поскольку только Любаша хоть как-то воздействовала на несусветную мешанину, царившую в моей голове. Этому во многом способствовало неотразимое обаяние моей подруги и ее не поддающаяся внешним раздражителям безмятежность. Только какая-либо идея, обдуманная глубоко и наедине с собой, могла изменить что-то в поведении Любаши. Никакие образцы и догмы не принимались ею на веру слепо, что неизменно вызывало мое восхищение. К тому же, она от природы была очень осторожной, к чему постепенно приучила и меня. Хотя во многом я копировала ее лишь внешне, механистически,– моей неугомонной натуре совершенно чужда рассудительность. А Любаша, в отличие от меня, не очаровывается даже самым изощренным и умнейшим из собеседников, никто не силах сбить ее с мысли – ясной, как весеннее небо. Мне с моей неустойчивостью не оставалось времени разобраться в своих чувствах, и я усиленно впитывала стереотипы поведения подруги с парнями, благо та обладала развитым чувством собственного достоинства и являла образец сдержанности.
     Из студенчества мне запомнилась лишь наша, то убывающая, то пополняющаяся новыми членами, компания. Вот уж где был простор для дружеских попоек, танцев, споров и интрижек – с применением различных стратегий обольщения и отбивания партнеров у соперниц. Спектакли этого театра заслонили в моей памяти процесс обучения: лекции, зачеты, экзамены остались в ней сплошным безликим потоком. Вероятно, женское начало во мне все-таки всегда преобладало, ибо по шкале ценностей лишь отношения между мужчиной и женщиной имеют для меня особую значимость. Мой полудетский разум и сегодня уверен: главное – это соединение двоих в одно целое, а карьера, успехи в бизнесе, политике и даже творчестве есть средства к самореализации, имеющей в своем основании скрытую цель обеспечить процветание семьи, членом которой ты являешься. Хотя меня неизменно привлекало взаимопонимание со всяким симпатичным человеком: в туризме я и вовсе наивно стремилась к искренней дружбе. К сожалению, всякий раз по окончании очередного похода иллюзорность необыкновенной доверительности и душевной близости таяла, оставляя в сердце болезненную проточину. И от парней я также ждала чего-то неясного, не сказать любви,– о ней я почти не думала,– всматриваясь вглубь каждого взгляда в поисках страстного порыва.
     Любаша завидовала легкости, с которой я перепрыгивала в новые отношения, откинув старые. И действительно, в отличие от нее, меня мои влюбленности ни разу не довели до слез, а тем более – до желания удержать избранника чем угодно. Я прекращала встречи, если не возникало уверенности – это Он, а та пока ни разу мне не явилась. Поэтому мои романы, включая два "серьезных", ограничивались свиданиями в кафешках, на турбазах или в барах и заканчивались очень быстро, после первого соединения, на которое я решалась в надежде найти "нечто". Но ни в ком и ни разу не увидела я истинной страсти, а принять нелепую неестественность сексуального ритуала мне всегда мешал очередной партнер: все они представали почти в жалком виде перед той, кто нещадно отвергал актерство в данных вопросах.
     Помнится, впервые я пошла на физическую близость из-за мучившего меня любопытства: что же там, за чертой, каково это – быть женщиной, и действительно ли секс – средоточие физического блаженства, что являлось плодом фантазий, порожденных с одной стороны потоком информации о данном предмете, а с другой – моего неумеренного преклонения перед поэтикой Овидия: "Поверь мне и не торопи последнее наслаждение Венеры. Умей оттянуть его. Сделай так, чтобы оно наступало постепенно, шаг за шагом, с задержками, которые только обостряют его. Если угадаешь наиболее чувствительное место женщины, ласкай его. Ты увидишь в ее блестящих глазах дрожащий огонек, подобный солнечному зайчику на поверхности воды. И тогда зазвучат стоны, и нежный шепот, и тихие всхлипывания, и возбуждающие слова ".
     Надежды не оправдались,– никаких особо чувствительных мест на моем теле мой избранник не обнаружил притом, что сам получал острые удовольствия. Мало того, он восторженно твердил мне о любви и проявлял чрезвычайную нежность, совершенно не стыкующуюся с моими ожиданиями. Я желала страсти и напора, но мне казалось циничным выказать свои истинные чувства. С тех пор глубокое разочарование поразило душу как тяжкая болезнь. Увлекаясь очередным умником, я всякий раз с трудом преодолевала отвращение к мужской мягкотелости, неосознанно ожидая от каждого претендента на главную роль такого желания, которое гипнотически порабощало бы некоей fascination, но встречала лишь ужасающую инфантильность под разными масками. 
     Трудностей с выходом из отношений у меня не возникало и еще по одной причине – я упорно противилась развитию их в дальнейшем. А моя зажатость и скованность убедила поочередно двух моих партнеров в том, что они нарушили мою девственность. Я обнаружила: мужчины в своем большинстве не разбираются в женской анатомии и психологии, да и не хотят разбираться. Мало того, многие из них неосознанно стремятся быть обманутыми, ибо чураются забивать мозги "бабской мутью". И в этом проявляется их особая, неискоренимая трусость – страх не справиться с "мужской" ролью в постели. Некоторые мои подруги подыгрывали своим партнерам, притворно имитируя оргазм, и даже считали это за женскую обязанность. Возможно, в подобных жертвах есть великодушие, но для меня притворство в постели, как и для многих не вполне повзрослевших поборников равноправия полов,– главная из личностных несвобод.
     Вдобавок, несмотря на вольности собственного стиля, в мужчине мне нравится стиль строгий, классический, что является определяющим для моего внутреннего контролера. Даже умный парень сильно проигрывает в моих глазах, если одевается небрежно, ибо интеллект ассоциируется у меня со вкусом. Требования мои простираются также на то, как мужчина умеет завязать отношения. Робость в столь тонком вопросе я никогда не приветствовала, и редко кто выдерживал данный экзамен с честью. А сама я больше никогда не шла на первый шаг: период детских предложений дружить "по-настоящему" оставил стойкий след и понимание, что истинного мужчину так не найти. В моем представлении он выглядел самостоятельным и решительным с женщиной, что вполне уживалось во мне с постоянной обороной от маломальского посягательства на мою независимость.
     Разумеется, меня тревожила собственная холодность и "невлюбляемость". Перечитав гору литературы, я уверилась в своей фригидности и успокаивалась только надеждой на временность данного явления. Почти отчаявшись, я даже прикидывала, что, пожалуй, стоит притворяться, однако эту крайность оставила для избранника, который покорит мое сердце, но не сможет зажечь в постели. Лишь встреча была важна для меня, и я ждала своего мужчину.
     В фирме ко мне "клеились" двое парней, впрочем, оба казались до банальности обыкновенными. Один – очкарик из отдела маркетинга – по недоразумению считал меня влюбленной в себя: он легко краснел, и, испытывая неловкость, я вторила ему, стыдясь чего-то непонятного, точно так же, как если видела плохую игру актеров в театре. Второй выглядел довольно симпатичным, но однажды сморозил пошлейшую глупость и потерял для меня привлекательность навсегда.
     Сейчас, сидя в вагоне, я убегала от того, чье имя боялась произносить. Оно превращало меня в тряпичную куклу, не способную владеть собой, и лишало вожделенной свободы. За месяц до этого я по обыкновению пришла в спортзал, где мы любили после работы поиграть в баскетбол. Фирма оплачивала абонементы, чем я старалась пользоваться. Из наших появлялось только трое, зато приходило много других ребят, и набиралось две смешанных команды – из парней и девушек. Рядом со мной уже неделю крутился светленький семнадцатилетний Игорек, который почему-то решил, что нравится мне. Накануне я позволила ему дотащить мою сумку до подъезда, и он хулигански чмокнул меня в щеку, а потом все пытался взять за руку, но я старательно не замечала его маневров. Белый ежик на голове, хорошая спортивная фигура и чистые наивные глаза делали его привлекательным, тем не менее похотливые желания рослого ребенка проступали слишком явно. Он увивался возле меня, что крайне забавляло моего приятеля Димку. Слава богу, этот не проявлял ко мне нездорового интереса: ему нравились девочки покруглей. А Игорек осмелел, и поначалу это рассмешило меня, чтобы потом разозлить.
     Пока мы носились за мячом, пытаясь перехватить пас у соперников, кого-то явно выискивая, в зал заглянул незнакомец. Нельзя было не обратить внимания на этого интеллигента с гордой осанкой. Впрочем, присутствовало в нем нечто слишком уж рафинированно аристократичное и высокомерное. Данное ощущение вызвал поворот его великолепно посаженной головы, на миг открывший моему взору римский профиль и надменную линию губ английского лорда. Мы продолжали играть, а необычный гость о чем-то побеседовал с инструктором минут пять и удалился. После игры я второпях приняла душ, чтобы поскорей улизнуть от пронырливого Игорька, и запахивала пальто уже на крыльце, в то время как к самым ступенькам подъехал новенький "сааб" и приоткрыл передо мной свою дверь. Я машинально нагнулась и увидела за рулем того самого пришельца-аристократа с притягивающим взглядом и улыбкой пэра. Его рука указала на сиденье. Жест был почти приказным, однако поражал изысканностью и неуловимым движением пальцев, вызывавшим скользящую по коже мысль-прикосновение. Я опешила, но вдруг обнаглела и села.
     Почему? Решение принималось доли секунды: было холодно, а мне, не просохшей после душа, хотелось избавиться от назойливого мальчишки; дом мой находился не слишком далеко, но дул неприятный ветер, так что автомобиль подъехал в самый удобный момент. И все же главную роль сыграла внешность незнакомца, его одежда и манеры. Вдобавок из салона повеяло тонким ароматом дорогого парфюма и уютным теплом.
     Сердце мое замирало и вновь принималось колотиться, а странный субъект спокойно завел мотор. Мы поехали. Я лихорадочно думала обо всем сразу и, решившись, повернулась к своему спутнику, который улыбнулся и предварил мой вопрос:
-Меня зовут Сергей.
Это прозвучало спокойно и уверенно, хотя голос как-то слишком правильно и чисто произнес эти слова, заставив меня мысленно перевести для себя фразу, удивительным образом ставшую непонятной. Незнакомец поглядывал на меня внимательно и несколько удивленно. Вперед, на дорогу, он смотрел иначе – равнодушно, будто в пустоту. Я же, пряча глаза, боялась нарушить нечто безмолвно длящееся и трепещущее между нами. Как-то по-другому следовало себя вести, тем более с посторонним, но что-то изменить казалось невозможным: меня заволакивало удивительное пульсирующее томление, затмевающее реальность и искажавшее восприятие. Сознание приобрело невыразимую ясность и вместе с тем отстранилось от окружающего, выделив для себя некую завораживающую актуальность происходящего в этом замкнутом пространстве, где существовали мы двое. Я напряженно всматривалась вглубь себя, в нечто, что пыталось развернуться, подрагивая нераскрывшимся бутоном на хрупком стебле перед зарей в ожидании рассвета.
-Ты сумасшедший?- наконец спросила я, на что услышала в ответ:
-Как и ты.
И впрямь только ненормальная могла сесть в машину к чужаку, чей странный взгляд вполне подходил умалишенному или даже маньяку,– внешне они бывают очень привлекательными.
-Куда мы едем?- решилась я уточнить через целую минуту, в течение которой мне было удивительно хорошо и не хотелось нарушать этого уютного состояния, правда, на фоне все время всплывавшей мысли, что мы с ним оба не в себе.
-Ко мне, выпить кофе,- ответил мой похититель.
Слово породило знакомый вкус, и я мгновенно ощутила чарующий аромат, закручивающийся в воспоминание о чистом, звенящем, летнем утре. "Сергей",- произносили мои губы, пробуя на вкус имя, походившее на ластящуюся волну, которая, уползая, захватывает прибрежные камушки, перекатывая их с чудным рокотом.
     Мы мчались по вечерним улицам, мой дом остался позади, я смотрела по сторонам, но соображала слабо,– снова происходящее показалось естественным, ибо рядом сидящий человек не вызывал во мне страха. Я с удивлением разглядывала его руки: вид сильных длинных пальцев, спокойно обхватывающих кожаную оплетку руля, порождал у меня ощущение тепла на коже как от прикосновения.
-Имей в виду, между нами ничего не будет!- предупредила я и осеклась,– фраза выдавала мое ожидание приставаний с его стороны. И почему это я говорю ему "ты"?
Оставалось только поморщиться, а мой спутник улыбнулся и вкрадчиво произнес:
-Как пожелаешь.
-С какой стати ты решил, что я сяду к тебе в машину?
-Просто знал.
Ничего себе! У меня что же, на лице написано, что я могу с первым встречным ехать неведомо куда, взъерошенная и не совсем просохшая после душа? Эти мысли шли вторым параллельным экраном. Мысли же основного фона разливались спокойно, умиротворенно, почти безмятежно, накатывая мягким теплым приливом и касаясь каких-то отвлеченных воспоминаний о водной глади, подернутой отражением нездешней мельницы, черепичной красноватой кровли и ясного неба, просвечивающего со дна.
     Я спохватилась, что почти ничего не выяснила о своем похитителе:
-Слушай, а ты кто?
Он засмеялся:
-Просто Сергей. Устраивает?
Его искренний смех пресек в зародыше все плохие мысли. Я пыталась сопротивляться своей перед ним расслабленности, памятуя о многочисленных жертвах так называемого стокгольмского синдрома, но говорить могла лишь отрывочно, вопросами. Затихающее и вновь усиливающееся волнение не давало мне перевести дыхание, я плыла, словно дым над водой – так же безвольно и тягуче, не понимая, что является источником моего томления и неясной тревоги, ведь угрозы от Сергея не ощущалось, а других причин вроде бы не имелось.
-Приехали,- между тем сообщил он.
-Только недолго,- осторожно прощупала я почву и услышала в ответ:
-Кофе и музыка.
     Дом оказался улучшенной застройки, но вполне обычный, и подъезд – каких много, и входная дверь. Однако пока Сергей открывал ее, я почти не владела своим телом и была не в силах вздохнуть полной грудью, точно за порогом меня ждал потусторонний мир. Сердце мое болезненно колотилось, как в детстве перед Новым годом – не оттого, что заученный стишок выветрился из памяти, и мне не дадут подарка: я всегда побаивалась Деда Мороза, ибо подозревала в нем обман и в любой момент ожидала от него подвоха.
     Мы вошли, и я точно попала в густой прозрачный гель, замедливший до паузы мои жесты и мысли. Все вокруг затормозилось, а мой спутник улыбался, следя за малейшими движениями моего взгляда, поддерживая его, как спотыкающегося человека, и не давая улизнуть в сторону, не выпуская из зоны своего влияния. Визуальное поле навязывало мне определенную ориентацию, не совпадающую с реальным положением тела: пространственный уровень резко сместился и утвердился в новой позиции.
-Пойдем, я сварю кофе,- сказал Сергей, снимая с меня пальто.
-Кофе?- удивилась я и тут же представила мельницу и кровлю красноватой черепицы, скрывавшую под собой уютный двухэтажный домик с винтовой лестницей из темного дерева. Такого же цвета стропила взлетали над большой кухней, украшенные плотными гирляндами мастерски высушенных роскошных букетов с преобладанием вереска и лесных колокольчиков. А на старинной широкой плите, на горке раскаленного песка закипал душистой пеной восхитительный напиток…
     Я дышала тяжело, как от быстрого бега, хотя стояла не двигаясь.
-Снять с тебя жакет?- спросил Сергей и, не дожидаясь ответа, стал деловито расстегивать на мне пуговицы.
-Может, снимем и твою футболку? Она влажная у ворота,- услышала я и кивнула,– мысли мои застыли в студенистую подрагивающую массу.
-Пойдем в гостиную, не стоять же в прихожей. Я дам тебе халат.
Его рука глубинным теплом примагнитила мою ладонь,– оно мгновенно проникло внутрь моего существа, и я, оглушенная и дезориентированная в пространстве, безвольно, будто робот, пошла.
-Давай я тебя раздену,- предложил Сергей и медленно спустил с моих плеч бретели лифа, при этом по-прежнему не выпуская из своего поля моего взгляда, не позволяя ему переместиться и заставляя смотреть себе в глаза. Окружающее таяло за определенной границей зрения, теряя четкость. Меня сотрясало как от озноба. Мгновения реальности пробивались в сознание, но и она была словно в ином измерении.
     С удивлением обнаружила я губы Сергея вблизи, разглядела каждую черточку, их неуловимо надменную линию, казавшуюся непостижимой. Губы искренно приоткрылись, и я поняла, что он целует меня – страстно и слишком откровенно: его вкус проник в мой рот, что никак не вязалось ни с надменностью, ни с хорошими манерами. Зрение на миг сфокусировалось, позволив увидеть, хотя и отстраненно, настойчивую руку, скользившую от моего колена вверх. Заворожённая, смотрела я на длинные чуткие пальцы, чувствуя их тепло на своем теле и не понимая, как связать эти ощущения с внешним обликом моего обольстителя.
-Тебе не холодно?- спросил он, ощутив мою дрожь, и тут же прижал меня к своей груди – гладкой и твердой, окатив мое тело жаром прикосновения как после ледяной проруби.
     Сколько раз слышала я и читала о чувственных искрах, но никогда еще мне не доводилось испытывать их самой. И вот теперь что-то прошивало меня током, сжимало непроизвольно живот и тут же отпускало, однако вновь перехватывало, перекрывая дыхание в ритмичном биении, диктуя телу чью-то волю. Сознание мое замутилось, как если бы я нырнула в глубину: также поглотились звуки, а окружающее студенисто замерло. И вдруг нечто странно-объемное, незримое, и все же вполне материальное, обрушило на меня целый каскад острых, сладостных пульсаций и невероятное разливающееся тепло. Оно расплавляло внутренности, лишая возможности действовать свободно, ввергая меня в эллипсоидное кружение, точно фантастический виндсёрфинг на гигантской волне.
-Что это?- лепетала я, проваливаясь куда-то, сжимаясь в точку и ожидая нового взрыва. А страстный горячий шепот готовил его:
-Тебе хорошо…
Мне подумалось, что мы совершаем некий обряд моего посвящения, ибо найти иных определений нашим действиям было трудно,– движения эти походили на ритуальную борьбу. Но, отталкивая этого незнакомого человека, я ощущала, как прибивает ему навстречу мое тело, и как оно отвечает на это каждой клеткой. С небывалым трепетом меня уносило в сладостный ужас. Я не была ни в чем вольна: все сконцентрировалось в некоей манящей точке, с которой я жаждала слиться. Невыносимо пронзительные иголочки обрушились на меня своими жалами, от них не имелось спасения, томительный звук нарастал, трепетал и переходил в почти звенящий гул. Тело сжалось как перед прыжком с водопада, приготовилось к затяжному полету, но ожидание вдруг разразилось каскадом брызг, ожерельем мелких конвульсий, и сознание мгновенно рассыпалось пригоршней бусин.
-Не хочешь пить?- услышала я словно издалека и, открыв глаза, увидела над собой прекрасное лицо. Столь прозаический вопрос несколько нарушал цельность нашего единения, в то время как минуту назад мне казалось, что подобное невозможно.
-И расслабь пальцы, не делай себе больно,- сказал Сергей.
С трудом разжала я руки, побелевшие от хватки, с которой они вцепились в его плечи, и Сергей тут же принялся растирать их с нежными поцелуями.
-Я боялась упасть с гребня волны,- пояснила я и удивилась тому, как глупо прозвучало описание только что пережитых сильнейших ощущений. Сергей улыбнулся:
-Поэтому ты так крепко держалась?
-Который час?- попыталась я скрыть свое смущение.
-Четыре утра,- ответил он и, заметив мое изумление, повторил,- тебе было хорошо.
-Да, со мной такое происходило…я никогда раньше…ничего подобного…- мне опять не хватало воздуха, снова начинался круг, и разум отказывался функционировать свободно, подчиняясь некоей непреодолимой силе. А мой мучитель произнес:
-Успокойся, я с тобой.
Эти нежно-заботливые слова делали его невероятно родным. Глаза мои остановились на нем с восторженным интересом. И оказалось, лицо его знакомо мне до мельчайших черточек и точек, даже маленькая родинка под левой бровью и бисеринки пота на лбу – от океанской волны, той самой!
-Я знаю твое лицо. Откуда?- спросила я, пораженная своим открытием.
     Перед мысленным взором предстал пустынный берег озера ранним утром, и мы в странной траве, похожей на вереск, но почему-то мягко-шелковистой. Песчаный пляж клубился туманом, а живое озеро волновалось, дышало и раскрывало объятия, соединяя нас в своей толще – нежно-упругой и чувственно-теплой. И что-то сжималось в невероятно плотный сгусток, отражаясь неведомой планетой в капле, сползавшей по виску рядом лежащего мужского божества. Но меня влекло к преодолению телесной границы, за которой я предполагала невыразимое блаженство слияния с его душой, какое-то хилиастическое, подлинное существование. После чувственных экстазов мне хотелось уже больше, чем просто физиологического соединения. Я желала сделаться неким андрогином, единым организмом со своим возлюбленным…

     Утром, придя в офис, я в нетерпении хватала трубку телефона, но Сергей не позвонил, не встретил меня с работы и не подъехал к спортзалу, где в последней надежде я ждала его. Недоумение превратилось в пытку, стиснув сердце нестерпимой жгучей болью. Не помню, как пришла домой и ела ли, не помню, как уснула. Тягостная скука и серость окружающего угнетали меня. Что-то вязло на зубах, я погрузилась в некую крахмалистую массу, от которой хотелось отмыться. А ведь уже знала: есть мир, где чистая волна омывает душу, где существуют невероятные глубины иной физической природы, нежели обыденная реальность.
     Закрывая глаза, я представляла руки Сергея на своих плечах, а губами искала его поцелуя. Тело было разбито как в болезни,– ему требовалось живое тепло и объятия, и оно не желало смириться с предательством, обрекшим его на такие мучения. Неосознанно везде я выискивала подобие состояния, испытанного накануне, но меня словно насильно переместили из праздничного сверкающего зала в пыльный чулан. Как спокойно и приятно жилось мне раньше: радоваться мелочам, ждать очередного похода в горы, встреч с друзьями, удачных сделок на работе и пополнения своего кошелька, веселых тусовок или баскетбола. Теперешний мир внешне не отличался от прежнего, но как же все изменилось во мне! Предметы и люди, еще вчера гиперреальные, казались собственными пустыми копиями, картонными масками и муляжами. Они своей бесполезной и враждебной массой разделяли меня с моей любовью, мешая прорваться к смутному плотному карлику, в теле которого крылось таинство нашей связи. Всеми силами пыталась я оправдать своего недосягаемого царственного мучителя перед мимо текущей толпой – этими многочисленными, спешащими, деловыми, устроенными и здравомыслящими людьми. Но как ни маскировала я свою боль, каким бы ни отгораживалась коконом от окружающих, муки обнажили мое беззащитное тело перед прожорливыми и жадными до непристойностей взглядами.
     Задевая, почти вплотную ко мне, прошла молодая шумная и развязная компания. Какой-то ухмыляющийся парень шутливо пригнул голову девушки, как бы вынуждая ее склониться перед собой. Она не оскорбилась, а вывернулась и тотчас прильнула к нему – смеющемуся и наглому. И эта игра, наверняка совершенно невинная и дурашливая, показалась мне омерзительной и унижающей ту, на которую направлялась. На миг я выхватила взгляд девушки – готовой терпеть и не такое, только бы этот плебей ее не бросил.

     Бредя в одиночестве против человеческого потока, я разглядывала витрины магазинов с плывущими в них отражениями троллейбусов и ощущала себя несчастнейшим созданием. Ничем нельзя было смягчить бесчеловечную жестокость, осуществленную надо мной, никакие аргументы и объяснения не срабатывали, и, защищаясь, я пыталась презрительно, в тон снующим рядом людям – практичным, многоопытным, искушенным,– рассуждать: "Ну, ладно, переспали. Почему ты ждешь продолжения? Эти губы были искренними? Тебе показалось и не существует никакого живого озера". Но неужели произошедшее со мной – всего лишь банальная интрижка, секс с первым встречным, тотчас забывшим обо мне?! Нет и нет, не верю!..
     Уже из вагона я увидела Никиту, и в горле у меня встал комок. На одной вечеринке Сережа познакомил нас, и Никита не смог скрыть удивления. Очевидно, я не согласовывалась с его представлением о девушке достойной друга, что чувствительно кольнуло мое самолюбие, ведь Никита понравился мне. Но в течение вечера он словно дорисовал меня легкими мазками невидимой кисти,– я непроизвольно расправила плечи, а выражению лица придала присущую мне естественность, сбросив судорожное стеснение. И глаза Никиты оттаивали по мере того, как мое дыхание становилось свободней.
     Поезд тронулся, оставляя на перроне вместе с другими провожающими и Никиту. Но я не решилась махнуть ему рукой и безвозвратно потеряла пропуск в мир Сергея, где меня окружали люди, чьи речи я слушала с интересом и перед кем стремилась выглядеть лучше. Правда, мне представилось слишком мало времени для общения с ними, и многое осталось за неким занавесом, манившим проникнуть за кулисы, но даже такие крохи давали представление о данном сложном соединении умов, мнений, идей. Ради благосклонности этих людей хотелось стать умнее, утонченней, прочесть новые книги, блеснуть оригинальными мыслями. А за окном пробегали пригородные пейзажи, и стук колес рассыпал надежды…

***7

     Поезд уезжал в Петербург, и я, будучи не в силах оторвать от него взгляда, представлял вагон, в окне которого виднелась перистая головка Лены, клеткой, а ее – бьющейся в ней птицей. В сердце мне вонзилась грусть: я скучал без Даны. Без нее летний город, шумный, пыльный и душный, приводил меня к концу дня в состояние бессильной ярости, заставляя мечтать только о том, чтобы встать под душ и насладиться прохладной гармонией и ритмичным пульсом водяных струй. Правда, как только работа несколько отпустит меня, настоятельно потребуется заполнить пустоту в душе. Интересно, почему это вода ассоциируется у меня с Даной?      

     Выйдя из офиса, я вдруг увидел Гостью. Ветерок развевал ее шифоновое платье, похожее на прозрачные крылья стрекозы, порхнув которыми она скрылась за углом. Уж не померещилась ли? Сев за руль, я поехал домой, но странная дама не шла из головы. Что задумали эти две шестидесятилетние моли, какую игру?
     Возле арки, ведущей во двор, на живописно разрушенном выступе старой ограды парадного по обыкновению последнего времени сидела девчушка лет двенадцати – из квартиры напротив. Она иногда брала у меня что-нибудь почитать, мы подружились,– мне нравилось отвечать на ее нестандартные вопросы. Худая, в джинсиках, сутулящаяся от желания скрыть проклюнувшуюся грудь, она шевелила в моей душе какую-то давнюю уснувшую боль.
     Перекинувшись парой слов со своей трогательной подружкой, я, было, направился домой, но как специально возле подъезда соседка по лоджии разговаривала с нашим старожилом, бывшим архивариусом. Дедуля выглядел колоритно, я всегда любовался им: эдакий высохший, желто-пергаментный, но крепкий и аккуратный старик с прямой спиной и отчетливым гортанным голосом. Голова его, скульптурно очерченная, контурно просматривалась сквозь нежнейшее облако седины, белыми были даже ресницы на красноватых веках, что обрамляли поблескивающие, точно стеклярус у муляжа из музея естествознания, глаза. Одной рукой он царственно опирался на трость, а второй благородно и артистично жестикулировал, разговаривая с соседкой. Увидев меня, оба замолчали и заулыбались – каждый по-своему: женщина робко и ласково, старик открыто и радушно. Он обратился ко мне, чеканно проговаривая слова:
-Что это вы, Никита, не уезжаете на море? Ладно, мы – старики, а вам не следует в городе пыль глотать.
-Работа, Борис Платонович,- ответил я и собрался уже пройти мимо. Но собеседники явно желали задержать меня, так что пришлось-таки опуститься на скамейку и позволить им оживиться в рассказе о нехитрых новостях нашего двора. Они точно в пинг-понг играли, рассказывая, между прочим, о жильце первой квартиры, долгие годы писавшем бесконечный роман. Он работал по совместительству консьержем в нашем подъезде и, как это часто случалось последнее время, крепко запил горькую. Случалось мне увещевать этого угрюмца, чтобы не губил себя, именно поэтому они подробно доложили об очередной истории Венечки нашего дома, приведшей того к запою.   
Однако вскоре дед усмехнулся:
-Давайте, Софья Павловна, отпустим Никиту. Сам я в молодости тяготился длительным общением с престарелыми философами.
Я с интересом взглянул на него, а он кивнул:
-Всем известно, что старики помнят свои юношеские впечатления лучше, чем события десятилетней давности. Приходите в гости, с удовольствием покажу вам книги и альбомы. У меня, знаете ли, достаточно фотографий, есть даже старинные фотохромы – настоящие произведения искусства. Вот хочу один Соне на день рождения подарить. Думаю, и вам они будут интересны.
-Обязательно зайду,- пообещал я и по привычке открыл органайзер, отмечая дату,- в субботу  примете?
Мой педантизм был оценен по достоинству,– дед расплылся в улыбке и гордо взглянул на снедаемую завистью Софью.
-Буду ждать с нетерпением,- сказал он, а соседка заелозила на скамейке и заканючила:
-Можно и мне прийти? Я плюшки к чаю испеку.
Дед кивнул благосклонно.
-Софья Павловна,- спросил я как бы невзначай,- а к вам сегодня в гости приятельница приходила?
Софья вспыхнула, заметалась слезливыми глазками и пролепетала:
-Это Любочка, моя старинная подруга…
Продолжения не последовало, повисла пауза, и я поспешил улизнуть, но прежде постучал в первую квартиру.
    Открыл мне всклокоченный человек с мутным взглядом.
-Не надейтесь снова выступить в роли миротворца!- запальчиво выкрикнул он.
-Ей нет до меня дела, способны вы понять это?!
-Но поговорить-то мы можем?- спросил я.
-Ладно, вечером приходите, когда я в подсобке чай заварю.
Он действительно умел это делать как никто, да и сорта чая откуда-то добывал необыкновенные.   
     Дома я набрал номер Юлькиного телефона и спросил без предисловий: не звонила ли Дана. Юлька меня не выносит из солидарности с подругой, которую прямо-таки болезненно обожает. Естественно, я для Юльки последняя сволочь и не достоин называться человеком. Она немилосердно насаждает всем и вся свои феминистские идеи, в соответствии с которыми считает мужчин примитивными существами, способными разве что неплохо работать и существующими лишь для удовлетворения женских прихотей. Мало того, эта поборница женских свобод норовит беспардонно влезать в наши с Даной отношения, пытаясь настраивать ту против меня, а в пример мне ставит своего обожателя, эдакого пай-мальчика, который точно на поводке за ней ходит. При рукопожатии меня поразили вялые пальцы этого субъекта, резко контрастировавшие с его внушительной внешностью и приятным баритоном. Но это тип мужчины, настоятельно нуждающийся в такой как Юлька женщине: не сомневающейся ни в чем, практичной, решительной, с потребительским отношением к окружающему, как единственно возможным и имеющим смысл. Мечты и философствования разного рода она всегда считала непозволительной роскошью и играми развращенного ума. Ее интересы сводились к удовлетворению дешевых бабских амбиций: дескать, смотрите, какой мужик у меня – не хуже дорогой мебели для кухни. И Дане эта "мать-Тереза" мечтает найти подобного послушника.
     Следует признать, Юлька наделена пронырливым и практичным умом, присущим многим женщинам. Вот откуда берутся сварливые жены, казавшиеся еще вчера своим поклонникам романтичными созданиями. Но даже, еще не захватив Юрочку в законные мужья, Юлька не стеснялась повелевать им, как-то умудряясь при этом ублажать его самолюбие, и было бы нечестным отрицать ее таланты в данной сфере. При ужасающей поверхностности эта, на мой взгляд, крайне манерная, особа обладала редким даром создавать впечатление глубокой натуры и легко располагала к себе окружающих. Мало того, со своим веселым нравом она казалась полной жизни. Женский инстинкт и проницательность диктовали ей быть услужливой, ласковой и даже льстивой. К тому же, она при цепкой памяти на интересные факты и детали умело пользовалась этим в разговоре, представая внешне привлекательной и разносторонней личностью. Но в моих глазах ее существование извиняло лишь то, что Дана к ней благоволила по непонятным для меня причинам.
     Женщин подобных Юльке я откровенно не приемлю и, несмотря на ее обходительность и умение лавировать в любом сообществе, пару раз мы с ней погрызлись основательно, ибо меня она откровенно не щадила, априори агрессивно настроенная против моей персоны. 
     Спор наш, конечно, касался Даны, которую Юлька считала своей собственностью. Разумеется, я не собирался уступать ей и доказывал, что готов выполнять любые желания Даны, только ведь женщины вечно хотят неизвестно чего, совершенно не разбираясь в себе. И это всецело согласуется с моей теорией и практическими наблюдениями. А Юлька, не находя достойных аргументов, выдавала, что не отдаст подругу такому твердолобому куску дерева и сексуальному эксплуататору, одаривая меня еще многими нелицеприятными эпитетами, коим я отнюдь не соответствую. К примеру – эксплуататор, да еще сексуальный – это чересчур. Впрочем, любые мои действия в отношении Даны Юлька считает террором. Ей невдомек, насколько чувственна ее подруга, которая, я уверен, никогда и ни с кем не откровенничает на такие темы. Да и способна ли Юлька хоть на малую толику подобной сенсорной восприимчивости? И конечно, в ее глазах я выгляжу монстром.
     Мне не терпелось поставить эту фурию на место, дабы не лезла с воинствующими бабскими советами к Дане. Не с Юлькиными куцыми мозгами и мещанской философией насаждать свое мнение человеку, неизмеримо более глубокому. Но при Дане наши склоки повисали жгучей паузой,– мы не позволяли себе расстраивать ее глупыми ссорами, замолкая как по мановению волшебной палочки, и Юлька выдавливала любезную улыбку, несмотря на страстное желание меня уничтожить.
     На мой вопрос она ответила незамедлительно:
-Дана звонила, но о тебе у нас речи не шло.
Эта кукла прекрасно знает, что Дана не отвечает на мои звонки и сама не звонит, поскольку избегает разговоров по телефону, и часто единственной возможностью выяснить планы моей упрямицы является общение с ее подругой. Я гордился своими дипломатическими способностями, которые Юлька игнорировала: мы не считали нужным притворяться как члены одной семьи. И надо признать, между нами установилась некая "семейственность",– оба мы входили в круг Даны, а сама она являлась объектом нашего дележа.
-Юля, как там Дана?- миролюбиво спросил я.
     Сейчас преимущество находилось на стороне моей противницы, поэтому не следовало с ней ссориться, ибо искренняя дружба делает женщин свирепыми в защите друг друга от мужских притязаний,– это особый вид скрытой зависти, в чем я уже успел убедиться, хотя внешне на Юльку не действовал мой шарм, отмечаемый многими знакомыми женщинами. Да и я не собирался соглашаться с ней в наших спорах, так что меня она воспринимала только в черных тонах. Мне она также активно не нравилась – черноглазая, верткая, точно белка, и такая же цепкая.
-Все у нее хорошо,- произнесла Юлька ядовито, но промелькнувшая в ее тоне жалобная нотка насторожила меня:
-Ты что-то не договариваешь?
При всей изворотливости Юлька не имеет достаточной тонкости для умелого вранья, по крайней мере – мне. Дана называет это искренностью, а я считаю примитивом.
-Она плакала,- сказала недовольно Юлька, даже не предполагая, что эти слова способны меня взволновать.
-Передай, что я скучаю и жду ее.
-Не слышала ничего трогательнее!- желчно прошипела Юлька, но буркнула следом:
-Передам, хотя стоило бы тебя убить.

     Заботливость о Дане проявлялась у меня весьма странным образом. Ее слезы в разлуке являлись непорядком, я же не знал их причины. Да и вообще они относились к почти запрещенным и редко применяемым Даной приемам, правда, в иных случаях именно слезы говорили о получаемом ею наслаждении и переполнявших ее эмоциях. А капризная влага ее глаз в яростных спорах со мной довершала картину наших отношений. Слезы были просто необходимы в данном спектакле. Когда я уходил, глаза Даны поблескивали подозрительно влажно; и во мне боролись противоречивые чувства: хотелось ее утешить, но я осуждал то себя, то Дану, то проклинал свою прагматичность, то, напротив, гордился ею. Без этих, таких разных, слез, отношения наши обесценились бы, пропал бы самый вкус их. Они питали жизнь нашей связи, которую равнодушие Даны убило бы в зародыше. Все сплеталось из невидимых нитей, в каждом движении присутствовала особая логика, каждый миг имел тайный смысл. Оба мы знали это и не нарушали стройности конструкции, позволяя впечатлениям и слезам рождаться и таять. А итогом мучений, ссор и волнений являлся след в душе, очередной тончайший слой, из которого готовилось прорасти нечто совершенно необычное.

     С утра я заехал за Гошей. Открыла мне мать. По глубоко коренившемуся желанию я сделал к ней движение, но что-то не менее упрямое меня остановило, и, уловив это, мать неловко отвернулась.
-Быстро умывайся!- рявкнул я на братца, взлохмаченного и сонного,– не слишком-то он спешил, в то время как мне из-за этого юного павиана пришлось отложить все дела.
-Почему ты не растолкала его раньше?- выговаривал я матери, и причиной моего раздражения была ее новая прическа, придававшая ей несколько непривычный вид. Волосы пышным контуром обрамляли ее голову, сходя на-нет на затылке; так же плавно менялась их окраска, сделанная искусным парикмахером: от золотистого к цвету граната и темного рубина на висках, напоминая однажды поразившую мое воображение орхидею. Блики в волосах матери притягивали мой взгляд и запутывали его в медно-золотых силках, однако сейчас она была совсем другой, нежели помнилась мне из детства.
-Как дела?- спросил я. Мать встрепенулась, но тут же отвела глаза, прикрывшись мытьем посуды:
-По-прежнему.
-Ты все еще с этим?- не сдержал я своей желчи. Она потупилась, помолчала и спросила:
-Папа тебе не звонил?
Жалость нестерпимо сжала мне сердце, чего я упрямо не желал показывать:
-Нет, я почти не бываю дома. Да и ты звонишь крайне редко.
Взгляд матери своим непостижимым медовым теплом неизменно обезоруживал меня:
-Ты же сам не разрешаешь…
     Измены отцу с ее стороны представлялись мне нелепым спектаклем. Я понять не мог, как она оказалась в ситуации, чуждой ей по природе,– слишком искренняя, восторженная и не умеющая лгать. Я чувствовал с ней нерасторжимую связь, как ни открещивался от ее глупости,– она не могла осознанно совершить зло. Случилось нечто противоестественное, вопреки ее воле повлекшее данные обстоятельства. Какая-то невероятная слабость позволила кому-то воспользоваться ее чувствами. Но уверенность в этом не помешала мне отгородиться от нее непреодолимой преградой: находясь в одном помещении, мы как бы стояли по разные стороны пропасти. Мучимый болезненным сомнением, я злился и все же не впускал мать на свою территорию. Во мне происходила борьба из-за невозможности проникнуть в ее сегодняшние переживания и мысли.
     Я не видел ее мужчину, знал лишь, что он ненамного старше меня. А ведь воспринимал мать органично, почти на телесном уровне, точно это был я сам. Поэтому так остро задевала меня потеря логической нити ее поступков, разрыв между пониманием внутренним и внешним. Это вызывало некое желание "мстить" ей, ведь с детства я считал мир матери обязанным существовать лишь для меня. Отец не относился мной к конкурентам, ибо я видел, что он, несмотря на ум и силу, потакает матери и преклоняется перед ней. И даже отмежевание в интеллектуальном плане не повлияло на мое восприятие ее своим физиологическим придатком, хотя рассудок мой настаивал – у нее отдельная от меня жизнь.
     В возрасте около шести лет я стал очень интересоваться своей "собственностью", поэтому как-то раз с пристрастием расспросил мать обо всем, принадлежащем нашей семье. И полученные сведения вполне удовлетворили меня,– оказалось, что я владел многими ценными вещами, реестр которых был придирчиво мною составлен. В него входили: "детская" комната – самая большая и светлая в доме; лоджия, примыкающая к ней,– там я проводил время за играми, а летом спал; старинный рояль, стоявший в гостиной,– он считался моим, поскольку играл на нем преимущественно я,– мать музицировала лишь изредка. А, помимо этого, гараж, дача и машина в будущем также предназначались мне, как единственному наследнику. Они не могли казаться шестилетнему мальчишке слишком уж интересными, но их я не менее педантично "посчитал", однако первым номером у меня шла именно мать. Некоторое время я раздумывал с подобающей серьезностью, правомерно ли расположил ее в начале перечня, прикидывая так и эдак, ведь собственная территория воспринималась мною как первостепенная по значимости, но решил, что мама весомее в плане приносимых ею благ. Отец в данном списке не присутствовал, ибо входил в зону влияния матери, на которую у меня имелись абсолютные права.
     Все, что я знал сейчас умом, пришло из детства, из пробуждающейся юности, из смутных ощущений, где мать окутывала меня неуловимым флером женственности и нежности. Запахи свежести, ласковые прикосновения, утренняя чистота – происходили от материнского облака. В него я погружался, закрывая глаза и плывя в невесомости; оно являлось напоминанием о материнском лоне, но не только не отвращало моего взрослого сознания, напротив, усиливало любую эротическую фантазию, с которой прозрачное чувственное облако, обволакивая разум, снимало все запреты.
     Я помнил себя совсем маленьким, держащим мать за руку, казавшуюся какой-то бархатной. Таким же был певучий голос, воркующий надо мной пластичной теплой мелодией. Он вибрировал женскими обертонами: я помнил не слова, ею произносимые, а звуки, порождавшие едва уловимый трепет ее груди, которая приковывала мой взгляд. Мать имела светлые волосы до плеч, они волнисто касались моего лица, когда она склонялась ко мне перед сном. Я притягивал ее голову, чтобы оказаться в подобии маленького лесного шалаша с телесно-травяными запахами, и требовательно, точно незрячий, прикасался к ее нежным щекам и губам для утоления своей неискоренимой тактильной жажды. Позднее мать меняла цвет волос неоднократно и делала стрижки, но светлая шелковистая волна сидела в моей памяти прочно.
     С детства мать окружала меня нежнейшей заботой, и я любил находиться подле нее. Однако она слишком усердствовала и часто предвосхищала мои действия, стараясь сделать все за меня, "облегчить" мои усилия, чему я неосознанно сопротивлялся. К тому же, будучи еще очень маленьким, я услышал, как отец отчитывает ее:
-Не нужно так заласкивать мальчика. Наступило мое время заниматься им, я хочу, чтобы он вырос мужчиной.
Этот разговор ясно вошел в мое сознание, я гордо подумал, что стал большим, раз отец упомянул слово "мужчина" в контексте со мной. Его интерес ко мне всколыхнул неизвестные пласты детской души, и в фантазиях я постоянно возвращался к этому, строя свой образ из кусочков. Тот рассыпался от малейшего дуновенья, но я упорно воссоздавал его, наделяя все более конкретными чертами мужественности, которые смешивались с неясными сексуальными импульсами – тайно-постыдными, сладостными, манящими и всякий раз при попытке их рассмотреть ускользавшими от воображения. Временами у меня возникало чувство невероятного притяжения к отцу. Он казался мне совершеннейшим мужчиной, каким я хотел бы быть сам. Мне нравился его спокойный рассудительный нрав, уверенность голоса, невероятная чистоплотность и особый запах, рождавший смутное волнение и неясные романтические мечты о неких подвигах и физической силе. Но природное упрямство вылезало на каждом шагу: я сопротивлялся отцовскому воспитанию, даже сознавая, что он желает мне добра.
     Чередование периодов страстной любви и детской агрессии с моей стороны отец воспринимал спокойно, а я испытывал самодовольство от упорства и силы противодействия ему. И знал, что он гордится мной, но это понимание не мешало моей борьбе против малейшего давления с его стороны. Порой я готов был пойти против собственных желаний, лишь бы наперекор отцу. А между тем, с момента, когда он сказал матери те слова, я начал "исполнять" программу по становлению мужчиной. И мать поражалась,– как это добрый и милый ребенок вдруг сделался злобным волчонком, отрицающим все, что недавно стремился получать от нее. Мало того, я постоянно требовал подтверждения, что являюсь ее единственным повелителем.
     Позднее положение усугубилось: меня стала раздражать не только нежность матери. Я превратился в резкого и непримиримого юнца, уличавшего ее в незнании многих основополагающих вещей. В моих глазах она из прекрасной голубки переродилась в курицу. В лице ее неизменно присутствовала безмятежность, делавшая его светлым и ясным. Лучезарная улыбка придавала ей весьма моложавый вид, но казалась мне отражением ограниченности интеллекта. Мать воспринимала окружающее непосредственно, всем существом, искренне радуясь малому – незначительным и глупым мелочам, тому, что у нее есть я, просто солнечному дню или подаренным цветам. Разумеется, это не являлось примитивностью, как я считал в своем юношеском максимализме,– из "незаметностей", "обыкновенностей", "будничностей" и состоит большая часть нашей жизни. Вспоминал же я по непонятной причине с настойчивым постоянством какие-то травинки и скользящие лучи солнца, ощущаемые мной вполне материально. Запах чистых простыней, утреннего кофе, скрип снега, шум дождя – все это были такие же несущественные мелочи, которым не разучилась искренно радоваться моя мать. И как ни напрягался я, пытаясь уловить, что же вытащило на свет то или иное непроизвольное воспоминание – такое сочное, объемное, живое, то самое, базовое и смыслопорождающее,– сознание возвращалось к впечатлениям фона обыденности. Они проходят мимо сознания, но безотчетно простираются в бесконечность и, зачерпнув каплю из этого океана, можно рассмотреть в ней на свет целое мироздание.
     Казалось, мать даже не вникала в мои слова, если дело касалось бытийности как философского понятия, а скользила по какой-то недоступной мне поверхности. Я не мог понять, улавливает ли она то, что я говорю: на лице ее всегда витала своя тайная мысль. Она слушала молча, время от времени взглядывая на меня с выражением восторженной покорности, позволявшей предполагать слишком многое – от принятия моих идей до их полного их отрицания. И это ускользание страшно злило меня: я ощущал бессилие в попытках воздействовать на ее разум и поэтому, вопреки существовавшему меж нами притяжению, никогда не позволял себе нежностей с ней,– уже то, что я говорю без раздражения и холодности, выглядело в диковинку.
     Ее измены отцу… Я старался скинуть их со счетов в отношении к ней, но не мог, ведь это были ее измены и мне. Разумеется, я вполне принимал правду отца, равно как и матери, которая, скорее всего, искала не выхода своим блудливым желаниям, а пыталась вернуть свежесть чувств у отца – нелепо, глупо, стараясь вызвать у него ревность. Однако он, испытав боль, уехал, хотя не смог ни развестись с ней, ни разлюбить ее,– притом, что матери казалось обратное,– как бы ожидая, когда она "перебесится". И оба играли роли, должные длиться определенный период, иначе потеряла бы смысл борьба матери за "возвращение" отца,– ей требовались все стадии развития: порыв, созревание, разрешение и раскаянье. А отчаянный страх потерять молодость и очарование усугублял я – сын, постоянно и жестко открещивающийся от нее, беззащитно искавшей поддержки, считавшей нас единым целым и не понимавшей, почему я могу любить, либо не любить ее за наличие или отсутствие ума.
     Меня окатывало жгучим стыдом от осознания того, что я как неразумный подросток всячески подчеркивал: она – сама по себе и смешна со своими глупостями. Спокойно соседствуя с чужой ограниченностью, недалекостью и ужасающим невежеством, прощая их другим, я оставался жестоким к ней – моему истоку, к той, которую любил болезненно, с оттенком животного чувства детеныша-собственника. Я считал привязанность к ней подчиненностью своего интеллекта инстинктам, ибо умозрительно представлял категорию "любовь к матери" совершенно иной, нежели та, что жила во мне. Но идеальные теории и заставляли меня совершать гнусности, которые копились и откладывались на дне души, я старался их не замечать, однако бессознательное аккуратно все "регистрировало" и устроило-таки мне Судный день.
     Мой страх слияния с матерью порождал противоборство двух моих половин: притяжение и неприятие разрывали меня на части. Следовало примирить их, а вместо ломки копий принять эту близость-отождествление, поскольку, примеряя маску иного пола, ты не теряешь своей идентичности и не становишься ни метро-, ни транс-, ни гомо-сексуалом, а лишь мужчиной, способным на полноценные отношения с женщиной. Все подавляемое служит источником враждебности,– так было и у меня в отношении с матерью. Требовалось справиться с внутренним монстром, стремившимся расколоть меня, отсечь мою половину; и подчинить его себе, приняв двойственность собственной натуры как данность. Ведь мое высокомерие являлось всего лишь защитой от болезненных материнских пут, от психологического заточения в ее лоне, но, излив свою подростковую агрессивность, я вдруг ощутил, что та, потеряв по пути следования силу и ожесточенность, на деле и являлась любовью к матери.
-Нико, я очень скучаю по нему,- сказала она об отце, и голос ее прозвучал с заминкой из-за страха рассердить меня этим глупым детским прозвищем, которое я придумал сам еще во времена, когда мы с Малышом, распетые после сольфеджио, пытались имитировать грузинское многоголосье.
     В мерцающих медовых глазах матери блеснула чистая влага, и в моей душе снова неприятно шевельнулся стыд. Мгновенно отбросив сторонние мысли, я представил прозрачное материнское облако, колеблемое воздухом.
-Скучаешь, так позвони и скажи ему это,- голос мой дрогнул, но я прикрылся независимым видом.
-Не могу,- прошептала она.
-Он никогда не простит меня.
     В прихожую вышел Гоша, причесывая свою немыслимую шевелюру. Я посмотрел на часы и сказал матери:
-Приеду вечером, и мы вместе позвоним отцу.
Она выглядела беспомощной и поникшей. Жестоко было лишать ее внимания и тепла в такой момент, но требовалось идти.
     Сидя за рулем, я думал о ней, а вокруг все звучало: машины, трамваи, люди. Немолчный гул города – когда-то страшивший меня и подавлявший многотонной тяжестью мой слух. Но сейчас я вдруг ощутил, как эти звуки, захватив сознание в свой водоворот, соединили сегодняшний день с детством: будучи ребенком, я любил прислушиваться из раскрытого окна к отголоскам улицы, долетавшим в наш двор, и представлять город огромной бурлящей рекой.
     Подъехав, мы вошли в здание университета и разыскали аудиторию, где проходил прием экзаменов у абитуриентов. На лице моего братца-оболтуса не витало и тени волнения, он уставился на смазливую девчонку, дрожавшую от страха, подошел и небрежно задел ее:
-Трясешься?
Та кивнула ему с отчаянным видом, а Гоша деловито ей сказал:
-Не бойся, садись с билетом ко мне поближе.
     Разглядывая братца, я отчетливо ощутил себя семнадцатилетним. Тогда мне нравились две девочки, и я долго не мог определиться, крайне стыдясь своих прикидок: как бы переспать по очереди с обеими. Меня коробила циничность собственных мыслей – тесных, точно одежда, из которой вырос, и мешавших разуму функционировать свободно,– но мои нравственные муки оказались напрасными: секс решительно не совпал с мечтами о нем, представ сложным сочетанием различных взаимоисключающих состояний. Меня отвлекали то запахи, то нелепость позы, то чмокающие звуки и сопение, при поцелуях мешал язык и вкус партнерши, вдобавок требовались некие вспомогательные манипуляции руками, что совершенно расходилось с моими представлениями о плотских удовольствиях, должных, казалось бы, проистекать естественно и слитно, а не дробиться на тысячи разнородных ощущений. Я даже уверился, что скомпрометировал себя,– так неестественно и отвратительно все произошло. Мое мужское самолюбие было крайне уязвлено, ведь разрядка наступила стремительно, хотя девочка изобразила восторг.
     Глупо пыжась, я пытался внутренне реабилитироваться, понимая нелепость и пошлость положения, и злился на себя, но сильнее – на партнершу, казавшуюся мне распущенной из-за своего невинного притворства. Однако это были только цветики: все последующие дни я чувствовал себя отъявленным негодяем, поскольку она беспомощно искала контакта, ощущая себя брошенной. А ее подруга, почуяв слабость соперницы, принялась чистить перья с целью обольстить меня, чем усугубляла страдания покинутой жертвы и мое отвращение к обеим. Я не оправдывал своей жестокости, но нечто непреодолимое заставляло меня переводить все в шутливую форму и с независимым видом показывать – продолжения не будет. Никакие воззвания к собственному милосердию не помогали, я шарахался от жалости, как от проказы, и готов был умереть, но не сдаться.
     После этого охота сближаться с кем-либо в постели надолго пропала. Впрочем, со временем я стал относиться к подобному спокойнее и пару раз достаточно романтично влюблялся. Правда, длилось это по неделе – не больше, и мне так и не удалось испытать ни ощутимого страдания, ни сильного желания. Зато неудачный опыт научил меня крайней осторожности в плане интимных контактов: увлечения воспринимались мной как изощренная игра, поскольку удовольствие я получал скорее от приливов вдохновения, сладостного волнения и азарта тактической борьбы с соперниками, нежели собственно от отношений с избранницами. Последние почти никогда не имели сопряжения с моими телесными желаниями и оставались бесплотными образами где-то в сфере фантазий. Я быстро понял, что всем управляет ослепленное воображение, так разительно отличались мои восприятия предмета увлечения "до" и "после". Да и вспышки влюбленности провоцировал и нагнетал я сам, используя всю свою мечтательность и стремясь вырваться из-под влияния инстинктов, ибо улавливал их слишком явное воздействие на собственное поведение с противоположным полом. А в тот период это грубо нарушало возвышенные идеалы и чистоту моего внутреннего мира, наполненного высоким искусством, музыкой и философией. Стараясь как-то сближать умом физическую телесность и свои романтические грезы, я каждый раз обнаруживал их совершеннейшую разнородность и несовместимость. Но основным препятствием в развитии отношений у меня всегда служила боязнь открыть свое сознание для чьего-либо воздействия. Хотя, руководствуясь высокими идеями, я верил, что стремлюсь освободить желания от рассудочного пресса.

     Первой из аудитории выскользнула дрожавшая девчонка и угодила в объятия встревоженной матери. В холле стоял тихий ропот. Я разглядывал присутствующих и ждал братца. Тот появился минут через двадцать после девчонки, которая не ушла, а дождалась его под пальмой в фойе. Она первая подлетела к нему, не дав мне даже приблизиться. Гоша как кот зевнул, улыбнулся и благосклонно с ней заворковал, в ответ же на мой вопрос о полученном на экзамене балле взглянул удивленно, будто я свалился с неба, а не привез его сюда:
-А, Никита…, думаю, будет пятак. Ты поезжай, я доберусь. Сам видишь,- осклабился он. Конечно, я видел: девчонка весело щебетала, они похохатывали, у них уже родилась своя маленькая общая история.
     Пробившись сквозь толпу, я выбрался на улицу и вдохнул свежий утренний воздух, очищаясь от шелухи чужих разговоров. "Ты сама создаешь трудности,- ругал я мысленно Дану.- Зачем этот отъезд? Сделать себе хуже – лишь бы наперекор мне!" И даже представил, как возил бы ее на природу, останься она в городе, но быстро опомнился,– отдыхать с Даной мне еще не доводилось. В моих мечтах поблескивало некое озеро, окруженное с одной стороны сумрачно-игольчатым лесом, а с другой обрамленное чередой домиков, где в каждом происходила своя жизнь. Вот куда я хотел бы ее привезти, дабы очаровать и унять рвение ссориться со мной. Я бы придумал ей сотню историй, нарисовал бы дивные пейзажи, растрогал бы театральным действом, увлек бы своей фантазией…

***8

     Вечер подкрался незаметно и разметал торжественную тишину уходящего дня на грани позднего лета и ранней осени. Поднялся ветер, разыгрались волны. Озеро сердилось, бросая их на берег, и старый пирс стонал и скрипел. Отдыхающие разъехались по причине дождливого конца сезона. Дни стали холодными, ветер и дождь мешали кататься на лодках, а купаться давно никто не рисковал. И наверно только я люблю такую погоду и пустынные вечера, когда можно погружаться в раздумья, о чем мне страстно мечталось в неугомонном прошлом. Сколько было в нем кардинально различных периодов, проистекавших, как ни странно, один из другого: безмятежное детство, неудобное отрочество, болезненная юность, спокойная зрелость. Еще вчера я жил работой и семьей. Но внезапно взгляду открылся новый пейзаж, виденный в кино или во сне – уже не вспомнить, где каждая деталь удивительно знакома и содержит особый тайный смысл – знаки, которые дано разгадать или пройти мимо: не заметить, не услышать, не почувствовать. Однако звонок, молчавший столько времени, вдруг издал свой звук, и ты открыл окно.

     Мой дом стоит на пригорке, так что с верхнего этажа видна кромка воды и простирающаяся синяя гладь. Слава богу, сошел на-нет, закончился постоянный детский и женский гвалт на берегу, изводивший меня и вынуждавший уходить далеко в лес на пару с моей четвероногой подружкой-боксерихой. Без нее было бы тоскливо, но уже с утра Шельма деловито приносила свои собачьи доспехи для прогулки.
-Сначала завтракать,- привычно тряс я ее по загривку.
     Обычно она взирает на меня непостижимым влажным взглядом со снисхождением матери капризного ребенка. Порой даже становится жутковато, точно на тебя смотрит существо, превосходящее людей по разуму. Ее шелковистую кожу с короткой золотистой шерстью хочется почти плотоядно ласкать, и Шельма тут же переворачивается на спину, томно раскидывая лапы и открывая свой великолепный поджарый живот. Дверь в доме я не запираю, и она самостоятельно гуляет в саду, убегая за его пределы по своим "делам". Но далеко ходить одна не любит, считая, что меня нужно выгуливать, дабы не потерялся. Я, действительно, как-то раз заплутал в лесной чаще, и Шельма, будучи сугубо городской собакой, на удивление легко нашла дорогу домой. А с тех пор, как заметила тревогу в моих глазах, почувствовала себя предводительницей нашей маленькой стаи.
      Ветер ненадолго утих, успокоились и озеро, правда, по его кромке набило грязную пену. Шельма бегала и принюхивалась к этой витиевато-живописной бахроме, а я медленно брел по песку и смотрел на гаснущий закат с рваными серыми облаками. По контуру они горели тонкими алыми полосами, касаясь отблесками мерцающей мозаики воды. Озеро притягивало мои мысли своим чудным дыханием и как Солярис облекало воспоминания в ирреальные образы. Порой я побаивался его за это, но чаще специально стремился прикоснуться к стекловидной поверхности, чтобы разбередить свои раны и вызвать фантомы памяти.
     Вечерами я любил пройтись вдоль берега, когда уже ни души и можно в одиночестве вдыхать запахи воды, тины, мокрого песка и чего-то неуловимого, томящего душу неясными всплесками, разворачивающими грусть, как книгу, страницы которой перелистывает ветер. Окружающий мир долгие годы властвовал надо мной, настойчиво заполняя душевные ниши и захватывая пядь за пядью пространство мечты, но наступил некий предел, словно кто-то коснулся стройной конструкции из игральных карт, и те улеглись веерообразной дорожкой. Долго, слишком долго пребывал я во власти людей и вещей, спасаясь островком своих тающих грез, которые одни только и являлись моей незримой опорой. Всю жизнь я упивался собственными печалями и радостями, вполне согласный с тем, что мышление – особое состояние сознания, наиболее утонченное и многогранное из его неистощимого широчайшего спектра, где каждое неповторимо и более уж невоспроизводимо.
     Повседневность с ее способностью дробить самое цельное чувство на мелкие кусочки и даже перетирать его в пыль удручала меня. А лишь чувства, порожденные мечтой об идеальном, я считал подлинной жизнью, признавая внешнее свое существование совершенно пустым, мало того – безнравственным. Мы грезим, чтобы вспомнить себя, и так взрослеем. 

     Запахнув посильнее ветхий плащ, доставшийся мне из чердачного хлама прежних владельцев дачи, я зашагал к дому, заставив Шельму удивленно поднять голову,– прибрежная прогулка сегодня получилась слишком короткой.
     Последнее время, когда резко похолодало, и задули ветры, приходилось, пока я не включил отопление, разжигать камин, чтобы прогревать дом до верхнего этажа. Но настоящее тепло привнес в меня коньяк: этот напиток имеет душу. Вечера мои проходили при работающем телевизоре, создающем иллюзию присутствия людской массы. Как похоже самочувствие на природные неупорядоченные звуки или пробы оркестра перед концертом, когда различные пассажи накладываются друг на друга, и когда вид огня пробуждает воспоминания, которые, выпукло материализуясь, бередят душу до нестерпимой боли.
     Прошло уже два часа с вечерней прогулки, меня сморил сон, как в дверь постучали. Некоторые соседи еще оставались на дачах, я и сам ходил к иным за солью и спичками, так что не удивился гостям.
-Иди, встречай,- сказал я Шельме, кивнув в окно гостье – соседской девчонке Ксюхе, жившей вместе с дедом в ближнем ко мне коттедже. Они также не собирались возвращаться в город. Дед писал мемуары и, страшно сердитый на сына и невестку, частенько ворчал, считая себя слишком старым, чтобы тратить время и нервы на дрязги. Одного отца с больным сердцем оставить Валера боялся, а новая жена Валеры не жаловала вместе со стариком и Ксюху, так что те отсиживались на даче.
     Ксюхе было лет семнадцать. Мать ее махнула с каким-то парнем за рубеж, бросив Валеру, закружившегося в бизнесе и потерявшего чувство реальности. Опомнившись, тот умолял жену вернуться, но безуспешно,– она скорей ему любовницу простила бы, нежели то, что ее променяли на никчемные "мужские" дела. В сердцах Валера разбил старинные часы, подаренные им на свадьбу, чтобы потом, после кропотливой починки больше никому не позволять заводить сложный, с музыкальным боем, механизм, словно желал остановить, а лучше вернуть, убежавшее время. Ксения не поехала с матерью, осталась с отцом и дедом. Даже примирилась с наличием мачехи.
-Здравствуй, Георг,- кивнула моя гостья и присела на корточки перед камином. Мы помолчали.
-Ты чего чумазая такая?- спросил я.
-Печку разжигала, перепачкалась,- ответила она, проведя рукой по щеке и оставив еще одну грязную отметину. Черные кудряшки спадали ей на лоб густой копной, из-под которой смотрели угольные блестящие глаза. Детская привычка приоткрывать рот делала ее лицо с пухлыми щеками наивным, хотя присутствовала в ней и подростковая агрессивность. Ксюха напоминала восточного мальчика – настороженного и гибкого, готового к коварству и в то же время преданного своему господину.
-У меня есть кипятильник,- предложил я.
-Ну его. Скажи, Георгий, а ты какой доктор?
-С дедушкой проблемы?- спросил я.
-Он молчит, но я же вижу… Тут папа приезжал, чего-то наговорил, пока я в теплице работала. После этого дед как-то сник.
     Очень не хотелось покидать кресло возле камина, но пришлось одеваться. Помнится, этот пушистый свитер жемчужного цвета мне купила Лариса. Перед глазами живо предстало ее милое родное лицо. "Вечно ты возишься, Гоша!"
     Теплое мягкое тело жены с округлыми формами всегда ласкало мой глаз. Она умела обо мне заботиться, вот и этот свитер купила, когда однажды я свалился с простудой. С нашего знакомства, с первого взгляда я знал, что с Ларой будет уютно, а о любви старался не думать, оставив мечты в прошлом, точно одежду подростка.
     Первые двадцать пять лет жизни осмысливаются мной как затянувшееся детство, за которым последовало трудное взросление. В юности все волновало меня до болезненности, я не умел наслаждаться и тосковал о небывалых, фантастических чувствах, ожидая прозрений и вдохновения, а реальность воспринимал серой и унылой в сравнении с миром своих грез. Именно мечтательность, застилая глаза, толкала меня в объятия боли, и полученные ранения настолько изрешетили душу, что та боязливо сжалась в комок. Но, взрослея, мы учимся защищаться от страданий,– жизнь открывает простые истины, щедро одаривая нас удовольствиями, не связанными с любовью, и лишь неопытные сердца склонны верить, что счастье заключено в ней одной.
     Захватив свой врачебный дипломат, я пошел за Ксюхой.
-Гошенька, проходи,- крикнул из комнаты дед,- Ксения тебя настращала? А со мной все в порядке! Но тебя ж по-другому не заманить. Давай посидим, выпьем вишневой наливочки.
     Осмотр моего хитрого пациента, слава богу, ничего не дал, но Ксюха уверяла, пока я мыл руки:
-Это он из-за тебя развеселился, а весь день куксился.
-Не волнуйся,- успокаивал я ее,- у стариков бывает плохое настроение, очень напоминающее болезнь. Ему внимания захотелось и разговора.
-Георгий, а видел ты соседа в инвалидном кресле?- спросила она в каком-то странном напряжении, как если бы готовилась к прыжку.
-Он ждет операции. Как думаешь, поможет?
-Случается, иные и без операций встают. Не зря этот парень трудится с гантелями. Не сломался.
     Удовлетворенная моим ответом, Ксения что-то промурлыкала и помчалась в кухню, откуда принесла поднос с нарезанными фруктами, печенье, сыр и знаменитую наливку. Казалось, она норовит удрать и лишь для приличия не подает виду: в ней волновался каждый мускул,– да и кто в юности может больше минуты усидеть на месте. Ксюха представлялась мне лазающей по лианам, настолько тело этой егозы было подвижно, молодо, упруго, а глаза черными куницами рыскали вокруг с быстротой молний. Голос у нее по-мальчишески ломался, говорила она с хрипотцой и иногда "пускала петуха" высокой нотой, что казалось в ней особо трогательным. Тихую скромную девочку я бы вряд ли оценил, но это черноволосое создание некоего среднего пола никого не оставляло равнодушным.
     Потягивая наливку, я поглядывал то на нее, то на деда, блаженно щурившего глаза:
-Ты, Гоша, невеселый последнее время. Как сыночка отправил с дачи, так и загрустил.
-Скучно одному.
-Отчего ж не едешь в город? Извини, что пристаю с расспросами: старики любопытный народ. Смотрю и ума не приложу: молодой сильный мужик, сидишь здесь один, а бывало, недели на две появишься, зато – шумно, весело.
-Раньше я с женой отдыхал, но мы разошлись.
-Да? А я Ларису недавно видел. Почему же она..?
Ксюха возмущенно сверкнула глазами:
-Дедушка!
-Интересно очень,– вон как сейчас разводятся. Ты уж извини старика...
-Она за Максиком приезжала. Да и я не просто сижу – диссертацию пишу.
     Обратно пришлось идти по тропинке, вьющейся сквозь кусты. И в темноте, при свете луны на прояснившемся небе эта ночная прогулка прониклась чистым и ясным звуком с озера, которое вздохнуло и обволокло все мое существо тонким облаком, как иней окутывает дерево. Я ощутил росистый наряд на щетине, пробившейся на моих щеках за день, и кружение мгновенно унесло меня в раннюю юность, где в морозной ночи, стоя под рассеянным светом фонаря, с трепещущим сердцем я согревал поцелуями лицо девочки с запорошенными снегом ресницами. Но тут же память предательски нырнула более глубоко: в детство – и перед мысленным взором предстала рыжеволосая кудрявая малышка, скорее похожая на куклу, чем на живого ребенка. Эти рыжие волосы в свое время спалили мне душу…
     Все это знаки, подумалось мне, хотя что толку собирать собственный анамнез и выписывать рецепт, когда исцеление рядом: прошлое присутствует в настоящем физически – настоятельно и объемно, содержа какую-то невысказанную завершенность, предстающую новыми гранями, различимыми лишь с расстояния воспоминаний.
     Лариса приезжала на дачу еще дважды, что и заметил ушлый дед. Первый раз – забрать вещи после летнего пребывания у меня сына. Мы развелись, однако при каждом удобном случае спали с ней, разумеется, безо всякой страсти. Лара желала этого, правда, скорее по привычке ублажать меня, чем обычно и занималась. В нашем союзе отдаваться душой и телом являлось ее прерогативой. Я любил жену – не так как ей хотелось, и все же... Она сама решила, что больше жить вдвоем нам нельзя и даже объяснила, почему:
-Ты так и остался волком-одиночкой.
Я смотрел на ее родное лицо и просил:
-Давай забудем раздоры.
     Взаимные измены растерзали наш брак. Мой бизнес расцвел, деньги сыпались пачками, но не они кружили мне голову, а какое-то смутное желание вырваться из тисков спокойной жизни. Не сказать, что по натуре я легкомыслен или развратен, и ни одна из моих мимолетных подружек не понравилась мне так уж сильно. Лара по сравнению со многими из них была совершенством: ее тело отличалось мягкими женственными линиями и округлой соблазнительной грудью. Вдобавок, жена обладала спокойным нравом и великолепным здоровьем, которые в моих глазах врача выступали главными атрибутами духовной и физической красоты. В пору юности я поклонялся иным образам – с томными кругами вокруг глаз, но не мог не ценить достоинств Лары, хотя привычка сделала меня почти равнодушным к домашнему сексу. Мало того, по прошествии десяти лет счастливого супружества мне начало казаться, что я имею дело уже с другим человеком; уютная квартира предстала прилизанной; а улица, ведущая к дому, любимая работа, сослуживцы и приятели – чередой незнакомцев, кажимостей и заблуждений.
     Лара не ужаснулась, а ответила на измену изменой. Непозволительно красивая, она не испытывала недостатка в поклонниках. Но известие о сопернике не разбудило моей ревности. После мучений юности я искал успокоения и неожиданно для себя нашел его, погрузившись в реальность, оказавшуюся достаточно комфортной средой, если не предъявлять к ней завышенных требований. Радоваться малому: уюту, теплу, удобным вещам, присутствию желанной женщины – я вполне оценил это к возрасту, когда встретил Ларису. Странно, как быстро она отдалась новой жизни и сделалась просто женой, перестав интересоваться шумными компаниями. Ей был больше по сердцу тихий домашний быт.
     Я не возражал, хотя и удивлялся тому, что ее не тянуло продемонстрировать очередной эффектный наряд на людях или похвастать своим семейным благополучием. А ведь Лара по обыкновению очень следила за внешностью, лелеяла дом и славилась среди наших друзей как радушная и гостеприимная хозяйка. Это оказалось ее истинным призванием, несмотря на диплом историка. В ранней юности она бредила египетскими древностями и в бытность свою студенткой ездила на раскопки скифских курганов,– это все, что я знал из ее прошлых увлечений. Не помню, чтобы Лара посвящала много времени, к примеру, чтению, однако жена моя умела поддержать любую беседу.
     Когда родился Максик, она всецело занялась его развитием и здоровьем. И ко мне не изменила отношения, по крайней мере, домой всякий раз ожидала меня с нетерпеньем. А я часто сказывался усталым и увиливал от проявлений пылкой любви, хотя никем из женщин кроме нее не интересовался. Как случилось, что я начал изменять? Женщины являлись некими обязательными составляющими бизнеса, которым мы занялись с Арсением, так что и адюльтер Ларисы представлялся мне чем-то из разряда естественных издержек существования, где я перестал быть врачом, а превратился в механизм по зарабатыванию денег, и где подобное считалось в порядке вещей.
-Тебе все равно!- кричала Лара; и действительно, я не находил произошедшее чем-то из ряда вон, вероятно потому, что спал с другими легко, без зазрения совести, будучи как и многие медики в меру циничным и считая секс лишь физиологической потребностью. Правда, никакой особой необходимости в нем я никогда не испытывал, а в тот период и подавно.
     Проблемы у нас с Ларисой начались как-то вдруг,– десять лет семейной жизни протекли достаточно спокойно. Я горел работой и только последние два года, когда мы с Арсением основали свою фирму и весьма преуспели, пошел вразнос. Более всего мне врезалось в память то, что Лариса ни минуты не плакала, узнав о моей измене. Да и я не испытывал не только досады, но и других сколько-нибудь ощутимых эмоций, сознание лишь констатировало тот или иной факт.
-Думаешь, я себе никого не найду?!- крикнула тогда Лара и ушла спать в детскую. А на следующий день заявила, что завела любовника и больше не считает нужным сохранять мне верность. Я покорно согласился: мы с Арсением находились в глухом пике – сидели "на стакане" по поводу солидных прибылей.
     Лара мстила яростно, отрываясь не меньше меня. Она вспомнила свои умения одеваться и развлекаться, что и претворяла в жизнь с парой своих приятельниц – жен нуворишей, к которым метнулась в отчаянии. Те тут же закружили ее в своем новоиспеченном "светском" обществе, а я считал себя обязанным оплачивать любые ее расходы и заглушал свою вину угаром новой жизни. Время мое стало делиться между нашими с Арсением сумасшедшими сделками и победными походами в злачные места. Правда, после такого насилия над организмом я с трудом мог вспомнить, что делал, где спал и с кем.
     С Ларисой все шло у нас странно: невзирая на ее поклонника и моих случайных пассий, мы то и дело занимались с ней любовью. Однако она упрекала меня в эгоизме и том, что я никогда ее не любил, а мое ответное молчание принимала за согласие с данными словами, поэтому уходила, хлопнув дверью. Почему так происходило? Мы чувствовали с ней родство, но оба понимали, что неосознанные движения – итог чего-то, тлевшего долгие годы, вспыхнувшего теперь и догоравшего в костре.
     После развода я неделю беспробудно пил, правда, в обществе Арсения и на Кипре, проводя время очень весело. Лара тоже не предавалась унынию, а уехала отдыхать с Максиком и со своим новым мужем, Федькой Самохиным, с которым мы приятельствовали много лет. Федька был добрый малый и на Лару поглядывал еще с института, чего я, твердолобый эгоист, даже не предполагал. Нам с Арсением он помог заключить выгоднейший контракт на поставки медоборудования в Россию, после чего мы очень "поднялись". Естественно, я собирался содержать сына, но Федька благородно денег не брал, так что я открыл счет в банке с доверенностью на Ларису. Квартиру она оставила мне,– оба мы считали постыдным обсуждать раздел имущества. Лара знала – реши она вернуться, я безропотно приму ее назад. Хотя Федька, охраняя свои на нее права, из кожи вон лез, создавая ей условия для комфортной жизни.
     Второй раз Лара приезжала просто так – без поводов. Она привезла витамины, сварила превосходный кофе, и мы снова занимались любовью.
-Лара, возвращайся,- робко заикнулся я, потому что знал: ей хорошо со мной жилось, и считал своим долгом сказать это, но, слава богу, выбор она уже сделала:
-Гоша, я много думала и вот что поняла. Моя любовь никогда не имела никаких прав войти в мир твоих мечтаний. Признайся, тебе было удобно. Феде я нужна по-настоящему, а с тобой все повторится. Мне же требуется семья, и изменяла я тебе лишь в отместку. Мне это чуждо, я – домашнее растение, да и ребенку необходима спокойная атмосфера.
     Я успокаивался тем, что у меня не отнимают сына, а уют и тепло для него как никто могла создать лишь Лариса. Она уехала, и я взгрустнул. Мне часто представлялись запахи нашей спальни и детской, звуки на кухне, но это отзывалось всплесками прошлое, ведь все давно изменилось, потому что существовала Неёле.
     Жизнь нередко казалась мне театром абсурда, где я играл роль, чуждую истинной своей натуре,– добропорядочного, интеллигентного человечишки, загнавшего своих монстров в подполье. Я выстраивал свой жизненный спектакль упорно, методично – стараясь замкнуть дугу другого своего мира. Ведь понимаем мы что-то, лишь погружаясь в действие, пусть даже актерствуя, и только при условии, что все, нами узнаваемое, не раздроблено в пространстве и времени. Но тут и кроется западня: в процессе приобретения опыта часто теряешь путеводную нить мечты и попадаешь в застойный омут повседневности. Не к ней ли ты стремился, защищаясь от тоски, что властвовала над тобой, сжигая душу раскаленным пеплом?
     В своей методичности я хотел считать всякое начавшееся действие должным иметь логичное завершение – какие-то весомые итоги; а целей-то никто не определял. Удивительно, однако именно стремление к покою и вынуждало меня жить в состоянии беспокойства, невнятности и немоготы. Я был не способен противиться потоку реальности и покорялся ей в страхе ненароком вернуть былые страдания, но прошлое никуда не пропадает, и порой, даже измучив нас воспоминаниями, со временем утешает, одаривая душу порабощающим покоем, так что требуется комета для изменения траектории устойчиво движущегося астероида…

***9
 
     В разлуке с Даной меня посещало одно воспоминание – странный переулок, где до этого я никогда не бывал. В тот день дул холодный ветер, срывался дождь. Не они ли толкнули меня свернуть туда? К тому же навалились неприятности: отчет для учредителей не сходился,– мы превысили все оговоренные лимиты; по вине одного из редакторов в бульварную газетенку просочилась информация, способная при неверном истолковании навредить имиджу Журнала; и в довершение – Цитов разбил арендованную редакцией "мазду". Хотелось уйти в сторону, чтобы не наговорить кучу гадостей друзьям и знакомым и этим не дай бог не навредить своей репутации спокойного и уравновешенного человека, к которой я относился очень ревностно. "Форд" остался на платной стоянке перед банком,– вернись я за ним, кого-нибудь бы да встретил, так что решил забрать его утром.
     Однако, пройдя между какими-то домами и оказавшись в некоем замкнутом пространстве, я ощутил смутное беспокойство. Казалось, стены, обрамлявшие по периметру то ли двор, то ли спортплощадку, пытались сомкнуться и заточить в своей ловушке попавшего сюда по неосмотрительности пешехода. У одного, явно заброшенного, торгового павильона, расположившегося вдоль запущенного газона, под выцветшим полотняным навесом сидели какие-то оборванцы, хотя при внимательном рассмотрении – не бомжи: лица их не выглядели спитыми, а лишь отрешенными, да и одежда… словно наряды лицедеев. Из-за плеча предводителя этой компании – здоровущего детины с тевтонским подбородком – на меня, нахохлившись от холода, стеклянно уставилась бледная девица с узкими губами. Наркоманы, подумал я неприязненно и поспешил пройти мимо, но вдруг увидел Дану, прикорнувшую на ящике из-под овощей. Несколько в стороне от странной неестественной группы, Дана сидела обособленно, сама по себе, закутавшись по самые глаза от ветра. Я остановился пораженный, обнаружив ее в таком месте.
-Что ты здесь делаешь?!
-Жду.
-Кого?
-Годо.
-Одна?
-Ты вот пришел.
Внимательно посмотрев на нее, я кивнул:
-Ладно, будем ждать вместе.
Взяв тут же валявшийся ящик, я сел рядом и поднял воротник. Взгляд Даны был отрешенно пустым: все подтверждало – она в отчаянии, раз дело дошло до Годо, до театра абсурда. Когда-то мы постоянно с ней играли в подобные игры, пытаясь подловить друг у друга проколы, хотя никто из нас так и не уступил. Вполне понятно, что и оборванцы, и ящики, и декорации странного переулка, и Город, таящийся за домами, но поющий свою песнь ровным гулом, являлись лишь частицами особого мира, куда Дана пришла спрятаться от самой себя. Ей ли не знать, что Годо никогда не приходит, и все-таки во взгляде ее тлело отчаянное ожидание. Меня интересовали подробности, однако по правилам игры никто не должен был задавать вопросов напрямую. Но я заметил у Даны слезы и сначала решил, что вызваны они ветром и дождем, однако, услышав откровенный всхлип, схватил ее и потащил за собой – ловить такси.
-Отстань,- отбивалась она, правда, как-то нехотя, без задора, который мне всегда так нравился в ней. Я назвал водителю адрес, а дома заставил Дану залезть под горячий душ и выпить коньяку. Тогда уж она расплакалась навзрыд и все же наотрез отказалась говорить. Пришлось оставить упрямицу в кабинете: приставать к ней с утешениями небезопасное занятие, а разозлить ее к ночи было бы для меня катастрофой.
     Прислушиваясь в ожидании, когда она успокоится, я мучился вопросом – как встретил ее, да еще в столь противоестественном для себя месте, ведь почему-то я пошел туда… По-другому не могло случиться, и эта уверенность, засевшая прочно, удивляла меня: при всех моих стараниях не находилось даже малой щели,– стена оказывалась монолитной. Мысленно вновь и вновь, будто повторяя музыкальную фразу, я проходил этот путь и нырял в незнакомый переулок, шел мимо псевдо-оборванцев и останавливался перед сидящей Даной. И как в музыке время изменяло свойства, теряя однонаправленность, становясь обратимым и приобретая неоднородность: расширение, пульсацию, сжатие – в такт сердечных толчков. Раскручивая назад спираль, точно кадры кинопленки, я останавливался в разных точках и прислушивался к плотной полифонии памяти. Но было совершенно непонятно, что толкнуло меня войти в арку, повернуть и идти меж ящиков, мусорных баков и ларьков. Обычно я из брезгливости избегаю всяческих задворков. Да и как я узнал Дану с первого взгляда? Она сидела в странной позе, совершенно ей не присущей, закутанная по самые глаза: озябшие пальцы придерживали края ворота,– но они принадлежали ей одной и никому больше. В памяти всплывали неестественные лица и особо – девица с узкими губами и полупрозрачной кожей лица. Что-то было в ней: на тонких висках этого существа беззащитно пульсировали жилки.

     Вполне согласно моим расчетам Дане потребовалось около часа для успокоения, после чего она пришла, легла рядом под теплый бок и просунула руку мне под мышку. Я давно ждал ее с объятиями и вопросом:
-Расскажешь, что с тобой?
-Сам знаешь,- шепнула она наплаканным голосом.
    Мы снова были вместе, и я чувствовал слияние с какой-то щемящей грудь сущностью. Хотелось дарить Дане нежность, во мне не рождалось животного желания, я стремился согреть ее, окутать собой, унести в теплое озеро, где слезы растаяли бы без следа. Я действительно все о ней знал и поцелуями спаивал ее импульсы со своими, делая их нашими общими ощущениями. Мы владеем особым опытом, мы носители его, человек не весь внутри, в собственном теле и мыслях, а многотрудным путем собирает себя по крохам. Мы помним события, никогда не случавшиеся в реальной жизни; мышление, как и память во многом бессознательны, и если поймать тонкую грань зарождения такого воспоминания, возможно, откроется и тайна трансцендентальности нашей души. Но именно в телесном единении мы находим более глубокие планы сознания, через которые непосредственно приобщаемся к опыту другого человека, к самой природе его, минуя обманчивую внешнюю очевидность.
     И без объяснений Даны я понимал – случилось нечто, связанное только с нами. А значит, одному мне под силу все исправить своей нежностью, что я и делал, ощущая, как теплое озеро поглощает нас обоих равно, ведь я был лишь его обитателем, к тому же зависимым от Даны,– без нее озеро стало бы обжигающе холодным. Она однажды упомянула о некоей лодочке, похожей на полукапсулу, посреди бескрайней водной глади.
-Мне нельзя уйти, шагнуть за борт от тебя – везде глубина. И капсулу нашу упорно влечет и затягивает в огромную воронку, в турбулентное сужение, дальше, дальше…в какое-то неизведанное пространство, качественно иное, нежели то, в котором мы пребываем. Это-то меня и пугает.
А я томился удивлением и страхом: скольким случайностям удалось соединиться, как повезло душе, нашедшей то, чего она жаждала. Такая встреча – почти несбыточное чудо, и разве можешь ты не восхититься этой вновь рожденной уязвимой вселенной, где все обретает жгучий смысл, и где разум наравне с собственной беспомощностью ощущает свою силу и свободу…

     С утра пришлось разбираться с художниками, а потом по очереди с фото-редактором и дизайнером. Я называл подобное нагромождение дел – doppio movimento. Моя секретарша Людочка, которую с легкой руки романтичного Цитова все в редакции называли Люси, уже дважды прикидывала – принести ли мне кофе, и отступала в страхе сделать это некстати. Олег занимался с рекламодателями, а следовало дать прочухаться менеджерам. Но у Ирочки заболел ребенок, и Солушкин лежал с температурой.
     Свободных пять минут мне выпало лишь после того, как я утвердил "картинки". Стараясь не нарушать процесс в воспитательных целях, я заглянул в кабинет к другу и тут же отчалил, дабы этот любитель спрятаться в норку не остановил меня кучей вопросов. Я поругивал его за нерешительность, но Малыш по натуре совершенно не публичный человек и теряется на людях, хотя, разумеется, к сегодняшнему дню вполне научился казаться невозмутимым и открывать слабости только близким. Женитьба сделала его уверенней в своих силах, он даже уговорил меня принять Лилю на работу, ибо без нее нервничал. И жена его стала ценным приобретением для Журнала, поскольку выказала многие таланты, в том числе и способности корректора, впрочем, моей корыстной целью являлось, прежде всего, спокойствие Малыша. Я без зазрений совести использовал служебное положение и устраивал своих друзей, невзирая на их недостатки и слабости (а кто без них?), в уверенности, что вытяну дело на необходимый уровень. Главное же – знать, что тебя не предадут и не бросят в трудную минуту. И совесть меня нисколько не мучила, напротив, я считал профессионализм единственным критерием, к примеру, для хирурга, но никак не в нашем суетном деле, где мною ценились исключительно человеческие качества.
     Быть шеф-редактором претендующего на солидность журнала весьма хлопотное занятие: начать с посещений модных показов, презентаций, выставок, утомительных кастингов по отбору моделей и организации фотосессий для них, интервью для прессы, участие в артистических тусовках,– и все это лишь вспомогательные, вернее, отвлекающие от основной работы моменты. Как угодил на данную стезю я – образец спокойствия, уравновешенности и рассудительности? Иные находят меня экспрессивным в спорах, но себя я отношу к сословию молчунов, раздумывающих исключительно о смысле существования. Правда, Дана считает меня редкостным занудой, склонным к мелочному "всматриванию" и "вслушиванию" в детали, а потому не способному к восприятию целого, тем более – к постижению абсолюта. Да, но сегодняшний напряженный ритм жизни не очень-то располагает к философской созерцательности в уединении, и какой бы тонкой душой ты ни обладал, общество требует от мужчины реализма, активности и жесткости. Так что, занимаясь делом, вынужденно разбрасываешься на сотни кусков. Приходится применять многие свои качества: хорошие наравне с плохими. К примеру, определенная доля занудства порой очень даже полезна,– въедливость в делах, требовательность к окружающим жизненно необходимы и вполне могут быть признаны проявлениями стойкости, то есть атрибутами мужественности. И Дана несправедлива,– тысячи мелких дневных событий совершенно не влияют на чистоту моего восприятия: неповторимые и уникальные мгновенья я ценю именно как части великого целого.
     Будь у меня возможность, удалился бы я от людей и суеты, обложился бы книгами и занялся бы самосовершенствованием, ибо сознаю свой порочный нарциссизм современного человека без угрызений совести, но почти лишен условий для проявления себя собственно мужчиной. Нет ни возможности, ни подходящего места, ни времени, чтобы воспитывать душу в этом направлении. Но даже предположить наличие у тебя подобного беспокойства вряд ли придет кому-нибудь в голову. Остается следовать правилам социума и как публичному человеку быть по-женски придирчивым в выборе одежды, обольщать спонсоров, улыбаться, давая интервью, или шерстить сотрудников за разбазаривание средств, становясь для пользы дела скрягой и занудой. Расслабляться же, предаваясь любимым занятиям, таким, к примеру, как посещение спортзала, занятость позволяла мне все реже, и оставалось мечтать о бассейнах, велопрогулках, лыжах или на худой конец о том, чтобы завалиться на диван с хорошей книгой. Консерватория же с театром превратились в целое событие, в отличие от дней ранней юности, когда я не пропускал мало-мальски интересного спектакля или концерта.
     С детства мне нравилось впитывать ощущения реальности и наблюдать их внутренние трансформации, чтобы затем предаваться синтезированным таким странным образом мыслям, уносившим меня в сферы, совершенно отличные от окружающего. И неосознанно я вернулся к данной игре, заполняя пробелы материального существования, ибо свободное время сделалось для меня острым дефицитом, и далеко не только по причине работы в Журнале. Это до встречи с Даной можно было беспечно наслаждаться баскетболом и сауной, или зачитываться перед сном книгой любимого автора. Когда-то, несмотря на напряженные будни, я, по сути, вел достаточно бесцельную жизнь, хотя причислял себя к высоко духовным творческим личностям, правда, собственно творчеством не занимался. Но появление Даны вынудило меня напрягаться во многих сферах и, особенно, в стремлении к самореализации и профессиональному росту.
     В моей рабочей команде собрались стоящие ребята. Никаких склок я бы не потерпел, впрочем, подводные течения везде существуют. Коллектив получился достаточным, чтобы с трудом умещаться в моем кабинете на утренней планерке. Собравшись в тесном пространстве, мы становимся на краткий миг неким единым существом с общим дыханием, взглядами, чувствами, и эти моменты объединения особенно занимают меня. Люди непохожие, разнородные, далекие друг от друга по направленности мыслей, но связанные идеей или делом, каким-то невероятным образом упорядочиваются в единую макроструктуру, коллективный организм.
     Такие ленивцы как я часто бывают хорошими организаторами. Важно лишь создать впечатление вездесущности и строгости "главного". Эту науку я быстро одолел, а мои разносы – отдельная тема. Цитов как-то записал одну такую разборку на диктофон и включил для прослушивания в "Призме". К моему удовольствию члены нашего кружка причислили данный опус к шедеврам ораторского искусства. Попасться мне под горячую руку даже Цитов опасается, и только Олег защищен от моих нападок.
     Малыш всегда был слишком робким и в детстве немного заикался, от чего я сумел его избавить в пику докторам, безуспешно работавшим с ним по специальным методикам. Я воспользовался в своем "лечении" довольно-таки известным приемом, и друг мой перестал заикаться примерно через полгода, когда научился мысленно подчиняться ритмике фразы, петь в уме. Хотя главным помощником доморощенной терапии служила раскованность друга в моем присутствии. Мы разыгрывали целые театральные действа, рядом со мной он забывал обо всем, поскольку даже его мама, в отличие от меня, знала о сыне слишком мало, ибо стремилась понимать в нем совсем не то, что было ему самому в себе важно.
     В детстве нас одолевало множество монстров, о которых невозможно было рассказать родителям. Мы и друг другу открывались с трудом, благо очень рано нашлась литература, смягчившая своими научными объяснениями наши сомнения по поводу "нормальности" отклонений, которые мы постоянно в себе обнаруживали. Это касалось в первую очередь развития сексуальности и, разумеется, являлось жгучей тайной от внешнего мира. И хотя я также подвергался природным трансформациям становления, но ощущал себя способным защитить Малыша. Даже дрался с одним старшим мальчиком, склонившим Олега к взаимной мастурбации, ибо друг мой, причислив себя после такого "позора" к гомосексуалистам, чуть не наглотался пятновыводителя. Мало того, дуэли эти впоследствии повторялись, поскольку "зараза" от полученного острого удовольствия все же проникла в Малыша и заставляла его вновь и вновь поддаваться своему "искусителю", чтобы потом страдать от собственной "неполноценности" и "порочности".
     На удивление роль защитника приносила мне наслаждений не меньше, чем Малышу действия "насильника", поэтому придираться я могу к кому угодно кроме него. Однако даже мои инквизиторски-интеллигентские взбучки вовсе не означают, что я импульсивен по натуре и самодурствую: меня легко убедить вескими аргументами. И в остальном я демократичен, по крайней мере, шутки и приколы сотрудников воспринимаю адекватно. Отношусь спокойно даже к критическим замечаниям в адрес администрации. Правда, в один из последующих дней за подобные вольности можно получить парочку практически невыполнимых заданий от "главного", так что рискуют немногие. В основном же, по сведениям близкого окружения, коллектив любит своего шефа и не считает злопамятным тираном.
     Мой день расписан поминутно, но бывают моменты, когда время, притормозив, позволяет рассмотреть лица вплотную. И тогда краем глаза замечаешь родинки, завиток за ухом, ресницы, бисер пота на лбу, морщинки, щеку Фила, порезанную при бритье. Та-ак … значит, он принял вчера лишнего и теперь наверняка мучается головной болью. Следовательно, внимание его к моим словам – дутое, на самом деле он мечтает похмелиться и в перерыве нальет себе в кофе грамм пятьдесят коньяку – излюбленный маскировочный коктейль моих журналистов. И Валентина где-то витает, думая о своем сынишке-шалопае, небось, получившем вчера двойку. Я как начальник волную ее намного меньше, ведь Костик прекрасный, умный мальчик, но ленится иногда, а кроме самой Валентины воспитывать его некому. И как не закрыть глаза на то, что с работы она уходит раньше положенного,– более надежного товарища со времен нашей совместной учебы мне не сыскать.
   Цитов молодец – носится по делам редакции весь в мыле, лишь изредка жалобно взвывает и требует компенсации. Надо бы ненадолго уехать с ним, чтобы дать ему выпить пива. И вообще уже обед, сотрудники разбежались, а Олег как всегда целуется со своей женой, закрывшись в кабинете, и я по особым причинам очень рад, что Малыш так любит ее.
     Ну, а целоваться…я и сам не прочь заняться этим с Даной, чьи губы напоминают прикосновения легкого перышка, а рот неимоверно притягателен своим вкусом. Но она ни за что не позволит подобного на людях, никто не знает о нашей с ней связи. Да и вообще Дана скрытна до чрезмерности: никогда нельзя сказать определенно, о чем она думает.
     Фил зашел уже почти в "форме", из чего следовало, что кофейно-алкогольная смесь подействовала. Мы взялись обсуждать материалы для нового раздела, он предложил интересную рубрику и с нарастающим жаром стал описывать пару своих задумок.
-Что у тебя стряслось?- мимоходом спросил я, на что Фил, раскладывая бумаги, в тон мне ответил:
-Какие же бабы стервы.
Я не знал девушку Фила, зато сам он обычно являл верх спокойствия, и услышать от него подобное… Это как нужно было довести человека?! А чему удивляться, разве меня Дана не доводила до бешенства, до белого каления и праведного гнева! Хотя на досуге я всякий раз приходил к выводу, что сам не сдержался. Стоило лучше промолчать и дать ей выпустить пар. Но женщины могут выбить из колеи любого, даже такого как Фил.
     Сергей – вот кто оставался невозмутимым, вполне резонно воспринимая их существами иной природы. Несомненно, мы с ними – два разных биологических вида. Враждуют ли одноплеменники, имеющие единые цели? Кому же не хочется внимания, любви и уважения, но этому всегда мешает неистребимая тяга к свободе, которую мужчины и женщины понимают каждый по-своему, объединяясь в кланы в поисках независимости, мести и планов порабощения. И нет конца этим войнам по закону талиона. Ни одна из сторон не желает замечать собственных враждебных побуждений и под давлением бессознательного чувства вины приписывает их противнику. Именно эти взаимные претензии разверзают пропасть непонимания, закономерно порождая неверие в искренность и доброту другого, а соединению всегда препятствует нарциссичный страх мужчины перед женщиной, убегающей от него, как от предполагаемого источника боли. И каждый подчиняется инстинкту самосохранения, опасаясь потерять себя в другом человеке. Хотя все наши подсознательные стремления, противоречивые по природе и безграничные по содержанию, ждут своего исполнения по большому счету только в любви.
     Но женщины требуют действительно невозможного: мужчина им нужен сильный и вместе с тем беспомощный, ведущий, но и ведомый, аскетичный и одновременно чувственный. Он должен преклоняться перед избранницей в романтическом порыве, быть нежным, однако брать ее силой; всячески выражать ей свою преданность, доходя до самоотречения, но, не дай бог, не выглядеть тряпкой; посвящать своей возлюбленной всего себя, не теряя при этом достоинства и оставаясь самодостаточным. А заодно так, между прочим, напряженно заниматься творческим трудом, блистать эрудицией и глубиной интеллекта; быть удачливым, веселым и в то же время спокойным – эдаким многоликим и многоруким Шивой.
     Мой друг поступал мудро и, дабы не выслушивать претензий от этих капризных созданий, не связывал себя отношениями с ними. Вот только куда он запропастился…

***10

     Тогда ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу Сергей не появился и не позвонил. Думая о себе в третьем лице и пребывая в каком-то полусне, я рассуждала, что глупо ждать продолжения, а, вспоминая внешность своего мучителя, никак не могла свести его черты в единый образ. На передний план вылезали отдельные детали,– помнились мне, к примеру, разных оттенков щетинки на его щеках, пробившиеся к вечеру. Мысли мои жили в двух плоскостях. Раньше я обычно прикидывала, подходит мне парень или нет: смогу ли я принять его манеру есть, садиться, говорить. И также пыталась рассмотреть теперешнюю ситуацию, но неуклонно сползала на зеркальную плоскость, отражавшую глаза и губы из иной реальности, где растворялись доводы рассудка. Сергей относился к типу мужчин, который при здравом рассуждении мне никогда не нравился,– я не выносила в людях высокомерия; хотя именно надменность придавала его облику удивительную утонченность.
     Силы покинули меня, настолько изнуряло желание раствориться в водных просторах. По утрам мне не хватало воздуха, точно рыбе выброшенной на берег. В тягучем дне ходила я как тень, почти не воспринимая внешнего мира. Мысль сконцентрировалась в одной точке, сделав все вокруг второстепенным по сравнению с миром моих страданий. Глубины окружающего больше не существовало,– его поглотил некий плоский экран, чтобы стеклянно отражать замедленное движение ирреальных предметов. Сознание сосредоточилось на Сергее, я не ощущала ни холода, ни тепла, ни запахов, ни боли от укола иглой. Меня преследовала виртуальная надменная улыбка, к которой я жаждала припасть в поцелуе, чтобы за ее чертой проникнуть в таинственный манящий мир.

     Директор фирмы, вызвав меня, с тревогой в голосе спросил:
-Лена, ты как себя чувствуешь? Не отвечаешь на мои вопросы и смотришь куда-то, точно не слышишь. Кстати, ходишь непричесанная.
Я разрыдалась, вынудив Евгения Ивановича подскочить ко мне с утешениями. Он хорошо знал моих родителей, и стоило ожидать, что им незамедлительно сообщат о моем состоянии, поэтому, с целью упредить Евгения Ивановича, я отправилась к ним сама.
     Мама, увидев меня, только всплеснула руками:
-На тебе лица нет! Не доведут до добра ночные тусовки. Ты хоть питаешься нормально? И перестань пить пиво. Это вульгарно, от женщины ни при каких условиях не может пахнуть пойлом и рыбой, лучше пригубить мартини или коньяк! И уделяй волосам больше внимания. Все что угодно, но прическа и обувь должны быть безупречными.
-Да-да, помню, плюс обязательный маникюр, здоровые зубы и не материться.
-Господи, неужели ты позволяешь себе материться?- ужаснулась мама, а я тоскливо на нее взглянула и подумала:- "Да, мама, а еще я переспала с мужчиной, которого видела первый раз в жизни".
     Я твердо решила взять себя в руки, и все же, проезжая мимо спорткомплекса, не выдержала, вышла из троллейбуса, и ноги сами принесли меня туда, где я впервые встретила Сергея. В тайной надежде смотрела я по сторонам, пытаясь ухватить некое свежее веяние, нечто, напоминавшее волну. Но со всех сторон ко мне подступал город, и его звуки врывались в сознание равнодушным будничным фоном. Откуда-то, как из другого мира, со мной здоровались люди, кто-то делал вид, что рад встрече, слышались голоса знакомых ребят, шедших на тренировку:
-Элен, кого ждешь? Может, и мы сгодимся?
     Как привязанная стояла я на холодном ветру, и тут к ступенькам подъехал "сааб". Сумасшедшее сердцебиение лишило меня способности управлять своим телом, но Сергей вышел сам – стремительный и элегантный – схватил меня за руку и затолкал в салон на заднее сиденье, точно я была каким-то податливым куском теста.
    Его поцелуи покрывали мое лицо, а я пыталась высвободиться из собственной аморфной оболочки, выкруглиться и оформиться в нечто идентичное себе самой.
-Ты бросил меня… Я чуть не умерла… Как ты мог?!
Вцепившись в него, я едва сдерживалась, чтобы не кусаться. Он наблюдал мою борьбу с напряженной нежностью и проговаривал слова четко, медленней обычного. Так объясняются с иностранцами, плохо знающими язык,– вероятно, выглядела я не вполне нормальной, а ему настоятельно требовалось донести до меня смысл произносимых фраз.
-Пришлось экстренно уехать по очень важному делу,– решался вопрос расширения моего бизнеса. Думал – позвоню, но ты забыла отдать мне листок, где написала свои телефоны. Пытался связаться с тренером – и оказалось, что не знаю ни твоей фамилии, ни имени, которым называют тебя твои друзья!   
     В каждом звуке его голоса я выискивала коварство, а он, войдя в квартиру, в нетерпении откинул в сторону пальто и, удерживая меня, зашептал:
-Бросай все, я больше не в силах ждать.
Так вот чего он хочет: воспользоваться мной! И, страстно желая отомстить своему обидчику за перенесенные мучения, я боролась с собственным нарастающим вожделением, трепеща от каждого касания его горячих губ.
     Отчетливо, правда, как бы со стороны, слышала я свои животные стоны, иронично и трезво оценивая собственное состояние, и все же была не способна управлять собой. Кто-то незримый заставлял мое тело попеременно напрягаться и расслабляться, в награду за эту работу окатывая меня волнами наслаждения. Но в безудержном биенье я сразу потеряла силы, будто неслась в гору – в беспамятстве, походившем на мучительный сон: когда бежишь и не можешь догнать, кричишь и не слышишь себя.
     Но стоило мне открыть глаза, я тотчас ощутила опасность: 
-Ты опять уедешь и бросишь меня?
Вновь ожили предположения: почему он пропал без объяснений. Сергей затих, выжатый как лимон, я же ощущала нарастающее возбуждение, которое безжалостно закручивало мои мысли в слепую ревность к сотням красавиц, способным на улицах, в офисах, троллейбусах и "мерседесах" его соблазнить. Я не могла с ними сравниться, я им в подметки не годилась.
     Кровь, остро пульсируя в моем теле, приносила боль сердцу и заставляла его сжиматься в мучительный комок. Мне сдавливало грудь: разум не желал мириться с несправедливостью и обреченностью на судьбу несчастного существа, вымаливающего любви, точно милостыни, как нищий – куска хлеба. Ведь моя личность развивалась вовсе не для этого: я ждала от Встречи восторгов, удовлетворения амбиций своего интеллекта и признания его сверкающих граней, а, оказалось, страстно желаю того, чтобы тело мое обожали, и жажду плотского соединения, без которого уже не представляю своей жизни.
-Я никуда теперь не денусь,- между тем пытался успокоить меня мой страстный любовник,- давай, в конце концов, познакомимся. Должен же я хоть что-нибудь знать о своей женщине.
-Но ты не уйдешь, не оставишь меня?
-Что за глупости? Не собираюсь и тебе не позволю. Я едва вынес нашу разлуку, думал: убью кого-нибудь.
-А сам хладнокровно занимался делами, когда я умирала здесь!
Никогда бы не подумала, что способна так визжать, но цель была достигнута,– Сергей зажал меня, перекрывая мне дыхание поцелуями и неумолимо отключая способность моего сознания нормально функционировать. Это не походило на секс, да и не было им, являясь, по сути, слиянием и превращением в единое существо, которое наконец-то обретало потерянные части, находившие свое место на нашем общем теле. Оно пульсировало чувственными волнами и страшно сопротивлялось любой попытке разделения надвое.
     Мы упорно боролись с чем-то, желавшим убить новорожденное двуполое создание, бьющееся как сердце; и на самом пределе дыхания внезапно происходил микровзрыв, уносящий мою жизнь, перекачивая ее в моего возлюбленного и включая в его кровоток. У нас не хватало сил для разъединения, мы проваливались в темноту, но это небытие каждый раз оказывалось иллюзорным: вновь и вновь еле журчащий ручеек набирал силу и вливал в наши тела энергию.
     Трудно было уловить последовательность в происходящем: виток за витком все кружилось, возвращаясь к началу, и горячие губы вновь касались меня. Страстно хотелось узнать мысли их владельца, этого непостижимого существа, ведь себя я ощущала лишь инструментом его переживаний: он проник мне в душу и, овладев моими памятью и волей, теперь направлял их по собственному усмотрению, точно вычислил мой алгоритм и перестроил его под себя. Мои желания сделались пропорциональными приближению или удалению Сергея, и сопротивление на данном этапе казалось совершенно бесполезным: я попала в сферу, где все подчинялось определенным законам, связывающим нас в единое целое.
     Разговоры наши звучали бессвязно, но мы странным образом легко понимали друг друга. Я стремилась, торопясь и сбиваясь, рассказать ему чуть ли не всю свою жизнь, выхватывая из памяти отрывочные яркие моменты. Они могли показаться стороннему слушателю нелепыми вне контекста, однако Сергей лишь изредка переспрашивал, вернее, уточнял детали и согласно кивал, приняв куда-то внутрь себя очередную мою частицу. Я ощущала, что переливаю свои мысли в его голову, где они очищаются от мусора, каким, безусловно, изобиловали,– он цепко вытаскивал самое ядро каждой из них, легко отшелушивая от бесполезностей.
    И, поведав своему новому хранителю очередное сокровенное наблюдение или размышление, я успокаивалась, будто уложила драгоценности в сейф на мягкие бархатные ложа, откуда их уж никто не похитит, ведь всегда боялась забыть что-либо из этих залежей, накопившихся в памяти бессистемно, но дорогих сердцу каждой крупицей. И мой всё понимающий возлюбленный убеждал: ничто из доверенного не пропадет, а даже приумножится. Он наслаждался, развивая недодуманные мной мысли и зачатки идей, как бы соединяя отдельные бриллианты в бесценное ожерелье, и называл меня умным глупышом, ибо нередко я переворачивала истину с ног на голову и путалась в трех соснах логики, но признавал оригинальность моих подходов ко многим понятиям.
-У тебя свежий и непредвзятый взгляд на вещи,- не раз говорил мой строгий судья, правда, не объяснял – хорошо это или плохо.
     В свой круг Сергей ввел меня не сразу, зато, когда познакомил с друзьями и, особенно с Никитой, чьим мнением весьма дорожил, я ощутила, что попала в мир, о котором давно мечтала. Здесь интересовались искусством, литературой и культурой как явлением, и главное, обсуждали все горячо и умно. С восторгом впитывала я новые веяния, спорила и отстаивала свою точку зрения перед искренне заинтересованными собеседниками. Новые лица кружили калейдоскопом, вызывая в моей душе всплески волнений, опрокидывая меня и подбрасывая, точно воздушный шар. Но Сергей, естественно и органично сливаясь с этим разноголосьем, натягивал прочную нить, связующую нас, и я не боялась оторваться от земли, ощущая его поддержку. Напротив, с голодной радостью вклинивалась то в один, то в другой разговор. Сергей тактично приостанавливал меня, пытаясь удерживать в рамках реальности, однако явно наслаждался моим энтузиазмом. А послушать здесь было кого, и было с кем поспорить: я окунулась в атмосферу, где наконец-то смогла сравнить свои воззрения с мыслями профессионалов.
     Сергей с удовлетворением принимал мою горячность и не переставал удивляться моей начитанности. Не пропали даром уроки дяди Севы, убеждавшего меня возвращаться к пройденному, развивать себя от ступени к ступени, чтобы с каждым разом подниматься на уровень выше. С какой радостью я обнаружила целый пласт людей, интересующихся тем, что было мне близко. Правда, на первой же вечеринке присутствовало несколько хорошеньких и две очень красивых женщины, но Сережа быстро успокоил мою ревность. А рядом, в плотном человеческом кольце складывались и рушились, завязывались и развязывались сцепления. Взгляды вспыхивали и гасли, лаская друг друга и уничтожая. Явственно слышала я на фоне ровного гула голосов, смеха и шуток звуки тайной жизни, ее молчание, вздохи и шорохи.
     Никогда не встречалось мне сразу столько интересных личностей и каждого из собеседников не терпелось послушать и рассмотреть. Охваченная эйфорией, я не могла успокоиться, ведь даже не предполагала оказаться в сообществе, где ценится высокий стиль. И все мои фантазии на тему абстрактных участников незримого дискурса вдруг стали обретать очертания живых людей. Но в этой компании присутствовала одна девушка, отделенная от других неким экраном. Сама я чересчур прямолинейна и открыта, за что крестный ругал меня немилосердно, упорно обучая разным степеням защиты. А на Дану мне хотелось походить. В ней все привлекало: облик, движения, голос, манеры, но особо – замечания, изумлявшие меня неожиданным ракурсом и глубиной взгляда на вещи. Всегда крайне странно слышать зрелые суждения из уст красивых девочек, хотя Дану нельзя было причислить к ним напрямую – с ее притягательной, но несколько необычной внешностью, рождавшей у меня восторг, равно как и неожиданно непристойные мысли: я отчетливо представляла интимные изгибы ее тела и тут же непроизвольно изгибалась сама. Удивительно, как это Никита с его отменным вкусом не очаровался ею. Он сдержанно прислушивался, однако усиленно избегал споров с ее участием. Хотелось выведать все у Сергея, но своим любопытством к данному вопросу я боялась выдать чувственный импульс, полученный мной от Даны. Оставалось лишь отметить изысканность своей новой знакомой, с чем он не мог не согласиться.
     Ночью в моем сне Дана позвала меня, и мы скользили куда-то по траве среди ночных отблесков. Ресницы ее взлетали точно бархатнокрылые мотыльки и касались моего лица. На душе было радостно,– Дана смеялась, увлекая меня по тропинке, струящейся сквозь обильно цветущих кустов. Я боялась уколоться о шипы, обнаруживая их тут и там, а изящная гибкая фигурка уже мелькала в темноте ночи и манила за собой. Она светящимся лучом возникала и гасла впереди, вынуждая меня больно царапаться, спотыкаться, плакать и просить пощады – подожди, Дана, Дана!..

***11

     Где найти силы, чтобы назло Никите уехать из Москвы навсегда? Покинуть этот гудящий людской рой и шумные проспекты, похожие на грохочущие селевые лавины. Хотя даже тишина Ботанического сада не удержала бы меня, имей я волю распоряжаться собой в полной мере. Но, как ни беги с многолюдных улиц, как ни прячься в переулках, скверах и дворах – все метания в поисках укрытия напрасны: город цепко держит тебя в человеческом кольце, и в самом центре его – Никита.
     Сердце сжимала тоска, хотелось брести по великолепным вечерним аллеям в безликой толпе, только чтобы никто не посчитал своим долгом предложить себя в провожатые. Не ходить бы домой, ведь по всем подсчетам сегодня Никита обязательно явится,– откроет дверь ключом, который я сама дала ему, и все опять покатится по единому для нас сценарию. Никакие предваряющие ссоры никогда не принимались им в расчет,– перемолов в своих жерновах мою ярость, он превращал ее в пыль, и, отряхнувшись, вновь представал передо мной – элегантный, лощеный и полностью освобожденный от бремени уничтожающих эпитетов, полученных от меня накануне. Мое искреннее презрение к себе и к этому ужасающему эгоисту – самовлюбленному, прагматичному и совершенно дубовому в плане чувств,– не имело значения: я не могла сопротивляться. До сих пор не понимаю, почему его холодно-равнодушное лицо, его невероятное занудство и чистоплюйство не научили меня стойкости. Почему всякий раз я не в силах оттолкнуть своего противника, хотя страстно желаю этого? Воспитание диктует быть гордой и неприступной, но Кит всякий раз вваливается ко мне без предупреждения и словно включает безудержный бег карусели, затягивая все мое существо в вихрь ощущений.
     Несоответствия облика и внутренней сущности Никиты воздействовали на меня магическим образом: в изумлении я до последнего мига перед его прикосновеньем не могла поверить, что этот внешне изысканный интеллигент вот сейчас, сию минуту, превратится в насильника, жаждущего плоти. Он беззвучно открывал входную дверь, молча взглядывал,– все ли готово к его приходу, и никогда ничто не нарушило его корыстных планов. Мгновенно оценив обстановку, он как бы переступал некую грань,– все в нем неуловимо изменялось, трансформируя его в существо, изощренное в науке обольщения. Когда ему случалось появиться поздно, он беззвучно проскальзывал ко мне в постель как змей-искуситель, и, оглушенная нарастающим возбуждением, я знала – сопротивляться бесполезно. Меня тянула к нему непреодолимая сила, точно кролика в пасть удава: его близость гипнотизировала, я жаждала слиться с ним дыханием и ради утоления этой жажды была готова на все.
    Никаких разговоров при встрече у нас никогда не получалось. Он приходил, когда желал близости, и мое ожесточенное противодействие только сильней разжигало его. Вот и сейчас, вылавливая мои губы, он спрашивает:
-Ты ждала меня?
-Вот еще!- отвечаю я.
-Ждала…- прячет он самодовольную улыбку, потому что знает: конечно, ждала и всегда жду. Надо бы выгнать наглеца, но, имея взамен ключ от его дома, я прихожу к нему даже чаще, чем он ко мне – в тесную квартирку. И тогда мы также почти не говорим,– не могу же я открыто сказать, зачем пришла: невозможно стыдно произнести это, но он и так знает. Как-то получается, что каждый из нас приходит в тот самый момент, когда оба мы хотим близости; это сразу ясно, хотя почему – непонятно. То ли взгляд меняется, то ли дыхание, а вернее – окружающее пространство. 
     Аристократичный "форд" Никиты имел под стать своему владельцу до тошноты респектабельный вид. Но однажды в густых кустах сирени он явился свидетелем того, какое животное на самом деле его хозяин. Впрочем, следует быть честной,– я не сопротивлялась совращению с должным усердием, и вместе со мной "форд" потерял статус приличного "господина", превратившись в "гнездо разврата", ибо предоставил свое заднее сиденье для низменных страстей.
     И как только ни боролась я с собой, как ни пыталась изменить ситуацию. Почему другие люди спокойно ходят, дышат, говорят, занимаются делами, а я все время мысленно сверяю свои движения с образом, способным понравиться Никите, хотя и злюсь собственной глупости – себя не переделать. Вот он никогда не приноравливается и, даже выслушивая нелицеприятности, почти наслаждается ими как спектаклем или музыкой, ждет неожиданных пассажей, ловит каждое мое слово; и я готовлю представление в угоду его извращенному вкусу.
     Все, что накапливалось долго и упорно, в учении и муках роста – мои достижения и предметы гордости,– точно подготавливалось для Никиты. А наша близость… истязающе сладостные ощущения того, как он входит в меня сильными толчками, покоряя мое тело и принося мне мучительные удовольствия. Но взамен я овладеваю его миром: встречами, местами, где он бывал или будет; мыслями, которые подумает; вот что мне важно – влиться в его жизнь, стать ее необходимой составляющей. Чем бы я ни занималась, что-то упорно возвращает меня к этим впечатлениям и заставляет внутренне дрожать струной в унисон с камертоном, коим и является он. Окружающее существует в контексте с ним, не иначе. И ведь я прекрасно могу обходиться без секса – не он главный в этом; здесь сидит моя зависимость от нашего единения. Секс лишь одно из его проявлений; и требуется глубже вглядеться, чтобы понять, какие детали решающие, и что является центробежным ядром, соединяющим нас подобно гравитации, но тотчас отталкивающим друг от друга.
     В сексе обоюдная наша жажда утолялась чем-то эпизодическим и скоротечным, тогда как мы стремились к некоему страстно желанному состоянию, которое, наступив, тем не менее не приносило предвкушаемого блаженства, напротив, оставляло в ожидании чего-то неосязаемого. И чем острее были получаемые телесные удовольствия, тем большего слияния нам хотелось, что против физиологии и в принципе недостижимо. Правда, ненадолго какие-то силы существовать дальше у меня все-таки появлялись.    
     В мире все дано, но ничто не объяснено. Если я разумна, что движет мною? Mens, animus или ratio? Что там Декарт еще предлагал? Разум в моем представлении это трезвость мышления, но он и привязывает мою душу к Никите, влечет ее, являясь направляющим инстинктом, природой, хотя идет шаг за шагом по путям своих логических построений, пристально разглядывая части. И подобно чувству реагирует на целостность, включая в себя и доводы здравого смысла, порой отодвинутые в сторону, но принятые к сведению; и впечатления, фактурно меняющие оттенки мыслей; и влияние уходящих вглубь корней врожденного знания. Именно он осуществляет рефлексию чувства, правда, моя способность собственно думать, отрешившись от неосознанных планов получать физиологическое наслаждение, слабеет при усилении смутной тревоги в отсутствие Никиты. Я действительно несвободна, одержимая собственническими чувствами и пресыщенная горечью неудовлетворенных амбиций. Возвышенность и романтизм растаяли, оставив грустные воспоминания о детских иллюзиях. Все дороги сошлись в одной точке, где я стою, как в начале мира, в преддверии болезненно трудного, мучительного шага и пока не решаюсь его сделать, ожидая какого-то знака.
     Моя власть над прошлым и настоящим слишком ненадежна, и обладание собственным временем всякий раз оказывается отсроченным до момента, когда я пойму себя. А тот все не наступает, ибо каждый новый миг нуждается в развертывании, чтобы стать понятым, и нельзя остановиться, отдышаться, вдуматься,– все и всегда осуществляется на бегу, в процессе, дробящем внимание тысячами микроскопических событий, ощущений и смутных неоформленных мыслей. Моя сознательная, разумная жизнь смешивается с какой-то силой, препятствующей ее завершенности и придающей ей вид эскиза: проживаемое и даже очевидное вместе с тем всегда совершенно неясно,– его контуры расплывчаты и подвижны, поскольку я не составляю единства с самой собой. Меня шатает от ума к глупости, и в стремлении к некоему равновесию я скрепляю немым договором свои половины, чтобы во вновь созданной сдвоенной среде великодушно предоставить место Никите. Но это снова мой корыстный умысел, и лицемерие – думать, что я радею о благе своего противника, ибо неустанно пытаюсь обволакивать его мир. И конечно, он ощущает угрозу быть захваченным целиком, без остатка, но напрасно боится: моя свобода перетекает в него, становясь его полной собственностью, и я не в силах прекратить процесс перекачки.
     Удивительное дело: желая иметь этого несносного зануду при себе, я ненавидела его самодовольство и даже презирала его ограниченность, вернее, отсутствие тонкости во многом, хотя смутно подозревала в нем недоступные мне глубины, за что и злилась на себя. Никиту считали сильным собеседником и въедливым спорщиком, эрудированным донельзя,– разумеется, так и было,– но лишь одна я знала, что скрывается за этим фасадом. Однако когда он вламывался в мое пространство, сбросив маску интеллигента и становясь собой истинным – похотливо дышащим мужиком, сдирающим с меня одежду,– я словно сходила с ума. Во всяком случае, заставить себя оттолкнуть его мне ни разу не удалось. Впрочем, к чему лукавить, я ждала насилия Никиты и, играя роль невинной жертвы, страстно отдавалась своему неотразимому обольстителю.
     Каким образом он умел доставлять мне неизъяснимые и всякий раз по-новому острые наслаждения, ума не приложу. Мы практически не разговаривали в такие минуты, но видно природная хитрость принуждала его быть со мной чрезвычайно нежным, что и оказывалось той самой ловушкой, из которой я никак не могла вырваться. Проявляя настойчивость и силу, он между тем ни разу не причинил мне малейшей боли, напротив, действовал точно и прицельно, словно слушал мои неосознанные порывы. Как было вытерпеть подобное?
     А по утрам это изворотливое животное усиленно прикидывалось приличным мэном. Невинные глаза и ласковые речи пытались убедить меня в этом – невзирая на выжженные за ночь равнины, еще вчера покрытые лесом. И кто бы удержался от того, чтобы высказать ему все, чего он достоин! Но Кит имел богатое воображение и изощренно избегал потока колкостей в свой адрес, всегда оставляя последнее слово за собой. Мало того, по своему обыкновению, вслед за очередным скандальным расставанием он присылал мне объемное письмо по инету, где как ни в чем не бывало рассуждал на отвлеченные темы, втягивая меня в дискуссию и провоцируя на развернутый ответ. И надо признать, удовлетворял мой вкус изысканными оборотами речи.
     А те рисовали образ совсем иной, нежели представал мне по утрам в виде самодовольного эгоиста, стряхивающего пушинки с лацкана пиджака перед выходом на улицу. В письмах Никита находил нужные обороты и наклонения, старательно избегая откровенных комплиментов, которые решительно не умел делать. И я не могла сердиться на него долго. Тем более что он искусно ублажал мое самолюбие иными путями: доверительными, как бы случайными, откровениями, мечтами-нашептываниями, каплями словесных слез, причудливо изнывающими от тоски глаголами и особо – нежными букетиками хокку. Он дарил мне короткие этюды и зарисовки, литературные акварели и офорты, смиряя мой нрав чудесными яркими лоскутами танка, сочиненными исключительно для меня, а порой разворачивал гобелены образов, как бы объясняя свои поступки сложным плетением их нитей. И ощущалось его чистосердечное раскаянье, ведь, будучи крайне сдержанным и даже скрытным, он ни с кем больше так не переписывался и не откровенничал, в чем я успела убедиться. Но эта искренность выливалась в иносказательной форме: он отдавался воображению самозабвенно и легко, погружаясь в придуманную жизнь и населяя свою планету идеальными существами…

***12

     Фантазии частенько играли со мной разные шутки. Я попадал впросак из-за неумения быстро адаптироваться к действительности, правда, не слишком стремился "исправляться" в этом плане. Ведь что как не восторженное воображение украшает даже самую обыденную жизнь.
     Неёле появилась почти три года назад, когда я еще работал в областной больнице. У меня имелись какие-то срочные дела в здравотделе, и задержала лишь необходимость дать инструкции интерну и старшей сестре по поводу пострадавшей с травмой голеностопа, которую везла неотложка. Я решил дождаться машину, чтобы на ней и уехать, но планы мои нарушились в тот момент, когда фельдшер "скорой" выкатил мне навстречу каталку с драгоценным грузом. Взгляд мой приковало, и на мгновенье предметы потеряли четкость, отодвинулись куда-то вглубь, а перспектива странно преобразовалась. Все вокруг дрогнуло, будто в аккорде зазвенели струны, и я почувствовал, как тонким гулом протянулось нечто материальное между мной и этим незнакомым женским существом. Что-то объяснять себе я не пытался, просто наслаждался очистительной грозой, в одночасье смывшей пыль и привнесшей свежесть в затененную комнату моих мечтаний.
     Неёле разговаривала с легким прибалтийским акцентом, неотразимым для русского сентиментального сердца, и внимательно слушала мои советы как лечащего врача. А я всматривался в нее и замолкал на полуслове, погружаясь в слои, уже казавшиеся донным илом души. К моей странной пациентке приходило множество друзей. Они называли ее кто – Нийоле, чаще более слитно – Неёле, а некоторые на русский манер – Неля. Я осматривал ее ногу и осознавал, что скоро это необычное существо выпишется и растворится в толпе, но ничего не предпринимал. Максику тогда исполнилось два года и с Ларисой у нас все складывалось хорошо: в семейной жизни был период любви и уюта. Да и Неёле меня почти не замечала, хотя однажды, в мое ночное дежурство, она пришла в ординаторскую, чтобы позвать кого-нибудь из врачей к своей соседке по палате – экзальтированной и вздорной дамочке из актеров. Отправив туда практиканта, я предложил своей гостье выпить со мной чаю. Она рассказала, что поселилась в Москве случайно: знакомые помогли ей как журналисту получить работу на телевидении – делать репортажи вдвоем с оператором.
     В ней чувствовалась принадлежность к скандинавским племенам: манера молчать с таинственной полуулыбкой; обыкновение останавливать взгляд, смотрящий куда-то сквозь тела и предметы; движения, округло завершенные, как морские камушки; и речь негромкая, но четкая и наполненная, тотчас создающая видеоряд в голове. Тонкая в кости, среднего роста, с текуче-замедленной грацией, воспринимаемой зрением как некоторая ненормальность, Неёле совершенно не походила на окружающих людей. Ее волосы, очень длинные и белесые, напоминали песчаную волнистость дюн, а глаза имели необыкновенный цвет чернил, разбавленных молоком – с разводами и васильковыми крапинами. Неравномерно расположенные на радужках, они порождали ощущение неодинаковости глаз, проницательный взгляд которых диссонировал с кажущимся сонным из-за светлых ресниц и бровей лицом и притягивал своей странностью. Однако главным несоответствием в ее облике являлась невозмутимая спокойная самоуверенность высшего существа в совокупности с невыразимо живыми вспыхивающими искрами веселья в зрачках – серебристыми неуловимыми змейками. Я не мог оторваться от этого, ежесекундно, как ртуть меняющегося, взгляда и испытывал настоятельную потребность погружаться в него, следить за выражением изумительных глаз, таивших магнетизм родниковой воды, бегущей по камням – каждую секунду другой, но все такой же синей.
     Она поблагодарила за чай,– больше ничего не случилось, а когда выписывалась – оставила у дежурной сестры для меня визитку. С тех пор я постоянно думал о ней, особенно по ночам, хотя не стремился увидеть, наслаждаясь неясными воспоминаниями, не более. Как в юности я создавал целый мир, куда поселял возлюбленное существо, о котором ничего не знал, да и не желал знать, ибо всегда опасался столкнуться с грубой материальностью телесности, способной вмиг разрушить прекраснейшие творения моей мечты. Вероятно, поэтому я избрал медицину и в частности – хирургию, подсознательно преодолевая детские комплексы. И странное дело, человеческая страдающая плоть не отвращала меня, напротив, я любил очищать ее от гноя и коросты, чтобы увидеть, как она обрастает молодой розовой кожей.
     На экране Неёле мелькала в редких новостных сюжетах, только милый акцент уже не ощущался, и млечной синевы крапчатых глаз было не разглядеть. Целый год прошел с момента ее выхода из больницы, и она почти растаяла перед моим мысленным взором, как детство, что таилось в молочной дымке на дне сознания, подернутое тонкой белесой пленкой незаживающей раны. Но в минуты грусти, нередко посещавшие меня, я отчетливо и ясно вспоминал ее с томительным напряжением, как свою ушедшую юность.
     Однажды весной, в конце моего ночного дежурства, она позвонила и сказала, сильно волнуясь, однако с явной уверенностью в голосе, что я жду ее звонка:
-Святой Георгий, приезжайте. Вы нужны мне.
И, назвав адрес, положила трубку, не дождавшись ответа.
     Я поехал. Смена моя закончилась, но главное – что-то толкнуло меня встать и направиться к двери, сесть в машину и завести мотор: словно включились часы, отсчитывающие особое время вспять. Мысли о Ларисе мелькнули и растаяли,– я ж не собирался делать ничего предосудительного. А Неёле между тем уже ждала и без объяснений потянула меня за рукав, чтобы я шагнул через порог. Это движение казалось мучительным и странным: она длила его до бесконечности; пальцы держали ткань моей куртки как драгоценность и вместе с тем приостанавливали на расстоянии.
     Произошло нечто смутное, тотчас закружившее память: я уплывал на лодке в туманное утро. Звуки над водой поглощались, и кто-то таинственно шептал мне на ухо старинную легенду. Изредка под веслом плескала вода острым звуком, каким наполняется купель, все блистало чистотой, и прохлада утра касалась тела. Впору было поежиться, но вдруг меня окатило душистым теплом и, обернувшись, я разглядел сквозь туман цветущие ветви, ронявшие лепестки, которые белыми и розоватыми монетками катились вниз по журчащей струе быстрее основного потока.
     Все видимое сейчас мысленным взором я наблюдал в реальности порознь: отдельными моментами и в удаленных друг от друга местностях. Даже белые и розовые венчики цветов украшали в разные времена совершенно непохожие деревья. Но детали соединились в одно цельное действие: лодка пристала к берегу, я вышел, обнял гладкое женское тело и соединился с ним. Произошел переход в иное измерение, позволивший мне, точно впервые открывшему глаза, увидеть другой мир и вдохнуть его воздух.
     Об этой единственной измене Лариса не знала. Да я и не считал связь с Неёле изменой, а лишь должным произойти много раньше встречи с Ларисой, не говоря уж о женщинах, с которыми жизнь соединяла меня на мгновенье. Просто главное событие моей жизни почему-то опоздало, задержалось в пути на годы.
     Мы почти не разговаривали, общаясь движениями, продолжая взаимные ласки, сливаясь и проникая в глубины, где плыли легко и свободно, как дельфины. И хотя нам также требовался воздух для дыхания, упругий любовный океан оказался естественной средой обитания для нас.
     Раньше мой мозг неизменно накладывал медицинский отпечаток на любое удовольствие, каждое из которых могло стать источником тех или иных отклонений здоровья: еда, алкоголь, секс. Цинизм и прагматизм врача не позволяли мне до конца расслабиться ни в чем; теперь же я впервые во взрослой жизни чувствовал себя щепкой в водопаде, поглощенный этим всеобъемлющим чувством, отключавшим прежние знания. Порой мне приходили на ум привычные методы – рассматривать все в определенном ракурсе,– но новое состояние руководило мною настолько властно, что эти потуги казались детской игрой. Физиологические нюансы в единении с Неёле растворялись, сознание отодвигало их за некий экран восприятия: душа плескалась в бездонном океане ощущений иного порядка, и тело становилось ее частью.   
     Я впервые пришел домой поздно, будучи трезвым, и солгал, но Лариса ничего не заподозрила,– в других случаях она безошибочно видела мою фальшь. Тело мое сопротивлялось опутавшим его многочисленным нитям, которыми я сам многие годы привязывал себя к Ларисе. Они рвались с мучительным треском – одна за другой, точно лопались мыльные пузыри моих мечтаний о спокойной семейной жизни.
     А Неёле, когда я покидал ее, сказала, что уезжает в длительную командировку по Франции – готовить серию репортажей и передач о горнолыжных курортах и соревнованиях. Меня это сообщение окатило ледяным душем: я не понимал, о чем она говорит, не хотел верить, ведь моя новая жизнь не могла уже протекать без нее, но тон Неёле был спокойным, даже будничным.
-Я позвоню,- сказала она просто. Так мы расстались почти на полгода.
     Потом случилась еще одна встреча – мельком, на улице. Неёле в окружении людей с киноаппаратурой увидела меня, замерла на секунду, синий крапчатый взгляд застыл, точно ручей сковало прозрачным льдом и прекратилось его беспрестанное движение. Я стоял поодаль, как прохожий. В сердце закипал огонь, руки мои сжались в кулаки, но лед ее глаз остановил меня, и я не сделал ни шага ей навстречу. Двое мужчин и женщина разделили нас, кто-то взял Неёле под локоть, и она обернулась к собеседнику. А на меня больше не взглянула. И не позвонила.
     Я не пытался ее искать, поскольку тогда не мог развестись с Ларисой: жена не работала,– Максик болел то корью, то ветрянкой. Требовалось содержать семью, да и жизнь казалась устроенной и налаженной. Лишь иногда меня одолевала невыносимая тоска, особенно после трудного дня в клинике, и я раздраженно отталкивал Ларису с ее заботами, чтобы остаться в одиночестве, в темной комнате, где за опущенными веками меня поглощал прозрачный водоворот глубокого колодца с волнующей ледяной свежестью неизведанного. Неёле спала на его дне, откуда я боялся доставать хрустальное создание: именно так она вспоминалась мне – в отличие от мягких округлых форм Ларисы тело Неёле выглядело почти девственным. Я мог бы как врач усмотреть в этом минусы: узкие бедра, небольшая грудь, хрупкие плечи,– подобный набор обычно внушал мне опасения в плане здоровья, но ее тело являлось драгоценным, неприкосновенным и любимым в каждой точке.
     Прошло еще полгода, и все как-то наладилось. Когда много лет обрастаешь приятелями – с кем дружишь семьями, выезжаешь на шашлыки, паришься в бане,– часто забываешь не только мечты. В суете мне иногда вздохнуть не удавалось, и я принимал это как наполненность жизни, ее пульс. Меня затягивал водоворот нужных и бесполезных дел: юбилеи, приемы, компании коллег, беготня с устройством в санаторий заслуженного дедушки старинного знакомого или вправление грыжи ребенку двоюродной сестры мужика, имени которого не помнишь, но с кем однажды выпил в сквере и разговорился.
     Окончательно моя внутренняя жизнь замерла, когда мы с Арсением занялись как одержимые своей фирмой. Бизнес наш заключался в том, чтобы мотаться за рубеж и грязно склонять иностранцев на поставки в Россию подержанного, но прошедшего предпродажную подготовку, медоборудования, естественно, по самым выгодным для нас ценам. Бюджетники приобретали его как новое, удовлетворяясь низкой стоимостью и безмерно доверяя научным степеням Арсения.
      Иностранцы понятия не имели, с кем имеют дело, и предоставляли нам сумасшедшие скидки, применяя "цивилизованные" методы, ибо считали наши цели благородными, а нас – бескорыстно радеющими о развитии отечественной медицины, тогда как Арсений после каждой сделки алчно потирал руки и говорил:
-Если ты умен и не ленив, а главное, не придерживаешься особых верований или философии свободного художника, да к тому же являешься профессором психологии – то можешь ли позволить себе оставаться бедным? Гошенька, родной, мы обдерем русских и иностранных придурков, разбогатеем и станем свободными, а это вполне стоит того, чтобы продать душу дьяволу.
     Для целей бизнеса было выпито непомерное количество водки по русскому обычаю – за дружбу между народами, за возрождение России, за мужество новых русских бизнесменов – с академическим образованием, научными степенями и врачебным клиническим опытом, бросивших все на служение золотому тельцу. При прощании пили на посошок; а на пороге, в одежде – за ход левой ноги, потом – за ход правой, следом – чтобы супруга признала, и, нагруженных спиртным, наших зарубежных гостей сажали в такси.
     Это возымело успех, который мы отмечали с Арсением на широкую ногу. Стоял сочельник католического Рождества, который мы, помнится, проводили в Швейцарии, куда за несколько лет до этого меня занесло на конференцию, и где я заимел знакомых среди коллег. В маленьком трактирчике, куда мы завалились с Арсением пьяные и веселые, я снова увидел ее, в сопровождении мужчины. Его я не помню,– взгляд мой приковала Неёле, которая отличалась от окружающих людей, словно состояла из иной материи. Все должны были видеть это, ведь присутствие внеземного существа, коему она уподобилась в моих глазах, явилось бы событием чрезвычайным, но никто не обращал на нас внимания, в то время как во мне сдвигались глубинные пласты, кардинально меняя мой мир.
     Арсений тряс меня за плечи, но я не мог произнести ни слова. Неёле что-то черкнула на клочке бумаги, сунула его мне, а потом обратилась к своему спутнику и представила нас как русских врачей, покоряющих здешние горнолыжные склоны.
-Мы давнишние знакомые,- несколько стеклянно улыбалась она. Я молчал и неотрывно смотрел на нее. Они попрощались и направились к выходу.
-Гошенька, очнись. Что с тобой?- вернул меня к реальности Арсений. Мы стали брататься и напились до бесчувствия, а утром, мучимый жаждой, я разжал кулак, из которого так и не выпустил записку Неёле, где сообщалось, что она будет меня ждать.
     В шесть вечера я приехал к ней в отель, и все повторилось, как два года назад. И вновь после безудержной страсти, приведя себя в порядок, она отстранилась от меня, как от незнакомца, прохладным вопросом:
-Ты стал ездить за границу?
Однако мой рассказ о нашем бизнесе и первых успехах почти не слушала, глядя в окно. Я не мог от нее оторваться, точно смертельно больной – от реанимационной системы, а она спокойно оделась, убрала волосы в прическу и произнесла:
-Тебе пора.
-Когда мы встретимся?- спросил я.
-Не знаю,- был ответ.
-Неёле, я люблю тебя и не могу жить как раньше,- заглянул я ей в глаза и услышал:
-Я тоже тебя люблю.
Она вообще была немногословной.
     Чтобы соединиться, нам требовалось совершить качественный скачок. Но подчас жизнь безмолвно открывает некие глубины даже тому, кто всегда отсиживался в своей нерешительности. И беспечный мотылек, впорхнувший в окно, становится точкой бифуркации, кардинально преобразующей рисунок твоей судьбы. Тогда мгновенно осознаешь нечто необъяснимое, мощный импульс влечет тебя к какой-то цельности и, оглянувшись назад, в одночасье меняешь спокойное, комфортное существование на тоску, разрывающую сердце, на холодные вечера возле пустынного озера, на слезы от созерцания огня в камине. И хотя детство и юность покинули тебя давно, вернувшись в мечтах, они способны наполнить душу ожиданием счастья…

***13

     Я не захватил начало дискуссии, а Василий уже вошел в раж, что-то доказывая Петрову, своему старинному оппоненту. Тот покашливал фальцетом, недовольно щурился и по привычке разминал костяшки пальцев, готовясь к словесной баталии, точно ему предстояло драться на кулаках. Спор этих драчунов как всегда касался метафорической этимологии философских понятий. Именно поэтому Цитов прислушивался к их дискуссии, хотя в другом углу "втирал" симпатичной Леночке тонкости работы своей "творческой лаборатории".
     Петька обожал Уитмена, Одена и Рильке, пытался переводить некоторые их вещи и сам писал неплохие стихи, да и многие из моих журналистов занимались литературным творчеством, так что мы подумывали выпустить поэтический сборник. Я даже поручил Цитову подбирать материал в надежде найти средства для приличного издания. Петька взялся за дело с энтузиазмом, правда, ему приходилось трудновато, ибо требовалось выбрать авторов с высоким уровнем, к числу которых он скромно причислял в первую очередь себя. Хотя надо отдать ему должное: он всегда сомневался в своей объективности, поскольку был способен влюбиться в стих какой-нибудь симпатичной девушки по причине ее красивых глаз. Цитов свято верил в силу сублимации и следовал примеру великого Бальзака, считая, что перлы создаются только при отрешении от радостей плоти, а точнее – от секса. Как аргумент он приводил анекдотец, в котором Оноре страшно огорчился, когда эротический сон заставил его испытать поллюцию, и утром воскликнул: "Пропал очередной шедевр!" Над Петькой потешались, ядовито справляясь, посетила ли его ночью поллюция, и не верили этому анекдоту, но Цитов утверждал, что нашел его у возлюбленного им Мераба и в доказательство предъявлял текст лекций по Прусту, описывающий данный факт. Народ поражался и ужасался тому, что Петька вдобавок к Мамардашвили еще и Пруста перечитывает самозабвенно. А он как неисправимый романтик трепетал от маломальского предлога поведать миру свои чаяния и тайные мысли: 
-Я всегда ценил только чистые образы, свободные от какой-либо репрезентации. Но они такая редкость в литературе. Остается мечтать о встрече с чудом. Однако наткнешься на какой-нибудь "неудобный", сбивчивый, непритязательный текст и все же читаешь, поддаваясь животному магнетизму определенных словесных конструкций, с большой долей вероятности принадлежащих невротику, стремящемуся излиться в писательстве. Вот где пружина и богатейший материал для психотерапевта, но и для тонко чувствующего собрата-невротика, находящегося в таком же поиске. А главное, открываешь, что не один живешь в иллюзорном мире, и утешаешься этим…
     Василий относил себя к приверженцам фалло-лого-центризма, причем, тонко отграничивающим мышление структурное от структурального. Он часто ранил резкими доводами поэтичного Цитова, не умевшего облекать свои смутные наития, прозрения и порывы жесткими аргументами, в самое сердце, поскольку Петька не сомневался в иррациональной сущности языка и порой даже собственных писаний побаивался. Коронкой его была цитата: "так мало-помалу книга и прикончит меня…". Цитов превозносил любые трансгрессии, предполагающие выход за пределы традиционно понимаемой рассудочности, и частенько отирался среди маргинально настроенных художников, актеров и литераторов новой волны, игнорировать которых считалось в модных тусовках неприличным. Впрочем, там редко находились близкие ему по духу собеседники, и только в нашей компании он чувствовал себя по-домашнему.
     Между тем Каримов, имевший кредо клубного теоретика, уже осуществлял семантический разбор чьего-то творения и "препарировал литературную ткань".
-Ну что ж, хорошая организация текста. Я бы сказал по постмодернистскому принципу – с аллюзиями и пересечением ассоциативных рядов, но с несколько, на мой взгляд, явной цитацией. 
А за его спиной вилась цепь беспредметных и бесконечных разговоров:
-…разве секрет, что многие занимаются "художественным вырезанием и склеиванием", после чего остается прописать кое-какие связки-сопряжения и – сдавай текст в печать. Нынешнее поколение, привычное "лепить" рефераты, проделывает данное с помощью компьютера – без сучка и задоринки. Это ты разбиваешь голову в поиске оригинальных сюжетных переплетений, наиболее точных мыслительных эквивалентов и транспонирования их в данный контекст. Пытаешься заставить текст вибрировать и резонировать, а это никому сейчас не интересно. Сюжет и диалог сделались едва ли не анахронизмами…
-…все дело в форме, которая часто извращается, когда ты на гребне чувства стремишься развернуть нечто, не поддающееся рефлексии. Вроде бы выражаешься ясно, но словесная конструкция, как кривое зеркало, меняет предполагаемое содержание до неузнаваемости.
-"Едва лишь мысль взлетает, из твари становлюсь я божеством…". Пусть выбранная мною форма невнятна, смутна, загадочна, я хочу преследовать богиню "в лесах" и "меж вод", а не подстраиваться, дабы быть понятным для всех без разбору. Меня интересуют интеллектуалы, способные ухватывать тонкие реминисценции,– боюсь крика беотийцев.
     Слушая жужжание словесного веретена, я наслаждался его сонорным перфомансом, ибо всегда очаровывался фоновым шумом реальности с витиевато свиваемыми лентами действий: покашливаниями, шорохом дыхания, шелестом одежды, скрипом поверхностей. Сейчас они вплетались в негромкую музыку, органично скреплявшую данный звуковой поток, в котором я плыл, как в тумане, посасывая свой коктейль и прикидывая, чем сейчас занимается Дана. Дискуссии без нее протекали вяло и блекло. Так полагал не я один, и мне определенно не хватало моей спорщицы. В отсутствие нее не хотелось вступать даже в занятные обсуждения притом, что мне нравилось демонстрировать свои познания и эрудицию. Правда, именно Дана язвительно замечала:
-Не могу отрицать, как личность ты чрезвычайно многогранен – зануда, эгоист и деспот одновременно. Уж молчу о других твоих достоинствах.
     Публичное выяснение истины, как и доказательство собственной правоты состязательны в своей основе и предполагают самопрезентацию на уровне артистизма, а тот без Даны не желал во мне активизироваться, поэтому, прикинувшись усталым, я слушал Петьку, красноречия которого не оценила симпатичная Леночка. С горя он нагружался спиртным. Ему действительно не везло, и хотя не полюбить Цитова невозможно, девушки по отношению к нему оставались слепы. Я в отличие от своего друга был пресыщен ими и если вылавливал взглядом какую-нибудь стройную особу среди публики "Призмы", это вылезала привычка, проходившая легкой рябью по поверхности. Ни доминировать, ни самоутверждаться в данной сфере мне было уже не интересно. Я мог пригласить и даже прижать в танце ту или иную флиртующую штучку, прельстившись ее эротичностью, однако ни одна из них не ускоряла ток моей крови, как Дана. И ведь сколько раз я тщетно пытался понять для себя, ухватить ее неуловимые приемы, чтобы выработать противоядие. Наверняка она применяла их безотчетно, ибо явно мучилась своей неосознанной игрой.
     Последнее время я стал как-то особенно ленив по отношению к женщинам. То ли все они разом лишились привлекательности, то ли я с возрастом утомился от них. А ведь двадцать восемь лет – самый расцвет для мужчины: когда сексуальные подростковые волнения ушли в далекое прошлое, сменившись зрелым мужским интересом к процессу общения с противоположным полом. Но я ловлю себя на том, что как в детстве обостренно замечаю детали. Это может быть чем угодно: шелестом бумаги, резким скрипом остановившегося автомобиля за окном, запахом кофе. Они звучат тонкими струнами и трепещут полутонами, а самые ценные песчинки этого калейдоскопа падают на дно сознания для возрождения в необычном качестве. И неприметные их сцепления с сегодняшними мыслями разворачиваются веером в каскад ощущений: эфемерные и летучие, они заставляют меня физически испытывать некое осязательное напряжение, точно я иду средь колючих кустов, и пройти возможно, только уворачиваясь и лавируя. Зато мгновенно попадаешь в пространство, где жизнь течет в ином измерении, со своими ценностями и перспективами, открывающимися телескопически внутреннему взору. Однако все определяется лишь телесностью, как бы ни застилась она в уме бесплотными образами, ибо и они произведены ею: нет ни мысли, ни эмоции без этой материи, порождающей мышление, предшествующей более высоким его сферам.
     Сколько раз, пытаясь уловить истоки впечатлений, попадал я с широкой и ясной дороги размышлений на узкую, смутно различимую тропинку, ведущую в затененные гроты, к самому чувствилищу моей души. Воображение облекало любые неясные дрожания во все удлиняющуюся стройную ассоциативную цепочку, чтобы из точки, из маленькой родинки, бугорка, впадинки или складки живой плоти достроить целый мир обозреваемого существа.
     Ты напряженно выискиваешь знаки красоты и: о, чудо! Соединившись и многократно отразившись в сотнях зеркал сознания, они вдруг набирают силу непреодолимой гравитации, делая любое сопротивление бесполезным.
     Как волновал меня каждый приход Даны в редакцию. Мои сотрудники угощали ее кофе, и как же она была в этот миг поглощена удовольствием, не связанным со мной! Именно поэтому, пытаясь заставить ее забыть о кофе и замереть в наивном вопрошающем удивлении, я отбрасывал наши с ней договоренности о строжайшей конспирации и мгновенно проникал через ее зрачки вглубь затягивающего космоса, маленькой вселенной, сжатой туманности.
     В глазах Даны при этом неизменно проскальзывало нечто детское, что никак не вязалось со страстной убедительностью ее речей, их строгой и четкой аргументацией, временами чересчур академичной и не допускавшей маленьких обманных уловок. Она легко уличала меня в подтасовывании понятий и использовании софизмов, но ведь в спорах столько азарта и требуется победа, убеждение любым путем. Так что я умышленно замалчивал некоторые свои слабые аргументы, выстраивая выгодные для себя с патетикой в конце фразы, чтобы, если не разрушить, то приглушить и задвинуть в тень доказательства оппонентов. С Даной подобные игры не проходили,– она не попадалась в психологические ловушки, и, в отличие от других, не собиралась терпеть моих маневров из нежелания поссориться со мной как с начальником или в стремлении не обидеть. Дана набрасывалась на меня в споре отчаянно и частенько заставляла яростно защищаться, не один день потом рыться в различных справочниках, чтобы в последующем не потерпеть аналогичного фиаско, реабилитироваться и не выглядеть в глазах членов нашего кружка голословным и напыщенным от осознания собственного дутого превосходства. С ней приходилось считаться, дабы не чувствовать себя побитым псом с поджатым хвостом, что, конечно, крайне злило, но очень скоро начало мне нравиться, ибо явно способствовало моему разностороннему росту, а для данного процесса важен стимул.
     Когда я приезжал к ней, казалось, окна домов напротив смотрят изучающе, точно любопытные женщины. Я не жаловал ее тесную квартирку, с которой приходилось мириться, ведь Дана, если задерживалась допоздна на работе, не приезжала ко мне сама. Окна неизменно привлекали меня тайной чужих жизней. С детства, глядя на многие из них, я фантазировал и с упоением впитывал особые ощущения этих фантазий. В них мозаично складывались осколки воспоминаний из различных периодов: какие-нибудь шторы цвета листьев травы или пахистахисы на подоконнике с ярко-желтыми колосьями-мотыльками, напоминающими восхитительные орхидеи. Окна мерцали, подобно фантастическим глазам непорочных чудовищ из сказок моего детства, готовые проливать слезы со своих прозрачных поверхностей. За ними светились огоньки уюта, манящие домашним теплом: клетчатыми скатертями, пушистыми котами в креслах и корзинами с мягкими разноцветными клубками шерсти…

***14

    К крыльцу подкатил "форд", и все мои мечты взмыли к апогею. А ведь он приехал к ней, правда, прежде чем пропасть в подъезде, он обычно смотрит на окна, наверняка привлеченный дрожанием моей шторы, за которой я прячусь от своего искусителя. Сколько раз говорила себе – унизительно вот так следить за ним везде, вычислять пути его следования и таскаться в отдалении с замиранием сердца. Ему-то вряд ли доступно состояние, заставляющее трепетать, просыпаться в возбуждении и, задыхаясь, хватать ртом воздух, открыв окно в ночь и смиряя сердцебиение, дрожь и кружение мыслей. Он выбрал девушку, наделенную каким-то неуловимым флером. Даже оттенки ее одежды, услаждавшие глаз спокойной чистотой, подчеркивали некую исключительность этой особы. Однажды я заговорила с ней в магазине: так – ни о чем. Она улыбнулась – точно птица уронила легкое перо.
     Ценит ли он такие улыбки, да и что может его тронуть? Но "форд" же ночует под ее окнами, впрочем, не всегда. А значит, есть еще женщины, или он – кусок льда, оттаивающий временами. С ней же нельзя не оттаять; тогда, при встрече, даже я ощутила некое дуновенье, и ночью мне снились ее розовые губы, похожие на нежных фламинго.
     Тем не менее, я жестоко завидовала ей, ибо увидела однажды в бинокль, как это у них происходит. После подобной встряски пришлось свалить с Аттилой в кабак и напиться до невменяемого состояния. Но и сейчас я помню мельчайшие подробности и начинаю дрожать от вожделения. Только вот не вполне понятно, почему мой взгляд притягивало в первую очередь женское тело в его руках... Однако сколько раз я мысленно соединялась с ним! Вряд ли подобную мне он подпустит к себе близко, но случаются же чудеса. Вдруг выпадет невероятная удача, везение: он выпьет и решит поразвлечься,– тут я и появлюсь. Хотя такой не снимает ночных бабочек – слишком брезглив и чистоплотен. К тому же, у него при желании самые разные женщины будут. Но он не нуждается ни в плохих, ни в хороших, и с работы уезжает один. Подвез бы какую, так нет: ее – или никого.
     И как это совершенно незнакомый человек завладел моими мыслями? Разумеется, лет в тринадцать мечтала я о голливудской любви, которой в реальности не существует, да и обычная, человеческая, вызывала у меня большие сомнения. Рассказы подруг ни в чем не убеждали: все в них сводилось к устройству быта, подаркам, нарядам, развлечениям, сексу и сплетням. Высоких чувств ни в ком не обнаруживалось, к тому же не встретился мне ни разу мало-мальски интересный парень. Женька упрекала меня в излишней придирчивости, но все они казались какими-то недоделанными, поэтому я до сих пор не влюблялась, даже не переспала еще ни с кем. Пару раз это чуть не случилось, и дважды помешала тошнота,– меня выворачивало от вульгарной обыденности подобных контактов. Я не ждала цветов и признаний, а всего лишь некоторой утонченности. Хотя порой инстинкты начинали свою мышиную возню внутри меня, и возвышенные идеалы захлебывались в их болоте. Но что-то не позволяло разрушить самое ядро моей души.
     К своему возрасту одна я осталась "нетронутой",– подругам секс давно привычен как файв-о-клок. Верная моя Женька считает его банальнейшим из происшествий дня и уж никак не соответствующим тому, что о нем плетут. Однако отказываться от своих постельных экспериментов то с одним, то с другим, она не собирается. Это мне можно вдувать в уши высоконравственные теории о духовных ценностях и том, что не сам секс требуется, а чувство необходимости партнеру. Легко рассуждать тем, кого природа наделила притягательностью. Им не понять тоски и униженности моей души, жаждущей чистого чувства, но знающей, в какую пучину способно увлечь отчаяние такого рода: ведь только если тебя "захотели", ты чего-то "стоишь". И кого интересуют твои мечты, стихи и мысли?! Сиди одна как мышь, если не имеешь ни внешности, ни богатых родителей на крайний случай.
     Даже предполагаемая физическая боль не пугала меня в стремлении стать одной из всех. И это было отнюдь не конформизмом и далеко от пошлой, грубой физиологичности. Я готовилась к жертве, чтобы, переспав с мужчиной, обрести возможность смотреть на мир "полноценным" взглядом. Читала я о структурах мозга, отвечающих за сексуальность и достигающих максимального развития у шестнадцатилетних мальчишек. Правда, по мере взросления эти образования у них сильно уменьшаются; а вот у женщин, напротив, увеличиваются годам эдак к пятидесяти. Как потешались мы с Аттилой, представляя тетку энного возраста в объятиях сексуально озабоченного юнца. И в чем мудрость природы, наделяющей бездушных кукол красивыми личиками и роскошными формами, а сердце дающей какому-нибудь горбуну? Она одаривает сексуальной силой безмозглого кобелька, часто лишая умного и тонко чувствующего человека способности наслаждаться простыми постельными радостями.
     Я мечтала о своем единственном мужчине, пока не встретила его. Друзья таскают меня на вечеринки, чтобы нашла себе парня, только уж лучше одной быть и мотаться за призрачным счастьем, чем с кем попало. Хотя и в этом мне достаются только крохи. К примеру, недавно я услышала имя его девушки: необычное, мифическое – Даная. Друзья называли ее Дана, а его – Кит. Весьма странное прозвище.
     Между тем Даная уехала с дорожными сумками на такси, но "форд" пару раз ночевал возле подъезда напротив, а без нее ему там вроде бы нечего делать. Каким теплом согревал меня капот этого гладкого автомобильного совершенства, когда я прикасалась к нему, представляя, что попадусь на глаза его хозяину. Услышать бы голос своего божества, пусть равнодушный, презрительный или резкий. Но, элегантный и невероятно изысканный, мой кумир выходил из машины, припаркованной во дворе, щелкал пультом центрального замка и стремительно пропадал в подъезде. А я весь вечер следила в бинокль за тем, как он в одиночестве лежал на ее постели. Ощутить бы хоть на миг его руки на своем теле – я бы с ума сошла.
     Данае по виду уже лет двадцать пять, и по сравнению с ней время у меня еще есть. Хотя, что это значит? До старости, разумеется, далеко, но драгоценные капли утекают, и потеря физически ощутима: каждую следующую минуту я на микрон другая и, утратив очередное мгновенье, хочется спрессовать время, насытить его. Пусть это будут только мысли, они тоже события, нередко значительнее слов, взглядов, поступков, внешнего перемещения тел. И каждая рвется лечь на бумагу строкой – без начала и конца – из глубины, неведомой мне самой: только мышление наиболее полная форма существования, способная воображением украсить самую бесхитростную жизнь.   

     Аттила взял меня в поход: в команде одни мужики и я – "свой парень". Но мысли о нем никуда не деть. Раньше я не понимала, что особенно цепляют меня несоответствия, из которых он состоит: органичная элегантность при выраженном атлетизме фигуры; равнодушная отстраненность и вместе с тем внимательный ироничный взгляд, впитывающий тебя без остатка; спокойные манеры, но нередко порывистые движения. Он замечает слежку и явно предпринимает "воспитательные" меры, принуждая меня отступиться: смотрит мимо, однако "ненароком" роняет мелочи для моей коллекции, проходя в двух шагах, задевая тонким шлейфом дорогого мужского парфюма и закручивая меня своим полем в спираль. Но напрасны его отталкивающие усилия в стремлении убедить меня, что между нами ничего нет: подчёркнутое безразличие – это особая форма общения, и наш неравноправный диалог бесконечно дорог мне. Так верно и птица, прожившая в клетке какой-то период, не улетает из своей тюрьмы в случайно приоткрывшуюся дверцу,– мы любим свои душевные страдания.
     Парни второй день рубят плот, а я греюсь на солнце и кашеварю для всей компании, чтобы порадовать своего дружка. И, сытый, довольный, добродушный, Аттила усмехается, брутально играя мышцами. На фоне его гигантской фигуры я кажусь смехотворным ощипанным цыпленком-бройлером, однако приятель мой желает видеть во мне "девочку на шаре", как однажды подметила Алиса. Хотя, несмотря на нашу с ним взаимную откровенность, это не дружба, а нечто иное. Я нуждаюсь в мужском разуме, ему же требуется моя неискушенность, дабы ощущать себя сильным и многоопытным.
     Впрочем, именно Аттила предостерегает меня, чтобы не торопилась потерять девственность.
-Всегда успеешь! Будь ты развязной, как твоя многоопытная беспринципная Женька, давно бы терлась то с одним, то с другим кобелем. А у тебя на лбу написано: ищу возвышенную любовь. Сопляки таких чураются,– им подстилка на денек нужна. Серьезному же человеку разглядеть тебя требуется. Но ты сама сопротивляешься.
-И что? Загламурить, научиться бедрами вилять?
-Дура! Найдется человек, поверь мне. Не готова ты еще – в этом все дело.
Он даже взялся за мой имидж и как-то раз обрядил меня на свой художнический взгляд в нечто концептуально-богемное, в чем я наотрез отказалась появляться на улице. Алиса предложила свой вариант, после чего мне оставалось лишь разрыдаться. Могу ли я при своей субтильности завлечь кого-то кружевом белья или платьем из дорогущей тафты?      
     Аттила часто рисует меня, и я без стеснения обнажаюсь, позируя ему, да и его творческим собратьям: пусть хоть так кто-то овладеет моим телом, а уж художники визуально алчны до плоти. И та же Алиса, рисуя, искренно любит меня,– на ее картонах я красива, в отличие от зеркала, что отражает невзрачную худую тростину.
     Походить бы на девушку моего избранника, взглянула бы я тогда на парней. Аттила сказал, увидев ее, что за такой пошел бы в огонь и воду, а ведь у него любовница: вот уж где обилие телесных прелестей! Но он спит только с замужними,– напугался до смерти, когда одна деваха его чуть не схомутала ложной беременностью, так даже пил неделю на радостях, что освободился…

***15

     Какая-то неясная личность повсюду преследует меня. Сегодня я разглядел это создание в одежде подростка, вернее, беспризорника из подворотни. Правда, широкий шарф, небрежно закрученный и наброшенный на ее плечи, вполне удовлетворил мое эстетическое чувство. Наверняка изображает из себя детектива, вот уже несколько месяцев регулярно появляясь передо мной в самых неожиданных местах. Но я ленюсь отваживать ее,– пусть играет в свои игры. На вид ей лет девятнадцать, лицо востроносое, с узкими губами и бледной кожей, хотя черты довольно-таки правильные и тонкие. Где-то я видел ее раньше – давно, среди ящиков… Курит, наверно, как и многие малолетки, а я не выношу, когда от женщины пахнет куревом. Да и можно ли принять ее за женщину? Дело даже не в отсутствие форм: для меня не это главное. Всему виной Дана, которая как первородный сгусток женской сущности сделала своих конкуренток недостаточно женственными по сравнению с собой. И не только эта нелепая девчонка, но и девушки яркие, привлекательные, взять Кори или Мелиту, все равно "не дотягивают" до "стандарта", выстроенного моим воображением с помощью Даны. Я не воспринимаю их призыв как притяжение женщины, а вижу лишь игры самок, ищущих активного самца, что расхолаживает напрочь в самом начале.
     Вероятно, это – взросление, как ни стыдно признать: мои плотские потребности переместились на более высокий уровень, нежели раньше, когда меня могли возбуждать отдельные детали облика, будь то стройные ноги, грудь или чувственный рот. Эротические фантазии доделывали необходимое для краткой встречи наедине, и все же мне не доставало стимула, поэтому я настойчиво и бесстыдно склонял партнершу ублажать себя орально, в душе досадуя на то, что еще одна узнает о моем махровом мужском эгоизме. Лишь на Дану я набрасывался как оголодавший зверь и сам впивался в ее сладострастную плоть,– другие женщины в этом отношении вызывали у меня брезгливость. А Дана, в отличие от очень многих дам, которых я познал в постели, была настолько стыдлива при сдерживаемой чувственности, что даже вполне невинные ласки встречала крайним смущением. Но именно это в совокупности с ее внешностью принималось мной органично как то, что я мог бы назвать женственностью.
     Почему мой мозг выбрал Дану из всех женщин, проходивших чередой перед моим взором? Она не отличалась чем-то особенным; физические ее качества были обычными: лицо тонких очертаний с появляющимися изредка одной-двумя воспаленными точками на висках или подбородке; тело, которое глаз хотел бы несколько округлить; движения – чересчур робкие и неуверенные. Но, с ясным взглядом, строго уложенной прической, выбивающимися пушистыми прядями и нежными розоватыми губами, Дана воспринималась мной естественно, как воздух, чья необходимость для дыхания не осознается, пока он присутствует. Я интуитивно улавливал в ней гармоничную звучность и словно выписывал акварель, в которую мелкие несовершенства моей недотроги вплетались нежными беззащитными мазками, оттеняя и усиливая основные тона и чистые линии. Ее облик полностью совпадал с моим представлением о чем-то, определяющем притяжение всех моих желаний: в каждом ее движении, взгляде, молчании высвечивались моему внутреннему зрению некие, точно забытые, детали, нюансы и целые длящиеся события-ощущения. Они полнились лучами, запахами, красками, оттенками вкуса и являлись самостоятельными воспоминаниями о чем-то потаенном из другой моей реальности, в которой наравне с основным уровнем восприятий существовал более тонкий их срез. Случалось, я останавливался и говорил себе: ах, да, это то самое. Ведь помимо происходящего снаружи, где я стою и спокойно беседую с кем-то, в душе в этот миг бушует буря: меня окатывает волнение и томительное ожидание чего-то необычного, что всякий раз разворачивает целую палитру запахов и осязаний из прошлого.
     Дана невероятным образом вытягивала из моей непроизвольной памяти подобные моменты и летучие мгновенные мысли, родившиеся когда-то одновременно с этими впечатлениями. А голос ее вызывал у меня состояние, которое я называл в шутку "глиссандо в анимандо", происходившее также из отраженной жизни.
     Рассудок ведет внутренний диалог образами-мыслями, облекая их в слова и подчиняясь логике языка, но вместе с этим мы мыслим ощущениями и неясными мечтами, не имеющими названий и ускользающими от определений. С проявлениями двойственной параллельности своего сознания в детстве я боролся, терзаемый валом чувственности: непрошенными слезами восхищения и умиления, рвущимися наружу не к месту. Меня постоянно настигали вспышки мучительного волнения от незначительных на первый взгляд мелочей, звуков, запахов и изводили немотивированные страхи, равно как и воодушевление, граничащее с глупостью. Я был подвержен необоснованным всплескам радости и грусти, сопровождаемым интенсивными ощущениями блаженства или дискомфорта. Все это противоречило направленности моего ума в построении себя как мужчины. Конечно, параллельная жизнь, невзирая на мою упорную с ней борьбу, никуда не исчезала, а глухо замолкала, но я из-за постоянного сенсорного стресса всегда неосознанно стремился к физическому одиночеству.
     Дана одним своим присутствием удивительно легко уравновешивала мои восприятия, точно была создана из родственной мне материи. Так свет бесшумно проникает в комнату, меняя окружающее и органично сливаясь с ним. Я долго пытался разобраться, как ей удалось беспрепятственно войти в мой мир, но понимал: прошлый опыт и наслоения в душе, создав основу ее, почву для произрастания ощущений и впечатлений, готовились каким-то чудесным образом лишь для Даны или во всем похожей на нее. Хотя представить столь полное совпадение составляющих в другом человеке было невозможно, так что я знал: Дана – единственная.
     Я не мог увернуться: любой ее жест ловил в сети мое сознание, тут же воссоздававшее яркий образ чувственного напряжения при нашем упругом взаимопроникновении на уровне влажных касаний, пульсаций, прилеганий и сжатий. Стоило моему взгляду скользнуть по невинному изгибу шеи или приоткрытому рту Даны, мной мгновенно овладевало возбуждение, точно я уже преодолевал сопротивление ее плоти – сладострастной, обжигающей, с сокровенными гладкостями.
     Эти слепые ощущения обладали особым многомерным зрением-осязанием, хотя объекты его восприятия разительно отличались от пасторальной модели, услужливо предлагаемой воображением. К тому же, вместо ласковой неги я получал яростный отпор, который неизменно порождал у меня неуемное стремление подавить протест тонких рук и упрямо сжимаемых ног, прячущих вожделенную цель. Однако именно это зажигало кровь.
     Не припомню двух схожих наших соитий, все неизменно происходило впервые. И каждый раз бесстыдная откровенность обнаженного тела завораживала меня, преподнося очередной из еще не испытанных спектров осязательных вспышек наслаждения и новых экстазов. Эта трепещущая потаенными складками реальность открывала моей душе какие-то немыслимые в обыденности чувства и рождала восторг от опьянения жизнью. Но неистовые блаженства слишком одухотворялись разумом, чтобы оставаться бессознательными. Они поднимали со дна моего существа глубинную пелену памяти о событиях происходивших где-то в мечтах и потому наделенных воображением восторженной красотой. Я не находил у инстинктов особых сил, чтобы хоть как-то списывать на них свои действия.
     Мне импонировала теория, считающая всякий инстинкт проявляющимся однократно и тут же переходящим в привычку. Ведь ни один из них не сохраняет в неприкосновенности своей побудительной силы, будучи переработан под влиянием обучения, а главное, осознанный как движущий природный механизм,– интеллект не желает унизительного подчинения инстинктам. Вспоминая детство и разбирая скрупулезно истоки сил, управлявших мною, я никогда не умилялся себе – светловолосому мальчику, которого все превозносили, которого боготворила мать. Несмотря на художественный склад, романтизм и музыкальность, я был абсолютно эгоистичным существом, агрессивным, как звереныш. Правда, в отличие от животных, мы обделены полноценными инстинктами,– с раннего детства рудименты их нивелировались у меня постоянно преобразующимися мотивами, увлекавшими воображение. Я окунался в фантазии, примеряя разные маски и роли, переполняемый из-за повышенной впечатлительности эмоциями, окрашенными яркой чувственной палитрой от касаний, звуков и запахов. Мной руководили импульсивность, восторженность, мечтательность. Но стереотипы, уже выстроенные моим умом,– а образцом служил английский джентльмен, невозмутимый и непроницаемый для окружающих,– несмотря на юный возраст, запрещали мне открыто проявлять свою натуру.
     В моей душе всегда жило опасение выглядеть фемининно, что порождалось излишней чувствительностью – предметом моего жгучего стыда,– не совпадавшей с моим представлением о настоящем мужчине. Женское в любых проявлениях пугало меня в себе, я чурался всего с ним связанного, оттолкнувшись в свое время от матери, поскольку влекущая к ней нежность казалась мне принижением моей мужественности. Этот шлейф тянулся из детства, и хотя я осознавал несостоятельность своих детских страхов, пространство матери все еще поглощало и размягчало меня. Прошлое каждую минуту с нами в спящей памяти, и я почти осязал, как оно до сих пор подспудно руководит моими движениями.
    
     С мыслями о Дане я подъехал к дому. Соседка со слезливыми глазами встретила меня возле парадного:
-Что-то вы, Никита, перестали по утрам музицировать. Уж не случилось ли чего?
-Спасибо, все нормально. А вот у вас вид болезненный.
-Да, да, возраст,- грустно вздохнула она, но тотчас оживилась:
-Сегодня тут крутилась особа неопределенного пола, их сейчас не разберешь. Я уж подумала, не выслеживает ли она кого. Ее Соломон Иванович спугнул, когда сослепу за свою внучку Язю принял и как обычно начал распекать за безалаберный образ жизни. Видели бы вы, как она опешила, но некоторое время внимательно слушала. Мне даже показалось – с какой-то завистью к Язечке.   
-А больше никого?
-Как же, совсем недавно появлялась одна ваша знакомая – светленькая такая. Посидела поодаль с полчаса и, по-моему, была очень расстроена.
Я позвонил Дане на мобильник и как обычно не дождался ответа, поэтому пошел назад к "форду", собираясь ехать к своей упрямице. Мы не виделись уже пару дней по причине ее занятости у Норы и моей запарки на работе. Но если Дана сидела возле моего дома и не зашла, имея ключ от квартиры, естественно, нужно срочно увидеть ее. Она слишком нерешительна, чтобы появляться без предупреждения, а звонить ни за что не станет – в надежде найти иные способы сообщить о своем приходе. Однако даже несносная Юлька не прислала мне sms, хотя обычно играет роль посредницы между нами. Оставалось надеяться, что Дана видит мой звонок на дисплее. Между тем из-за кустов выскочила давешняя девица неопределенной наружности и страстно уставилась на меня, но боковым зрением я заметил в сквере знакомую фигурку и, почти оттолкнув назойливую поклонницу, нагнал свою добычу. Сердце мое сжалось при виде неподдельной тоски в глазах Даны, и чтобы не выдать этого, я сходу начал ей выговаривать: 
-Ну что ты маешься, почему не зашла? Когда закончатся твои телефонные молчанки?! Надеюсь, ключ не потеряла? На звонки не отвечаешь, бродишь как неприкаянная, плачешь на скамейке. И не отрицай – соседка видела!
-Мы поссорились и первой мне звонить…, а завтра Нора увозит меня в Европу.
-Ох уж эта Нора! Да и ты – могла бы не брать в расчет наши глупые размолвки!
     Меня решительно не устраивали командировки Даны, нарушавшие привычное течение моей жизни и лишавшие меня возможности в любое время прийти к ней или привезти ее к себе. Сколько раз уговаривал я свою упрямицу идти работать ко мне, но она противилась:
-Хочешь, чтобы мы разругались окончательно?
-Ну почему обязательно ругаться?
-Видела я твои инквизиторские разносы сотрудникам.
-К тебе у меня будет совсем другое отношение,- ворковал я, целуя ее в ухо и спускаясь к ключице,- зато мы встречались бы каждый день.
-Нам нельзя превышать определенной дозы близкого общения.
     Как интересно рождается желание. Пока Дана спит, я рассматриваю ее розоватые щеки с шелковистым отблеском изнутри, вижу светлые края ресниц и приоткрытые губы, обычно притягательно чувственные и строптивые одновременно. Однако сейчас они своим сонным равнодушием не способны разбудить затаившегося зверька. Но вот ресницы моей жертвы дрогнули, и, притворившись спящим, я прикрываю веки в уверенности, что через миг ее рука невесомо притронется к моей щеке. В этом бессознательном влечении она не вольна, что всегда подтверждало мою для нее неотразимость, а, следовательно, неограниченную власть. И, уловив момент, я резко прижму тонкие пальцы Даны к своей груди, чтобы ощутить ее мгновенный испуг, непроизвольный порыв освободиться. Именно это яростное сопротивление целомудрия и есть та гремучая смесь, от которой вспыхивает пожар. И я вижу, знаю, ощущаю: он, неумолимо поглощает Дану, отчего и мой едва занявшийся огонь вмиг начинает полыхать.
     Разве можно говорить о плотских влечениях, рождаемых животностью и только ею,– всем управляет разум. Он один выбирает, отмечая изъяны выбранного объекта, но притворно прикрываясь отговорками о краткосрочном ослеплении. Мы вполне в силах пресечь его в корне; но разум искусно подстраивает долг под наши желания, ибо этот великий актер, все сознавая, сам себя осуществляет.
     Безусловно, и истинные затмения временами поражают мыслящих людей по причине либо неопытности, либо длительно пустующих чувственных ниш, жаждущих принять в себя иллюзию, обман. Но уж если инстинктивный разум находит предмет достойный во всех отношениях, тотчас запускается маховик желания и подключается интуиция, память, воображение, мечты – эти спящие силы подсознания, бороться с которыми бесполезно.
     Однако как капризен и прихотлив его вкус: меня в сексуальном плане притягивает только эта женщина, и никакая другая. И данное никогда не является чисто количественным вопросом накопившегося либидо, а лишь значением, которое имеет для меня обольстительница: насколько она умна, тонок ли ее вкус, изысканна ли пластика тела.
     Влечение не просто вопль примитивных потребностей, требующих удовлетворения,– оно  строго избирательно. Нет ничего без предшествующего желания,– половая страсть сохраняется даже в отчаянии и несет, пусть скрытую, надежду. Правда, я не раз обнаруживал у себя ложные чувства, впрочем, пелена спадала быстро: любое из них превращалось в скуку и равнодушие, стоило мне затормозить актерское обыгрывание грусти, страдания, ярости или наслаждения на периферии сознания. Мало того, данные упражнения никогда не пригождались,– реальность не имела с игрой ничего общего: радость приходила, когда обстоятельства диктовали быть грустным, а грусть настигала в середине веселья. Порой не к месту и не ко времени во мне рождались такие страсти, о существовании которых я и не подозревал.
     Мне всегда хотелось знать мысли и тревоги Даны; я пытался выведать их лаской и хитростью, но, слишком сдержанная, она искусно увиливала от вопросов, для чего порой принималась превозносить мои несуществующие достоинства. И неизменно приводила меня в неописуемый восторг своей изысканной лестью. Я забывал, что утром коварная обманщица с легкостью отречется от своих слов и назовет меня гнусным нарциссом. А ведь стоило ей проявить ласку, приноровиться, пусть даже подыграть мне – готовому для нее на многое, только Дана не желала притворяться. И, разумеется, мне самому следовало понять, что это за незавершенность и как ее преодолеть: чему надлежит произойти, исполниться, осуществиться, какая молния должна ударить?   
     При внешней открытости Дана оставалась недоступной, однако незавершенность сидела в ней так же цепко, как и во мне. И оба мы пока не видели способа изменить ситуацию: наши встречи лишь предваряли расставания, а слияние только на краткий миг озарялось вспышкой света во тьме, куда сразу же все погружалось после нее. Впрочем, я не назвал бы темнотой свое состояние – скорее полутенью, откуда удобно наблюдать за самим собой. Она и являлась всему виной,– как я смутно догадывался,– ибо не позволяла ужаснуться мраку и восхититься яркой вспышкой, чтобы отказаться от своего тайного убежища. Незримая постоянная борьба шла во мне, также как и в Дане; мы оба преодолевали нечто без названия, но бывшее, по-видимому, неким переходом из тени неведенья к свету понимания.
     Нашу первую встречу в "Призме" я не считал случайностью, хотя Цитов мог и не привести туда Дану. Меня не покидала уверенность, что встреча с ней состоялась бы в любом случае, пусть позднее и в другом месте, предопределенная уже тем, что я родился с набором качеств и склонностей, заставивших меня поступить в свое время в университет. Там я сблизился с Цитовым по причине соответствующих свойств его натуры, и дружба эта возникла помимо нашего желания: вначале мы не слишком понравились друг другу. Но что-то упорно нас сталкивало, связав в итоге общим делом. И Цитов не мог не познакомить меня с той, которую жизнь свела с ним так же неотвратимо. А то, что мы тогда набирали команду, послужило лишь предлогом для его бессознательного стремления, диктуемого внутренней логикой вещей.
     Дана, слушая фантазии на эту тему, смеялась, но я видел – не вполне искренно,– ей нравилась теория неизбежности нашей встречи. Ее вообще занимало все происходящее с людьми помимо их воли и с подчиненностью некой силе, направляющей события в определенное русло. Казалось бы, мы вольны уклониться от знакомства, да и сотни случайностей способны изменить время и место встречи, равно как и вовсе отменить ее. И все же присутствуют в сознании опорные точки, определяющие наш выбор. Скольких бы женщин я ни обнимал, в моей душе жил прообраз Даны, как некая врожденная идея, присущая моему мышлению изначально. При первой же встрече меня непреодолимо повлекло в ее сторону, и, осознав, что всякое сопротивление здесь бесполезно, как разумный человек я подчинился этой силе, сделав вид, что исполняется моя собственная воля.
     Я писал Дане на е-мэйл, старательно потворствуя ее вкусам, с целью подчинить их себе, и хотел, чтобы образы, возникавшие в моей голове, нравились ей. Но я не придумывал их, они сами упрямо сводились в текст. И дабы не быть марионеткой собственного подсознания, я пытался внести в них побольше из так называемой "надстройки", ведь герои моих фантазий состояли из двух этих субстанций: они думали моими мыслями, а заодно заводили собак, гуляли над озером и грустили…

***16

     Шельма принесла необычную корягу, из которой могла получиться оригинальная полка для книг. Поселившись на даче, я занимался поделками, что возвращало мне ощущение родительского дома. Днями мы с Шельмой гуляли по осеннему лесу, где начинала облетать листва. Воздух был напитан запахами осени и пронизан ее звуками и свечением. Но эта красота не шла ни в какое сравнение с озером, хотя чистые ручьи, впадающие в журчащую речушку, придавали здешнему лесу особое очарование, а их струящиеся воды синели на фоне желтеющих листьев, перемежаясь крапинами ряби, как глаза Неёле.
     Лариса так и не узнала о ней. Я не мог вымолвить имени, ставшего моей единственной тайной. Раньше я думал о Неёле перед сном, теперь же – постоянно. Сознание пропиталось любимым образом, оттеснив все остальное, сделав мое существование мыслью о ней, и отсутствие ее самой ничего не меняло. А не виделись мы долго. Созванивались, но разговоры выходили краткими и неестественно сухими. "Давай встретимся!"- умолял я. Она говорила, что зря позвонила.
     Я пытался узнать, чем она живет; и не жалел на это денег. Неёле по-прежнему работала на телевидении, и, будучи не замужем, оставалась притягательной для тысяч мужчин. По телефону я торжественно сообщил ей, что развелся с женой, в надежде услышать в ее голосе радость, но она холодно спросила:
-Только это?
-Люблю тебя одну.
-Пока я не могу к тебе прийти.

     Мой организм тяготеет к обломовщине, но в силу амбивалентности человеческой природы характеру моему присуща решительность, благодаря которой я и стал хирургом. Именно она не раз помогала мне делать выбор тактики в лечении больных. В этом я умел трезво оценить ситуацию и найти оптимальный путь. Даже со своим маленьким сыном я не сомневался в том, что одно мое присутствие ограждает его от опасностей мира. В отношении же себя самого, своих действий и мыслей никогда до конца не понимал – что верно, а что ошибочно, как поступить: так или иначе. Обстоятельства всегда зависели вовсе не от меня, связанные то с одним, то с другим человеком, со многими условиями и ситуациями, не имевшими ко мне прямого касательства. А я относился к жизни благоговейно, как к хрупкому организму, и считал, что не в праве вмешиваться в природные процессы, если не имеется острой необходимости спасать чью-то жизнь или здоровье. Я полагал, что все должно вызреть.
     Мое существование превратилось в ожидание Неёле, а она все не приходила. И созванивались мы редко. Ей не доставало времени, а мне было нестерпимо слышать ее голос и сознавать свою для нее второстепенность. Как можно любить, не встречаясь годами, спать изредка с другими женщинами и думать о жене при этом? Наверное, я просто тупоголовое животное. Нужно заставить Неёле уволиться, но я ощущал, что она еще не вышла из своего прошлого. А разве сам я до конца освободился, к примеру, от своей детской любви?!   
     Жизнь в равной степени состоит из возможностей, действительности и необходимостей. И пока последние не сделались настоятельными и неотвратимыми, ни одна из возможностей никогда не осуществится. Оба мы ждали чего-то, какого-то толчка, после которого нас поглотила бы лавина. Человек полон побуждений и вынужден нести непосильный груз ответственности, справляться с собой, не жить, а "вести жизнь". Невозможно одновременно реализовывать все свои интенции, порой противоположные. Нам остается мечтать о гармонии, и пусть я неисправим в этом плане, вся культура рождена из мечты. Да и к чему такому уж необычному я стремлюсь? Когда-то женился без любви, а теперь хочу вернуться на давно покинутую, но вожделенную родину.
     В семье у нас царило полное согласие благодаря ровному характеру Лары, ее умению ладить с кем угодно и приспосабливаться к любой ситуации. Все шло по кем-то написанному сценарию, где я играл строго отведенную роль, которая мне как актеру почти нравилась, ибо соответствовала неким стереотипам "приличной" жизни. Уставший за день от человеческой боли, приходил я домой и погружался в уют, созданный женой, ужинал, играл с сынишкой, а перед сном занимался сексом, оценивая свои удовольствия при этом по степени разрядки. Но в моей истинной жизни никакой разрядки, а тем более секса, не может существовать: все в ней называется по-другому, меряется особыми мерками и является иным по сути. В ней течет время моей расконсервированной юности, любое проявление которой задевает нервы остро и болезненно. Встреча с Неёле открыла мне эту странную истину – жизнь, явившуюся удивительно естественной и органичной для меня.

-Шельма, смотри, заяц! Ты же охотничья собака,- крикнул я, на что подруга моя деловито продолжила рыться в кустах, видно учуяв запах перепелки,– заяц ее не интересовал.
     Тилли – именно так почему-то называла меня Неёле в минуты нежности – словно колокольчиком позванивала. Такими же прозрачными звуками полон день с ворохами желтых листьев, разлетающихся из-под ног, и хочется раствориться в октябрьском тумане. Лишь осень способна примирить душу с разлукой: усиливая боль и тоску, она переводит их на тот уровень существования, где все малозначимое и легковесное облетает как шелуха. Сквозь ее студеное увеличительное стекло становятся различимы тончайшие нити жизни, свернутые в клубок невероятной плотности, и рыжие-рыжие сполохи в его глубине. 
     Арсений уехал жить в Швейцарию, куда зовет и меня, но я жду Неёле. Как-то незаметно, за много лет, подчинившись течению обыденности, я превратился в совершенно чуждого себе человека. Однако нутро мое взбунтовалось и сбросило инородную оболочку. Вот только вступление в новую жизнь начинается не слишком весело, хотя грусть упоительна не менее радости, и не стоит никому пенять. Здесь, на озере, душа освободилась от защищавшей ее брони: каждый звук волнует меня, каждый шорох. Каждая вечерняя заря пробивается сквозь роскошные фестончатые ветви осеннего леса и пахнет опадающей листвой. Вот и сейчас стылая вода успокоилась и отразила алое полыхание заката, раздробившего ее зеркальную поверхность на множество цветных полосок-перьев. И озеро в оправе горящих золотом рябин предстало взору аметистом невероятных размеров.
     На его берегу я любил разводить костер. Дым всегда уносил мое воображение в один из давних вечеров, к другому огню, разведенному еще детской моей рукой для огненно рыжей девочки-куклы с восторженными синими глазами. Я готов был умереть ради нее. Нас обступали сосны, и в душу мне проникали звуки и запахи счастья, которые до сих пор цепко сидят в моей памяти, размывшей и обесцветившей многие другие образы прошлого. И каждый раз, сжигая листья и вдыхая горьковатый дым, я становлюсь собой прежним – страстно влюбленным мальчиком, который смотрит на предмет своего обожания с замирающим от волнения сердцем. Отблески этой любви до сих пор опаляют меня.
     А чем жила в детстве Неёле,– она из иной культуры, но разве души наши не из единого вещества? Непонятно, как можно любить практически незнакомого человека, и все же я люблю ее одну. В этом и заключен смысл моей новой, настоящей жизни: окунуться в омут, доверившись шепоту сердца, и открывать то, чего пока не ведаю, но о чем догадывается и чем владеет моя интуиция. Расшифровывать свои наития в процессе следования – в этом есть доля риска, однако слишком велика награда: волшебство невыразимых и неиспытанных до сих пор наслаждений. Они введут меня в иной мир, и опыт врача отступит перед его метафизичной реальностью и силой.
     Я никогда раньше не скучал по телу Неёле. Было много других женских тел, шелковистых волос, томных взглядов, ласковых рук и нежных губ. Правда, все они, проскользнув куда-то мимо сознания, не затронули во мне ни единой струны. Не помню даже, получал ли я когда удовольствие: женщины вечно затягивали меня в постель без особого на то моего согласия. Лишь с Неёле я страстно захотел близости и понял, что люблю ее тонкие очертания, тепло, запах и каждую родинку любовью собственника. Они кажутся мне родными и единственными в своем роде, несравненными драгоценностями. Спрятать бы ее от чужих глаз, и новая мысль мучает меня: есть ли еще мужчина – другой, а не я? Это раньше я жил бесплотными мечтами и наслаждался ими, теперь все изменилось: во мне проснулись природные силы и влечения.
     Тепло женского тела и разум высшего существа – как они соединились в ней, понять невозможно. Наверняка мужчины входят в список бесполезных для нее предметов, и только мне каким-то чудом посчастливилось стать избранником. Все потому, что я отмечен особым знаком. Впрочем, мой романтизм не устоял перед практичностью,– я нанял детектива. Николай дельный малый и шлет мне подробные отчеты через Интернет: где она, чем занимается. Домой попадает поздно, но там не бывает мужчин; что особо греет мое самолюбие. И хотя раньше я посчитал бы неприемлемым следить за кем-то, сейчас порой кажусь сам себе крадущимся ягуаром, прячущимся в листве, выглядывающим врага или добычу, зализывающим раны или млеющим на солнышке после сытного обеда. Я видел этих зверюг только в зоопарке и на экране телевизора, однако, закрыв глаза, отчетливо представляю свою пятнистую шкуру и когтистые лапы.
     В три ночи я почти уснул с Шельмой под боком. Здесь я позволял собаке ложиться рядом, дабы не ощущать одиночества. Горячее близкое дыхание странно очеловечивает ее, и хочется прижиматься к уютным бархатным складкам на носу и министерским брылям – этим особым отличительным знакам боксерской красоты и стати. Своей улыбкой Моны Лизы и все понимающим взглядом Шельма успокаивает меня. Не будь она собакой, я назвал бы ее идеальной женщиной.
     Мобильник обычно лежит у меня в изголовье: всякое может случиться,– Лариса вдруг позвонит по поводу Максика. И лампу я не выключил, чтобы видеть сквозь сон, не всколыхнется ли от сквозняка оконная кисея. Книги, листы диссертации, отворенная форточка, ждущая прилета птицы – все это декорации, выстроившиеся, чтобы свершилось, реализовалось застывшее действие моей новой жизни. Я жду какого-то звука, движения воздуха, вздоха; и трепещущая занавеска тайно волнует меня, прикрывая от глаз точно морозным узором чудный ночной пейзаж – дрожащие слезы ангелов в воде и яркий священный лик луны.

     Под утро я озяб, закрыл форточку и разжег камин. Запах смолистых дров тут же приятно защекотал ноздри. Шельма прилегла поближе к огню, но вдруг подняла голову и прислушалась. Не дав мне сварить кофе, моя верная охранница встала и пошла к двери.
-Кто там?- спросил я и услышал в ответ ее воркованье, которым она обычно общалась с Максиком, но не мог же здесь появиться малыш. С туркой я выглянул на холодную веранду – это была Неёле. Распластав длинный белоснежный плащ по полу, она присела и погладила Шельму.
-Не ждал?- сказала она, и чудный ее голос мгновенно вернул меня к нашей первой встрече, которую я так часто вспоминал.
Неёле распрямилась, сняла плащ и, потерев озябшие руки, каким-то скользящим движением очутилась у камина:
-У тебя тут холодно.
-Почему ты не позвонила?- едва смог я произнести – от нехватки в легких воздуха. Какой домашний запах, какой родной вкус губ! Это даже плохо, потому что далеко от секса, которого мне давно хотелось.
-Почему так долго не ехала?- бурчал я, вдыхая аромат ее волос.
-Свари мне кофе, я пять часов сидела за рулем,- попросила она, но как было не увлечь ее в спальню, чтобы, обнимая трепещущее тело, согревая его собой, упиться восхитительной реальностью женского существа.
     Потом я варил кофе, пока она лежала растерзанная мной в постели. Ее очень длинные волосы сбросили пяток заколок и теперь ниспадали с краев тахты, подобные размытому песку берега. Их красота взволновала бы меня в юности, но сейчас она напротив отдаляла Неёле, делая ее на вид чужой и неприступной, тогда как мне требовалось ощущать близость, теплоту тела и что-то, не имевшее названий. Я стал почти равнодушен к внешним проявлениям женской привлекательности: с возрастом вполне понимаешь, как далеки друг от друга наружная красивость и сокрытая торжествующая витальность, которая влекла к ней меня непреодолимо.
-Укройся, камин еще не нагрел воздух в доме,- сказал я.
-У меня в машине сумка, там халат,- потянулась она сладко.
    Сумка с вещами говорила о многом, но я боялся неосторожным словом спугнуть удачу, так что, подав Неёле чашку, с небрежным видом сбежал с крыльца и вышел за ворота. Ее джип стоял, брошенный открытым нараспашку. "Она всю ночь ехала ко мне",- подумал я, довольный как ребенок.
    Загнав машину на участок и вернувшись с сумкой, я присел в плетеное кресло перед своей уснувшей рядом с недопитым кофе нимфой. А потом, приподняв одну из прядей ее прохладно струящихся волос, долго рассматривал на свет игру радужных бликов в них. Странно, из моих воспоминаний о ней эти чудные волосы ускользали точно вода. Перед внутренним взором представал некий образ – неясный, изменчивый, содержащий росистую влажность тумана и чистоту голубого льда. Однако притягивал меня некий сгусток, излучающий пульсирующее жизненное тепло, неизбывное и волнующее, как морской прибой, в шуме которого мне слышались голоса грубых викингов, чьих верховных богов я задабривал тайной молитвой, чтобы не мешали мне отбивать драгоценную добычу у этих животных, охраняющих своих прелестных женщин от пришельцев иных земель.

    Мне не терпелось показать Неёле осенний лес и озеро. Пока она спала, я вытряс ее сумку в поисках теплой одежды и обнаружил там нечто изящное, кружевное, душистое, словно прикоснулся к таинственному манящему миру, который приоткрылся мне через эти предметы. Одежда никогда не присутствовала в моих мечтах, но в реальности она хранила тонкий волнующий запах, а значит, являлась частью Неёле, которая живо представилась мне в одной из этих женских вещиц – прихорашивающаяся перед зеркалом. Сквозь него мы смотрели друг на друга, преодолевая время, разделявшее нас так долго.
    Вид берега заставил Нёеле ахнуть. Озеро всегда имело гипнотическое очарование, сейчас же, в убранстве деревьев, пестревших каскадами желтых, янтарных, рубиновых оттенков и обрамлявших синее зеркало воды, оно точно раскрыло веер, усыпанный драгоценностями. И этот оранжевый пожар вдруг проблеском отразился в волосах Неёле, что заставило мое сердце болезненно дрогнуть.
    Сегодня Озеро желало оставаться таинственным и ластилось к нам чуть приметными волнами, плавно перекатывая их гладкой ртутью, шелковисто извиваясь и стараясь нежнее прильнуть к живому телу Неёле, так что даже рождало у меня какой-то ревнивый страх, словно могло соперничать со мной. Все вокруг: деревья, кусты, камни сразу же обращалось к моей странной возлюбленной, пытаясь задержать и увести ее в сторону, поэтому я тянул ее за собой, не отпуская.
-Неёле, осторожней, здесь канавка… Неёле, не споткнись о корягу… Неёле, ты не замерзла?… Неёле, ты не уедешь?
В ответ она смеялась и собирала ярко-желтые листья в букет, украшая тот гроздьями рябины и веточками можжевельника. Шельма радостно носилась возле нас точно щенок-тяжеловес, и приходилось ее отгонять, чтобы не мешала нам целоваться. Хотелось длить эту прогулку вечно, однако Неёле решила вернуться – приготовить обед. Я не успел проголодаться, но сердце мое радостно забилось: никогда домашняя еда не была для меня столь желанной.
    Встретив по пути соседей, я предостерег их, чтобы не простудились, и тут же поймал ревнивый взгляд Ксюхи, как сканером изучающий Неёле. Шельма приветственно лизнула девочку, а от деда, принюхавшись, отошла в недоумении, на что тот сказал:
-Я всегда говорил, что животные и маленькие дети отвергают старость.
    Жизнь наконец-то расщедрилась, предоставив мне наслаждаться любовью Неёле, но та ранним утром всего лишь одним вопросом разрушила мое эфемерное счастье:
-Георгий! Где ключи от машины?
-Ты никуда не поедешь!
-Перестань, мне нужно на работу. Я и так задержалась.
-И опять пропадешь на полгода?
-Не знаю, как получится. Пиши свою диссертацию.
-А если я не пущу тебя?
Она засмеялась:
-Глупости, ты волк-одиночка.
-Останься!
-Тилли, отдай ключи.
Я упрямо отвернулся, но она не отставала:
-Не злись, тебе это совсем не идет. Мне очень нужно, понимаешь?
-Я устал жить в разлуке с тобой.
-Освобожусь и приеду – через месяц.
-Простудишься,- буркнул я, глядя, как она собирает сумку на веранде.   
-Если опоздаю – нарушу условия контракта.
-Ты приехала на день?
-Хотела тебя увидеть.
-Пять часов ночью за рулем провела, чтобы только увидеть?
-Тилли!
-Я ждал тебя почти три года.
Она остановилась и несколько секунд смотрела в окно, за которым в белесой дымке тумана проглядывала то тут, то там, драгоценная водная гладь, а потом, пройдя в кухню, стала наливать воду в кастрюлю – видно, собралась что-то готовить.
     Я успокоился и сел за работу. Как это она управляется с таким маникюром? Ага, перчатки надела – мои медицинские. Она все тут знала интуитивно, и кухня за короткий срок преобразилась, как если бы в доме поселилась большая семья во главе с радушной хозяйкой, пекущей каждый день пироги с калиной. Не понимаю, как у нее получалось бывать такой разной – таинственной, недосягаемой и в то же время домашней. Но, слава богу, она больше не спорит, а варит свой шауляйский борщ.
     После изумительно вкусного обеда я задремал сладостным сном и проснулся от лая Шельмы. Разморенное тело просило покоя, но до меня долетел звук отъезжающего автомобиля. Коварно ускользающий песок дюн! Скорее я понял бы козни хладнокровной гейши. Сердце мое сильно и болезненно забилось, в моей новой жизни требовалось действовать, к тому же – решительно. Нет, я больше не упущу своего счастья!
     Первым делом следовало отвести Шельму к деду с Ксюхой, а потом позвонить Николаю. Через двадцать минут он доложил, что объект собирается в командировку. Сообщил также и номер рейса самолета, на котором должна была улетать Неёле. В запасе у меня имелось пять часов, и всю дорогу я раздумывал, как это она нашла ключи – надежно спрятанные мной. Вот лиса – борщ приготовила, испекла коврижку к чаю, изображала, что смирилась и остается, а сама… Какие синие у нее глаза и какие длинные волосы – такие ухоженные и гладкие, словно озерная вода. Как нежно она смотрела, как прижималась всем телом… И убежала.
     В погоне за ней я оставил озеро, которое тем не менее сопровождало меня, напитывая мысли странной плотной субстанцией и убеждая все мое существо, что беспокоиться не стоит. Оно точно выпестовало во мне понимание, как и почему изменилась моя жизнь – с поступками, движениями и даже ощущениями, подчинившимися новым правилам. Я не жалел о прошлом,– в нем осталось много хорошего: семейный уют, мой маленький сын и я сам, другой – не такой, как сейчас. Да, за эти месяцы у воды я сильно изменился.
     А синяя гладь шелестела перед мысленным взором, вспыхивая бликами – совершенное в своей живой прелести полотно невидимого художника, запечатлевшееся в памяти каждым мазком. В начале лета сверкающее зеркало окаймлялось кремово-белыми кистями цветов рябины, сирени и черемухи, подобно убору невесты. Они осыпались лавиной лепестков и устилали прозрачную поверхность, плывя, точно в невесомости, с восторженной грустью.
    Сейчас берега пламенели чудесной осенней радугой, наблюдая которую с прибрежных камней, я часто кормил диких уток. Здесь легко думалось, однако как много слез уронил я в озерную воду. Грусть моя – этот скрытый страх – порождалась необходимостью выбирать между новым и прежним счастьем – тихим, уютным, без всплесков и бурь. Человек привыкает к спокойному существованию, и многие ни на что не променяли бы его. Когда-то я и сам, изранив душу, убежал от горестей и волнений любви. Но жизнь настоятельно приблизилась и взглянула мне в лицо. И как перед очередной операцией я сделал над собой последнее усилие: отрешился от суеты, внутренне собрался, припоминая все, чему научился, размял пальцы и кисти рук, встряхнулся, прошелся волной напряжения по мышцам тела, сделал гимнастику для глаз. Все!
    Мысленно снимал я белый халат славного, в меру скромного доктора, стремившегося честно исполнять свои обязанности. Потом на очереди были пиджак и галстук приличного семьянина, и напоследок с меня слетали остатки одежды удачливого шалопая и пьяницы, ставшего бизнесменом и развратником поневоле. Именно так – в исподнем – предстояло разбираться: кто я и чего по-настоящему хочу. Это оказалось на поверку главным. А Озеру оставалось смеяться над самым неразумным из своих прибрежных поселенцев, наконец-то решившим стать самим собой, взамен того, чтобы с экзистенциальной грустью вглядываться в простирающуюся даль, слушать биение утиных крыльев над водой и наблюдать, как в соседних домиках кипит жизнь…

***17

     В раскрытое окно врывался свежий воздух, а синева неба, отраженная в воде, располагала к созерцательной мечтательности. Но Сергей, придирчиво окинув взором мой наряд, вернул меня к реальности:
-Все, Рома, соберись. Ни капли сомнения, никакой робости! Ты идешь к Полине.
     Планы друга противоречили моим желаниям, однако ради счастья приносить ему удовольствие я готов был отказаться от свободы выбора и собственного мнения. На месте женщин я лежал бы у его ног – мужественного, созданного лишь для поклонения и обожания.
     Сергей одевался стильно даже в инвалидном кресле. Мне никогда не дотянуться до подобного уровня, хотя друг и пытается как-то образовывать меня в данном вопросе. Раньше подбором моего гардероба занималась мама,– моей фантазии хватало лишь на джинсы и пуловер. Чтобы надеть дорогой костюм мне и сейчас требуется чье-либо "добро": рыжие волосы плохо сочетаются с классическим стилем, скорее предполагают раскованность в одежде.
    Даже Сережа не возразил, когда я поведал ему свои мысли на этот счет, так что мой серый свитер заимел законные права, заменив пиджак. Впрочем, если меня не подтолкнуть, я не сделаю и шага не только для улучшения своего имиджа, но и для знакомства с кем бы то ни было. По моим представлениям, все должно произойти само.
     Как-то в подземке ко мне притерли одного субъекта неопределенной наружности – явно иностранца, которого я изучал, как бывало в детстве: сначала гладил взглядом пуговицы необычной овальной формы на его пальто, потом удивлялся тому, что, небритый, он тем не менее выглядит элегантно. Мне нравились его длинные ресницы, взлетавшие от каждого толчка вагона. В отличие от этого робкого человечка я казался себе сильным и уверенным, ибо давно уже не боялся московского метро, тогда как он инопланетянином озирался вокруг.
-Я заблудился,- слегка заикаясь, обратился он ко мне, следуя за мной по платформе. Мы познакомились. Он оказался профессором-энтомологом из Калифорнии, между прочим, хорошо говорившим по-русски, правда, использовавшим сплошь устаревшие литературные обороты. Но именно они позволяли ему так поэтично и ярко описывать редчайших бабочек, которых он изучал и выискивал по всему миру, что я почти осязал их, словно был шмелем, желавшим соблазнить одну из этих легкокрылых красавиц.
     Между тем, проведя вместе целый день, мы почти сроднились с ним. Меня лишь испугало наше безотчетное взаимное притяжение, таившее невероятную щемящую нежность, казавшуюся мне предательством по отношению к Сергею.
     Эдвин прислал мне двух мотыльков в застекленных коробках, и в письме звал приезжать, обещая устроить ассистентом к себе на кафедру. Но я не мог его представить иначе, чем тогда в метро или когда мы бродили по вечерней Москве. В минуты грусти и одиночества я мечтал о своем чудесном друге, который горячо обнял меня на прощанье.
     Как могли мы – две родственные песчинки – встретиться в океане жизни? Я порой сталкивался со странными личностями и на удивление легко находил с ними контакт, но знакомства с девушками имели в моем представлении слишком уж корыстный оттенок, меня останавливал стыд.
     Оставшись без Лизы, я потерял уютный островок безопасности, куда прятался от окружающих. Только она примиряла меня с реальностью, устраняя мои страхи и неуверенность. Сейчас я согревался лишь мечтами о любви, и хотя это слово не имеет в русском языке множественного числа, любить концентрированно можно сразу нескольких людей. А ведь есть еще и блуждающие ее кванты, рассеянные в пространстве и посещающие нас краткими вспышками. Так что в моей душе рядом с Лизой жило еще две любви – к Эдвину и Сергею.
     Я проклинал судьбу за страдания друга и вместе с тем благодарил за предоставленный шанс приблизиться к нему почти вплотную, чтобы любить его изо всех сил. Он изменился, и глубокий взгляд, выдающий мучительную борьбу, разрывал мне сердце. Сережа всегда являл образец уверенности и наравне с ясным интеллектом обладал веселым и порывистым характером. А мои устремления, когда мы зажили маленькой семьей, свелись к тому, чтобы стать максимально полезным своему кумиру, и позволь он мне – с ложечки его кормить. Я радовался, когда он занимался мной, взамен того, чтобы мучить себя мыслями. Поэтому, примеряя перед зеркалом то пиджак, то жилет, я лишь боялся ненароком спугнуть веселье друга, хотя вместе с тем обреченно думал, как стану действовать по его плану, чужеродному моей натуре. 
-Что я ей скажу?- в отчаянье спрашивал я друга о Полине. Она нравилась мне, но уж лучше мечтать о такой девушке на расстоянии, чем прийти к ней в дом и постучаться...
-Спросишь соли или спичек, а заодно пригласишь к нам на чай. Все, Рома, не трусь!
     Возражать Сергею было против моей природы, и я покорно принимал от него любые "несправедливости", в которых нередко потом находил для себя много пользы. Да и кто кроме Сережи принимал во мне участие? Эдвин далеко, мамы больше нет, а Лиза... Лиза сбежала. 
     Собравшись с духом, я пошел. Тропинка огибала наш дом, а далее пролегала мимо озера, которое едва приметно для глаз вздымалось и опадало, простираясь до самого леса, окаймлявшего воду с обеих сторон. Но я знал, что наравне с озером, следящим за каждым моим шагом внешне умиротворенной своей поверхностью, Сергей также наверняка видит меня в бинокль из окна спальни.
     Ноги противились мне, а тут еще прямо из кустов выскочила Ксения и замахала руками:
-Уйди, уйди – гнездо!
Я отшатнулся, а она схватила меня за шкирку и потянула в сторону.
     Веснушки делали ее лицо ребяческим, но черные обильные кудряшки таили скрытую энергию. В довершение от нее пахло жжеными спичками, как от мальчишек, тайно балующихся в подворотне. И я послушно шел с улыбкой, понимая, что угодил в игру, где нельзя задеть птичье гнездо в пожухлой траве, а нужно вот так идти и слушаться предводительницу.
-Садись,- между тем приказала она, махнув на поваленное прибрежное бревно. Ожидая, что же она предпримет, я нечаянно выловил глазами оголившуюся полоску тела у нее на талии – между джинсами и джемпером. Спина Ксюхи в этом месте мягко изгибалась и двигалась как в танце, а плоский живот заманчиво втягивался воронкой в центре, которая приковывала мой взгляд. Непостижимо, но маленькая впадинка с нелепым смешным названием "пупок" казалась входом в иное измерение, ведь прикосновение к ней могло открыть мне секретный пароль и приобщить к существам, владеющим незнакомым миром.
-Хочу все знать,- произнесла решительно Ксюха, и я не сразу понял, что речь идет о моем друге.
-Как все с ним случилось?
-Автомобильная авария,- ответил я.
     Девушки всегда интересовались только Сережей, я для них не существовал, так что талия Ксюхи мгновенно стала недосягаемой. Пришлось рассказывать: какой Сережа сильный и замечательный, как он борется, не сдается и верит в победу, а еще – о предстоящей операции и сумме, необходимой для нее.
     Ксюха слушала и хмурила брови, а потом спросила, кривя губы:
-А была у него девушка?
Я молча кивнул.
-И где она, почему ее нет рядом в такой момент?! Рома, я хочу помогать: убирать в доме, варить еду, стирать.
-Нет-нет,- замотал я головой, непроизвольно все же коснувшись ее талии и ощутив тепло юной девичьей кожи,- Сережа не позволит, так что выкинь из головы. В гости приходи, но учти – ему ненавистна жалость. А очень трудно не переступить тонкую грань, он слишком хорошо чует фальшь.
-Я понимаю,- взгляд ее пронзительно впился в меня,- но и ты пойми – нравится он мне.
-Да откуда ж ты его узнала? Вы ведь даже не разговаривали ни разу...- удивился я, на что она махнула рукой:
-Это неважно. Тянет меня непреодолимо в ваш дом. Я не сразу сообразила, что конкретно на меня так действует, все на окна ваши поглядывала. Но стоит его креслу выехать на крыльцо, меня как током прошивает.
Я осторожно ей заметил:
-Имей в виду, ты не в его вкусе, он сам это сказал.
-Все равно! Сегодня приду на чай.
     У Полины, несмотря на день, в окнах горел свет. Я долго не решался постучать и все же, заикаясь, пригласил ее на ужин.
-Проходите, Роман,- лукаво улыбнулась она. В отличие от хрипловатого говора Ксюхи голос Полины прозвучал нежной мелодией, а молочные ее щеки с детским румянцем взволновали меня. Совершенно невозможно было оставаться спокойным, когда влекло скользнуть по изумительно белой шее в вырез блузки, мягко очерчивающей две соблазнительных округлости. На секунду я представил, как набрасываюсь на нее и впиваюсь зубами в нежное тело, но тут же устыдился своих мыслей и помчался прочь, хотя меня манила к себе эта сладостная плоть. 
     Сергей, конечно же, видел нашу встречу с Ксюхой:
-О чем это ты говорил с малолеткой?
Я доложил, что позвал обеих девушек на чай. Он интересовался только Полиной, ибо задумал целую игру со мной в главной роли, а возражать ему достаточно сложно,– друг мой всегда давил на окружающих, поскольку имел весьма выраженные лидерские установки. Помню, его изменила встреча с Леной. Тогда и я грелся в лучах особой благосклонности и ласки своего кумира, он пару раз даже приобнял меня за плечи, что было совершенно против его правил. Но сейчас все вернулось и усилилось: я требовался ему для приложения диктаторских черт его деятельной натуры. Мало того, он желал активно вмешаться в мою судьбу и подтолкнуть к решительным действиям.
      Полину Сергей выбрал чисто умозрительно, ничего о ней не зная. Тем не менее он ни минуты не сомневался в успехе, не то что я. Хотя, конечно, если за дело брался мой друг, в уступчивости девушки можно было увериться без колебаний. И все же я не находил в себе смелости и не представлял, как поцелую ее, несмотря на эротические фантазии, подсказывавшие мне, как должно быть нежна молочно-белая кожа ее груди. Другое дело Ксюха – я видел "детские" мысли этого создания насквозь. А, кроме того, полоска ее гибкой спины и загорелого бархатного живота по-прежнему манила мое воображение, невзирая на уколы уязвленного самолюбия, ведь Ксюха выбрала объектом воздыханий не меня, а Сергея. К счастью он не думал о ней и мечтал встать с инвалидного кресла, чтобы прийти к другой.
     Стол к ужину мне помогала накрывать чернокудрая егоза, старавшаяся все сделать по-своему, а я топтался рядом и поглядывал, не оголится ли снова ее талия. Полина тоже пришла, захватив коробку конфет, но ее появление не нарушило моего покоя, такими нереальными казались попытки сблизиться с нею. Да и главным в любом действе всегда был Сергей,– обе гостьи весь вечер зачарованно слушали его рассказы и песни под гитару. Я ревновал, но непонятно кого – к кому, и если разбираться глубоко: Сергея к ним обеим, когда вторил его гитаре виолончелью, ибо в нашем дуэте как нигде ощущал единение со своим кумиром.
     Поцеловать Полину, когда провожал, я, разумеется, не сумел. Это оказалось невозможным – из-за моего сердцебиения. Вдобавок, меня с утра точили мысли: открытка сестры не шла из головы. К чему это она послана, да еще со столь нежной надписью? Уж не появился ли кто у Лизы?
     На мобильник мне поступало множество звонков и сообщений. Неоднократно звонил Никита, но Сергей запретил отвечать даже своему лучшему другу. Конечно, мне тоже хотелось считать себя не просто преданным оруженосцем, однако появись сейчас Никита, внимание Сергея всецело обратилось бы к нему. И все-таки именно он нравился мне больше других знакомых и приятелей Сергея. Я наслаждался их долгими беседами и прекрасной игрой Никиты на рояле. Когда-то он часто приглашал к себе вместе с Сергеем и меня.
     Никита жил в одном из старинных московских домов, с огромными квартирами, что сейчас в большой цене. А какие чудные там пилястры, выступы на стенах, окна с широкими подоконниками и роскошная лепнина на высоких потолках! Их не испортит даже евроремонт. Впрочем, жилище Никиты гармонично сочетало эти элементы декора из прошлой эпохи и современную изысканную обстановку, в которую великолепный музыкальный инструмент вписывался как нельзя лучше.
     Мои исполнительские способности, оцененные Никитой, были почти не востребованы, а вот он, устраивая у себя вечера, музицировал с огромным удовольствием и даже сочинял музыку, полный энтузиазма и жизненной энергии. Именно о нем я вспоминал, когда отчаяние стискивало грудь, и таяли надежды собрать нужную для Сережиной операции сумму. Никита привлекал удачу, ему все удавалось, он со многими водил знакомство. Но я не смел ослушаться Сергея и не звонил его другу, однако поклялся, что сделаю это. Пока же Никита жил в неведенье, и я представлял, как он ходит, работает, сидит, пьет, ест, представлял его ироничный и вместе с тем доброжелательный взгляд. Это был человек, способный взять на себя всю тяжесть ответственности и забот о самом дорогом для меня существе. Прилететь бы к нему малой пташкой и начирикать на ухо свои страхи...

***18

     Лишь птичий перезвон среди осенней листвы несколько усмирял мое раздражение от того, что Дана по причине занятости не смогла составить мне компанию. Пришлось обедать одному, и по обыкновению виновницей моего неудовольствия явилась несносная Нора, пытавшаяся удерживать Дану любыми доступными способами: придумывая для той дела и вынуждая сопровождать себя повсюду на бесчисленных раутах и званых обедах у людей искусства. Несомненно, Дане и самой нравилось это,– услуги переводчицы здесь не требовались, зато во всем блеске открывались чужим взорам многие иные ее таланты. Я злился, но, представляя в объятиях ее стыдливое тело, улыбался, зная, что получу полную сатисфакцию. Вся моя досада была напускной,– разумеется, я притворялся перед самим собой, прикрывая стремление постоянно возобновлять ощущение некоего трепыхания между верой и сомнением в наших с Даной отношениях. Мир и согласие в них никак не согласовывались с моими, разогревавшими желание, фантазиями, обязательно включавшими ее сопротивление и мое насилие над ней.
     Заказав пару блюд, я вздохнул и принялся за еду в одиночестве. Ну что ж, хотя бы смогу оценить кулинарные достоинства предложенных блюд. С Даной это получалось у меня редко, ибо в совместном принятии пищи есть нечто, близкое эротике. Как легко утолить голод, жажду или усталость, в отличие от вожделения; лишь оно – ненасытное и неискоренимое – зачаровывает и, постоянно маскируясь под разными одеждами, игнорирует удовлетворение, тлея в самом средоточии радости, которую дает, чтобы в любой момент вспыхнуть вновь.

     За соседним столиком сидела женщина. Сначала я не обратил на нее особого внимания, отметил только, что держится она совершенно прямо. Высокий тонкий стакан сока вторил строгим линиям ее осанки и сверкал из-за плеча незнакомки драгоценностью. Оранжевый напиток плескался солнечными бликами и озарял некоторое пространство вокруг, растворяя внимание и отвлекая взгляд от женской фигуры. Грань между ними почти не существовала, контуры странно расплывались, концентрировались и тотчас таяли в теплых золотистых вспышках. Таинственная особа практически не шевелилась, но все в ней говорило о неуловимом движении – это-то и казалось странным.
     Мне ужасно захотелось увидеть ее лицо. Со спины я мог предположить, что она не слишком молода, но в воображении возникал чувственный морфинг, который путем плавных трансформаций деформировал и превращал ее в почти юное создание, несмотря на доводы рассудка и напряженную спину. Что-то имелось в фигуре женщины, рождавшее уверенность – это изысканная дама, и скрытое ее лицо наверняка утонченно и умно, а еще невероятным образом содержит признаки юности, вопреки истинному возрасту владелицы.
     Закончив еду, я попросил счет, не выпуская незнакомку из виду. "Ну, обернись, обернись",- упрашивал я, и она обернулась. Нельзя было вполне определенно сказать, сколько ей лет – тридцать или пятьдесят. Кожа ее щек сохранила свежесть, а прекрасные глаза лучились ясной улыбкой. Какой-то тайный, слабый звук коснулся моего слуха и тонко зазвенел, вонзаясь в сознание, меняя тональность и интенсивность, варьируя обертонами. Внимание то рассеивалось, то собиралось в точку, концентрируясь, но в двух уровнях – воспринимая звук, дробящийся на множество оттенков, в разной степени ясности, где один уровень четко осмысливается, а второй ускользает в глубину подсознательной смутности.
     Ощущение, округляясь, стало объемным, полифоничным и поглотило меня целиком. Так бывало в детстве, когда я, вдруг почуяв нечто необъяснимое, с удивлением наблюдал, как предметы приобретают необыкновенную выпуклость, четвертое измерение – длящееся и втягивающее все находящееся рядом внутрь странного объема. Можно было даже выделить моменты, предшествовавшие подобным состояниям: меня посещало летучее немотивированное волнение, а в пространстве словно образовывалось отверстие, в разверзавшиеся края которого мне приоткрывалась новая реальность. Вот там звуки и краски имели невообразимые в повседневности свойства, однако вполне совпадавшие с воспоминаниями о жизни, события которой не происходили физически и все же свершались со мной в разное время. Подобная голограмме, она содержала целое в каждой своей части. В ней мысли тут же увлекались водоворотом в мировой океан малыми, но родственными ему каплями, набухая, уплотняясь, модифицируясь и порой выворачиваясь наизнанку. Удивительно, но, мучительные в своей витиеватости, эти метаморфозы приносили мне нарастающее наслаждение, влекли куда-то за сияющий горизонт и позволяли ощущать себя намного глубже собственной биологической и психологической природы. 
-Вы хотели рассмотреть меня поближе?- прозвучало рядом.
Я опешил,– голос принадлежал Гостье: грудной, бархатный, состоящий из вариаций и "итальянских воркований", что порой плетут скрипки вокруг музыкальной оркестровой основы. Незнакомка улыбалась, а я молчал, не в силах произнести ни слова. Лицо ее оказалось совершенно таким, как и представлялось мне, что было самым невероятным. Между тем женщина встала и пошла прочь, оставив меня в напряжении. Я смотрел ей вслед, и, обернувшись, она сделала мне неопределенный жест рукой.
     Подошел официант, принес счет, но я пару секунд почти ничего не видел,– взгляд мой рассредоточился и погрузился в некую туманность. "Господи, наваждение какое-то. Это она!- говорил я себе и тут же задавался вопросом:- Ну и что? Всего лишь приятельница Софьи. Однако почему она спросила, хочу ли я разглядеть ее?" Да, я хотел, но из простого любопытства. Странная особа. Впрочем, дамы в возрасте вообще непредсказуемы – взбалмошны, отчаянны, подвержены порывам. Взять мою мать: с ума сошла – тратит деньги на косметические салоны и омоложение, невзирая на то, что их присылает отец, которого она предала. Правда, с матерью все сложно: здесь сидит моя собственная вина. А соседка... Старая несчастная квочка, одинокая и никому не нужная. Для нее событие – увидеть, как я с работы возвращаюсь и захожу в подъезд. Или вот эта мадам... следит за мной. Зачем?
     Я вспомнил подслушанный на лоджии разговор, хотя понять, что имели в виду две возрастные кумушки, было трудно.
     Кто вы? Госпожа шизофрения? Какое-то плывущее состояние обволокло мое сознание: я казался себе свечой, роняющей свои горячие слезы живописными наплывающими гроздьями – и каждая являлась мной отдельным, с собственными неповторимыми каплями мыслей и чувств. Они стекали параллельными потоками, и любая моя часть-слеза могла существовать независимо от других, однако только при условии наличия колеблемого воздухом пламени, освещавшего изнутри пространство, в котором с особой ясностью мне прорисовывались нити, как оказалось, ведущие к Дане.
     Каждое прикосновение к ней обостряло мое восприятие и позволяло различать все более тонкие нюансы, таившиеся от зрения раньше, вплоть до того, что углубление видения простиралось в сферу подсознательную, то есть почти в бесконечность. Всякий раз я открывал какую-нибудь новую грань существа мне родственного, хотя во многом и непознаваемого, необходимого в плане чувственном и непостижимого в сфере духовной. Это был достаточно продуктивный пинг-понг, приносивший ценные крупицы опыта, однако не позволявший до конца проникнуть в интересующие меня сферы. И все же, несмотря на долгое и смутное оформление, подобное проклевыванию ростка, во мне родилось осознание того, что направленность мыслей Даны открывается мне именно через чувствование. Требовалось лишь сосредоточиться, ведь подлинный диалог меж нами всегда происходил без слов. Мало того, совместное молчание связывало нас сильнее разговоров, любой из которых в считанные минуты мог превратиться из мирной беседы в пикировку, стычку, ссору на пустом месте.
     Мне нравилось слушать Дану в спорах с другими. Она взглядывала на меня и, получив молчаливую поддержку, отчаянно бросалась в атаку. А я с определенного момента перестал вступать в дискуссии с ее участием, поскольку почти на физическом уровне ощущал, почему так, а не иначе, выстраивается цепь ее умозаключений, и неизменно склонялся в сторону Даны даже там, где разум мой возражал. Вначале данное обстоятельство крайне смущало меня, но бороться с собой было бесполезно. Оставалось усиленно скрывать чувственное соглашательство собственного сознания.
     Когда становилось невмоготу, а такое случалось со мной в ее отъезды, я наведывался в тот переулок. Правда, с некоторых пор место это совершенно преобразилось. Разбросанных ящиков больше не было видно – их давно убрали, а взамен ларька поставили цивильный торговый павильон с банкоматами и терминалами, но рядом, на пятачке примятого газона с несколькими сдвинутыми вкруг скамейками вечно толклась какая-то неясная публика – молодые парни и девчонки странного вида: то ли студенты-театралы, то ли неформалы. Говор их отличался от сленга обычной молодежи вычурной литературностью и перемежался смехом, часто нарочитым. Он звучал ровным гулом, с всплесками через довольно-таки равные промежутки, будто незримый дирижер взмахивал палочкой. Порой смех слышался даже на фоне молчания, если пауза превышала допустимые такты.
     Я всегда оставался в стороне, близко не подходил, но этот театр абсурда притягивал меня. Непонятно почему он связывался в моей голове с образом отрешенной Даны – тревожащей мою душу какой-то незнакомостью, отдельностью от меня, которые всегда порождали во мне желание обладать ею, завоевывать ее.
     Именно Дана заставила меня выработать целую стратегию по борьбе с плохим настроением, поскольку в ее отсутствие оно стало посещать меня слишком часто. Странно, но тоска отступает, если брести по ночному и блестящему от моросящего дождя асфальту какой-нибудь тихонькой улочкой, несмотря на перспективу столкнуться с охотниками получить твой кошелек или просто вмазать тебе по физиономии. Я вполне умею постоять за себя, но адреналин от стычки нарушил бы спокойное мыслесозерцание, ради которого и предпринимались подобные прогулки. Конечно, можно медленно передвигаться, сидя в автомобиле, однако в его уютном и теплом салоне не ощутить восхитительно щемящей осенней бесприютности, с которой ассоциируется у меня Дана.
     Вечерами я наведывался в "Призму", где базировалась наша компания, и где обсуждалось произошедшее за день. Как команда мы уже сложились, и я гордился этим, поскольку сам отбирал единомышленников, используя чутье, интуицию, голос подсознания. Раньше и Дана появлялась здесь, теперь же приходилось специально мотаться вечерним городом по самым неуютным и глухим переулкам, мерзнуть и рисковать неприятными встречами, чтобы хоть так чувствовать ее.
     Почему именно дождь и – Дана? Помнится, как-то весной при ярко светящем солнце вдруг набежала тучка и пролилась искристым ливнем. Как же мне хотелось тогда целовать мою упрямицу!
     В "Призме" катали шары боулинга и потягивали коктейли. Кружок курильщиков собрался возле вытяжки – с шумом и смехом пародировали последний номер Журнала. У меня на столе уже лежали почти готовые его материалы, что означало уверенность и стабильность. Это в начале моей карьеры шеф-редактора чуть ли не ежедневно все летело под откос. И вот теперь моя методичность приносила плоды, которых я так долго ждал, однако сейчас все они поблекли рядом с желанием напитаться сырым воздухом промозглой ночи, чтобы физически ощутить Дану в ее отсутствие.
     Ее нелюбовь к телефону объяснялась просто: для общения ей требовался визуальный контакт. Наши редкие телефонные беседы, все же случавшиеся по необходимости, звучали крайне странно для чужого уха: Дана говорила со мной, как с роботом, игнорируя мои попытки вложить в слова максимальную теплоту, и я чувствовал – не воспринимала меня на расстоянии. Мало того, уже через минуту начинала нервничать: мой голос в трубке казался ей фальшивым и неестественным, как ни старался я быть искренним и открытым. Дана привычно пыталась язвить, но не могла преодолеть разрыва между восприятием телефонного фантома и меня реального, состоящего для нее сплошь из ощущений тепла, сопротивлений, запаха и вкуса. Я как материальный объект отсутствовал, и яростный пыл в своей бесполезности оставлял ее абсолютно беспомощной.
     Пришлось приноровиться к такой ситуации, как и ко многому другому в наших отношениях. Я знал, что, увидев мой звонок на мобильнике, Дана найдет способ связаться со мной. Иногда это бывал смайлик по электронной почте, иногда записка из одного слова с нарочным или облатка на лобовом стекле моего "форда", а чаще ехидное сообщение Юльки. Если появлялась действительно неотложная информация, мне помогали sms, обычный же звонок означал, что я соскучился. Но и здесь нельзя было переборщить. Однажды в нетерпении я позвонил Дане с десяток раз подряд – как всегда без ответа,– а когда наконец-то застал ее, еле смог успокоить поцелуями – истерзанную слезами и беспокойством – и больше уж не смел так "развлекаться".
     Эта чувствительность Даны обезоруживала и вместе с тем возбуждала меня, как и любые проявления ее робости и нерешительности, идущие вразрез с яростной интеллектуальной агрессией в мой адрес. Каждый раз, набрасываясь на Дану, я рассматривал ее словно впервые, усердно сверяя образ, живший в сознании, с лежащим передо мной существом. Но она была именно такой, какой я хотел ее видеть – гибкой и стыдливой. Беспомощный взгляд взирал на меня с тайной мольбой, и, проникая в него, я неистово желал истязать свою жертву чувственными наслаждениями. Зная каждую ее слабость, я жаждал пользоваться этим и торжествовал, обретая на время покорное тело, робко пытавшееся уклоняться от воздействия на свои "болевые" точки, которые и являлись пусковыми "кнопками", дававшими мне полную власть над ней в такие минуты.
-Ты уйдешь?- спрашивала она утром, словно уточняла, рассчитывать ли ей на освобождение или готовиться и дальше терпеть свою передо мной повинность. Именно это неимоверно злило меня, и я уходил, вопреки желанию остаться. Какой-то страх гнал меня прочь, и, возможно, покидая ее тогда, я был прав: после расставания мы не виделись днями, однако не слишком страдали. По крайней мере, мои мысли о ней нельзя было отнести к разряду мучительных, напротив, они ублажали мое мужское самодовольство. А вот она мало думала обо мне, во всяком случае, не звонила первая, и когда я решал с ней связаться, не очень-то жаловала меня, а чаще упрямо не отвечала. Приходилось вылавливать ее иными путями и проявлять настойчивость, чтобы удерживать какое-то время. Но предельный срок, на который мы смогли забыться однажды в объятиях, равнялся трем суткам – дальше наступило пресыщение. Между прочим, я старательно скрывал зевоту, а вот Дана, встав утром и одевшись, откровенно заявила:
-Надеюсь, что мы не увидимся больше. Господи, ну зачем я опять схлестнулась с этим самовлюбленным наглецом?! Ведь зарекалась. Как я тебя ненавижу!
Она была права,– эти три дня, особенно их завершающий этап, показали, что дольше определенного времени выносить друг друга нам невозможно. Да и когда все только начиналось, окончание казалось очевидным. Каждый раз мы соединялись, временно смиряя собственное сопротивление этому притяжению. И утром я со стыдом вспоминал, как срывал с Даны одежду и заламывал ей руки: мне всегда хотелось причинять ей некоторую боль. Я злился, если она становилась слишком податливой. Мягкость женского тела по утрам представлялась мне трясиной, способной засосать с потрохами, и я почти ненавидел в себе нежность, рождавшуюся от прикосновений к Дане, но молчал. А Дана не стеснялась проявлять эмоции – стоило ей проснуться, как, сжигая меня презрением, она произносила:
-Ну что, удовлетворил свои садистские наклонности?
Это ошпаривало не хуже кипятка, ведь накануне я испытывал невероятные вспышки и провалы в небытие, растворение до состояния жидкости, ртути, кипящего варева, забывая об ожидающем меня наутро очередном ядовитом словесном душе. В ярости я говорил, что ноги моей у нее больше не будет, а она отвечала, что страстно мечтает об этом.
     Не могу отрицать, в занятиях любовью в отдельные моменты я проявлял агрессивность, впрочем, достаточно сдержанную, без физического насилия. А вот Дана заслуживала порицания: укусы строптивой скромницы отпечатывались на моем теле надолго – обычно на плечах, куда ее зубы впивались особенно рьяно,– однако я принимал их молча, как истинный джентльмен. И странно, каждый раз не мог вспомнить боли – оставались лишь следы.
     Гордость побеждает, подавляя стыд от наших неприглядных поступков, сознание в угоду ей приукрашивает и искусно затеняет мотивы: себе мы часто кажемся совсем не теми, кем являемся на деле, если, конечно, не желаем увидеть истинное положение вещей. Чтобы взглянуть правде в глаза, мне требовалась придирчивая интроспекция, поскольку делиться с кем-либо своими сомнениями я не спешил. Ведь откровенность предполагает внятность, а многие из моих мысленных построений, еще не оформленные, теплились в самом зачатке. Они всплывали отдельными образами, тотчас растворяясь, и только некоторые цельными, продуманными пластами медленно оседали на дно сознания, спрессовываясь в определенные установки и принципы. Без рассуждений разум спал, и лишь в процессе спора с собой, облеченного в страстные речи, я органично погружался в состояние, индуцирующее истинно новые неожиданные идеи. И, странно, выраженные в слове, они удивляли меня самого,– вероятно, истинные наши желания раскрываются нам лишь посредством языка. Этому способствует воображение – наша вторая полноценная жизнь – с событиями более яркими, нежели в обыденности, но ощутимыми не менее реально.
     Внутренний диалог помогал мне оставаться самокритичным, однако сознание часто хитрило и увиливало от прямых ответов. Точная фокусировка на каждом мыследействии была крайне трудным занятием из-за их стремительности. Мне хватало воли для прицельного всматривания в себя, но тут же внутренний лжец изощренно подтасовывал факты и усиленно размывал глубинное зрение в старании убедить инспектора во мне, что я – чудный малый. Все усилия в попытке сконцентрироваться поглощались самолюбивым бунтом против изучения собственных "деталей", ведь последнее с необходимостью порождало обязанность "исправления" уродливых частей моего истинного я. Но на все "находились" причины и объяснения, обелявшие темные стороны моей натуры и прикрывавшие непристойные места приличными одеждами. Мне было необходимо чувствовать себя "хорошим", для чего постоянно требовалось реабилитироваться, поскольку многие ругательства Даны били точно в цель.
     Как желал я расположить к себе свою задиру, как стремился проникнуть в ее мир, однако сдержанность не позволяла ей рассказывать даже историй из собственного детства и отрочества. Она выставляла передо мной непроницаемый экран. Одна Юлька пришла из ее прошлого и к моему величайшему неудовольствию оказалась на сегодняшний день единственной, кто знал о наших с Даной отношениях. Я был уверен в поверхностности их дружбы, правда, Дана не выказывала отношения к Юльке открыто. Оставалось гадать, насколько она ценит данную привязанность, и рисовать в воображении историю их отношений, создавая для себя модель, объясняющую выбор Даны. Возможно, ее привлекала доброта подруги,– иногда Дана отмечала ее искренность и верность. Последнее за Юлькой я признавал, что же касается доброты и искренности – весьма сомневался. Любовь ее к Дане, на мой взгляд, была эгоистичной и глубоко корыстной, хотя предмет корысти и не просматривался явно. Юлька напоминала мне вьюн на дереве: ей требовались опора и жизненные соки, которые она и получала от Даны. Впрочем, любые отношения между дамами подобны процессу избирательного осмоса, однако, по словам Юльки, такой как я не способен понять настоящей женской дружбы.
     Круг общения Даны, а он оказался достаточно широким, и я постоянно обнаруживал в нем все новые и новые лица, для меня имел большой интерес, как и всё в ее жизни. Правда, слишком многое было сокрыто от моих глаз: я лишь изредка узнавал кое-что из отрывочных, кратких и уклончивых замечаний Даны. Приходилось скрупулезно, по ниточке, составлять представление о том или ином ее знакомом. И вопреки всякой разумности я оставался лояльным к любому симпатичному ей человеку, даже с Юлькой и Норой мирился. Думаю, появись у Даны враги, они тотчас стали бы таковыми и для меня. Во всяком случае, при всех моих сложностях с подругами Даны, отношения с ними во многом объясняли жизнь ее сознания, а туда я настойчиво стремился проникнуть. Кроме того, Дана притягивала к себе самых разных людей, и это ласкало мое самолюбие, ведь, несмотря ни на что, я считал Дану, а, соответственно, и все входящее в ее мир, своей собственностью...

***19

     С Юлькой я дружила с детских лет, вместе мы закончили языковую спецшколу, вместе и в университет поступили. Она звезд с неба не хватала и после диплома пошла учительствовать в лицей, мне же отдаться на съеденье старшеклассникам мешала не до конца преодолённая подростковая застенчивость. Одно время я брала репетиторство, чтобы снимать отдельное от родителей жилье, но отец вернулся из рейса и в рассрочку купил мне небольшую квартирку в спальном районе. Друзья находили для меня заказы по переводам, в основном же я надеялась на родителей,– единственную и обожаемую дочь они старались избавить от любых трудностей, в том числе и от работы. Однако не в моем характере было сидеть без дела, к тому же я стремилась к самостоятельности, поэтому не прекращала поисков приличного места. 
     Юлька помогла мне обустроить мое новое гнездышко. Оно быстро стало уютным, и ни один мужчина не был вхож в него. Только Никита получил от меня ключ. Правда, придя сюда впервые, он разглядывал все с интересом и тайной усмешкой, выискивая неуловимое влияние Юльки. Видимо, поэтому моя квартирка не вызывала у него восторга, хотя и теснота крошечной прихожей доставляла ему немало неудобств: он вечно задевал там то одним, то другим, плечом изящные полочки возле зеркала.
     Юльку он упорно не принимал, впрочем, мы не обсуждали ее достоинств и недостатков,– следует отдать должное Никите, крайне корректному в подобных вопросах. Она также с самого начала смотрела на него настороженно, готовая защищать меня от любых посягательств, и очень быстро ее отношение к нему превратилось почти в ярость. Юлька признавала прекрасные манеры и особую внешнюю привлекательность Никиты, но страстно уверяла, что я комплексую и рядом с ним совершенно не ценю себя.
-Разве стоит он твоих страданий? Оглянись и с легкостью найдешь подходящего мужчину – благоговеющего перед женщиной, ждущего свиданий, дарящего цветы. Дана, ты надела вериги, зациклилась на этом несносном, невыносимом эгоисте. Вдумайся, что он сделал с тобой – талантливой и утонченной. Любить тебя – великое счастье, а ты стала похожа на загнанного зверька и не подпускаешь никого близко. Но не забывай: тебе уже двадцать пять, а вокруг столько одиноких, красивых, алчных; и следует это учитывать.
Я приводила в пример независимых старших подруг, на что Юлька качала головой:
-Желай ты просто свободы, я бы слова не сказала, но мне ли не знать: тебе нужен защитник, опора. А Кит непостоянен по сути и пользуется твоей слабостью. Прости за откровенность и жесткость, ты для него – постельная принадлежность. С его же стороны – никаких чувств и внутренних обязательств. Ах, до чего удобно! Дана покорно примет и ублажит низменные инстинкты этого животного, а утром, затянув у ворота галстук, он даже не подумает, что причиняет тебе боль.
-Но мне с ним хорошо...- пыталась я оправдывать своего мучителя, чем заставляла Юльку взвиваться точно ужаленную:
-Только не надо его защищать! Это ты – женщина – вольна иметь слабости, а мужик обязан быть благородным! Если не хочет жить с тобой, как порядочный человек давно должен отвалить. Но эта сволочь знает, что ты не в силах ему отказать. Дана, неужели ты будешь и дальше это терпеть? Почему позволяешь пользоваться собой?! Посмотри на Юрочку: посмел бы мой благоверный пикнуть против, да я бы его тут же отлучила от тела, он бы у меня ужом на сковородке извивался.
Юлька прекрасно понимала, что Юрочку с Никитой сравнивать невозможно в принципе, а бесстыдное манипулирование с помощью мелкого женского шантажа – не для меня, и все же, округлив глаза, заявляла:
-Господи, да разве эти животные достойны иного обращения?
-Юля, я не могу так унижать его.
-А он – эта скотина – тебя не унижает?
Она прекрасно чувствовала, что подобные арии не из той оперы, однако не находила иного способа хоть как-то вразумить меня. И я ценила ее заботу, от которой, правда, не испытывала облегчения. Спорить с Юлькой, не упускавшей случая обрушиться с обвинениями на Никиту, не имело смысла. К тому же мне не доставало сил обсуждать наши с ним отношения – я не могла слышать, чтобы кто-то кроме меня отзывался о нем отрицательно.
     Справедливости ради Юлька не жаловала не только Никиту. В своем женском шовинизме она безапелляционно считала всех без разбору мужчин ниже самой глупейшей из женщин и отказывала им в маломальском понимании женской души, а, следовательно, огромного жизненного слоя, где данное понимание в ее представлении являлось определяющим. Исходя из этого, она и строила отношения с сильным полом, относя его представителей к существам необходимым, но неполноценным в области чувственного восприятия, и как бы вынужденно прощая им эту их "убогость". Особенно, если на другой чаше весов оказывались маскулинная внешность, физическая сила, ненасытность в сексе, а главное – послушание рациональному в бытовом отношении женскому уму. Иные сферы интересовали Юльку мало, будучи в ее глазах вспомогательными в процессе улучшения именно быта, ибо, несмотря на некоторую романтичность, основное значение она придавала практическим сторонам существования.
     В первую очередь свои жизненные установки Юлька реализовала, став хорошим специалистом. И в других она уважала профессионализм, а для мужчин и вовсе находила его обязательным. Всячески принижая сильный пол в плане восприимчивости и чувствительности, о личностях художественного склада она говорила еще снисходительнее, относя тех к некоему среднему роду. Когда же ей встречался человек сильный, самодостаточный и, не дай бог, умный, это вызывало в ней невероятное внутреннее противодействие: такой сразу относился к отряду врагов женского сословия, ибо в нем она предполагала встречный мужской шовинизм, расчетливость и эгоизм.
     Юлька немилосердно ругала меня за то, что я дала Никите свой ключ. А ведь взамен его ключ лежал в моей сумочке: здесь мы находились в равных условиях, и я могла при желании внезапно нагрянуть, однако застать Никиту с другой женщиной казалось мне катастрофой. Обычно я намеком давала ему знать, что собираюсь прийти, поскольку не решалась испытывать судьбу: страх оказаться не единственной, или, что было бы еще мучительней – назойливой, перевешивал любые желания.   
     Каждый раз воспоминание о нашей первой встрече ужасало меня тем, что та могла и вовсе не состояться, хотя последовавшее за ней порабощение моей воли вроде бы относило знакомство с Никитой в разряд негативных событий. В "Призму" меня привел Цитов, который в свое время учился тремя курсами старше и на другом факультете, но частенько посещал нас, "язычников". Его безмерно любили в нашей теплой компании, где преобладали женщины. Юлька поначалу даже увлеклась им, впрочем, быстро опомнилась: Петька при всей своей мягкотелости рядом с ней тут же выпускал пусть редкие и вялые, но шипы.   
     До него дошло, что я ищу постоянную работу, и он решил привести меня к главному редактору "Мужского стиля", у которого работал заместителем. Однако представить Никиту своим начальником я абсолютно не могла. Причина лежала на поверхности – это был мой тип мужчины во всем: рост, атлетизм, уверенность движений. И все-таки, прежде всего – ироничный ускользающий взгляд и прячущаяся в уголках губ улыбка. Они вывернули мою душу, сделав ее совершенно беззащитной, а медленно закручивающееся, точно торнадо, искривление лишило меня способности воспринимать внешний мир адекватно.
     Я до сих пор не уверена, разумно ли звучала моя речь в общении с ним. Правда, Цитов затронул давно интересовавший меня вопрос, и я, не выдержав, ввязалась в разговор. Обсуждение вели мужчины, девушки из этой компании не принимали в нем участия, одна я вцепилась в тему как ненормальная. Суть спора действительно задевала мои нервы, но, конечно, это была защита от Никиты, который прислушивался, посасывал через соломинку коктейль, катал шары боулинга и при этом не выпускал меня из поля своего зрения ни на минуту.
     Цитов по моим уклончивым ответам понял, что идти к ним в команду я не хочу, и, крайне удивленный этим, все же больше ни о чем не спрашивал, а через месяц устроил мне собеседование с довольно-таки известной в арт кругах особой по имени Нора. Каким-то неведомым образом она в столь молодом возрасте уже владела успешным бизнесом притом, что внешне казалась избалованной и легкомысленной пустышкой, интересующейся лишь мужчинами. Я долго размышляла о работе под началом этой особы, поскольку мне не хотелось оказаться в ловушке корпоративной зависимости от подобного человека, и лишь какое-то труднообъяснимое чувство толкнуло меня позвонить ей и согласиться…

***20

     Поездка в Париж задерживалась по причине того, что Дане требовалось время для оформления визы. Нора давно искала переводчика, однако по ее разумению ни один мужчина был не способен передать необходимые ей нюансы на переговорах, да и в обычных беседах, где она ценила оттенки интонаций, невозможные при сухом механистичном переводе. К тому же, Нору часто выводили из себя и отвлекали от сути беседы с партнерами то манеры очередного синхрониста, то его явная рисовка перед публикой, а порой и откровенное самолюбование. Ни разу пока не получила она желаемого результата, ибо как натура артистичная желала перевода "художественного".
    Дана оказалась идеальной кандидатурой на роль неосязаемой тени, чуть слышным эхом вторящей говорившим на разных языках людям. Она чутко улавливала все тонкости настроений и вместе с тем метко, кратко и емко раскрывала Норе менталитет, а также уровень образованности и культуры очередного собеседника, его начитанность, демократичность или, напротив, консервативность взглядов, что позволяло Норе прекрасно ориентироваться с каждым из них. Кроме того, Нора впервые ощутила себя комфортно рядом с женщиной,– Дана относилась к числу редких людей, поддерживающих в собеседнике чувство собственной значимости. Крайне эрудированная, она поправляла Нору в разговоре очень тактично и мягко, а раздражение или неприятие выказывала едва приметным отстраняющим движением пальцев – не более. Вдобавок Дана не страдала ложной стыдливостью в отношении своих не слишком дорогих туалетов и при этом умела выглядеть чрезвычайно элегантной.      
     Нору влекло нечто противоположное ей самой, но две настолько разные по наружности и темпераменту – словно позитив и негатив – они чувствовали себя в обществе друг друга естественно. Испытывая к Дане особое притяжение, невозможное к мужчине, Нора поначалу даже решила, что это зачатки лесбийства, хотя представить себя в постели с женщиной не могла. Она умела обольщать поклонников и любила ощущать себя желанной для них, и временами ей рисовалось сразу двое мужчин, в чьи объятия она вплеталась органично, но принять другую женщину в эти фантазии ей не позволял инстинкт. Хотя в глубине души она завидовала геям, ибо находила их переживания более тонкими, нежели свои собственные – исключительно гетеросексуальные, однако по ее понятиям несколько извращенные. Поэтому пропасть, разделявшую мужчин и женщин, Нора воспринимала с молчаливым отчаянием, полагая, что тонкие натуры, ищущие взаимопроникновения и слияния душ, порой находят его в однополой любви, не зря же столько художественных гениев отдавали ей дань.
     Встреча с Даной многое изменила для Норы. Она прекрасно представляла свою любимицу в мужских объятиях и получала от этого утонченное эстетическое наслаждение, почти идентифицируясь с Даной в подобных фантазиях. И все же данное влечение, волнующее и удивительно чистое в плане чувств, было бескорыстным и даже жертвенным. То, что Дана понимает ее, Нора воспринимала как особую, ценнейшую о себе заботу. И такая близость-понимание, защищенная от взаимного сексуального интереса и соперничества, заставляла ее любить Дану неповторимой женской любовью. Она скучала без подруги, ей не терпелось рассказать той новости, поделиться пришедшими мыслями в тайной надежде, что Дана не раскритикует их, хотя и критику от нее Нора принимала, точно голодный пищу, ибо испытывала к ней жгучие собственнические чувства. Обрести Дану, иметь ее всегда при себе – это стоило любых усилий.   
     Разглядывая сидящего за компьютером Климова, Нора морщилась: это был еще один человек, которого она желала иметь в своем распоряжении. Как ни старалась она не думать об этом паршивце, мысли постоянно возвращались к нему. И ведь внешне он не нравился ей. То ли дело Золотов – породистый мужичара, таран в бизнесе и любви. Правда, любить его как мужчину Норе на ум не приходило. Безусловно, она любила Золотова за заботу о себе и понимание женских слабостей, за то, что он оценил ее как личность и убеждал не ломать свою натуру. Из всех знакомых Нора выделяла Никиту, но уж кого-кого, его она обольщать не осмеливалась, да и виделась с ним нечасто. Ее лишь неизменно подогревал азарт соперничества: Никите все давалось с лету, без напряжения, тогда как ей каждое начинание, невзирая на поддержку Золотова, приходилось пробивать с величайшим трудом.
     Климов для любви и вовсе не годился, однако именно в его объятиях она желала оказаться. А он между тем пытался ее убеждать, несколько гнусавя – чем всегда особо задевал нервы Норе, тонко улавливавшей в этом издевку и принижение своих интеллектуальных способностей:
-Дорогая, ты необъективна. Эти господа не так глупы и вполне способны составить нам конкуренцию. Конечно, мы обладаем репутацией, и все же не стоит забывать,– при наличии денег нам легко перебежать дорогу, организовав мощный промоушн чему угодно.
Нора взглянула на него: как изощренно он умеет мучить своим равнодушием.
-Думаю, не стоит обращать на них внимания. Ну кто этот Битов сотоварищи? Не знаю, не внушает он мне опасений, да и особого интереса не вызывает. Мало ли желающих покрутиться в издательском бизнесе, но подобные Битову люди жаждут быстрых и надежных денег. Он разберется и отпрянет, уверяю тебя, мне чутье подсказывает. Отвлекись от этой псевдо проблемы. Лучше скажи, что у нас с инвестиционным портфелем.
Климов педантично протер очки:
-Котировки выросли. Ты в прибыли, дорогая.
-А ты?- ехидно спросила Нора.
-Ну и я соответственно. Однако что за тон?
     Нора отвернулась. Климов со своей нарочитой инфантильностью раздражал ее и лишал покоя. Она прикидывала: мог бы он зажать ее горячо, по-мужски, со страстью, и приходила к выводу, что Климов на подобное не способен. Но она знала, что нравится ему: однажды, напившись на вечеринке, посвященной удачной сделке, он в забытьи целовал Нору. Ее покорили эти поцелуи, только после того вечера Климова будто подменили: он старался сохранять дистанцию, выдерживать стиль и единственную вольность, какую себе позволял, так это называть Нору "дорогая". В остальном же был весьма сдержан. Даже на боксера, водителя Норы, почти не смотрел, в то время как она, смущая мальчика, лезла к тому с ласками на глазах у Климова, ибо знала, что на фоне бритого симпатичного "качка" с мягкой складкой шарпея на лбу выглядит утонченной коралловой веточкой в руках Циклопа. Но все ее маневры оставляли Климова равнодушным, и она плакала злыми слезами.
    Ей с трудом приходилось останавливать себя, чтобы не прикасаться к нему "ненароком". А еще она никак не могла увязать в голове его повседневный холодно отстраненный вид с теми пьяными поцелуями, снявшими завесу таинственности и сроднившими ее с ним.
      Климову же нравилось жить одному, хотя порой он грустил без любви. Когда-то женщины даже не смотрели в сторону худенького мальчика в очках, что явилось причиной многих его ранних страданий. Разумеется, к тридцати годам Климов заимел опыт общения со слабым полом – впрочем, преимущественно негативный. Поначалу нелогичное поведение женщин вызывало у него романтический восторг, однако со временем он начал сильно подозревать их в природной глупости и, в конце концов, почувствовал, что решительно не понимает этих созданий. Ужасный педант, он прочел всю найденную литературу о женской психологии и пришел к выводу, что эти существа обделены природой основными качествами, ценимыми им в людях. Правда, с другой стороны, свою мать он уважал и любил. Миловидная маленькая женщина с мягкими манерами скрытой пружиной двигала к достижениям мужа и сына.   
     Отец Климова многого добился в науке и продолжал свои исследования. Климов-младший не пошел по стопам родителя, но получил прекрасное экономическое образование и стремился использовать свой ум с полной отдачей, желая при этом испытывать удовлетворение, что оказалось не слишком легкой задачей. Поначалу он долго размышлял над тем, следует ли посвятить себя "деланью" денег с активным использованием для этого работы мозга. Подобный вопрос никогда не возникал ни у кого из его друзей и знакомых, а вот Климов думал об этом всерьез, ибо считал интеллект главным инструментом в высоких умственных сферах, таких как философия и художественное творчество. Он очень сомневался в нравственном праве мыслящего человека иметь блага большие по сравнению с людьми, лишенными по объективным причинам возможности получать знания и развиваться в интеллектуальном плане. Здесь возникало много подводных камней, но слишком часто он сталкивался с теми, кто не по собственной вине и в силу непреодолимых обстоятельств оказывался на обочине жизни, и остро сочувствовал им.
     С юности Климов усвоил, что по недомыслию легко запачкать не только репутацию,– его заботила духовная чистота. Он многим жертвовал для получения свободы, даваемой знаниями, но применять их с целью обогащения считал абсолютно неприемлемым. Ведь нельзя все предусмотреть и уравновесить в этом мире, и даже к выверенному смыслу должны вести шаги, соотносимые с понятиями о добре и порядочности, хотя порой и идущие вразрез с абстрактной разумностью. Именно поэтому он не побоялся выставить себя в невыгодном свете, уступив без объяснений место банковского консультанта по международным кредитам приятелю инвалиду, не слишком хорошему специалисту, нервному, а временами и злобному, пареньку. Пришлось покривить душой, чтобы помочь более слабому устроиться на престижную работу. Это оказалось неприятным испытанием для самолюбия, но окупилось для Климова сознанием чистой совести.
     Много времени он посвящал саморазвитию и испытывал от пополнения своего умственного багажа психологический релакс. Аналогичным действием обладали для него мышечная радость в спортивных занятиях, спиртное и сексуальная разрядка, но он, сравнив их между собой, пришел к выводу, что удовлетворение от нового знания превосходит все телесные удовольствия.
     Еще когда он только начинал жить самостоятельно, финансовые результаты умственной работы относились им к орудиям свободы. Правда, он быстро опомнился и переместил их в разряд производных, временных, да и попросту – постыдно меркантильных. Лишь незамутненное практическими смыслами, не искаженное и не деформированное расчетливостью и ожиданием выгоды наслаждение он признавал приемлемым для себя, а поиск способов получать его, оставаясь при этом порядочным человеком – вполне достойной задачей.
     Какой-то период Климов работал в фирме, продвигавшей одно перспективное научное открытие, куда его устроил отец. Экономические знания Климова-младшего хорошо оплачивались, однако он испытывал достаточное давление от владельцев компании в плане попыток использовать его в несколько ином качестве. Ему предлагали соучредительство и работу в зарубежном филиале для контроля за "откачкой" средств через оффшор, но он не желал ввязываться в финансовые игры, разжигавшие почти неуправляемые корыстные инстинкты, поэтому быстро и корректно вывернулся из скользкого положения. Коммерческие бега нарушали философию его души.
     Когда он вновь искал применение своим талантам и умениям, то среди предложений друзей и знакомых выбрал журнал, которым владела женщина. Расшифровать подсказку собственной интуиции Климов бы не смог, хотя именно последнюю он ценил на уровне энциклопедических знаний и таланта, считая великим природным даром. Он работал у Норы уже два года и для целей получения дохода использовал максимально обезличенный инструмент – ценные бумаги. Осторожность и чутье диктовали Климову правильную тактику, в инвестиционном портфеле он держал только "голубые фишки".
     Нора была достаточно взбалмошной, но он сразу понял, что она прекрасно ориентируется в делах. Однако более всего в ней его привлекало отсутствие алчности, которая отвращала Климова от многих дельцов, зазывавших к себе в команду высококлассных специалистов. Нора любила игру и также воспринимала бизнес – легко, без корыстного рвачества. Ей нравились изящные ходы и приемы. Тем более что на всякий пожарный в качестве опоры имелся богатый покровитель Золотов – соучредитель и гарант ее начинаний. Золотова хорошо знали в большом бизнесе, и его поддержка имела значительный вес. Правда, не только это требовалось Норе. 
     Золотов был старше ее лет на двадцать, что не помешало ему оказаться великолепным любовником. Однако как выяснилось, этот старый ловелас всегда имел непреодолимую склонность к юным девочкам и как человек глубокий страдал от своей порочной страсти, но не мог отказаться от живых сексуальных игрушек, которых щедро осыпал дарами, дабы искупить свои грехи. Нора относилась к иной категории: ее он выбрал не для развлечений. Далеко не каждому Золотов доверил бы свои финансы, однако Нора подошла для этой роли как нельзя лучше, ибо не имела цели обогатиться,– бизнес спасал ее от душевного кризиса. Золотов искренне заботился о ней, и в ответ она приумножала его деньги, выведенные из оборота и "отмытые" от налогов и посягательств партнеров. Эти средства являлись его "запасным аэродромом" на случай финансового краха.
     Для большей стабильности он учил Нору всему, что знал сам. Общались они преимущественно по телефону, развернуто и откровенно, а как любовники бывали близки крайне редко, лишь когда Нора сама приезжала к нему из-за вдруг одолевшей грусти. Он не мог ее не пожалеть и своих чересчур молоденьких пассий в приезды Норы отодвигал на задний план. Но о соединении с ней не могло идти речи: их отношения являлись разновидностью нежной чувственной дружбы, не способной перейти в супружество.
     Климов знал о Золотове, и, переварив эту информацию, сделал определенные выводы, которые тем не менее не очернили в его глазах ни Нору, ни Золотова, ни их общий бизнес. Для начала Климов сказал Норе, что хочет заработать максимально много и обязательно честным путем. Она рассмеялась и предложила ему партнерство на равных. Их деловые отношения вполне бы устраивали Климова, не пытайся Нора всю дорогу по-женски провоцировать его, а это она умела. Климов старался не обращать внимания на ее игры, отринув и свои шевельнувшиеся было желания, но природа, выгнанная в дверь, вполне понятно, вернулась в окно.
     Нора нравилась Климову – утонченная и беспокойная, часто желчная и во многом беспомощная. Он видел ее уязвимость и настаивал, что в бизнесе нельзя показывать свою слабость, а нужно делать дело с холодной головой.
-У меня есть ты,- отвечала Нора. Климов усмехался, но не возражал и брал на себя самую кропотливую и ответственную работу, предоставляя Норе использовать свое женское обаяние.
     Как экономист он всегда искал оптимальных путей в достижении поставленных целей, будь то финансы или душевное равновесие. Об "экономике" души Климов пекся особо, и хотя подобная категория отсутствует в философском дискурсе, для себя он находил ее в таких концепциях как кантовский "нравственный закон внутри меня", гегелевское "бытие-для-себя", "тут-бытие, Dasein" Хайдеггера или "проект свободной воли человека" Сартра. И даже осуществлял построение личной "экономики" посредством "онтологического погружения", понимая под этим определенный вид философствования, направленный на практическое повышение экзистенциального благоденствия души. Свое существование он во всем соотнес с выбранной для себя практикой, изворотливо придерживаясь скрытой, но четко выработанной стратегии обращенности к абсолюту из любой точки существования, находясь в центре обычных дел вроде поливки цветов или заправки постели. Подобные мелочи обыденности своей ясностью и чистотой приближали его к пониманию глубин бытия.
     "Мне надобно мысль разрешить",- повторял он, если начинало захлестывать корыстной или прозаической повседневной пучиной, и со временем создал приемы, помогавшие вхождению в "онтопогружение". Это было особое состояние, в котором любые действия принимались им в плоскости инозначений, а серая обыденность отходила на второй план, преобразуясь в текст, соразмерный притче в смысловой законченности и отточенности. Порой его радовал рожденный спонтанно афоризм или логичный мыслеряд, образующий крошечный философский трактат из трех фраз. Порой Климов ликовал от просветленного понимания того, что движения, продиктованные житейской необходимостью, ткут словесную ткань, к ним самим несводимую и по сути иносказательную. Но главное, он сделал своей целью проживание нескольких жизней, сжатых внутри одной, для чего наслаивал многообразие смыслов на любой поступок и действие, насыщая и уплотняя их. Предметом его особой гордости являлось приобретенное с помощью философской этики стойкости и терпения умение растягивать мельчайшие детали обыденности до понимания вселенной и своего места в ней.
     Климов часто думал о Норе, которая теперь вдруг обрела поддержку в виде Даны. Обе они являлись нарушительницами спокойствия и не только не вписывались в его философию, напротив, активно мешали ему достойно "вживаться" в глубинную ткань жизни, вынуждая постоянными всплесками вращаться на своей орбите. Он пытался разобраться в этом для себя, педантично и скрупулезно, шаг за шагом изучая феномен Даны с ее влиянием на Нору. Их синергия будоражила его воображение, он с интересом слушал рассказы Норы о подруге и даже переступал некий порог – ненадолго и боязливо,– за которым по его подозрениям находилось сплетение опасностей и непонятностей той самой ткани жизни, которую он так стремился постичь. Правда, стройность и красота философских порталов при этом странным образом начинала оплывать и превращаться в некую студенистую аморфность, поэтому он, в испуге отпрянув, тут же возвращался в свой спокойный, ясный и чистый мир.
     А Нора несказанно гордилась своей стратегией обольщения Даны, не пожелавшей работать у Никиты в "Мужском стиле". Соперничать с ним не входило в планы Норы, тем не менее легкая зависть к успехам "Мужского стиля" шевелилась в ее душе, ведь она выстрадала свой журнал, не то что Никита – живший на всем готовом от зарубежных учредителей. Кроме того, ему было намного проще привлекать к себе людей – мужской уверенностью, перед которой Нора преклонялась. Он нравился ей, но не как Климов – притягательно-животным чувством. Никиту ей хотелось бы иметь в качестве поклонника скорее для престижа. Правда, его изысканно вежливое внимание всего лишь льстило, тогда как ей страстно мечталось проникнуть в его мысли...

***21

     Капли дождя на стекле напоминали гроздья-наплывы свечи, которой я ощутил себя однажды после краткого общения с Гостьей. Только дождь своими рыдающими быстрыми струями походил скорее на настоящие слезы. Искристые россыпи ударяли в окно барабанящей дробью и беспокоили меня – слегка, как рябь задевает гладь озера – не касаясь глубины. Однако снизу, из прозрачной упругой толщи моего существа было видно, как легкая зыбь невероятным образом начинает сдвигать подводные спящие течения и целые пласты разной температуры и плотности.
     Во мне жило несколько существ, каждое из которых имело полное право называться мною. Их чувства, мысли, unit-ideas перемешивались в беспорядке, но вдруг какая-нибудь соединяла свои разрозненные части и выступала на передний план. Тогда остальные теряли силу, хотя мнения, с которыми они настойчиво лезли к главному в данный момент действующему лицу, неукоснительно учитывались. При вглядывании в себя мне не удавалось отделаться от ощущения, что мысли, многообразные по форме, фактуре и цвету, напоминают обрывки ткани – с узелками, прошвами, бахромками. Когда-то, в художественной школе я любил уроки ткачества, и тогда точно так же переплетения нитей ассоциировались у меня с мыслями – грустно-синими, уютно-плюшевыми, желто-теплыми и шелково-текучими. Собственное мышление и сейчас представляется мне абсолютно строматным притом, что данное лоскутное полотно являет собой нечто целостное, подобное поверхности воды, всякий миг нарушаемой то брошенным камушком, то мелькнувшей рыбкой.
     Сегодня эти возмущения почти не затрагивали глади, но отдельные, редкие и случайные, касания вдруг меняли узор, точно в калейдоскопе, что рождало неожиданную несравненную мысль, сообщавшую душе новый импульс и настроение, переориентируя ее порывы и восторги в незнакомое русло. Странно, но один и тот же довод порой ввергает меня в заблуждение, позволяя в то же время открывать истину в отношении самого себя: несмотря на многочисленные логические ловушки и лабиринты для разума, существуют акты, в которых собираешься воедино и обретаешь способность выхода за собственные пределы.
     Дождь усилился, да еще и мать, наконец-то появившись, взглянула так, что сердце мое сжалось, и целый букет воспоминаний тут же нахлынул, точно исчезли преграды, и рухнула плотина. Мы снова звонили отцу. Он живо интересовался моими успехами на работе и радовался за Журнал. Я предложил ему переговорить с матерью, ожидавшей этого с нетерпением и тайным страхом. Но отец как обычно попытался меня осадить:
-Нико, не лезь не в свое дело.
-Ты можешь хотя бы выслушать ее?!- вспылил я.
Обескураженный моей горячностью, он помолчал на том конце провода, а потом спросил:
-Как она, сын?
Не желая упускать момента, я тут же протянул трубку матери. Мне хотелось исправить жестокость, так долго осуществляемую мной применительно к ней, правда, предстояло научиться снисходительности и внимательности. Как же мать всегда расцветала, если замечала хоть малейшую искру от меня.
     Ее пальцы легко коснулись моего запястья, и я по привычке чуть было не убрал руку, но вдруг цепь замкнулась: мы трое мгновенно объединились в одно целое, и я почувствовал,– отец простил ее. Он тотчас предстал перед моим мысленным взором: сильный и сдержанный, с особым понимающим взглядом. Я всегда стремился походить на него, не желая себе в этом признаваться.
     Мать заплакала, закрыв лицо руками:
-Он приедет, приедет! Все будет как прежде.
Расчет мой был верен,– отец сдался, стоило ему услышать ее голос. Я и сам вдруг неожиданно для себя, ломая подростковые табу, долгие годы возбранявшие мне сыновнюю ласку, обнял мать за плечи. Как зависел я в детстве от родного запаха ее волос, и насколько запретным стал впоследствии образ, репрессированный моим разумом. Но упорные попытки избавить сознание от связи с матерью являлись проявлением еще большей несвободы. А правда состояла в том, что я мучительно любил свою мать и страстно желал вырваться из незавершенности, называемой несделанным деянием. Наш союз не поддавался разрушению, как бы я ни стремился освободиться от нее. И единственное, что могло завершить данный труд моей души, так это любовь к ней – безо всяких причин, просто оттого, что она существует: со своими глупостями, изменами, слезами.
     Когда-то, еще до нашего знакомства с Даной, одна из моих любовниц попыталась проявить обо мне заботу, подобную материнской, чем породила во мне крайнее раздражение. Я тут же прекратил походы к ней. Тогда проскользнула мысль, что для принятия такого отношения в моем сердце нет места – оно занято матерью и ее нежностью. Впрочем, это и злило меня больше всего.
      Но сейчас наступила та самая минута, словно упало созревшее яблоко, и больше уж я не смогу сказать, что мать – сама по себе, отдельно от меня; не смогу я оставаться к ней безучастным, да и раньше не мог, хотя и пытался отстраняться от нее всеми силами. И одиночество никогда меня не мучило, потому что она есть на свете; измены ее произошли во многом из-за моей жестокости, и я обязан теперь искупить свою вину перед ней.
     Между тем после нашей очередной ссоры Дана надолго пропала. Несколько раз я приезжал к ней впустую, а мобильник ее упорно молчал. Она снова уехала в командировку, и мне пришла мысль занять вечер встречей со своей старинной приятельницей, которая, пока я заканчивал дела, курила длинную дамскую сигарету.
     Через стекло я видел, как Мелита загасила ее и достала ментоловый "орбит", зная мое отвращение к сигаретному дыму. Пара фотографий, одна из которых планировалась на обложку, остались лежать. Я сомневался – какую из них выбрать, посматривая через стекло, как Мелита прихорашивается и красит губы.
     Раньше мне льстило желание женщины понравиться, сейчас же действия Мелиты казались нелепыми. А тут еще взгляд мой упал на ее ноги. Ну что такое, при чем здесь части тела? Это дешево, Мелита далеко не дура, тебе было с ней интересно…пару раз. И все же мне не нравились ее лодыжки – слишком широкие, с набухшими венами, и пятки, распластанные на подпятниках босоножек. Ноги, в общем, ничего: тонковаты снизу и несколько полноваты сверху, но в меру… Господи, о чем я думаю! Мелита весьма привлекательна, у нее красивая грудь, правда, колышется при ходьбе, но главное не это, не это, не это… И все же лодыжки подкачали, ох подкачали!
     Я поймал себя на мысли о тонких лодыжках и полудетских пятках Даны, а воображение уже скользнуло выше – к ее стройным икрам и скульптурно вылепленным коленям. Строгих контуров, но с гладкими ложбинками, они являлись объектом моего особого эстетического наслаждения. Однако я пресек опасные фантазии в корне, ибо мои чувственные мечты уже прикасались к ее нежным бедрам.
     В баре мы выпили, но расслабление не пришло. Напротив, мне не удавалось придумать ни одной подходящей темы для разговора. Слушая Мелиту, я ловил отражение в многочисленных зеркалах, а когда принесли закуски, впился взглядом в пару, вошедшую в кафе. Девушка,– к моему изумлению это оказалась Дана,– не видела меня. Извинившись, я оставил свою спутницу и юркнул к стойке бара. Прикинув, что Дана захочет пройти в дамский туалет – привести в порядок волосы, разметанные ветром,– я замер возле выхода, ведущего в кухню. Мужчина выбрал столик и сел, а Дана, вполне согласно моим предположениям, пошла к туалетной комнате, где и была перехвачена мной у подсобки бармена, отсутствовавшего в данный момент.
     Она попыталась вырваться, но я притянул ее к себе:
-Где ты пропадала?
-Тебя это не касается, отстань от меня! Мы же договорились расстаться, Никита!
Мне не терпелось снять с Даны обувь и разглядеть ее лодыжки, но, отложив это на потом, я присосался к ней поцелуем.
-Господи, все снова!- возмутилась она, впрочем, почти не сопротивлялась, когда я тащил ее через кухонные помещения. Пришлось сунуть какой-то тетке двадцать долларов, чтобы не устраивала скандала и выпустила нас через запасный выход.
     Происходящее на самом деле совершалось не здесь и не сейчас, а случилось с нами давно: каждый пришел к этому своей неотвратной дорогой. Оставалось наблюдать непрерывно длящееся действие, что разворачивалось и соединяло нас на изгибах траекторий, открывая нам новые ощущения, ожидаемые подсознательно, но неожиданные в своей первозданности. И физическое слияние оказывалось не самым главным в нем,– пульсирующая кульминация, должная растаять сразу после рождения, невероятным образом не исчезала, а перетекала в туманность. И уже невозможно было различить: где мои мысли, а где мысли Даны; мы бродили в этом росистом тумане, прикасаясь к причудливым плавающим существам – овеществленным фантазиям нашего общего сознания.
     Лодыжки оказались, как и помнилось мне, тонкими, гладкими и нежными, а пятки – очень узкими. Но Дана возмущенно брыкнулась, откинув меня на подушки:
-Не смей покушаться на мои ноги! Не думаешь ли ты, что я останусь?
-Очень даже думаю.
-Забыл, чем закончились наши с тобой пресловутые трое суток? А пошли уже вторые.
-И ты решила обмануть ситуацию? Давай снимем дурацкие маски и перестанем копаться в себе, своих поступках и мотивах. 
-Боюсь похмелья.
-Перестань, мы не маленькие дети в игры играть. К тому же – все изменилось.
-Глупости! Ты как обычно захочешь уйти, а я…захочу, чтобы ты ушел – и не возвращался!
-Но я не собираюсь уходить!!
-Конечно, ты ведь дома – уйду я!
-Дана!- крикнул я, однако она уже оделась и выскользнула за порог. Странное чувство подвесило меня между софой и прихожей: уверенность, что Дана не ушла, а прислонилась к входной двери снаружи и плачет. Я вскочил, рывком открыл дверь, но Даны там не оказалось. И тотчас пространство, разделявшее нас, выросло из точки, в которую сжималось в ее присутствии: я не успел преодолеть его в этот раз, перепрыгнуть, пока оно было сжато, а теперь никаких сил не хватило бы перемахнуть зияющую внутреннюю бездну. Только соприкосновение с Даной сокращало, почти уничтожало ее: в душе не рождалось сомнения и вопросов – почему мы вместе.
     Слияние наше происходило естественно и органично, так что даже размышления об этом казались излишними; мы словно простирались друг в друга, превращая взаимное присутствие в некую гомогенную среду и не оставляя в ней пустот. Но хлопнувшая за Даной дверь давала ясно понять, что я не свободен. Меня мучило безвозвратно утерянное и нереализованное в ускользнувший миг: тайные обиды Даны, невысказанные и не выплеснутые. Я не мог желать зла Дане, напротив, старался приносить ей радости и удовольствия, а получалось, что каким-то нелепым образом зло свершалось, ведь наши встречи всегда лишь предваряли разъединение. В этом зазоре и возникал провал, преодолеть который можно было только вдвоем: в переплетении тел и сознаний.
     Эта мысль длилась как нечто объемное и протяженное и вбирала в себя огромное время-пустоту, наполняя его плотной субстанцией. Так вероятно и происходят озарения: в один прекрасный момент все твои накопления молниеносно разворачиваются пружиной, что позволяет совершить качественный скачок на другой энергетический уровень.

     С утра я все мучился мыслями о Дане и успокоился только, твердо решив вечером спокойно обдумать тактику с ней. По средам мы обычно ужинали вдвоем в ресторане, однако на пороге дома меня перехватил дед архивариус и заманил-таки к себе. Конечно, я приходил к нему до этого пару раз и слушал обстоятельный рассказ о жизни – с просмотром фотоальбомов и чаепитием,– но сегодня он заарканил меня внепланово.
-Никита, я хочу сообщить вам нечто интересное.
Его отличная осанка говорила о хорошей физической форме. От меня не ускользнуло и то, как он стоит и ходит – крепко, а не на полусогнутых ногах. Вдобавок дед не имел отталкивающего затхло-маслянистого запаха старости, напротив, нос мой улавливал приятный свежий аромат. А когда мы обменялись рукопожатием, я словно получил заряд энергии, поэтому заинтересовался им еще больше – в нем чувствовалось сильное мужское начало.
     Квартира его, просторная и чистая, поражала огромным количеством книг в застекленных шкафах. Старинную добротную мебель он натирал полиролью,– чувствовался ее запах; паркет блестел, и комнаты походили на сумрачные музейные залы, но в кухне царили уют и тепло: там на подоконнике цвели фиалки необыкновенной расцветки – с желтыми прожилками и волнистыми краями лепестков. Дед гордился этим сортом, который, оказывается, вывел сам путем сложной селекции. Он долго вещал мне о перекрестном опылении и областной выставке сентполий, где даже получил престижный приз, а между делом разливал коньяк в изысканные приземистые бокалы чешского стекла и медленно нарезал лимон твердой рукой. Голос его звучал спокойно и неторопливо, покоряя мой слух своим чеканным тембром:
-Ко мне пришло время мудрости "дао". В концепции невмешательства ты смиренно принимаешь; получаешь, а не берешь; позволяешь восприятию идти своим ходом: вполне похоже на фрейдовское "дрейфующее внимание", которое также скорее пассивно, чем активно, мечтательно и терпеливо – без суеты и беспокойства. Это пристальный взгляд и сознательное подчинение ощущению. Когда-то я мог только мечтать о подобном, сейчас же прежние свои впечатления вытаскиваю из запасников и благодарю судьбу, позволившую накопить их огромное количество, но главное, сохранившую мою память действенной и чистой от наслоения незначительных недавних событий жизни. 
Он помолчал, а затем добавил:
-Любочка, приятельница Сони, снова появлялась; кстати, ко мне заходила и о вас спрашивала.
     Некоторое время мы церемонно пили чай. Он, верно, забыл, о чем говорил перед этим, переключившись на неспешный рассказ о великолепной рыбалке где-то в глуши на туманном утреннем озере.
-Если вы, Никита, пожелаете, мы могли бы съездить поудить плотву. Я долго не появлялся на даче и очень хочу попасть туда. Там прошли дни в раздумьях, когда я похоронил жену, и знаете, озеро сделало мое одиночество многомерным, в каком-то смысле вернув мне утраченное. Я научился погружаться в аромат прошлого, отрешаясь от боли. Душа моя возродилась там. Теперь я одинок лишь физически, что, в сущности, не так уж и страшно. Однако требуется наследник на дачный дом.
При этих словах он многозначительно посмотрел мне в глаза и, предваряя мой протест, сказал:
-Дом как ребенок требует заботы. Поймите, Никита, если он обретет хозяина – не меня, кто уже не в силах содержать его,– то и я смогу изредка рыбачить в тех местах. Тамошнее озеро – моя заветная мечта. У него чудесная энергетика, а по утрам над водой часты туманы, невзирая на время года. Знаете, бывают странные уголки природы: с разреженным воздухом или иными аномалиями. Может, состав донного ила, но все там особенное, даже запах воды необычный – слишком свежий: вероятно, озон или что-то еще… Я хотел бы жить летом в пристройке, однако самому мне никогда туда не выбраться.
     Наверняка, эта дача находилась где-нибудь у черта на куличках, но мне стало жаль деда, и я согласился свозить его туда – не вполне бескорыстно, ибо сразу представил, как захвачу с собой Дану и там проведу с ней выходные. 
-А что, Борис Платонович, та женщина?- напомнил я ему. Он улыбнулся:
-Непростая мадам. Они с Соней свои прежние игры вздумали играть, и выбрали в этот раз вас.
-Какие игры?- живо заинтересовался я.
-Да выведал я у Сони – занимаются они так называемой белой магией. Глупость бабская, разумеется: видите ли, эта ее подруга умеет якобы "расширять" сознание объекта с помощью нлп.
-Они что же, собрались расширить мое сознание?- рассмеялся я.
-Вроде того. Однако согласитесь, магической внешности особа.
-Особенно голос.
-В том-то и дело! Поговорил я с ней, и у меня перестала ныть спина. Сам удивлен, ведь без таблеток не могу обходиться уже много лет и решительно не верю ни в какую магию. Она, видимо, использует какие-то психологические приемы снятия неврогенных болей. Обещала и мой артрит застарелый вылечить, но пока ей энергия для другого требуется. Думаю, она ее на вас нацелила.
-И зачем я им понадобился?
Дед покряхтел и пересел в кресло:
-Вас выбрали в корыстных целях. Как бы объяснить…это жрицы любви, понимаете? Не в смысле – разнузданные ведьмы, но что-то в этом роде. Расширив сознание объекта-проводника, они тем самым приобщаются к вселенскому разуму и так получают неистощимую энергию космоса – омолаживаются духовно и физически.
-Господи, глупость несусветная,- усмехнулся я.
-Они вполне безобидны, но дама эта кое-что умеет – устранила же она мою боль коротким разговором. Ведь вы тоже слышали музыку ее смеха? Он вызвал во мне волнение, подобное состоянию влюбленности. За жизнь я несколько раз встречал удивительное, так вот она – из той же категории.
     Беседа с дедом вернула меня к воспоминаниям детства, и я снова подумал о Сергее, упорно разыскиваемом мной через знакомых. Правда, никто из них не мог мне ничего сообщить. Я с удивлением обнаружил, что даже не знаю, где сейчас живут родители моего друга,– с той поры, когда я подростком был вхож в их дом, они переехали. Самым странным и пугающим оказалось то, что в квартире Сергея поселились какие-то люди. Мало того, они пытались уверить меня, что я ошибаюсь, и живут они здесь давно. Создавалось впечатление выстроенного кем-то сценария с изощренным запутыванием ходов.
     Приятели дали мне новый рабочий телефон Сергея, но и там, вежливо осведомившись, с кем говорят, ответили пространно и явно заученными фразами о некоей сделке: фирма де больше не принадлежит моему другу, а сам он уехал чуть ли не за границу. В моей душе поселилась нешуточная тревога, мне мерещились беды и несчастья, бандитские наезды и непокрытые долговые расписки. Я усиленно размышлял о том, почему встретил Лену на вокзале такой потерянной: мысли ее ощутимо бились о стекло вагонного окна, она точно рвалась из клетки…

***22

     Помнится, мне никак не удавалось рассмотреть лицо Сергея,– зрение выхватывало отрывочные детали: глаз, руку, плечо…Физическая близость не позволяла объединить их в цельный образ, но запах Сергея явно не был мне чужеродным, напротив, я желала вдыхать своего возлюбленного и пробовать его на вкус. Он делал со мной то же самое – будто пил по капле и вглядывался в мои глаза, словно выискивал что-то в их глубине. И хотя улыбка надменных губ оставалась совершенно непостижимой, лицо его больше не казалось мне высокомерным, я сроднилась с ним.
     Утром он разбудил меня, уже чисто выбритый и элегантно одетый. Я вскрикнула и рефлекторно вцепилась в него. В иных обстоятельствах подобное поведение было бы для меня невозможным, но сейчас я удивлялась себе как бы со стороны. А Сергей нежно освободился от меня и закрыл мне рот ладонью:
-Успокойся, я подожду, когда ты встанешь. Только не тяни резину, мне необходимо появиться вовремя.
     Сборы мои комкались мыслью: как бы он не оставил меня. 
-Если ты занимаешься компьютерами и информационными технологиями, возможно, тебя заинтересует наша компания,- сказала я, натягивая колготки, джинсы и свитер.
-А я прекрасно знаю вашего директора Женю и имею с ним дела. Странно, что с тобой мы ни разу не встречались.
Ничего странного в этом не было,– многих партнеров фирмы я знала лишь виртуально, по реквизитам договоров, и редко кого из них видела воочию. И теперь мне даже припомнилась одна спецификация, подписанная наверняка именно Сергеем, а на работе, вынув из сумки блокнот, я обнаружила злосчастный листок с телефонами, послуживший источником моих страданий в разлуке.
     К обеду я сидела как на иголках в страхе, что снова произойдет нечто ужасное, и Сергей бесследно испарится. Но он приехал и повез меня в китайский ресторан. Я не бывала раньше в подобных заведениях, однако вместо того, чтобы наслаждаться видом маленькой китаянки, поочередно приносившей нам необычные блюда, пребывала в странном эйфорическом возбуждении. Сергей учил меня орудовать палочками, что плохо мне удавалось, поскольку я ощущала какую-то тревожащую мое самолюбие напряженность. С одной стороны мне нравилось быть "ребенком" Сергея, тем не менее информацию о купленных в театр билетах я восприняла не как сюрприз, а как нечто сделанное без моего согласия. К тому же он выбрал и оплатил неприлично дорогие вечернее платье и туфли для меня, о каких можно было только мечтать. Как же мне не хотелось вмешивать эти покупки в свое новое любовное состояние. Единственное, что останавливало меня от возражений, так это нежелание омрачать удовольствие Сергея делать подарки, которые лишний раз подтверждали тонкий вкус моего аристократичного возлюбленного.
      Вопреки здравому смыслу я испытывала непреодолимое желание то почесаться, то поелозить, то сесть удобней. Что-то вынуждало меня все время нарушать правила хорошего тона, но Сергей словно не замечал нелепости моих телодвижений и вел себя так, как если бы рядом с ним находилась самая изысканная из женщин. И все же каждое его слово, обращенное ко мне, доброжелательное и даже мягкое, звучало, по сути, непреклонно, что и вызывало у меня внутреннее сопротивление. 
-С завтрашнего дня оформишь отпуск, я уже договорился с Евгением,- сказал он дома тоном, совершенно не допускающим возражений.
Я физически ощущала посягательство на самое ядро своей воли и, хотя панически боялась ссоры, упрямо заявила:
-Следовало поинтересоваться моим мнением на этот счет.
-Зачем, раз ты согласна?- улыбнулся мой искуситель и подарил мне такой завораживающий поцелуй, что я даже не вспомнила – чему это собиралась противиться. Однако утром мне вновь пришла мысль отстоять свои права – для начала в виде уточнения сроков отпуска.
-Я не привык, чтобы мои решения обсуждались,- последовал ответ, заставивший меня подпрыгнуть как ужаленную:
-Но я буду обсуждать их, если они коснутся меня!
-Не беспокойся, они никогда не пойдут вразрез с твоими желаниями.
-Все равно! Я хочу принимать их сама!
-Пока мы вместе, ты будешь слушаться только меня!
Эти слова пригвоздили меня к стулу и оставили сидеть в кухне с открытым ртом. Я испугалась возможности потерять Сергея. Но свобода… Она таяла на глазах, и страшно было подумать, чем это может кончиться.
     Евгений Иванович без вопросов подписал мое заявление об отпуске и, улыбаясь, просил передать привет Сергею Викторовичу:
-Безмерно рад, что вы знакомы. Надеюсь, с твоей помощью наши проблемы исчезнут.
Я страшно разозлилась, а Сергей, выслушав мой рассказ, усмехнулся:
-Тебя уже пытаются использовать против меня.
-У нас с твоей фирмой вроде бы нет трений.
-Ошибаешься,- усмехнулся он, но не стал продолжать. 
-Скажи, а зачем мне отпуск?- осторожно спросила я.
-Мы едем в Египет, там сейчас очень хорошо.
-Но я не хочу!
-Разве?
Меня опять испугала перспектива ссоры с ним, а ночью он с неотразимой нежностью еще более укрепил свои бастионы,– я ловила себя на желании стать частью его тела.
     Мое упрямство просыпалось по утрам.
-Сережа, мне не нравится твое давление,- начала я, приластившись к нему, когда мы еще нежились в постели.
-Ты снова о решениях?- спросил он без предисловий.
-Хотя бы интересуйся моим мнением.
Но моя, даже столь заведомо пораженческая, позиция и тут потерпела крах:
-Я же сказал – тебе не о чем беспокоиться.
Никогда еще не попадала я в подобную "вилку"; сейчас меня просто раздирали две противоположные силы.
-Лена, я тебя очень люблю, но запомни – решать у нас все буду я.
-А мне прикажешь сделаться пассивным исполнителем твоей воли? Марионеткой? А если я с чем-то не соглашусь? Вдруг ты нарушишь мои права?- петушилась я, чем страшно его забавляла:
-Обещаю, ты останешься довольна.
-Но откуда такая уверенность?
-От верблюда,- он медленно и нежно начинал касаться меня поцелуями, и значимость моих претензий улетучивалась в чувственном тумане. Я не понимала, как минуту назад могла предъявлять нелепые требования своему божеству, умеющему погружать меня в любовный омут.
     Однако он снова настоял на своем и вообще вел себя, будто все давно решил. Я вплеталась в его планы естественно и органично, он их сориентировал на меня, хотя мне самой не представлялось даже малейшей возможности выбора. Правда, я стала замечать, что мои желания точно соответствуют планам Сергея, он их как бы предвосхищал.
 
     Дни наши были насыщены не менее ночей,– он стремился показать меня всем своим знакомым, что с одной стороны, льстило, а с другой говорило о глубине его чувства, ведь, как я поняла, Сергей редко появлялся на людях с женщинами. Меня он почти не отпускал, держа, точно ребенка, за руку, и приходилось бежать вприпрыжку, чтобы поспевать за ним. Но ходили мы мало, больше ездили. И когда он отлучался по неотложным делам своей фирмы, я оставалась в машине, не желая разрушать атмосферу единения с ним: салон автомобиля являлся пятачком нашей территории, куда не врывался сторонний мир.
     На мои демократичные наряды Сергей смотрел спокойно, лишь изредка деликатно предлагал померить ту или иную вещицу, которую тут же покупал. Но когда он приобрел мне легкую норковую шубу, я не выдержала и выразила неудовольствие ее дороговизной.
-Давай решим наши финансовые вопросы просто: если я захочу купить что-то, то сделаю это. И тебе предлагаю не жалеть денег,- сказал на это Сергей.
-Мой бюджет скромен и строго расписан,- запальчиво ответила я и услышала в ответ:
-У нас с тобой достаточно средств.
Пораженная его заявлением, я осторожно спросила:
-Что ты хочешь этим сказать?
Тайные жгучие мечты о соединении с ним неожиданно получили опору и закружили меня с сумасшедшей скоростью, а он улыбнулся:
-Ты станешь моей женой – и очень скоро.
Вообще-то для начала спрашивают согласия, подумала я, но счастливая волна тут же застелила эту мысль.

     Мы подали заявление накануне отъезда в Египет, и Сергей привез меня в загс, снова не спросив ни о чем, однако мое состояние больше не позволяло вылезать рьяному капризному ребенку, желавшему спорить и отстаивать никому не нужную книжную независимость. Правда, даже сейчас меня трудно было бы назвать счастливой. Словно скупая ключница я следила за каждым взглядом и движением Сергея, выискивая в них подтверждение своим подозрениям. Мне казалось, что и заявление, и ночи любви, и даже непомерная забота моего возлюбленного – все это какая-то изощренная маскировка плана, имеющего цель потешить его мужское самолюбие и бросить меня затем в пучину страдания.   
     В Египет я ездила пару раз с друзьями, в отличие от которых Сергей умел отдыхать с большим вкусом, и нельзя было не оценить этого. Но каждый день, просыпаясь по утрам, я раздумывала над тем, как сильно рискую, теряя свободу окончательно и бесповоротно.      Мне не нравилось, что мой будущий муж сорит деньгами ради ублажения моих прихотей, которые он выдумывал сам, стараясь сделать мой отдых волшебным.
     Более всего мне полюбились беседы о литературе и кино, поскольку в них Сергей внимательно выслушивал мое мнение и во многом с ним соглашался. Он удивлялся моим мыслям и радовался их новизне, считая меня достойной собеседницей, но совершенно не терпел возражений против своих решений в бытовой жизни.
     Впрочем, серьезных размолвок у нас почти не возникало: он, в сущности, выполнял мои собственные желания. Сама я не успевала их выразить, а порой и осознать, и получалось, что все совершалось без моего согласия. Остальное складывалось восхитительно, и устраивать глупые бунты по причинам, казавшимся мелкими и смешными, было просто нелепо.
     А Сергей старательно выстраивал сказку с видом на море и придумывал для меня удовольствия, начиная с vip обслуживания и заканчивая чувственными ночами. Каждое утро мне приносили цветы и фантастические угощения прямо в постель. Мы ездили нырять на коралловые рифы и проводили под водой целые часы, а потом гоняли наперегонки на водных мотоциклах и посещали многочисленные экскурсии.
     Он ни на минуту меня не оставлял – в море ли, в бассейне ли, купались и ныряли мы только вместе, все свободное время пребывая в состоянии затяжного поцелуя. Как никто знавший в красивых вещах толк, мой возлюбленный приобретал их для нашего будущего дома. Коробки с ними множились и занимали уже целый угол бунгало, который мы снимали.
       Но помимо этого Сергей настаивал, чтобы я пользовалась его пластиковой картой:
-Ты практически моя жена, прошу, потрать эти чертовы деньги, доставь мне удовольствие.
Я любила покупать приятные бесполезности, сейчас же меня останавливал какой-то подспудный страх увязнуть в этих вещах, точно в веригах. И как только ни пыталась я хитрить – подлизывалась и ластилась к своему поработителю,– мои маневры оказывались напрасными, да я и всегда была плохой актрисой.
-Когда ты, наконец, поймешь – бороться со мной бесполезно?- смеялся он, а я уже не боялась поссориться с ним и взвивалась, доходя до крика. Сергей же притягивал меня к себе и начинал целовать, так что доводы мои оказывались тщетными.
-Все равно будет по-моему, я же только исполняю твои желания,- отвечал он.
-Но я не сказала, чего хочу.
-А я и так знаю.
Это относилось к тому, например, выбрать ли прогулку по городу или отправиться нырять. Он планировал экскурсию, тогда как я требовала поездки к рифам. 
-Ты устала и вздулась от воды словно лягушка, тебе необходимо развеяться, накупить милых мелочей, посмотреть древности.
Смешно,– мне действительно хотелось отдохнуть от рифов, однако природное упрямство не позволяло признать это. Оно успокаивалось временами, покоряясь рассудку, но упорно просыпалось, особенно после изматывающих снов, в которых я, как пойманный зверь, пыталась освободиться от наброшенных на меня сетей. И эта незримая битва из сна все-таки перекочевала в реальность.
     Прекраснейшим утром, пока мой возлюбленный спал, я в состоянии внутренней дрожи, раздираемая противоречивыми чувствами, заказала билет по телефону, вызвала такси в аэропорт и улетела ближайшим рейсом домой. Сергей десятки раз звонил мне на мобильник, но я не отвечала и умывалась слезами, поскольку, видно, сошла с ума, если смогла оставить любимого человека. Ну что за чертов характер!
     Какое же меня ждало разочарование: пустая квартира предстала не просто клеткой – тюрьмой! В панике я понимала, что совершаю преступление против своей любви и все же, подчиняясь прежнему упрямству, собралась в Питер – к Любаше. Какая-то инерция не позволяла мне остановиться, собраться с мыслями, я словно катилась по наклонной плоскости, будучи не в силах затормозить. И понимала, что вновь попала в сеть, только уже собственной глупости.
     Когда я увидела из вагона Никиту, целый мир возник у меня перед глазами: мир, принадлежавший Сергею, куда я почти вошла и от которого отреклась по собственной воле, неосознанно примкнув к разряду людей ограниченных, не умеющих ценить своего счастья. А ведь всегда считала себя другой – способной найти и сохранить желаемое. Сколько раз встречались мне слабаки, и потому я мечтала о сильном мужчине.
     Сергей все делал по-своему, но, слушай он каждое мое слово, на такого я бы даже не взглянула. К тому же, в быту я абсолютный профан, а недовольство тем, что он в угоду мне сорит деньгами, приходилось признать несостоятельным: обольщать меня было совершенно излишним,– я и так принадлежала ему душой и телом. Кроме того, стремление устроить мне красивую жизнь являлось выражением его безмерной любви. Да и мое мнение... если предметом наших споров и бесед становились вещи, не связанные с бытом, Сергей весьма ценил мои мысли, и когда в чем-то не соглашался, никогда не давил.
     Сидя в вагоне и провожая глазами Никиту на перроне, я с ужасом понимала, что совершила величайшую глупость в своей жизни, но поезд уже набирал скорость. Мне вспомнился сон с Даной. Вот рядом с кем мне хотелось бы оказаться сейчас: ее взгляд манил в чарующую неизвестность. Но Дана была далеко – в иной жизни...

***23

      Шимановская легко уговорила меня поехать с ней в Европу. Она нравилась мне – как женщина без комплексов, самостоятельная и свободная от условностей. Правда, я оказалась объектом ее свирепой нежности – осыпаемая подарками и милостями. Она будто вымаливала уничижительно малую толику ласки, точно брошенный любовник, и поначалу я пребывала в недоумении, пока не поняла, что она просто ищет моей поддержки.
     Будучи при деньгах и немалых, Нора повсюду таскала за собой двоих мальчиков-охранников, с одним из которых вроде бы спала. Правда, невзирая на страх потерять работу, оба ее оруженосца настойчиво поглядывали в мою сторону, но разве после Никиты мог меня кто-либо привлечь? Он отбил интерес к мужчинам, заслонив собой и мои прежние романы. Помнились мне лишь физиологические нюансы дискомфорта от каждого из моих прошлых партнеров, неизменные с чужим человеком, чего абсолютно не существовало с Никитой.
     Все мои не слишком многочисленные связи рождались и умирали, оставляя меня почти равнодушной в чувственном плане, поскольку вынуждали, прежде всего, играть определенные роли. Порой я даже верила в собственную увлеченность тем или иным мужчиной, впрочем, уже в процессе очередного знакомства всегда находились несовместимые с моим представлением об избраннике недостатки и слабости претендента.
     Знакомиться и отвечать вниманием меня заставляло желание нравиться, невзирая на то, интересен ли мне тот или иной человек. Но каждый раз поцелуи и близость лишь подтверждали чужеродность нового поклонника; и я, мучимая стыдом, начинала тосковать, так что обязательно случалась болезнь – с температурой и воспалением. Это являлось защитной реакцией, кризисом, способным помочь в разрыве очередной связи, сбрасывании ее с себя любым способом; ведь, оставаясь здоровой, трудно было сказать в глаза человеку жестокость, и только болезнь подталкивала меня становиться иной – сильной и честной. После каждой из них происходило мое перерождение или, что вернее, освобождение, и правда выплескивалась из меня спокойно и ровно.
     С Норой мы оказались одного поля ягоды, несмотря на ее предприимчивость и умение делать деньги, а также весьма циничную заинтересованность мужским окружением. Достаточно утонченная в интеллектуальном плане, она вместе с тем проявляла всеядность в сексе и могла спать, к примеру, с боксером, не способным связать двух слов. Нора, смеясь, говорила, что данное и делает его неотразимым в постели.
-Представляешь, если бы он попытался умничать, да я бы свихнулась – слушать его, с моим-то концептуальным подходом к жизни. Этот комок мускулов возбуждает своей первобытностью и рядом с вялыми ручонками наших интеллигентов дорогого стоит. Неужто лучше делить постель с тем же Климовым? 
     Несносный Климов и впрямь казался щепетильно-изнеженным. Он управлял в фирме Шимановской финансами и как профессионал вызывал у окружающих безоговорочное уважение, однако его действительно было трудно представить страстно обнимающим женщину. Впрочем, мои ощущения в этом вопросе нельзя считать объективными, я развращена связью с Никитой, который рядом со мной обращается в животное – изысканно утонченное и плотоядное одновременно. Нет, необходимо порвать с ним, это становится жизненной потребностью, ведь каждый раз после нашего очередного постельного раунда я борюсь с чувством ненависти к нему, а вернее, к себе.
     Мое сопротивление установившемуся порядку вещей останавливала едва теплящаяся надежда на какие-то перемены, на то, что положительное не может подняться на поверхность, пока не выплеснулось все отрицательное, которого, правда, было через край: переполненная желчью и похотью, я жаждала удовлетворять их без меры. И несла заслуженное наказание, ибо чувственность упивается яростными слезами не только любви, но и ненависти, пропуская через тело и душу сильнейшие энергетические разряды. Именно они не давали мне по ночам успокоиться и погрузиться в пучину тихой бесполой грусти.    
     Нора о Никите меня никогда не расспрашивала, поскольку даже не предполагала, что нас с ним могут связывать какие-то отношения. Она была с ним одного круга, и он явно нравился ей, хотя нужно знать этого пакостника, способного обойтись испепеляюще жестоко с женщиной, сделавшей первой к нему движение. Он отпугивал мало-мальски думающих особ: тягаться с ним в интеллектуальном плане, а значит – отдаться на растерзание, ни одна не рисковала. Нора, получив пару чувствительных "щелчков" по самолюбию, покусывала губу, когда слушала дискуссии нашего кружка, где Никита первенствовал, и побаивалась вновь попасть под жернов его критики и уничтожающего сарказма, ибо в полемике он не делал различий для мужчин и женщин. Подчас ее становилось жаль, но она действительно несколько не дотягивала до уровня наших споров, в которых мне иногда хотелось придушить Никиту. Я считала удачей только возможность переспорить его, и следует отдать ему должное – он честно признавал убедительные аргументы. Правда, чем ярче проявлялся мой триумф спорщицы, тем сильнее оказывалось поражение перед ним в постели, куда он обязательно меня затягивал, так его возбуждали наши азартные схватки. Ну, а уж если мне случалось уступать победу, положение становилось еще более плачевным.
      Норе вполне хватало знаний для словесных баталий. Довольно-таки разносторонняя, она умела говорить убедительно и весомо, однако там, где требовалась быстрота реакции, ее подводила неорганизованная память и отсутствие необходимого навыка в построении защиты. Порой Нора выказывала достаточную эрудированность, впрочем, не отличавшуюся глубиной. В вещах же, непосредственно влияющих на ее жизнь, ум Норы был очень изощрен. Она прекрасно ориентировалась в вопросах издательского бизнеса и обладала недюжинными организаторскими способностями. Особой ее гордостью являлся филиал во Франции, куда мы и ездили с ней. Нужно заметить, не последнюю роль в принятии решения работать у нее для меня сыграл тот неприметный факт, что свой парижский офис она арендовала не где-нибудь, а на бульваре Османна.
     Париж неимоверно притягателен для меня, там прошла значительная часть моей юности. Школьницей и студенткой я проводила свои языковые каникулы в одном из дальних его пригородов, в семье художницы по имени Жюстин. Сколько раз мечты уносили меня туда, так что моя работа у Норы сделала помимо прочего возможными и встречи с невероятно дорогими местами моего взросления, где я испытала в свое время безмятежное невинное счастье без примеси горечи.
     Когда-то в гостеприимном доме я сдружилась с дочерьми хозяйки, с которыми работала в саду, ела за одним столом, спала на одной веранде. Среди их многочисленных подруг более всех мне нравилась девочка по имени Фанни, ставшая впоследствии телеведущей. Когда брызжущих, в отличие от меня, здоровьем дочерей Жюстин отправляли в деревню на сбор винограда, по выходным я отправлялась к своей новой знакомой одна: с вокзала Сен-Лазар на площадь Согласия и уж затем на бульвар Мальзерб. Мы обязательно гуляли по Елисейским полям, где, отдаваясь потоку людей, плыли как две маленьких потерянных ладьи и вели нескончаемые девчоночьи беседы.
     Тогда я была немного влюблена детским чувством в племянника своей наставницы, Поля. Женщина аристократичная и удивительно добрая, Жюстин обучала французскому языку еще двух русских девочек, снимавших жилье неподалеку. Три незабвенных лета, проведенных у нее, остались в моей памяти чудесной акварелью, тут же вспыхнувшей забытыми красками, стоило мне войти и обнять свою любимую бонну, по-прежнему элегантную и вдохновенную.
     Единственное, о чем я пожалела, так это, что поехала к ней с Норой, в другое время прекрасно владеющей правилами этикета и способной поддержать любую беседу. От Жюстин не ускользнул откровенно ревнивый взгляд моей спутницы, настроение которой так и не улучшилось, как ни старалась добросердечная хозяйка. Впрочем, винить Нору было бы жестоко,– она казнилась, но не могла с собой справиться. Мне даже пришлось ее успокаивать, когда мы возвращались.
     Нору не слишком волновали вопросы искусства, литературы и журналистики. Она уже довольно давно жила практическими интересами, интересуясь, прежде всего, удачным оборотом ценных бумаг. Последнее обстоятельство открылось мне, когда я поработала у нее почти полгода. Достаточно долго меня питала наивная уверенность, что Нора процветает в издательском деле, поскольку в него она вкладывала всю себя. Однако журнал, ее главное детище, как статья доходов играл в ее бизнесе второстепенную роль.
     Нора обладала железобетонным здравым смыслом, порой удручавшим меня, но при этом осыпала нравящихся ей людей безмерно дорогими подарками. Климов саркастично хмыкал и все же никогда не "воспитывал" ее в данных вопросах, а ведь его финансовые рекомендации выполнялись ею неукоснительно. Со мной Нора откровенничала до неприличия, но это не выглядело развращенным или циничным. Она словно очищалась, так сотрясали ее порой собственные признания – не о банальных, хотя нередко и драматичных, событиях бизнеса, а о странных фантазиях, которые она считала извращенностью своего сознания, поскольку стыдилась о них кому-либо поведать. Но женская откровенность, случающаяся по глубинной потребности, слишком безжалостно оголяет то, что скрывается в душе. Нора становилась сама не своя, глаза ее стекленели, она словно выворачивалась наружу и в такие моменты открывала многое, неизвестное себе самой до сих пор. Для нее подобное проговаривание являлось видом терапии, для меня же – приобретением нового опыта, и не могу сказать, что опыт общения с Норой давался мне безболезненно. Ведь порой она уподоблялась то голому ребенку аутисту, делающему первые шаги и готовому наступить на битое стекло, то изнасилованной монахине, в ужасе осознавшей смысл содеянного с ней.    
     В подобном состоянии и заполучил ее однажды Золотов,– их познакомил приятель художник, некий Карэн. Тогда она "шла на дно", потеряв опору и разуверившись в жизни. Золотов вытащил Нору из трясины депрессии и почти силой заставил заняться журналом, выступив финансовым гарантом данного предприятия. Но Золотова она превозносила по другой причине,– это был единственный человек, понимавший ее глубоко, до самых истоков. Через него Нора ввела меня в определенный круг, состоящий из странной смеси людей бизнеса и искусства, с преобладанием мужчин, которых она предпочитала женщинам. Меня она сделала исключением из правил, почему-то избрав душевной поверенной, хотя я частенько давала ее действиям нелицеприятную оценку, отвергая в ней циничность, распущенность и высокомерие. Однако Норе нравилась моя агрессия.
-Дана, дорогая, одна ты можешь говорить мне такие вещи в лицо. Другую я бы просто уничтожила, но ты притягиваешь меня как магнит. Когда я стану лесбиянкой, обязательно склоню тебя к сожительству.
Подобные высказывания изрядно коробили меня, хотя из откровений Норы я знала – лесбийство противно ее природе. Впрочем, она была очень терпима к сексменьшинствам, мало того – в артистических тусовках водила дружбу преимущественно с геями. Тем не менее я видела ее влечение к несносному Климову, которого даже мне хотелось придушить за внешнюю бесхребетность и наигранную инфантильность. В нем присутствовала какая-то порочная притягательность, губы этого искусителя змеились в неясной улыбке, а проницательный взгляд менял выражение мгновенно: он мог гладить и тотчас отстранялся, оставляя тебя в недоумении. Стоило Норе взглянуть Климову в лицо, он принимал скучающий вид и начинал изнеженно перебирать пальцами, разглядывая свои ногти, точно женщина – маникюр, явно издеваясь над Норой и подчеркивая невероятную бездну, разделявшую их. Он был очень умен – этот коварный паскудник, наверняка умевший ублажать женщин: всё в движениях и мягких повадках кота говорило об этом. Но Климову нравилось представляться почти бесполым существом, лишенным малейших проявлений мужской природы в сфере чувств. Беседуя и споря с ним, я ловила себя на желании прижать его к поверхности, как быструю змейку за хвост. Он казался такой змейкой, ибо выскальзывал из любых сетей. Меня он явно не жаловал, да и на Нору смотрел скорее бесстрастно. Лишь пару раз в его взгляде на нее промелькнуло что-то необычное. Правда, Климов тут же стал скучным и бесцветным. А однажды наклонился к моему уху и вкрадчиво процедил:
-Не нужно так усердствовать даже ради подруги, Дана.
Как же он тогда заставил меня вспыхнуть,– я действительно перегнула в разговоре с ним о гендерных вопросах, и виной послужила моя солидарность с Норой. Поразительно, насколько тонко уловил он слабость моей защиты, щелкнув меня по носу своим замечанием. После такого прокола я избегала некорректности в спорах с ним. В нем чувствовался потенциал, и за внешней изнеженностью четко проглядывали острый мужской ум и твердость. По ним, изнывая, и томилась Нора, безнадежно влюбленная в жестокосердного Климова.
     Ее связь с Золотовым я принимала из уважения к этому возрастному ловеласу за чуткость и всеобъемлющую заботу, которую он проявлял по отношению к Норе. Безусловно, его интересовал их общий бизнес, но и качества, разительно ее отличавшие от других. Натура художественная и даже склонная к экзальтации, она скрывалась под маской волевой корыстной волчицы, тогда как на деле ее нельзя было уличить в алчности,– несмотря на умение зарабатывать, к деньгам Нора относилась без особого почтения.
     Удивительно, но моя новая работа и наше странное общение с Норой сделали меня сильнее в противоборстве с Никитой. По крайней мере, я научилась выплескивать на него всю свою ярость и презрение. Правда, он ловко пользовался моими слабостями и полным безволием ближе к ночи, когда я практически не могла сопротивляться его ласкам и глупейшим словам, произносимым извращенно-воркующим голосом. И даже сама порой в каком-то забытьи вторила его нелепым нежностям, чтобы утром отыграться на нем в язвительном красноречии. Хотя он чрезвычайно любил утренний секс и вынуждал меня вопреки разумности уступать его желаниям. Понять при этом свои чувства мне не удавалось, как ни билась я в тенетах собственного сознания. Ведь не сам Никита являлся причиной моего состояния: оно рождалось из особой материи, почти не связанной с ним или моей зависимостью от вожделения. Меня держала обязанность подспудной работы некоего челнока, ткущего основу нить за нитью. И непреодолимо тянуло вглядеться в уже созданное полотно, в письмена, пестревшие нитями мыслей, ставших в разное время моими открытиями, но странно связанных с моментом, когда я впервые увидела Никиту и поняла, что попалась.
     Бессознательное, состоя из малых восприятий, только и делает, что желает, будучи участником необыкновенной игры истинного и ложного. Не на уровне ответов и решений, а в самих задачах и вопросах, в условиях, где ложное превращается в способ поиска истины. Все сплелось из не связанных на первый взгляд ощущений: я мерзла и потому пронзительно потянулась к исходящему от Никиты звучащему теплу, точно по тональности совпавшему со мной. Это напоминало нечто из неосознанного детства, что я силилась разглядеть внутренним взором и не могла, но что невероятным, удивительным звуком-движением закручивало спираль, увлекая за собой мои покровы. Тело мое было согрето, ублажено и вместе с тем, мгновенно спеленатое, лишено свободы. Я словно с разбегу приземлилась в особый мир, где сотни нитей-лучей протянулись ко мне и опутали с ног до головы невидимым коконом, с этой минуты озвучивая и направляя любой мой шаг.
     Довольно быстро все другие люди, даже близкие, оказались вытесненными из моего сознания, свернувшегося в клубок и с определенного момента вмещавшего всего один объект, точно гнездо пеночки – огромного кукушонка. И ужас положения состоял в том, что некая идея грубо навязывалась мне извне. Правда, произошло это во многом по причине пробудившегося в моей душе "метафизического" чувства, того самого, знакомого с ранней юности – какого-то особенно целостного и глубинного ощущения мира. Оно дремало, заглушаемое физическими потребностями, но помимо инстинктов тела существуют инстинкты души, которые сильнее доводов рассудка.
     Конечно, я знала, за что так ненавижу Никиту, ибо каждый раз заново мучительно переживала его уход и желание освободиться от меня. Со временем пришло умение скрывать это за желчностью, которой я осыпала своего обидчика с ног до головы. Но он быстро адаптировался и практически не воспринимал моей ярости, мало того, довольно ухмылялся краешком губ. Только изредка особо злые слова задевали его, вынуждая замереть на мгновенье и гневно расширить зрачки, хотя он тут же начинал неистово меня целовать, имея против моих нападок непробиваемую защиту, экран, о который я билась как о стекло. Этот мерзавец мог делать со мной все, что ему вздумается, впрочем, он прекрасно сознавал необходимость наших расставаний на более или менее длительные периоды.
     Трое суток тесного соприсутствия явились для нас пределом однажды: дальше началось отторжение, граничащее с ненавистью. Стоило занятиям любовью до крайности утомить наши тела, на свет полезли самые гнусные черты скрытых эгоистов. Вот тогда я без труда приняла уход Никиты, даже испытала облегчение. И хотя впоследствии подобное стало удаваться мне все сложнее, в тот раз моя наполовину разрушенная защитная оболочка восстановилась достаточно быстро. Ведь я всегда считала секс некоторым насилием над собственной природой, чем-то противоестественным,– слишком многое должно совпасть, чтобы это действо принесло наслаждение. Да и удовольствия от него сомнительны: подчас они протекают на грани страдания и напоминают телесную пытку, а еще больше – духовную. Со стороны женщин стремления к ним – это часто лишь уступка определенной социумом ментальной матрице, что рождает мысль: так ли уж необходим секс, кроме прочего создающий побочные проблемы с контрацепцией и интимными неблагополучиями, способными отравить любое желание.
     Совершенно непонятно, как это Никита всякий раз заново умел соблазнять меня. Он разрушал любые тщательно возводимые преграды. Правда, сопротивляясь его рукам, я отчаянно боролась не столько с физическим посягательством, сколько с психологической зависимостью от него. Однако все усилия оказывались тщетными, мало того, по прошествии двух-трех дней на ум приходило, что не стоило так перегибать и грубить существу, мыслящему достаточно тонко, в сравнении с другими особями мужского пола. Ведь Никиту наверняка травмировало мое обращение, по крайней мере, порой выражение его лица говорило об этом. Но жалеть столь изощренного лицедея и наглеца являлось величайшей ошибкой и глупостью. Невероятным образом он чувствовал меня и вылавливал в тот самый момент, когда моя ярость переходила в боль, делая мою душу уязвимой и готовой проявить к нему нежность. Впрочем, наше близкое общение вновь и вновь убеждало меня в бесплодности мыслей о ранимости Никиты и его тонкой организации: это животное вполне заслуживало моих эпитетов по утрам.
     Последнее время Никиту что-то сильно тревожило. Я не расспрашивала, дабы не разжалобиться какой-нибудь историей и в ослеплении опять не поддаться его порочному обаянию. Беспокойство это, по моим ощущениям, не касалось наших отношений, однако Никита пребывал в томительном состоянии и ничего не рассказывал, чем разжигал мое любопытство. Хотя, я знала, сколь изощренной бывает его хитрость в построении планов по моему обольщению, и, отбрасывая неудобные мысли, не заговаривала с ним первая…

***24

     В самый разгар дел, в момент верстки номера, требовательно зазвонил телефон, и некая Ксения на том конце провода заявила, что у нее ко мне важный разговор. Я сразу подумал о юной шпионке, к которой настолько успел привыкнуть, что даже при возвращении домой поглядывал по сторонам, если не обнаруживал ее рядом. Неужто она решилась на признания? Правда, голос в трубке не соответствовал образу этой особы, что почему-то крайне взволновало меня.
     Я назначил встречу своей незримой собеседнице в ближайшем от редакции кафе. И действительно, Ксения оказалась прямой противоположностью анемичной девице: передо мной явилось существо с черными вьющимися волосами и мальчишеским лицом. Угольные глаза ее горели страстно, она нервно, без предисловий, стала говорить – с трогательной подростковой хрипотцой, нагнетая мое беспокойство, хотя начала с середины, подобно многим женщинам, считающим нить своих рассуждений открытой собеседнику, а предысторию необязательной. И постепенно, старательно отрешаясь от наслаждения слушать только тембровые вариации ее голоса, я с удивлением понял, что речь идет о Сергее.
-Понимаете, я на все готова: полы мыть, варить, стирать. Но он сказал, чтобы духу моего в его доме не было. А время уходит, и позвоночник может заклинить. Надо спешить, я чувствую! Не слушать его и действовать! Отец подарил мне квартиру, документы оформлены, я уже совершеннолетняя и имею право продать ее. Только от меня Сергей не возьмет ничего, это должен сделать кто-то другой, лучше – вы!
-Послушай, Ксюша, давай по порядку. Какая квартира, что за позвоночник и почему он может заклинить? Где Сергей, в конце концов? Я давно ищу его!
     Известие о положении друга ввело меня в некоторый ступор. Много дней интуиция нашептывала мне тревожные мысли, но я старательно гнал их от себя, пытаясь увериться в том, что глупо придавать значение смутным догадкам, поскольку наверняка всему виной какие-нибудь вполне тривиальные причины. И вот сейчас моя приверженность ясной рассудочности приносила свои горькие плоды. Мгновенно яркие воспоминания вернули времена нашей совместной учебы – седьмой класс, турбазу и спортивные сборы по баскетболу.
     Тогда мы с Сергеем после основных тренировок устраивали соревновательные заплывы, а вечерами час за часом проводили в увлеченных беседах, в которых каждый раз обнаруживали, что мыслим одинаково, находя все больше точек соприкосновения. Нас привлекали одни и те же авторы, во многом сходились наши вкусы в музыке и кино, и даже современные, довольно-таки неоднозначные, течения в изобразительном искусстве, все эти инсталляции с модуляциями, принимались нами равно. Однако, соблюдая негласный ритуал, в присутствии других мы помалкивали об этом, и легко было обмануться нашей взаимной внешней холодностью. Зато эта игра позволяла нам сравнивать свои дневные впечатления и ассоциации, что оказывалось интереснейшим занятием.
     В первое мгновенье я ощутил гнев, ибо считал себя достойным знать о проблемах друга, тем более – о его несчастьях, но тотчас чудовищный пресс пригвоздил меня к стулу, будто это я сам не могу встать, хотя тщусь изо всех сил. Такое унизительное бессилие было безжалостно несправедливым для молодого, еще вчера полного здоровья человека.
     Я любил своего друга, но только сейчас понял – как сильно. Мне стиснуло горло, Ксения же, ничего не замечая, продолжала говорить о его дачной жизни. Придя в себя, я забросал ее вопросами, тысячи планов уже роились в моей голове. Я знал, как буду действовать, и даже поведал пару задумок своей нежданной черноглазой союзнице.
-Для начала соберем деньги у друзей Сережи. До сих пор мало кто знает о его беде, а у нас есть приятели в большом бизнесе. Помимо этого существует система международных грантов: через Интернет найдем благотворительные фонды, людей, способных помочь, придумаем что-нибудь!
     Как ныла моя душа, пока мы добирались до дачного городка. Ксения также сидела точно на иголках, не в силах хоть на секунду успокоиться, и выдвигала одну за другой все более сумасшедшие идеи. Но именно ее неугомонность скрашивала мое томительное состояние. Дорога была неблизкой, и оба мы, пребывая на взводе более трех часов, совершенно вымотались. Я так и вовсе плохо понимал свою спутницу – из-за гула в ушах и мучительных ударов сердца. Как же оно сжалось при виде скромного домика с инвалидным креслом на веранде и человека в нем, который по какому-то едва уловимому повороту головы мог быть только Сергеем и никем иным.
    Несмотря на подготовку, тело мое пронзила мгновенная боль, сконцентрировав на своем острие все волнение и подспудную вину за то, что я слишком долго искал Сережу, тешась детской надеждой на какие-то, связанные с бизнесом, а, следовательно, легко объясняющие его отсутствие, обстоятельства. В облике его произошли перемены, но выражение лица осталось прежним – спокойным и уверенным. Глаза этого аристократа, всегда имевшие свойство проникать вглубь тебя, сейчас приобрели почти рентгеновские способности: от них не укрывалась малейшая мысль собеседника. Казалось, он напряжен, хотя от его рукопожатия повеяло энергией, надеждой и прощением.
-Проходи, я безумно рад нашей встрече. Ну, надо же, и как эта несносная вертушка сумела тебя разыскать?- усмехнулся он, говоря о Ксюхе, которую даже на порог не пустил.
     Я не мог успокоиться от нахлынувшей радости, ибо подсознательно все-таки ожидал увидеть друга сломленным. И чем дольше смотрел, тем более гордился им, ведь он как никто был мне чрезвычайно близок в душевном плане. Я настроился на прямоту, даже резкость – в надежде добиться от Сергея искренности, чтобы принять активное участие в его делах, подстегиваемый желанием применить свои умения, связи и возможности.
-Ладно, ладно, не петушись, мне и впрямь тебя сильно не хватало,- сказал он, и пока я выкладывал привезенные продукты, вино, книги и последние два номера Журнала, очень сноровисто накрыл на стол.
-Слава богу, Рыжик приедет нескоро, успеем наговориться. Вот кто переживает по каждому пустяку, и лучше ему знать поменьше: у него своих проблем выше крыши. Кстати, я здесь решил заняться его личной жизнью, а то махнул он на себя рукой. Еще эта история с Лизой: детская любовь к родной сестре, сам понимаешь – психологическая проблема. Вдобавок, на меня он стал влюбленно посматривать. Это такой тип – тянется ко всякому, кто проявляет к нему малейшее участие. Мне хочется помочь ему обрести опору.
     Я не пил, собираясь сесть за руль, Сергей же, расслабившись от вина и еды, стал рассказывать. Существовала реальная надежда на его выздоровление, требовалось только не потерять время. А денежные проблемы, несмотря на успешный бизнес Сергея, разрешались до обидного медленно, потому что фирме пришлось свернуть сразу несколько проектов и направлений. Поэтому ему понравилась моя идея выбить грант на лечение с помощью иностранных учредителей Журнала и в первую очередь – Кори. Про поддержку друзей, на которую я также рассчитывал, пришлось умолчать,– Сергей мог ей воспротивиться. Заметал же он следы, чтобы никто из нас не узнал о его беде,– а я не собирался терять ни единой возможности.
     Но помимо предстоящей операции друга поглощала мысль о причинах случившегося с ним несчастья. Будучи всегда здравомыслящим человеком, признающим только факты и объективную реальность, он каким-то сложным химическим путем пришел к выводу, что вина перед Леной – главная и единственная определяющая в цепи событий, приведших его к сегодняшнему положению. Прилично выпив, он раскрывал свои чувства мне как судье, менее всего достойному его судить и находившему в самом себе изъяны и ошибки сознания, изощренная борьба с которыми не приносила видимых результатов.
-Не жди от меня пафосной исповеди, откровенный разговор – все, чего я хочу, поскольку ни с родителями, ни с Рыжиком не могу позволить себе расслабиться. Правда, именно в этом напряжении я понял, что наконец-то повзрослел. Мы поражены как порчей эгоцентризмом, самодовольством, эгоизмом. Вот, что значит – быть единственным ребенком в семье: наша слабость – завуалированный инфантилизм. Однако осознаешь это, лишь столкнувшись с необходимостью взять ответственность за другого человека.
Он говорил о Лене, при знакомстве с которой я не мог уяснить, как мой слишком разборчивый друг выбрал подобное существо. С невыразимой живостью и непосредственностью лицо ее отражало настроения и неугомонные мысли, да и во всем ее облике присутствовало нечто, скорее присущее взрослеющему подростку, нежели зрелой девушке.
     Сначала мне показалось, что внешне они с Сергеем смотрятся, я бы сказал, разнородными. Тем не менее с каждой следующей минутой в моих глазах происходило их взаимослияние, и уже выглядело вполне естественным, что он держит за руку свою необычную спутницу и нежно склоняется к ее уху. А ведь Сергей всегда был уверенным, спокойным и слишком критичным по отношению к слабому полу.
     Не припомню сколько-нибудь длительных его привязанностей. Пару раз он представлял меня своим девушкам в общих компаниях, но, отдаваясь профессиональному росту, серьезно занимался иными сферами,– отношения с женщинами являлись для него вторичными. Задевая эту тему в беседах со мной, он обычно иронизировал, ибо воспринимал их снисходительно, как бы прощая им физиологическую слабость, но не допуская их в свой мир по причине несовместимости данной слабости с жесткими требованиями бизнеса.
-Начнешь серьезное дело с умной, перспективной особой, и все вроде бы хорошо. Так нет – ее вдруг посещает уверенность, что пора забеременеть, или того хуже – слезливый катарсис от просмотра голливудской мелодрамы. А всему виной, как выясняется, то, что ее кошка принесла приплод, и чувствительная женская душа не может уклониться от жертвенного выкармливания котят по причине отсутствия молока у их матери. А ты – непробиваемый, черствый, мрачный тип, думающий в своей корысти только о прибыли; да в придачу, оказывается, она в тебя еще и влюблена, чего ты – бессердечная скотина – не замечал. Черт бы побрал эти бабские сопли и обстоятельства. Я уважаю свою мать, но – дорогие женщины, не лезьте в мужской бизнес, занимайтесь своими милыми дамскими глупостями в стороне от него!
     Девушки, которых я попеременно видел рядом с ним, отличались изысканной внешностью: мой друг имел отменный вкус, хотя вполне понятно, одной наружностью не мог удовлетвориться.
-Весьма раздражает, когда умная женщина явно подыгрывает и подстраивается, чтобы заполучить тебя в свои сети,- говорил он об одной знакомой. Я заметил ему тогда, что с его деспотичным нравом у девушек не остается выхода, кроме как попытать счастья не слишком тонкими методами. Он рассмеялся мне в ответ:
-Отнюдь. При желании из меня веревки вить можно. Пусть учатся хорошим манерам.
     История с Леной, прервавшаяся побегом последней, лишний раз подкрепила мою уверенность в том, что женщины сами не знают, чего хотят. Однако без особых объяснений было видно, как много эта взбалмошная девчонка значила для моего друга. В его рассказе мелькали непроизвольные замечания, выдававшие это, да и сам он выглядел как встревоженный родитель малого ребенка.
     Фантазии и подростковая прямолинейность делали его избранницу слишком уязвимой, а он ругал себя за слепоту и попытки ломать ее полудетские стереотипы в отношениях. Но каждому приходится взрослеть – рано или поздно,– и, пожалуй, Сергей не был так уж неправ, когда как более опытный партнер диктовал ей свои установки.
     Невероятно, но друг мой связывал свою так называемую вину с чертами, которые всегда культивировал в себе и которые теперь признавал пороком. Никогда раньше не метался он в подобных поисках, напротив, гордился силой своего характера, превозносил силу в других и собственное мнение по этому вопросу отстаивал непреклонно.
-Почему-то я стремился ее "воспитывать". В ней сочетались две разнородные сущности: неотразимая женственность и упрямство подростка. Последнее и разбудило во мне какой-то "тренерский" инстинкт: научить свою пташку наслаждаться тем, что появился я – готовый для нее на все. Но служение подменилось диктатом. Ей даже стало казаться, что выполняются ее собственные желания, хотя угадать их было легко. Я видел, как страшится она несвободы, и все же насаждал ей свою волю, оправдывая себя любовью, прикрываясь ею.
     Конечно, Ник, я осознавал, что лишь ряжусь в маски, тем не менее, по какой-то инерции продолжал игру. В итоге – вынудил ее бежать. А предметы моей гордости – сила и цельность характера – на поверку оказались эгоизмом, стремлением первенствовать и обладать, доказыванием, что я самый-самый, погоней за миражом. В бизнесе подобное норма, но появилась она, и жизнь вынудила меня бороться, открыв истинную причину моего наказания: я обездвижен и стреножен, чтобы подобно дзэн-лучнику суметь сосредоточиться и попасть в цель, которая, собственно говоря, и есть – я сам.
     Знаешь, греки считали страшным злом – не быть наказанным за свои грехи. Я получил жестокий жизненный урок. Вот когда раскручивается спираль, обрастая страстью и порождая понимание, что конкретно потеряно тобой и какие ошибки совершены.
     Никогда бы не подумал, что созерцание воды дает такой импульс мысли. Озеро открыло мне, что становление поверхности свершается из глубины, но нельзя подняться, не изменив своей природы. А этому часто мешает форма, навязанная извне или избранная по собственной воле. И вот теперь у меня есть опыт в перемещениях перспективы: я испытал моменты высочайшего душевного взлета и научился возрождать в себе угаснувший жизненный порыв.
     Когда-то я был категоричен, сейчас же меня не отпускает уверенность, что случайности происходят в силу закономерности, с которой наши поступки ведут к определенным происшествиям. В них как бы завершается то или иное действие, начатое тобой, но вышедшее из-под твоего контроля. И выигрывает обладатель интуиции, чутья, умения чувствовать другого человека – как себя самого. Если же тобой руководит эгоизм, рано или поздно ты потерпишь крах.

     Я не вступал в споры с Сергеем, хотя был уверен, что его настигла всего лишь нелепая случайность. Но мои доводы ничего не стоили рядом с его стремлением очиститься.
-Встречая брата, я видел Лену в вагоне Питерского поезда. Где она, что о ней известно?- спросил я друга.
-Показаться ей сейчас явилось бы шантажом с моей стороны. Моя маленькая девочка, несомненно, отдала бы все, чтобы помочь мне, но загнала бы вглубь чувства, склонила бы передо мной свою личность. А разве этого я хочу?! Нет – встать и прийти к ней иным человеком, узнать подлинные ее желания: только так мы соединимся. Если же она найдет другого… значит – не судьба. Но свою вину я должен испить до конца: каждый получает лишь посильное бремя, и мой истинный груз – любовь к ней.
     Не могу даже сказать, красива ли она, я всегда выбирал женщин иного склада. А тут взъерошенный воробей… Да и началось это случайно: я искал приятеля по срочному делу и заехал за ним в спорт-комплекс. Сейчас мне трудно передать свое первое о ней впечатление. Был взгляд – ничего больше, но каким-то чудом через него все и случилось меж нами.
     Мне точно открылся другой язык, на котором было сказано совершенно иное, нежели видели мои глаза. Мой мозг отсеивал и нескладность подростка, и ее худобу, и взъерошенность. Однако то, что это – она, я понял шестым чувством: все мгновенно изменилось. И с тех пор любовь не отпускает меня. Знаешь, это как расстройство желудка,– ты не хочешь думать о нем, но куда ж деваться: в животе урчит,– так и здесь.
     Я разговаривал с инструктором и ощущал присутствие этой девочки где-то рядом, почти вплотную к себе. Происходившее дальше и вовсе напоминало помешательство. Чувства обострились до крайности: какие-то острые пульсации холода и тепла, искривление звуков и шероховатость покоя. Именно от нее я получил эту многомерность и потерял прежние ограничители,– мне совершенно затмило мозги стремление сделать ее орудием в этих новых наслаждениях, но также и в удовлетворении своих амбиций.
     Пребывая в эйфории, я постоянно ублажал самолюбие тем, что могу приносить ей цветы и радости, наряжать, осыпать дарами. Мне доставляло какое-то извращенное удовольствие ощущение полной власти над ней, ее телом и душой. Она своей уязвимостью давала мне чувство собственной силы и порождала желание защищать свою добычу; хотя никакой власти в действительности не имелось. Я считал, что для нее неотразим, прежде всего, мой интеллект, а ведь узнать меня истинного за столь короткий срок было невозможно.
     Я одержу победу, и мы соединимся на другом уровне: в этом смысл любви, остальное – блуждание в темноте инстинктов. Я чувствую с ней неразрывную связь, хотя не видел ее много дней. Есть что-то сильнее устремлений нашего ума, я понимаю это теперь – оторванный от суеты жизни. Интуитивно я знаю о ней самое главное, потому наверно в свое время и возомнил осуществившимся наше слияние. А это путь, который должны пройти мы оба: без нажима и давления, через очищение.

     Сердце мое сжималось, но я видел перед собой человека, способного один на один выстоять перед миром несправедливых случайностей, мало того, было ясно: друг мой на пороге нового существования – в ином измерении и качестве.
     Как изнывала моя душа от любви к нему, и на фоне этого глубокого чувства я трепетал от осознания хрупкости человеческого существования и, прежде всего, страха за Дану, повсюду окруженную случайными опасностями. Щадя ее чувствительность, я не спешил делиться с ней известиями о беде моего друга, а, будучи уверен, что она не перестает думать обо мне, наполнялся нежностью и желанием развлечь свою строптивую скромницу продолжением сказки на ночь...
 
***25

         Стоило мне насладиться чувством собственной значимости и возгордиться решительностью своих шагов к новой жизни, тут же выяснилось, что ее сценарий давно написан: не рассудочно, а вспышкой подсознания, но безо всякого на то согласия с моей стороны. Ведь, порождая самую простую идею, мышление пользуется уже сформулированными кем-то и когда-то мыслями и полагается на память человеческого сообщества, то есть, на коллективный разум.
     Неёле ускользающей змейкой вилась перед глазами, однако я знал, что верну ее,– Николай доложил, на какой рейс билет у моей беглянки. Одиночная гонка вынуждала следить за дорогой, но мысли сами всплывали рыбами со дна. Стал бы я так напрягаться, к примеру, из-за Ларисы? Вряд ли: я всегда предпочитал наблюдать больного, предоставляя его пораженным тканям пройти фазы расплавления, чтобы прооперировать и удалить выболевшее. Сейчас же мной руководила невидимая, но непреодолимая сила, не терпящая возражений и слабостей,– привычная лень испарилась, каждый мускул включился в работу.
     В Москву я въехал к восьми вечера и долго плелся в веренице машин на подъезде. Потом стоял в пробках на Садовом и размышлял о несовместимости покоя и счастья. Меня, по натуре конформиста, тягомотника и страшного лодыря, жизнь всегда лишала условий для реализации этих сторон моего естества. Стоило слегка расслабиться, как что-нибудь, да нарушало мирное существование и вынуждало расставаться с теплой постелью или креслом, спешить, бежать в поту, торопливо застегиваться на ходу. И только на даче, в одиночестве, я пришел в свое природное состояние, однако выяснилось, что любовь – единственное, чего я хочу,– требует напряжения, работы и неустанного движения.
     В чисто убранной квартире витали запахи свежести. Все говорило о недавнем визите мамы: в ванной на кафеле высыхали капли воды,– видимо, ушла она совсем недавно. Вот кто никогда не понимал, как это мы с Ларисой могли пожениться, да еще и прожить столько лет. Мама не показывала своего отношения к нашему браку открыто, хотя всегда недоумевала. Разумеется, она очень радовалась рождению внука, и все же Лариса для нее так и осталась чужой.
     Маму крайне удивляло, что я женился, не испытав одной из тех романтично-трагичных влюбленностей, которым был в свое время очень подвержен. А ведь столкновение с реальностью разбило мою раннюю юность, оставив в душе зияющую рану. Впрочем, нет, рана образовалась раньше – на выходе из детства.
-Гошенька, скажи, ты действительно любишь Ларису?- нередко спрашивала меня мама.
-Конечно. Почему ты интересуешься?
Она не уточняла, лишь согласно кивала:
-Вот и хорошо.
     Не сойдясь со свекровью близко, Лариса тем не менее легко поддерживала с ней ровные отношения. А ведь мама человек сложный и создает напряжения на ровном месте, о чем прекрасно сама знает: именно так ей удается ощущать вкус жизни и повышать свой тонус. После любой пикировки она какое-то время радостно возбуждена победой, в которой никогда не сомневается, даже если оппонент уверен в обратном.
     Лариса сглаживала углы и помалкивала – тем и сохраняла мир, помимо прочего удивляя мою мать умением обеспечивать мне необходимый уход. По маминым понятиям красивая женщина не способна быть хорошей хозяйкой в принципе, но даже моей сверхчистоплотной матери не в чем было упрекнуть невестку,– я всегда имел свежевыглаженную сорочку, мои воротнички, носки и носовые платки блистали чистотой, а дома привычно ждал обед.
     После нашего развода мама уверенно заявила: "Я знала, что этим кончится!", чтобыло крайне странно, ведь ссор у нас с Ларисой отродясь не случалось, ибо разозлить меня – занятие не из простых. Знакомые так просто головы ломали о причинах произошедшего, мы ж не афишировали наших взаимных измен, и о них мало кто знал, тем более – мама, а некоторые приятели прекрасно сохраняли свои семьи, не гнушаясь еще более откровенным адюльтером. Но мама видно остро ощущала чужеродность всего, что ее сын допустил в свой мир по неразумности.
     Я принял душ, переоделся в городскую одежду и глянул в зеркало. Жил ли я своим маленьким собственным Dasein, или же обстоятельства определяли все мои поступки? Мне не предоставлялось выбирать, каким родиться, кого и как любить, страдать или наслаждаться. Наличное существование навязывалось моему телу, тогда как душа хотела творить мечту. И вот, наконец-то, у меня появились для этого силы! Только к чему я так стремлюсь? Вернуться в юность и прожить ее заново, но уже без мучительной всепоглощающей боли?
     Нет – ощутить любовь как цель, как инструмент познания и в погоне за ней наполниться смыслом – тем, что ускользает от взора, уводит в глубину, влечет к чему-то высшему! Ты один выбираешь дорогу из бесконечного числа равных путей и только сам можешь разглядеть иллюзорность прежних своих целей, приведших тебя почти к разрушению.

     Через час Николай доложил, что Неёле отправилась в студию и скоро поедет в аэропорт. Я решил позвонить к себе в офис: нанятый управляющий как закоренелый трудоголик часто задерживался на работе допоздна по причине вздорного характера своей жены. И ведь терпит, не то что я, у которого еще вчера все было лучше некуда. Сказать кому – не поверят. Может, завтра я протрезвею и ужаснусь тому, что разрушил свою устроенную налаженную жизнь?
     Еще недавно я придирчиво проверил бы счета от поставщиков и выписки из банка, сейчас же никакие доходы или выпады конкурентов не волновали меня. Прежний азарт казался игрой примитивных страстей, первобытной составляющей моей натуры, которая в свое время пробудилась, приглушив высокие чистые порывы. Одно из моих я оказалось удивительно изворотливым, хитрым, алчным, хладнокровным. Оно закрывало глаза на поступки и действия, идущие вразрез с принципами порядочного человека, и не считало зазорным давать взятки, ублажать чиновников, общаться с глупцами или спать с "нужными" дамами для того, чтобы получить выгодный контракт и заработать по максимуму.
     Как милый доктор-трудяга превратился в бизнесмена, забывшего о душе, о мечтах юности, об открытиях, должных облегчить страдания больных? И все это – я.
     Арсений, напившись, часто каялся в том, что мы с ним вместо работы на кафедре погнались за золотым тельцом. Впрочем, именно деньги позволили ему уехать за границу, хотя он всякий раз жаловался по телефону:
-Гоша, родной, ведь водки по-настоящему выпить не с кем! Уважь старого друга, приезжай в горнолыжный сезон.
     Мы с ним обкатали многие известные склоны. Будучи старше меня на десять лет, он выглядел молодцом, поскольку методично тренировался, несмотря на регулярные попойки. Я же ленился посещать даже наш с ним собственный тренажерный зал, кстати, весьма процветающий как коммерческая структура, а после возлияний избегал нагрузок из принципа, считая, что это может очень навредить сердцу.
     В одиннадцать по сообщению Николая Неёле направилась в аэропорт. Уже на подъезде к Шереметьево впереди замаячил ее джип, и я приотстал, дабы остаться незамеченным в череде машин на подъезде, а потом, припарковавшись по талону, побежал в зал вылета. Но, преодолев вереницу людей на входе, я инстинктивно притормозил, противясь незримой силе, пытавшейся втянуть меня в странное пространство, где любой человек начинал кружиться в сложном пчелином танце. Озеро блеснуло в мечтах и погасло, как обесточенный монитор, ибо здесь его чары были бессильны,– включился другой механизм. 
     Регистрацию еще не объявили. Возле стойки администратора среди множества мужчин, женщин, детей и багажных каталок я увидел Неёле и двух ее спутников с кучей киноаппаратуры. Тот, что помладше, сидел на баулах, а Неёле с оператором пошли куда-то, лавируя в человеческом потоке. С кошачьей грацией я пристроился сзади и услышал его слова:
-Совсем вертухнулась на своем докторе. Я уж думал, сорвешь нам поездку. Неужели не ясно – для него ты ничего не значишь. Он ни разу тебе не позвонил и не приехал. 
-Это не твое дело,- ровно возразила ему Неёле, но вдруг обернулась, и едва заметный румянец проступил на ее лилейных щеках.
-Тилли?- в волнении она всегда называла меня так. 
Игнорируя гневные взгляды оператора, я с деланным спокойствием спросил:
-Неёле, ты летишь в Цюрих? Дай взглянуть: какой рейс.
Пожав плечами, она машинально протянула мне свой бумажник и опешила, когда я быстро порвал ее билет, а паспорт положил себе в карман.
     Олег выматерился и набросился на нее:
-Ну? Что я говорил – самовлюбленный мерзавец! Ему наплевать на твою работу и контракт!
-Да пошел ты!- рявкнул я, в душе крайне удивляясь своей грубости, а потом подхватил сумки Неёле и, крепко удерживая беглянку, поволок ее за собой.
-Нужно позвонить руководителю программы,- лепетала она, однако в глазах ее метались радостные искры.
-Зачем ты уехала? Снова почти пять часов рулить на дачу, а я устал.
-Ты никогда не гонялся за мной.
Так вот, чего она хотела. Какой же я осел, нельзя забывать древнейшие мотивации: она всегда убегает – ты всегда догоняешь.

     Мы вернулись на озеро, и первые два дня пролетели для нас незаметно. Но потом Неёле заскучала и, читая книгу, частенько поглядывала в окно. Прежний ритм ее жизни напоминал скачку, а здесь время точно замерло.
     Пока я сидел над диссертацией, Неёле уходила с Шельмой гулять, однако явно тяготилась бездельем. Это моей мечтой всегда было отдохнуть от забот и предаться ленивому блаженству уединения, что шло из прежнего существования: с неугомонной работой, смертельной усталостью от больных и груза чужих проблем, ведь от меня – "доброго доктора"– ждали излечения не столько телесных травм, сколько душевных. Вместе с тем, как и любое человеческое сообщество, коллектив наш бурлил своей интенсивной жизнью – с подводными течениями: намеками на адюльтер женатого с молоденькой медсестрой, ссорами врачей из-за графика, склоками и разборками старшей сестры с кастеляншей и завхозом, утренними "летучками", дележом грошовой премии, ночными дежурствами, выговорами за спиртное и замеченные сигареты. Все это при отсутствии простейших медикаментов и самого необходимого делало больничные будни утомительно-напряженными в своей рутине.
     Сейчас это прошлое казалось нереальным, происходившим когда-то в прошлом веке и вовсе не со мной, хотя руки помнили нужные движения на уровне автоматизма. Но гудящий рой больницы, ее эфирные запахи и утренние звуки процедурных кабинетов погрузились глубоко в слои памяти. Тихая жизнь у прекрасного озера представлялась мне верхом блаженства, и лишь рядом с Неёле я стал сомневаться в этом.      
     В свое время Арсений помог мне привезти на дачу неплохую библиотеку и видео, правда, Неёле не могла досмотреть ни одного фильма даже до середины, а, читая, удивлялась подбору книг, которые я приобретал на деньги от бизнеса. Мы не обсуждали прочитанного, и все же по редким ее замечаниям выявлялось наше духовное родство, что ничуть не удивляло меня, напротив, в каждом движении и слове я ожидал открывать его и дальше.
     Между тем, промаявшись неделю, Неёле связалась с руководителем проекта и вечером сообщила об этом:
-Гаврилов предложил мне ехать, если я возмещу затраты по потере билетов.
     Вот и все – невзирая на мои потуги. Ничего, в сущности, не изменилось, и я снова ее отпущу. Да и мне казавшиеся еще вчера прекрасными мечты о тихом дачном существовании предстали унылыми. Сердце тоскливо сжималось в груди: где-то кипела жизнь, полная энергии, работы, людей, проблем – влекущая Неёле. И, как оказалось, я также любил неугомонный ритм, веселье и азарт, хотя почему-то решил, что желаю сидеть в тишине и смотреть в даль: это озеро заворожило меня своим тайным потусторонним существом.
     Даже наблюдая сборы Неёле, вопреки рассудку я тешил себя неясной надеждой на то, что все само как-то образуется: сознание колебалось точно жидкость в стакане, не в силах сформировать ни одной четкой мысли. 
-С января приму предложение работать в ток-шоу – никаких командировок,- между тем говорила Неёле, продолжая укладывать вещи.
-Но эта поездка… два месяца…- протянул я недовольно и представил свое одинокое существование, так что заныло в груди: тепло, получаемое от нее, уже сделалось для меня необходимым.
-Буду ежедневно звонить. А хочешь, поехали вместе?- сказала она. Сердце мое сжалось в ответ. Так вот чего я ждал! И Арсений удачно поселился именно в Швейцарии, правда, не слишком близко от Цюриха, куда она уезжала, зато в декабре можно будет покататься на горных лыжах,– сотни планов уже роились в моей голове. 
     В дороге Неёле спала, обнимая Шельму, лишь изредка спрашивая, где мы. Она раскраснелась и стала похожа на маленькую девочку, надувшую обиженно губы. А ведь когда-то облик ее казался мне недосягаемо-бесплотным. Лицо ее вообще удивляло изменчивостью: оно преображалось, будто невидимый художник подправлял акценты, прояснял оттенки, утончал контуры, и выглядело порой детским, иногда строгим и холодным, но чаще загадочным в своем спокойствии и тайной мысли.
     В студии Неёле уже ждали, а меня она оставила сидеть в холле. Странно было отпускать ее от себя во чрево этого здания-существа, звучащего обрывками музыкальных фраз, нестройным гулом голосов, хлопками дверей, перестуком каблучков. Всматриваясь в лица снующих здесь людей, я видел в них своих потенциальных пациентов и какой-то частью души готов был к милосердию, однако другой своей половиной воспринимал их всех бездушными манекенами. Мне не удавалось представить в своих объятиях ни одной из проходивших мимо женщин. Сейчас даже мысль об этом отвращала меня, ибо для объятий теперь мне требовалось ощущение трепета, которое рождала только Неёле.
     Я то и дело возвращался к одной картинке: мы лежим на ковре перед камином, и в моих объятиях, в призрачном свете огня Неёле ежесекундно меняет очертания. Потому что реальность по ту сторону, а мы с ней – по эту: где все иное, где даже воздух другой. Лишь с ней я ощутил истинность существования: какую-то невероятно волнующую сиюминутную обыденность, казавшуюся вечностью, застывшей в слезе, через которую как сквозь увеличительное стекло можно вглядываться в мир, полный до краев странной живой субстанции. Хотя наравне с этим меня посещал страх,– ведь Неёле заскучала в уединении. Что я предложу ей, привыкшей к насыщенной жизни среди людей: стать домохозяйкой?

     Пришлось задержаться,– вышла заминка с визой, и несколько дней я, поглощенный раздумьями, бесцельно слонялся по городу. Навещал знакомых и просиживал вечера в барах, но все вокруг словно обесценилось, жизнь моя сконцентрировалась на некоей пульсирующей, удаляющейся и приближающейся, точке. Меня не тревожили плотские желания, напротив, я парил над землей, с ужасом понимая, что порываю с реальностью. И предполагал болезненные прозрения, но остановиться уже не мог и не хотел, готовый на любые муки ради счастливого мгновенья.
     В аэропорту меня встречал Арсений.
-Гоша, наконец-то! Выпьем водки как в былые времена. Успеешь к своей фее, тем более что она еще в Давосе, я звонил ей.
     Он совершенно уподобился иностранцу – стал аккуратным и приличным, к чему всегда и тяготел. Мы сошлись, когда он преподавал моему курсу психиатрию. Признаюсь, я был не лучшим его учеником, но когда однажды после экзамена вернулся за своей "удочкой" в зачетке, то впервые увидел в благообразном профессоре обычного мужика – потерянного и одинокого.
-Слышь, Ферсман, пойдем, отметим твою пятерку?- предложил он. Пришлось отрабатывать сдачу на "отлично",– мы пили с ним три дня, в течение которых обросли щетиной, а заодно охрипли от песен и криков братания. У него тогда были какие-то неприятности. А потом он во многом помогал мне, в том числе и заканчить аспирантуру.
     Арсений стал моим лучшим другом, поскольку ровесники вечно пытались конкурировать со мной, будь то карьера или отношения с женщинами. А мое тщеславие спало: я старательно уходил от любой полемики, ибо хотел просто жить и работать, тайно уверившись в том, что остальное – лишняя трата времени. Либидо мое, крайне ленивое, в физиологическом плане не находило достойного объекта, а амбиции более высокого уровня я удовлетворял, скромно корпя над кандидатской диссертацией. В то время мне предложили заведовать отделением гнойной хирургии в областной больнице. Лариса с гордостью называла меня доктором Дымовым, но Арсений уверял, что она ошибается, и на самом деле я лодырь, карьерист и рвач, искусно маскирующийся под работящего земского врача.
     Арсений очень страдал от разлуки с детьми, и, несмотря на свою ученую степень в области психологии, женщин откровенно боялся, а о жене говорил:
-Если бы Анна не женила меня на себе, сам я никогда не решился бы на подобный шаг. Но, Гоша, она же и разрушила наш брак. Ей, видишь ли, физической любви недоставало – и это после пятнадцати лет совместной жизни! Уважение, дружба, верность – так нет, бабам самца подай. Вечно они навыдумывают глупостей. Им хочется безумной страсти и насилия, а, поди, попробуй только скрутить им руки, или, не дай бог, надави посильней – визгу не оберешься.
     Как выяснилось, Арсений очень любил Анну, но его либидо было еще более ленивым, чем мое. Дети Арсения повзрослели, сын женился и уехал в Канаду, а дочь окончила университет. С нетерпением ожидаемая отцом в Швейцарии, она каждый день радовала Арсения телефонными звонками.
     Анна вышла замуж и жила в Москве. От денег Арсения она отказывалась, по телефону с ним общалась кратко, но в последний его приезд, год назад, встретила в аэропорту и провела с ним почти целый день: они просто сидели в ресторане, гуляли по городу, ходили в театр и говорили, говорили.
     Анна уважала научные труды Арсения, однако понять не могла, как такой мягкотелый тюфяк и неумеха, "маменькин" сынок и взрослый дитятя смог защитить докторскую и стать весьма авторитетным профессором – и не где-нибудь, а в сфере психологии. Впрочем, и ушла она от него именно потому, что он слишком хорошо ее понимал, не оставляя ей этим даже уголка для личной сокровенности.
     Арсений утверждал, что легкомысленные мужчины дам меняют, как сигареты в портсигаре, трезвомыслящие – как портсигары, а умные просто не курят. В отличие от меня, мой старший друг после развода не имел женщин, даже случайных, и однажды в глубоком алкогольном наркозе предположил у себя латентный гомосексуализм. Он искренне интересовался только работой и наукой.
     Три года назад мы с ним вели бизнес "по-русски", что окончательно отвратило его от женщин, которые так и прилипали к нам – двум на вид веселым и денежным мужикам. Разумеется, мы не очень поддавались их чарам: Арсений обычно ретировался в самом начале, да и со мною пьяным толку было мало,– я становился страшным занудой, ибо начинал цинично диагностировать у очередной дамы целый букет скрытых венерических заболеваний, чем оскорблял чувствительную женскую душу, зато в награду имел спокойный сон здорового выпивохи.

-Гоша, не представляешь, как я тебе рад!- никак не мог успокоиться Арсений и вдруг неловко поцеловал меня в ухо.
-Господи, ты одичал тут, стал сентиментальным,- засмеялся я, окончательно смутив своего друга.
     Из его небольшой квартирки, которую он снимал в пригороде, я позвонил Неёле. Голос ее прозвучал спокойно, без тени волнения.
-Буду в Цюрихе завтра,- сказала она.
-Неёле, скажи, я не зря приехал?
На свой вопрос я не услышал ответа, поэтому разозлился и произнес тоном мужа:
-Мы тут с Арсением попьянствуем, и завтра я могу быть не в форме, дорогая.
-Какой же ты дурак,- ответила она и отключилась.
     Арсений страшно удивился, узнав, что уже встречал Неёле здесь, в Швейцарии, правда, никак не мог ее вспомнить. Поведав ему о последних московских новостях, я замолчал, задумчиво глядя в стакан со спиртным.
-Арсений, я боюсь.
-Чего, мой мальчик?
-Моё существование потеряло без нее смысл, но я не могу дать ей того, что называется жизненным наполнением. Она скучала в моем пустом доме.
Слушая, как я выдернул Неёле из аэропорта и привез к себе, Арсений потирал переносицу под дужкой очков и участливо смотрел на меня.
-Знаешь, не как врач, а как человек я никогда не понимал всех этих баб… Но ты еще молод, полон сил и нуждаешься в них. Так почему сидел все лето в четырех стенах один, как сыч?
-Не мог смотреть ни на кого. Ты далеко, а другие… Все стало так противно. Да и Максик жил со мной два месяца. Лариса сама его привезла.
Ларису Арсений боготворил.
-Как она, кстати? Гоша, ты кретин. Такая женщина!
-Я предлагал Ларе все вернуть. Она приезжала на дачу.
-Зачем?
-Переспать со мной.
-Вы до сих пор бываете близки?- изумился он.
-Да, а что тебя удивляет?
-Но ты же любишь свою Неёле?
-Я никогда не боялся остаться без Ларисы, а вот потеря Неёле лишит меня жизненной основы.
-Ты запутался, Гоша: суицидальные мысли – это так на тебя не похоже.
-Понимаешь, прежняя жизнь долго казалась мне уютной и теплой, хотя никогда и ничего я не делал в ней сам: все делалось либо Ларисой, либо само как-то катилось. И привычки порой тянут меня в прошлое, но я знаю и чувствую: в новой жизни иной ритм, в ней каждая остановка отбрасывает тебя назад. Раньше я даже любовью занимался неправильно. Все эти точки g, эротические уловки, прелюдии – глупость несусветная. И ни разу – сумасшествия, полной отключки, когда к черту твои медицинские знания, а есть сплошная метафизика, свобода, полет, выход за пределы собственного я.
-Типичный кризис среднего возраста, острый реактивный психоз, утомленная химия мозга,- уверял Арсений,- давай напьемся, дабы привести мысли в порядок, это я тебе как профессионал советую. 
Однако хмель меня не брал, сколько бы я ни пил.
     В полдень позвонила Неёле и через полчаса уже стояла передо мной, но от моего поцелуя увернулась. В глазах ее промелькнуло недовольство и обида: я не приготовился к встрече, до сих пор небрит и дышу перегаром. Хотя вовсе не похмелье, а тоска грызла мне душу, ведь с момента, когда мы расстались, следы касаний Неёле, так лелеемые мной, все же неуклонно растаяли в памяти, и я ежился от веяний холода, как когда-то в детстве.
     Пока я брился и мылся, Арсений варил кофе и развлекал гостью.
-Душечка, волшебница, не сердитесь на Гошу. Это я, старая скотина, напоил его, он не мог отказать другу. Здесь я совсем одичал без нормальных русских людей: поверите ли, водки не с кем выпить. А делать это полноценно, с пользой для души, я могу лишь с тем, кого так долго ждал. Но клянусь – говорили мы только о вас!
     Я вышел и прислонился к косяку двери, боясь спугнуть тонкое ощущение зарождения тепла. Неёле порозовела от горячего кофе, глаза ее били синью, и все это было из моей новой чистой жизни-любви. Арсений рассказывал что-то уморительное, и Неёле смеялась, вторя своими нежными переливами смеху моего друга, похожему на рассыпавшийся горох.
     Когда мы остались одни, я как бы невзначай обронил:
-На даче ты скучала.
-Какой же ты осел! Когда ты, наконец, поймешь, чего я хочу!
-Я знаю, но не могу постоянно делать резких движений. Почему тебе так нравится грубость в моем исполнении?
Она засмеялась:
-Какая грубость? Я жду, что мой мужчина возьмется руководить моей жизнью.
-Разве я способен руководить кем-то, тем более тобой? К тому же, став деспотом, я не дам тебе и шагу ступить. Знай, я наплюю на твоего Гаврилова!- продолжил я, воодушевляясь мыслью: ты этого хотела, моя девочка? и с удивлением уловил веселый блеск в ее глазах.
     Утром за ней заехал оператор. Меня этот самоуверенный высокий блондин просто бесил. По его габитусу я злорадно определил, что в будущем оператора ждут проблемы с печенью, и даже примерился к его фигуре "сколиозника", прикидывая, как бы насильственно ее "исправить".
-Освобожусь и сразу позвоню,- сказала Неёле, когда я вытаскивал свои лыжи из салона их студийного минивэна, на котором они подвезли меня к подъемникам.
     Впервые открытие сезона не принесло мне особого вдохновения. Невыносимая скука одолевала меня, не грела даже предстоящая встреча с Арсением.
     Неёле появилась к трем часам, и, наблюдая, как она пьет кофе, я думал, что ей – такой хрупкой и нежной – приходится слишком много работать, не спать по ночам, терпеть переезды, питаться, где придется. А это вредно для женщины и недопустимо для моей жены!
-Ты больше не подпишешь ни одного контракта,- сказал я.
-И чем прикажешь мне заниматься?- спросила Неёле, разглядывая узоры на своих рукавичках.
-У тебя будут дела, обещаю.
     Она каталась превосходно – легко, играючи: я еще не видел ее на склоне. Для меня горные лыжи как излюбленное занятие ассоциировались со свободой и счастьем. Но присутствие Неёле сместило акценты, и чувства мои сконцентрировались лишь на ней, обесценив все остальное. Даже привычный азарт от скорости не увлекал меня как прежде,– сейчас я мчался в погоне за ее чарующим смехом, оттенков которого у нее в запасе имелось множество.
-Не нравится мне ваш оператор, особенно его взгляды в твою сторону,- сказал я ревниво, поймав ее в свои объятия.
-Я выбрала тебя, а ему тысячу раз отказывала. Не волнуйся, он не распускает рук.
-Попробовал бы он распустить их!
-Олег мой коллега и не сделал ничего предосудительного,- произнесла Неёле с нажимом.
     И действительно, чего это я взъелся? Однако мне хотелось пройтись по неправильной осанке этого "коллеги", а Неёле, похожая на румяную школьницу, между тем боролась с волосами, выбившимися из-под шапочки. Мы решили спуститься, дабы она смогла их заколоть. Запах ее полудетских, разгоряченных от мороза щек коснулся моих ноздрей, и тотчас сладостно и мучительно меня прошило вспыхнувшее желание, окатив давно забытыми ощущениями, но в туалетную комнату входила какая-то дамочка, и пришлось убраться.
     Сидя в холле с блаженно закрытыми глазами, я пытался ухватить мелькнувшее волнительное впечатление, возвратившее меня на мгновенье в раннюю юность. С Неёле я предавался зрелой страсти, далекой от мальчишеского сумасбродства, от острых и сладостных искр, о существовании которых я давно забыл. И вот сейчас меня настигала именно такая волна. Какие там игры, прелюдии, белоснежные простыни, свечи?! Здесь и сейчас! Как в пятнадцать лет! Хочу, задыхаясь, хочу до безумия! Видно, Олег разозлил меня, да и склон добавил в кровь адреналина.
     Я боялся, что пленительное желание перейдет в обычное сексуальное возбуждение, и звенящий юношеский пульс угаснет. Но нет, пробегавшие по телу огненные струи сжигали во мне что-то такое, от чего я не мог отделаться долгие, долгие годы. И цель моя, маячившая на пределе этого наслаждения, осуществилась: Неёле устало уткнулась в меня своими нежными губами. Все предваряющее безумство обесценилось рядом со столь прозаическим и домашним действием, однако именно сонное дыхание моей возлюбленной рождало в моей душе волны необъятного счастья. Они накатывали и размывали накопившийся ил, открывая чистый, как алмазная россыпь, песок, в который зарывались носы лодок-ладей, чьи паруса безвольно спали в ожидании похода и возможности расправить свои крылья, чтобы трепетать и петь, унося в водные просторы меня с моей добычей…

***26
 
     Мерцающая поверхность озера завораживала взор. Изгибаясь дугой, оно живописно обрамляло дачный поселок с чередой домиков, обращенных окнами к водной глади. Почти все они, видимые в восхитительном зеркале, кутались в густые кусты сирени и черемухи, а те в свою очередь прятались под сенью раскидистых рябин с тяжелыми оранжевыми гроздьями. Каскады их полыхали и расцветали радужным осенним буйством, множась отражением в воде и создавая иллюзию слияния земли и неба. От созерцания этого чарующего обмана зрения начинала кружиться голова.
     Теперь я регулярно посещал дачу, где жили мои друзья. Сергей, слава богу, не скучал. Наравне с тренировками, массажем, чтением книг и просмотром телевизора он подолгу удил рыбу с мостков, где мы соорудили ему безопасное и удобное местечко. Как сжималось мое сердце при виде инвалидного кресла, к которому был прикован мой друг! Мысли возвращали меня во времена отрочества, когда происходило наше с ним взаимное перекрестное развитие. Он был моим все понимающим другим, и хотелось привезти побольше книг, по которым истосковался его ум, и которые один я мог найти для него.
     Чтобы собрать необходимую сумму для операции мы с Петькой пытались встречаться с максимальным количеством знакомых. Сейчас я мог бы вцепиться в любого как клещ и кое-чего добился. Правда, приятели не слишком охотно расставались со своими деньгами, которые я – гнусный обольститель – обязывался вернуть в неопределенном будущем, но находились и такие, кто пополнял наши накопления безвозмездно. А я использовал все, чему научился у театра: льстил, изворачивался, беззастенчиво сыпал комплиментами, взывал к духовности и альтруизму, давил на жалость. И люди проникались сочувствием к моему другу. Мало того, по цепочке ко мне стекались все новые и новые пожертвования.
     Сегодня подошла очередь Битова, из которого удалось выпотрошить десять тысяч "зеленых" на условиях долгосрочного беспроцентного займа. Довольный удачным уловом, я развлекал подателя дани, хотя всегда раньше относился к нему снисходительно и без особой симпатии. Удивительно, но Битов напротив, питал ко мне нечто вроде привязанности и был явно рад услужить, хотя не преминул вытянуть из меня подробные сведения о Шимановской.
-Хочу я к ней в соучредители,- доверительно признался он.
-Могу представить тебя в самом выгодном свете,- усмехнулся я.
-Нет, так прямо в лоб нельзя. Здесь тонкий подход требуется, мне ж не столько Шимановская нужна, сколько Золотов. У него все нити в руках. Говорят, Нора сейчас на подъеме. Втиснуться бы в ее журнал со своими деньгами, чтобы быть не на последних ролях и в остальном. По слухам она очень преуспела на рынке ценных бумаг, правда, не без помощи одного ушлого кадра. Подвизается у нее партнером некий Климов. Не пошел шельмец работать к моему родителю. Так вот решил я тут одну комбинацию разыграть. У Норы переводчица имеется, занятная штучка, Дана Лежнер, впрочем, слишком остра на язык. Не люблю я умных баб, но мне необходимо Нору заинтересовать. Так вот, думаю, через эту фифу будет наверняка: Нора из ревности пожелает изучить меня поближе. Уж не знаю, что там между ними, только говорят, она в этой Дане души не чает. Ну, а я, не будь дураком, подкинул Цитову заказ на перевод мемуаров одного известного актера – того еще ловеласа. Оплата очень приличная, и Петька ужом извивался, дабы я уступил эту работу Дане. Он мигом нас познакомил, и мне удалось заманить ее на ужин. Одобряешь план? Вы вроде из одного круга, ты должен ее знать.
-И она согласилась пойти с тобой в ресторан?- спросил я, неприятно удивленный.
-Неохотно, но обещала. Не скажу, что безупречно красива, однако с легкостью затмит любую модель. Правда, по слухам чрезвычайно строптива, только я и не таких обольщал,- самодовольно ухмыльнулся Битов,- вот с ней к Норе и подкачу. А той игра нужна, ты ж ее видел: акула, не нагулялась еще, так хвостом и бьет.
     Забыв о Дане, он стал распространяться уже насчет Норы, прошелся даже по ее фигуре, ногам и умению вести себя на людях, но я почти не слушал, думая о своем.
     Битов усердно искал фирму для вложения денег. Разумеется, идти в коммерческие структуры, к примеру, в банковское дело, было выгоднее. Однако он стремился именно в издательский бизнес, прежде всего, для удовлетворения своих творческих амбиций. Несколько наших товарищей по университету очень продвинулись на данном поприще, двое успели издать свои творения, один даже получил престижную литературную премию. А Битов считал себя далеко не последним талантом на курсе и по студенческой привычке верил, что имя его взойдет на небосклоне литературы. Пока же пописывал очерки и эссе, проживая родительские деньги, но страстно желая самостоятельности. Нору он выбрал, ибо создавать собственную фирму с нуля полагал неразумным и накладным. Главной его целью сделалось урвать лакомый кусок и пробиться в учредители уже раскрученного бренда, на все готовое.
     Журнал Норы с двумя приложениями, как издание для женщин, хорошо распродавался, но привлекали Битова в первую очередь финансовые игры. Работать у меня ему было не с руки: с деньгами отца-бизнесмена он надеялся выступать на первых ролях, а мой жесткий стиль не позволил бы ему этого. Еще в университете мы с ним столкнулись в яростной полемике. То, что он тогда хорошо обжегся, и теперь заставляло его с опаской держаться от меня на расстоянии, хотя, надо признать, Битов обладал проницательным цепким умом. К тому же он отличался выгодной наружностью, впрочем, чересчур благообразной на взгляд людей с тонким вкусом.
     Меня занимало, как Дана примет его игру. Я вдруг почувствовал азарт, но, пребывая в некотором возбуждении от ожидания их встречи, в десять вечера против собственной воли оказался недалеко от ее дома. Рука моя нащупала в кармане ключ, а в голове проскользнула удивленная мысль: почему я здесь?
     У Даны горел приглушенный свет. Ревность окатывала меня с ног до головы. Рановато вы вернулись из ресторана, зло подумал я, и, зная, что входная дверь у Даны открывается практически бесшумно, готовился уже спугнуть сладкую парочку. Однако крошечная прихожая встретила меня умиротворенной тишиной, нарушаемой лишь старинными ходиками, найденными Даной где-то на одном из блошиных рынков. Они безмятежно и уютно отсчитывали мгновенья, заставляя внимание вылавливать в монотонной последовательности тикающих звуков второй такт: тик-так, так, так…– в ритме сердца. Чудесное живое безмолвие наполнялось дышащим сонорным мерцанием с завораживающими шипениями и вздохами. Я всегда безошибочно понимал, что хозяйка находится дома,– в ее отсутствие тишина бывала пустой, и звуки спали.
     Встав в проеме двери, я увидел Дану, сидящую возле окна в кресле, и эта восхитительная акварель полутонов приглушенных персиковых оттенков согрела мне душу своим уютом. Дана обернулась, я помолчал, снял пальто и прошел.
-Хочешь выпить?- спросила она.
-А где Битов?- постарался произнести я как можно небрежней.
-Откуда ты знаешь, что мы с ним встречались?
-Он сам сказал.
Целуя Дану, я шептал ей на ухо:
-Надеюсь, ты дала ему отворот-поворот?
Она уворачивалась, а я выведывал:
-Признайся, вначале он понравился тебе,– ты же согласилась пойти с ним в ресторан.
-Тебя это не касается,- недовольно заявила Дана,- он обещал мне денежный заказ, а личность его меня совершенно не интересует.
     Иногда я был готов придушить ее за строптивость. Она ж прекрасно знала, как разозлить меня: начинала ехидничать и издеваться над моими действиями в постели – как только приходила в себя после сексуального затмения. Тогда я брал ее за изысканное, нежное горлышко, переходившее в самые совершенные ключицы, какие только мне доводилось видеть, и сдавливал слегка, но так, чтобы она замолчала, и ей стало бы не до разговоров; чтобы начала открывать рот, хватая воздух,– и целовал.
     Не знаю почему, только когда ей становилось слишком хорошо, всегда появлялись слезы, и чем больше наслаждений она получала, тем вернее стоило их ждать – безмолвных, чистых и ясных, упоительно-счастливых, обезоруживавших и погружавших меня в путы нежности. Дана пьянела от наслаждения, что подтверждал непритворно отрешенный, уплывающий взгляд с расширенными зрачками. Губы ее слепо искали меня, и я помогал им, расплавленный желанием ублажать ее. Это являлось неповторимым острым удовольствием после соития, не менее сильным, хотя и иным по окраске и степени воздействия на мой разум.
     Иногда я пьянел вместе с Даной, но ее состояния отличались избыточностью: ныряя в них с головой, она отключалась от реальности и порой вынуждала меня в страхе похлопывать ее по щекам, дабы убедиться, что она в сознании. Однако даже в забытьи Дана всеми силами стремилась от меня освободиться. Однажды, когда я испытал нечто поистине иррациональное, словно переместился во вневременной стереоскопический туннель с прозрачными, пронизанными волокнистым светом стенками, она начала вырываться, биться и навредила бы себе, не держи я крепко ее в своих объятиях.
-Чудовище, изверг,- слышал я как в тумане, целуя и раскрывая ее губами и языком, будто створки жемчужной раковины, впиваясь в сочную мякоть и во все, что попадалось моему рту. И тело Даны от моих поцелуев начинало вибрировать. В такие минуты рождались странные слова. Я не мог осыпать ее банальными комплиментами, но меня переполняли восторги,– так была она притягательна беззащитностью тела и души; так необыкновенно органично соединялись мы; так простирались друг в друга и тонули в упоении, что разъединение казалось кощунством.
     Тем не менее утром Дана укладывала волосы феном, красилась, натягивала на великолепные ноги тончайшие колготки и превращалась в отстраненно-чужую женщину, которую я не мог представить своей. С удивительно прямой спиной, в строгом костюме и с холодным взглядом, она становилась частью бизнес-сити, неким бесполым, почти неодушевленным созданием, точно факс или принтер. Дамские сигареты сделали бы ее хоть немного похожей на знакомых мне девушек, правда, я не выношу запаха табака. Но она не курила и с утра благоухала изысканно утонченным ароматом, превращавшим теплое, живое существо в офисную женщину.
     Когда она уезжала в командировки надолго, все успокаивалось и входило в обычное русло: дела выстраивались в последовательную и логичную очередность, я вновь погружался в проекты, идеи и бизнес-планы. Впрочем, мой интерес к ним после знакомства с Даной заметно поугас, что выражалось в моей к ней агрессии, поскольку ее отсутствие вроде бы восстанавливало баланс, но на деле совершенно выбивало меня из колеи: действия мои приобретали определенную механистичность, я словно выполнял обязательный ритуал, которого все от меня ждали.
     Владельцы издания, особенно Кори, считали меня удачным приобретением. Грех было не воспользоваться этим и не выудить из них грант на лечение Сергея. Кори изо всех сил старалась угодить мне, и тут я не стеснялся играть женской к себе благосклонностью. Но разве могла она тягаться с Даной, которая своим отъездом опять нарушила мои планы, да к тому же по обыкновению не звонила и не отвечала на звонки. В ярости я посылал беглянке sms и подолгу ждал коротких ответов, начав скучать по ее ядовитым ругательствам примерно через неделю после очередного расставания. Через две я уже хотел их нестерпимо, а через три ловил себя на том, что в уме выстраиваю обширные диалоги с ней. Ведь разрывы наши происходили как бы условно: мы оба прекрасно знали, что соединение неминуемо, и Дане никогда не удавалось по приезду из командировки спокойно разобрать чемодан и принять душ. Я в нетерпении припирал ее к стене, распластав как лягушку и цедя сквозь поцелуи:
-Ты ответишь за свои отлучки.
-Отстань от меня, животное,- вырывалась она, но голос ее выдавал, желание растекалось в ней дрожащим жаром, лишая сил противиться мне. Да я и сам не мог с собой совладать, поэтому утром по обыкновению приходилось выслушивать ее язвительно-уничтожающие замечания в свой адрес, и, оказывается – они требовались мне: в молчаливом споре с Даной я получал доказательства собственной невиновности и правоты. Ведь ее слова являлись выплеском немотивированных эмоций и игнорировали логику, она противоречила себе постоянно, но каждый раз освобождала мои мозги от трудно сдираемой пленки самовлюбленности, и я ловил ее изысканные ругательства, наслаждаясь их непредсказуемостью и оригинальностью.
     Когда-то волосы Даны имели золотистый цвет, а их хозяйка была покладистой и ласковой. Но я не ценил ее смущенных взглядов, робости и покорности моим рукам, объясняя связь с ней своей потребностью просто в женщине, а не собственно в Дане с ее заумными глупостями. И, уходя по утрам, я знал, что оставляю свою жертву молча глотать слезы, но гордо считал себя сильным и независящим от женской блажи. А в том, что это только глупые капризы с ее стороны, тогда я не сомневался. Правда, сам предмет их был неясен: она ни разу ни о чем не попросила, но я боролся за независимость, будто мне выставлялся ультиматум. Ее утонченная нежность казалась сетями, в которые меня пытаются поймать, и я усиленно избегал атрибутов ухаживаний, дабы вдруг ненароком не скатиться в этот омут. Меня успокаивала мысль, что моя свобода сосуществует с необходимостью физиологического удовлетворения, просто локализованы они в разных плоскостях.
     В будущем я планировал творческое затворничество, да и сейчас время от времени устанавливал себе некоторые пределы в той или иной сфере и очень гордился актами самоограничения, полагая, что именно так моя свобода уточняет свое содержание. Я был уверен, что теряю ее краткосрочно, на время слияния с Даной, в остальном же вполне управляю своими влечениями и потребностями тела и в любой момент могу сказать им "нет". Хотя частенько границы проявления несвободы оказывались почти неразличимыми. Шкала, измеряющая ее, имела слишком размытую градацию, да и в разных ситуациях одно и то же действие воспринималось мною неодинаково, порой с противоположным знаком. Раскрепощённость и автономность не всегда представали мне атрибутами свободы, равно как скованность, сдерживание и даже зависимость не были явной несвободой, а лишь приблизительными ориентирами, во многом условными.
     Я руководствовался некими слепыми "вольнолюбивыми" ощущениями, будучи не в силах самому себе объяснить, на чем они основываются. Обуреваемый прямо противоположными желаниями, я искал независимости и уединения, но жажда покоя и тишины уживалась во мне с потребностью обнимать Дану и слышать ее нежный голос. Проблему решало то, что она всегда меня ждала.
     Так длилось около трех месяцев, и я привык к мысли, что по первой потребности могу прийти к Дане, которая безропотно примет меня. Но, вопреки моим ожиданиям, она устроилась на работу к Норе и сразу же уехала с той в командировку, небрежно послав мне sms на мобильник. А вслед за этим все вообще изменилось кардинально. Моя скромница стала уверенной, язвительной, даже желчной, и приходилось смирять самолюбие, чтобы терпеть нападки Даны, хотя к ним я привык так же, как и к прежней ее покладистости. Впрочем, она умела довести до бешенства, но эта игра оказалась увлекательной и возбуждающей,– я наслаждался ею.
     Тем не менее главное удовольствие для меня состояло не в тактике лавирования с Даной, а в выявлении подтекста в каждом ее высказывании. Она прекрасно чувствовала, как именно донести до меня свои тайные желания, прикрываясь при этом ругательствами и мастерски используя неопределенности, которыми изобилует любой язык и которые позволяют объединять под общими названиями такие разные понятия, как боль и иронию, красоту и уверенность, прикосновения и справедливость. Искусно сплетая разговорную сеть, Дана знала, что я как страстный любитель стилистических и смысловых изысков обязательно попадусь в нее. А помимо прочего я ценил экспрессию, с которой она выплескивала на меня свою ярость. Вот где отсутствовала даже малая толика игры и притворства,– эмоции жили автономно от ее разума и окрашивали звенящими трогательными нотами даже самые оскорбительные пассажи в мой адрес. Дана была вполне способна контролировать их по знаку, интенсивности, глубине и продолжительности, но легко она делала это лишь в отношении других – не меня. Как это грело мое самолюбие и как возбуждало эротические фантазии, ведь что как не эмоции – эти чувственные тоны, созвучия и аккорды – есть истинный язык души.
     Взгляд мой изощренно выискивал малейшие приметы того, что Дана в своей борьбе уже не может противиться силе, расплавляющей ее и превращающей в комок извивающейся плоти, стонущей и умоляющей насыщения. Она билась против затягивания в водоворот, через который нас увлекало в пространство, где мы уже почти не существовали, что и являлось главным упоением в данной игре. Остальное оказывалось приложением, инструментом для исполнения мелодии, ритмический пульс которой концентрировался в борьбе Даны со мной, с самой собой и с чем-то, что сильнее нас.
     С другими женщинами секс всегда казался мне механистичным. Я ощущал неестественность в моменты таких сближений, никогда не становившихся как с Даной музыкой, бурной симфонией – с нарастанием динамики, с волнами и непроизвольными, порой злыми, слезами, с укусами, напоминающими мщение, но приносящими удовлетворение от сознания того, чем они вызваны. Иной раз я злился на Дану невыносимо, почти ненавидел ее, вернее, себя, и клялся, что ноги моей у нее больше не будет. Однако природа требовала дани, а после моего знакомства с Даной другие женщины не выдерживали никакой критики. Да и тупой, прагматично "защищенный", разовый секс осточертел мне насмерть,– желанной была лишь она. Несмотря на краткость наших разлук, я успевал зверски соскучиться,– тело ее непреодолимо влекло меня, но речи, изрекаемые нежным чувственным голосом, портили все яростными нападками на мое мужское достоинство.
     Она поносила меня последними словами, пытаясь уничтожить романтичную атмосферу ночи, впрочем, безрезультатно: я был вполне защищен от ее желчи. Это бесило Дану и заставляло вырываться по утрам, в чем она преуспела однажды, оставив мне приметный синяк под глазом. Испугавшись на мгновенье, упрямица тут же заявила, что я сам виноват, ибо не убрался вовремя, а лез целоваться.
     После пробуждения по утрам мне хотелось ее особенно сильно, ей же оставаться по ночному покладистой мешала привычка к противоборству: при свете дня Дана видела меня гнусным, самовлюбленным занудой, достойным лишь оскорблений. Я, конечно, пропускал ее замечания мимо ушей, чтобы по обыкновению заняться с ней любовью, но чего это стоило! Случайный синяк казался безобидным по сравнению с великолепными уничтожающими эпитетами, которыми она награждала меня в изобилии, когда я уходил.
     Как ни парадоксально, чувство раздельности с ней порождали моменты нашей близости. Испытывая острую физическую необходимость в Дане, я между тем противился ее вторжению в свое психологическое пространство, упрямо отстаивая права на внутреннюю территорию. Впрочем, мы оба панически боялись растворения друг в друге, и, попадая в ловушку объединения, тотчас начинали биться в страстном порыве: вырваться, отстоять независимость, каждый – своим способом; но страх этот мучил Дану наравне со мной. Она дралась даже более рьяно, правда, не столько за свободу, сколько за избавление от моих домогательств, а вернее – от собственных слабостей и уступок мне.
     Каждый из нас всякий раз оказывался перед возможностью воспользоваться своим физиологическим правом обладания противником для беспрепятственного вторжения в его мир. Но что позволительно, а что есть преступное посягательство, и в чем сущность единения, как не во взаимном лишении свободы? Допуская другого сверх всякой меры к собственному я, каждый из нас, спохватившись, начинал с неистовым сопротивлением восстанавливать свои незримые, но неукоснительные и четкие границы, так что совершенно непонятно, как могли они таять при нашем слиянии хотя бы на время.
     Только однажды Дана проявила откровенную нежность ко мне. По причине болезни она противилась моему появлению, но Юлька позвонила и призвала меня срочно приехать. Я ворвался в квартиру и увидел Дану на высоких подушках. В ней неуловимо все изменилось: умытая, без малейшего следа косметики, она стала похожа на бестелесное облако, и взгляд ее – чистый, как роса – вонзил в меня боль, сковав всё в груди.
-Прекрасно! Отвезешь нас в больницу,- заявила Юлька.
-Приходил доктор, сказал – тяжелый бронхит, нужно госпитализировать, а она ни в какую – тебя ждала.
Я склонился к Дане и почувствовал запах болезни. Но и он показался мне родным, так что поцелуй затянулся, и лишь хрип дал понять, что я мучаю ее. Вот когда она не произнесла ни единого слова протеста, напротив, шепнула:
-Хорошо, что ты рядом.
И прильнула ко мне, пока я нес ее к машине, а ведь обычно на людях держалась подчеркнуто независимо и неприступно.
     Я приходил к ней в палату, и она ластилась, принимая мои заботы, но уже через пару дней, как только ей полегчало, вернулись язвительность и задиристость ярой спорщицы. Ubi mel, ibi fel – где мед, там и желчь: таков был ее норов. Мы обсуждали все того же Беккета и рассорились насмерть. Пришлось скрутить упрямице руки, иначе она не подпустила бы меня к себе. Дане оставалось лишь кусаться, хотя мой поцелуй был ей необходим.

     Понимание мое Даны происходило на каком-то "мышечном" уровне. Я вторил ее тончайшим, неприметным окружающим напряжениям и микро-движениям, с помощью чего почти мгновенно вживался в ее состояния. И в этом не было ничего мистического: не удивляемся же мы своим способностям, когда с легкостью по качающейся ветке, с которой слетела птица, улавливаем и определяем ее гибкость и упругость, или когда "слышим" твердость и неровность дороги под колесами автомобиля, ее "сухой" "шершавый" шум.
     Но внутренний мир предметов передают не только слух и зрение, есть и нечто иное, сообщающееся со всеми органами чувств. В кромешной тьме и абсолютной тишине я легко могу связать концы веревки, согнуть в кольцо проволоку или обтесать от сучков деревянный черенок, вполне воспринимая тайные структуры синтетических волокон, металла или дерева. Взятые в качестве несопоставимых свойств, данные различных чувств относятся к столь же далеким друг от друга мирам: каждое в своей специфической сущности особым способом отображает вещи притом, что все они взаимосвязаны в моем теле. Мой взгляд, следуя за предметами, объединяет рассеянные свет и тень, улавливает значение каждого пятна и понимает логику освещения.
     Существует и общая логика мира, с которой естественно сообразуется человеческое тело. Рассматривая, прислушиваясь или осязая, мы интуитивно постигаем окружающую действительность в ее бесконечных проявлениях. Но когда я описывал Дане ее же состояния и свои соображения о них, она поражалась и ужасалась верности, с какой я делал это.
-Ты будто залез мне в голову!- растерянно воскликнула она однажды после того, как я мимоходом обронил, чего ей сейчас хочется и почему. А ведь Дана и сама всегда очень тонко чувствовала меня. Подобные скрытые знания сидят в каждом человеке и проявляются при необходимости. Пути и средства понимающего сознания не принадлежат исключительно интеллекту, все осуществляется уже в самих органах чувств – без рассуждений и умствований мы понимаем мир многомерно, ибо являемся его частью.
     Странно, но именно осязательная память возвращала меня к нашей первой встрече. Познакомились мы с Даной в "Призме", где я начал появляться достаточно давно. Там работал мой однокашник, занятный и разносторонний малый. Он делал мне скидки на боулинге, хотя я редко катал шары, поскольку предпочитал бар и бильярд. Приятель мой стал администратором развлекательного центра, несмотря на блестящее филологическое образование. Многие из нас в поисках благосостояния оставили на-потом мечты о занятиях литературой. Тогда я сидел без работы и был на временном содержании у родителей. Порой мне удавалось опубликовать статью в известной газете, порой приготовить материал в глянцевый журнал или взять прибыльную корректуру. Отец неделями находился в Брюсселе, где солидно зарабатывал в представительстве торговой фирмы, но идти к нему подручным я не желал, а деньги брал по острой необходимости, морщась и проклиная потребность в презренном металле.
     С родителями я расстался, будучи студентом универа и даже не подозревая о возникших сложностях в их отношениях. Они купили себе большую квартиру, а меня по моему желанию оставили в родовом гнезде. Однако новое место жительства довело их до полного разлада. Раньше в своем эгоцентризме я не замечал чего-либо, способного предварить случившееся, поэтому их разрыв явился для меня полной неожиданностью, тем более что отец уехал без каких-либо объяснений, да и мать умывалась слезами, но упорно молчала.
     Я давно жил с ними на определенной дистанции, сначала из-за юношеского нигилизма, а впоследствии ввиду "идеологических" несогласий, но главное, из стремления к самостоятельности. Узнав о произошедшем, я бросился, было, защищать мать, ибо почему-то заподозрил отца в жестокости к ней. Каким же отрезвляющим душем порой окатывает действительность: наличие у матери поклонника оказалось для меня убийственным открытием. Отец, как выяснилось, невзирая на мою внутреннюю с ним борьбу, остался для меня образцом, и я наравне с ним самоустранился, предоставив матери свободу, а на деле бросив ее в одиночестве – запутавшуюся и несчастную.
     С Кори мы познакомились все в той же "Призме". Этот клуб регулярно проводил литературные party с коктейлями, и Кори привезли туда развлечься на одно из таких мероприятий, а меня представили ей на закуску. Я изощренно увиливал от любых поползновений с ее стороны затащить меня в постель, но она до сих пор лелеет эту надежду. Правда, кроме западной раскованности Кори имеет и другие достоинства: с ней интересно разговаривать,– первое время мы увлеченно общались; а в один из дней она повезла меня к своему отцу на собеседование, и тот предложил мне пост главного редактора Журнала. Так легко я взлетел по служебной лестнице – без трудов и хлопот. Конечно, не будь встречи с Кори, ее отец не узнал бы обо мне, тем не менее я абсолютно уверен, что во всем есть причинно-следственная связь.
     Набрав сотрудников, мы создали кружок единомышленников, куда в свое время входила и Дана, хотя сотрудницей редакции не являлась,– ее привел Цитов. Меня сразу зацепил острый ум этой спорщицы, но лишь потом я осознал, что она нравится мне не только за это. Дана отчаянно смело бросалась в любое обсуждение, словно ощущала информационный голод. Она с трудом скрывала острое желание сверить свои позиции с чужими воззрениями по многим вопросам, точно до этого находилась в диалоговом вакууме, а потому старалась не упускать ни единой возможности.
     Методично и страстно доказывала она свои взгляды: в каждой интересующей ее теме всегда находилась особая болевая точка, вокруг которой обычно и завязывался спор. Удивительно, но даже непомерная застенчивость не мешала Дане оставаться непримиримой, и если что-то не согласовывалось с ее убеждениями, на смену робости в потоке аргументов, ссылок и доказательств выступали такие красноречие и пылкость, что я не мог устоять и ввязывался в дискуссию не менее увлеченно.
     Голос ее в волнении играл чудесными чистыми обертонами, напитывая и услаждая мой слух какими-то почти неприличными из-за своей откровенной интимности звуками, вынуждавшими меня старательно уравновешивать и осаждать мелодию ее речи своими пассажами. Забавляясь этими упражнениями и развивая крайне занимательную линию спора, в какой-то момент я вдруг осознал, что он занимает меня постольку, поскольку Дана считает его интересным для себя. С первых минут я знал, что буду с ней спать,– так и произошло, правда, много позднее, ведь она оказалась неприступной недотрогой, но это ничего не меняло.
     Замечал я и раньше в некоторых лицах отражение сидящей где-то глубоко в душе идеи, но, не вполне удовлетворенный натурой, всегда сопротивлялся, мысленно подправляя картинку, то тут, то там. И лишь совокупность далеких от идеала черт Даны совершенно пленила мой разум, который с первой нашей встречи без малейшего понуждения соглашался с каждым из ее несовершенств.
     Где же истина, стержень данного явления? Подсознательный поиск самки для продления рода? Но Дану я назвал бы последней в ряду женщин, встречавшихся мне и прекрасно подходивших для этой роли. Напротив, она своим видом раздражала какую-то часть моего мужского самолюбия тем, что "не дотягивала" до стандарта, поскольку не обладала ни пышными формами, ни "домашностью", ни особой сексапильностью. Однако нечто иррациональное, что я и сейчас тщусь понять, разбивает в прах самые весомые доводы рассудка,– Дану невозможно удержать взглядом: она манит к себе, хотя, даже обнимая ее тело, я никогда не имею уверенности, что она здесь – со мной.
     Первое впечатление у меня самое верное: взгляд без моего участия ухватывает тысячи едва различимых примет в подсознательном поиске красоты. Впрочем, даже эстетическое удовольствие от вида того или иного лица не заменит волнения при совпадении чего-то неосязаемого с тональностью твоего внутреннего звучания.
     Приковав мой взгляд, словно сверкающая линия восхода, тонкий контур лица Даны заворожил меня, вызвав на мгновенье слуховую галлюцинацию органных токкат. Все в ее облике, каждая черточка и изгиб, ускользали от пристального внимания, не позволяя тому сконцентрироваться и пробуждая какие-то сокровенные предчувствия: ни одно из движений губ и глаз Даны невозможно было причислить к грубой действительности,– они страшились ее и растворяли в своих изменчивых модификациях. Я не мог, как ни старался, обнаружить в этом лице выражений корысти, злобности, надменности и даже намека на вульгарность,– черты ее, неопределенные и текучие, облекали меня в шлейф, скользящий следом, и, кристаллизовав мои мечты, без напряжения овладели моим разумом, нарушив его монологичность.
     Пытаясь унять волнение, я страшился обмануться, но с первого мгновенья ясно понимал: вот образ, который я неосознанно искал. Он сопровождал меня с этой минуты, не давая отделаться от мысли о Дане. Все в ней было непостижимо – по форме и содержанию; каждое ее движение и слово поднимало в моей душе целый вихрь проснувшихся желаний. Волевым усилием я старался перевести эти пульсирующие напряжения в привычное русло реальности и последующие три дня, встречая Дану в "Призме", раздумывал, как бы половчее затащить ее в постель. Именно это – реальное и приземленное действие,– как я полагал, могло удовлетворить мои томления по ее поводу, хотя мелькала догадка, что проступила только видимая часть айсберга. Основная глыба пряталась глубоко, и остановить запущенный механизм уже не представлялось возможным, я лишь старался думать, что сам руковожу процессом.
     Сознание мое упорствует в уверенности, что постичь женщину, значит вступить с ней в половой контакт. Чему еще доверять, как не слиянию в сексе? Почти всем открытиям человечество обязано мужскому напору, стремлению самца к обладанию. И мой главный орган познания – тело. Хотя в высшей степени странно и удивительно, когда зрение различает по сути невидимое: внутреннее я желанной женщины угадывается мной по внешности, жестам, мимике, по ее животной пластике. Однако именно через тело я тот, кем являюсь, и наивно тешиться иллюзией, что в разуме не проявлена плоть. Секс есть нечто большее, чем инстинктивное стремление продлить свой род: потребность в нем часто не физиологична и даже не психологична – она онтологична, ибо порождается базальной тревогой одиночества.
     Приближался Новый год, и в пятницу вечером вся компания поехала ко мне. Я с энтузиазмом музицировал – играл что-то из Гершвина; мы кутили до трех ночи, а потом народ стал потихоньку уползать и разъезжаться по домам. Дана уснула в кресле, и я специально не разбудил свою жертву, чтобы, выпроводив последнего из гостей, еле сдерживая дрожь, тут же поднять и понести ее в спальню. Дана попыталась отбиться, но мои поцелуи видно пришлись ей по вкусу, и двое суток мы в каком-то беспамятстве почти не разъединялись. Тем не менее утром третьего дня она вдруг спешно оделась и, уходя, заявила:
-Нам не нужно больше встречаться.
Оба мы несколько пресытились, и я в томительно-постыдной тревоге подумывал к концу вторых суток, что же делать в этой ситуации дальше, так что даже обрадовался, когда Дана развязала узел сама. Приняв позицию пассивного наблюдателя, я решил не нарушать естественного порядка вещей, которым она взялась руководить.
     "Не легко указать на несчастного от невнимательности к чужим чувствам, но неизбежно будет несчастен не следящий за движениями собственной души",- читал я и вполне соглашался с Аврелием, но где-то глубоко мучился сомнением, каким-то глухим сожалением, что не разглядел чего-то в душе Даны. Никакие рассуждения и аргументы не помогали, ибо, извечно пребывая в состоянии двойных мыслей и противоречивых чувств, я по-разному мог думать об одном и том же предмете, а потому, несмотря на свой закоснелый консерватизм, часто страдал от чрезмерной пластичности сознания.
     С Даной после этого мы не виделись больше двух недель. Встречая Новый год, я напряженно помнил о ней и пытался выведать через знакомых, где ее найти. Но никто ничего определенного сказать не мог. Звонки на мобильник не приносили результата,– она упорно молчала в ответ. Лишь случайно я встретил ее на улице.
     Дул холодный ветер, трещали крещенские морозы; я шел, подняв воротник,– тогда еще у меня не было "форда", который я купил через полгода, а моя прежняя "шкода" в очередной раз находилась в ремонте. Дана стояла на остановке, зябкая и какая-то потерянная, стройная даже в зимней одежде, похожая на тростник среди крутящейся поземки. Я сразу узнал ее и схватил за плечи:
-Куда ты пропала?! Не отвечала на мои звонки!
Она взглянула настороженно и попыталась от меня отстраниться. Такое равнодушие, мало того – недружелюбие, крайне задело меня, и я настойчиво уговаривал ее зайти ко мне выпить кофе.
-Пусти,- твердила она, тем не менее шла, не вырывая своей руки.
     Странно, но мне совсем не хотелось выглядеть монстром, напротив, я бы предпочел утонченную беседу с ней, однако все происходило так, будто кто-то другой вместо меня – упрямый и неуправляемый – набрасывался на нее с поцелуями, сминал под собой ее тело и рычал, точно зверь. Поэтому утром, поглядывая на свою спящую жертву, я думал о себе со стыдом и презрением. Ведь снова требовалось как-то выходить из ситуации. Но Дана, проснувшись, скривила губы и процедила:
-Боже, как я могла поддаться на твои уговоры?! Не прикасайся ко мне, животное, не желаю тебя видеть!
Я чуть не задохнулся от возмущения, а она быстро оделась и выскользнула за дверь. С тех пор по утрам Дана поливала меня на чем свет, однако после этой встречи стала приходить в "Призму", только в разговоры со мной не вступала и держала меня на неприступной дистанции. Я не выдерживал и провоцировал спор с ней, даже скандал, что и позволяло мне затащить ее в постель. Почему-то так обычно у нас происходило – поругавшись насмерть, мы без предисловий начинали целоваться где-нибудь в укромном уголке до самозабвения.
     Никаких нежностей я не успевал ей сказать,– до них просто не доходило: противостоять вожделению не доставало сил. Поэтому по утрам я покорно получал от Даны дозу отборных изысканных ругательств и даже не пытался ее задерживать. Ведь так она пыталась защищаться от моего подспудного зуда трусливо улизнуть от некой ответственности перед ней. Когда же я сам впервые уходил от нее, то с удовлетворением нащупывал в кармане ключ от маленькой квартирки, с которым теперь мог появляться без дозволения и приглашения.
     Всякий раз, оставляя Дану, я знал, что мучаю ее, но что-то меня гнало, так же как и ее, покидающую по утрам мой дом. Каждый из нас спешил сделать этот шаг, находясь на территории другого, хотя мне уход от нее давался достаточно трудно, и только мысль, что отношения такого рода автоматически подразумевают обязательства, на самом деле никак с ними не связанные, моментально охлаждала пыл моей совестливости.
     Тем не менее меня томила неопределенность положения, в котором мы пребывали, хотя я и наслаждался мужским самодовольством, ведь Дана ни разу не сумела отказать мне в близости. Однако воображение упорно рисовало мне картины того, как она, потеряв со мной телесный контакт, освобождается от власти своей чувственности и ускользает из моих рук, что вынуждало, гнало меня вновь закреплять свои права на нее. Я гордился умением приносить ей острые удовольствия, считая их главной приманкой для нее, правда, несколько опасался, что Дана со своей страстью к рефлексии вполне может скинуть опьянение и освободиться от меня. А в отличие от других женщин, которых я не только никогда не стремился удерживать, от которых, напротив, усердно увиливал, Дану я не желал делить ни с кем. Впрочем, умозрительно, по причине уверенности в собственной неотразимости, демократично "позволял" своей упрямице общаться на стороне.
     Женщины нередко обращали на меня свой взор. Регулярно приезжала Кори, и я знал зачем. Обставлялось это вполне пристойно: привозилась куча бумаг, фактически дублирующих курьерскую почту из головной фирмы. Для пущей важности Кори пыталась вникать в бухгалтерские отчеты, приводя в растерянность нашего главного бухгалтера, Олю Морозову, наравне с остальными сотрудниками прекрасно осведомленную о причинах приезда дочки зарубежного учредителя. Мы с Олегом, как полагается, устраивали ради Кори корпоративную вечеринку, на которой все наши мужчины проявляли к ней повышенный интерес. Кори была неглупой, но круг наших увлечений весьма различался, и приходилось подстраиваться, всячески изображая интерес, тогда как на самом деле я скучал с ней. Естественно, от меня не ускользали ее тщательно скрываемые мучения на мой счет, но это не рождало в моей душе сочувствия.
     Мне до сих пор не жаль ни одной из девушек, влюблявшихся в меня когда-либо. Жалеть их в таком состоянии – только вредить им, ибо пожалеть, значит дать надежду. Но на что? Сферу любви я сознательно игнорировал, считая категорией метафизической и абстрактной. Женщинам нужна реальность, но скольких из них я знавал, готовых принимать за истинное чувство поцелуи, нежные слова, секс – этот спектакль эротического театра. Удивительно, с какой регулярностью они забывают предыдущие уроки и бросаются на новые поиски, вновь и вновь не туда, куда следовало бы. Как падки они на внешние проявления, как легко пленяются вибрациями любовной паутины, верят подаркам и признаниям. Им мало разочарований, а подай мужчину, упакованного в целлофан, перевязанного ленточкой и с кнопкой на груди, нажимая которую можно слушать романтичные слова круглосуточно,– так многие из них условные коды принимают за долгожданную любовь. Но они вовсе не жертвы: влюбленность их расчетлива в своем основании, несмотря на особо ими ценимую поэтичность,– романтизм их рационален и устремлен к одной цели. Вдобавок женщины еще и лживы: притворство у них в крови как приспособительный механизм, данный для поимки в свои сети самца, и они не в силах бороться с природой.
     Девушки, бывавшие со мной искренними, признавали, что мужчина им нужен, прежде всего, для создания семьи, и любовь лишь приложение – важное, но отнюдь не обязательное. Только вот женить на себе свою жертву можно, привязав любовью, высокой или низменной,– кто на что способен,– и это главное правило в данной игре. Разумеется, я не о браках по расчету, хотя браки "по любви"– также расчет, еще более изощренный. По-моему, женщины не до конца осознают собственные желания. Они упорно играют воображаемые роли и поражаются, когда малейшая влюбленность выявляет глубоко сидящий в каждой из них инстинкт захвата. От поэтичной девочки в мгновение ока не остается и следа, потому что она, пусть бессознательно, притворялась и лгала не столько другим, сколько самой себе.
     Вся эта игра в романтику – стратегия охоты, и Кори не являлась исключением. С нею, внешне привлекательной и утонченно заигрывающей, не могло быть "легких" отношений, а лишь такие являлись для меня "разрешительными"; любые намеки на "серьезность" блокировали мой сексуальный интерес: срабатывала самозащита.
    Кори влюбилась в образ, никак не соответствовавший действительности,– меня истинного знала только Дана, имевшая обо мне весьма нелестное мнение. И как ни старалась Кори заинтересовать меня, я смотрел на нее учтиво, не более. Слава богу, она не пыталась форсированно намекать на свои чувства, которых, я уверен, не имелось в действительности. Ее питала иллюзия, заманчивый мираж, выстроенный воображением. Молодые женщины вообще склонны к фантазиям подобного рода, и раньше я частенько становился "порядочной сволочью", поскольку как честный любитель абстрактного секса искренно принимал их призывы за желание заниматься именно им. Но со временем "любовные" отношения стали отпугивать меня уже в зародыше: нарочитая настроенность на них со стороны женщины лишь подтверждала мне ее духовную незрелость, и я инстинктивно "размазывал" такие знакомства в самом начале. Этому вполне способствовало то, что меня достаточно трудно соблазнить: слишком я критичен, и многое должно совпасть, дабы понравиться моему изощренному сознанию.
     Дана являлась исключением, ибо соединяла не сочетаемое: как не сочетаемы торжественность фуги Баха – с бьющимися жилками под кожей; робость – с интеллектуальной агрессией в мой адрес; скрываемая чувственность – с ледяным спокойствием при наших расставаниях, которые обычно прерывал именно я, ибо не имел такой выдержки и в помине. Но первостепенным являлось то, что наравне с умом Даны, меня притягивали ее лицо и тело: они абсолютно совпадали с моим представлением обо всем лучшем в женском облике. Мне нравился вкус Даны в одежде, ее походка, манера пить кофе, нравился ее голос и особо – глаза и рот, только это отдельная тема.
   
     Вчера в баре я разбил зеркало и с грохотом опрокинул пару столов, обидел всех, кого смог, непристойно шумел и даже сквернословил. Один приятель как-то рассказывал, что после операционного наркоза из него будто из рога изобилия сыпались нецензурные выражения, тогда как в жизни он никогда их не употреблял. Подкорка выдает наше истинное нутро, и алкоголь весьма способствует этому. Собрались уже пригласить милицию, но Олег все уладил, мало того, смог скрутить мне руки и уволочь в машину силой.
     Мои буйства стоили почти восемьсот долларов, но это ничто по сравнению со стыдом, покрывшим мою голову, которая сегодня невыносимо болит. И всему виной Дана! А ведь вечер начался с мирной дискуссии, однако Дана завелась и обозлилась, точно ошпаренная кошка. Мы по обыкновению заспорили, с каждой минутой распаляясь все сильнее, и впереди маячила прекрасная ночь,– я обязательно затащил бы Дану в постель. Но, защищая ее от меня, в наш поединок беспардонно влез Климов, пришедший с Норой,– Дана их пригласила для разговора о спонсорстве лечения Сергея. И этот странный, интеллигентского вида очкастый тип флегматично разбил тщательно подобранные мной аргументы, ослабленные специально для предоставления простора Дане: я желал насладиться ее блистательными способностями убеждать и побеждать,– именно это возбуждало меня. А вышло, что я позволил какому-то надменному нудному клерку указать на неточности моих доводов. Дана же вообще ушла; и я не остановил ее, ибо не мог не ответить Климову, что явилось бы полным поражением.
     Если я есть я, почему возможны подобные метаморфозы? Разве человек, который напился вчера и намеренно крушил попадавшие под руку предметы, был я – создававший себя по капле: свой образ, стиль, свой внутренний мир?! Я отбрасывал все недостойное, даже одежда имела значение, а тем более мысли, слова и поступки. Однако оказалось, мой путь усеян осколками того, чем я собирался стать, но не стал, если позволил себе вчерашнее. Никто ж мне не гарантировал, что, будучи накануне тем, кто собирал себя по крохам, я и сегодня останусь им,– мгновенья не вытекают один из другого. В каждый следующий миг ты иной, нежели секунду назад – приходится воссоздаваться заново. И все же, выбрав образ, максимально близкий твоей душе, лишь в твоих силах держаться в нем, возобновляясь ежеминутно, обогащаясь на текущий квант опыта. Я не сумел этого вчера, мне помешала борьба за наш обычный сценарий, а попросту: мне хотелось спать с Даной. Ведь я способен фильтровать мотивы своих желаний и вполне представляю процессы, двигающие моим сознанием. И что я совершаю, как создаю произведение своей жизни, делает вовсе не тот, кто попадает в ту или иную ситуацию, не тот, кто осязает влажность, холод, тепло и даже не тот, кто напивается. Истинный я – умный и тонко различающий нити, тянущие к добру и злу. Но, все понимая и храня вселенское знание, творил я несусветное, бесчинствовал, ломал и бил, точно не было долгого пути по самосотворению. Разве я не умею пить? Умею и намного больше, однако раньше не случалось ничего подобного.
     Требуется собрать себя из кусков, что рассыпались вчера осколками разбитого зеркала – все мои я, такие разные: уродцы и красавцы, умники и глупцы, альтруисты и насильники, должные соединиться в меня истинного. Нужно напрячься, растянуть паузу между двумя краткими мгновениями, скользнуть туда и поймать звено цепи, замыкающей эту связь,– необходимо, чтобы Дана появилась сейчас же, сию минуту.
     В голове пульсировало от нестерпимой боли: Дана, Дана; и я не расслышал, как в замочной скважине повернулся ключ, но почувствовал,– все сразу изменилось. Конечно, это пришла она, прошелестела одеждой, словно легким ветерком, развела шипучий аспирин и присела на край моей постели:
-Вот, выпей. Боже, что ты нес вчера и что творил! Какой стыд, это невыносимо, Никита! Ты окончательно потерял человеческий облик. Климов наверняка теперь считает тебя полным идиотом.
-Почему же?- вяло пытался я возражать.- Я доказал ему свою правоту, признай это.
-Особенно если учесть, что противоречил сам себе и в конце победно опроверг свои же первоначальные доказательства. Слава богу, он зрелый умный человек, и вчерашнее никак не отразилось на нашем деле,– они с Норой дают для Сергея двадцать тысяч евро, просили только подождать неделю.
-А зачем этот ферт влез в наш с тобой спор? Он что, имеет на тебя виды?- пытался я изображать негодование. Но ни думать, ни играть роль ревнивца уже не имелось сил, и я путался в застежках, раздевая Дану.
     Человек удивительно практичное существо, особенно когда позволяет себе двигаться к строго намеченным целям своего тела. И какими бы ни казались мои поступки иррациональными, как бы ни старался я сдерживать и контролировать свои импульсы, испытывая экзистенциальный зуд и воспаряя к высотам духа, вполне понятно, чего добивался мой организм – ему требовалась Дана. Хотя моей больной с похмелья душе она была нужна намного больше, а поведение и слова далеко не всегда совпадают с истинными мыслями, желаниями и чувствами человека…

***27

     Разумеется, я осознавала, что Никита скучает не собственно по мне: просто мое тело по своим свойствам однажды совпало с его потребностью в плотских удовольствиях. И теперь всякий раз оно, мое тело, требовалось ему для удовлетворения его особой осязательной впечатлительности. А такие издержки моего воспитания как уступчивость и покладистость Никиту весьма устраивали: чтобы получать их вечером он соглашался терпеть мои утренние бунты. Он выслушивал оскорбления, лишь бы приходить ко мне по ночам и брать свой "кусок", ну, а я, прекрасно зная, для каких целей нужна ему, безвольно терзалась тем, что не мыслю себя без своего мучителя, хотя и совместного существования с ним не представляю.
     Казалось, уже не разорвать жгут из двух наших жизней, который то сплетался, то расплетался. Меня даже посещала мысль о принятии двух упаковок снотворного. Останавливал только невыносимый стыд,– я вспоминала о родителях, делавших все, чтобы я ни в чем не нуждалась, и безмерно любивших меня. Их нельзя было предать. Но как же хотелось насолить Никите – своим отсутствием, невозможностью секса со мной. Однако для этого настоятельно требовалась разлука,– сама я не имела сил отказать ему.
     С другими мужчинами я с легкостью играла роль неприступной особы, тогда как на самом деле постоянно боролась с вылезающим помимо воли желанием обольщать любым доступным (но все же приемлемым для меня) способом всякого, не взирая на то, нравится он или нет. Этот вирус сидел во мне прочно еще с детства. И как только я ни стремилась его изжить – уничтожающей самоиронией, попытками дисциплинировать себя, чтением психологической литературы. Оставалось разве что сходить на прием к психоаналитику, но даже специалисту я стыдилась открывать свои напряжения по данному вопросу, и что хуже всего – его особенно попыталась бы соблазнить.
     Болезнь протекала стерто: окружающим я казалась уравновешенной и самодостаточной, в чем уверяла и саму себя. Главным моим заблуждением являлось то, что за влюбленность я  принимала всего лишь легкую симпатию. Это стало понятно при встрече с Никитой. Хотя никакой влюбленности в него я не почувствовала: с первого мгновенья меня охватило нечто мучительное, напряженное и сдавливающее, похожее на невидимые тиски, сковавшие движения и мысли страстной потребностью – чувствовать его рядом. Казалось даже не слишком важным, что он говорил: его присутствие меняло все вокруг, как бы я ни злилась на себя. А то, что это наглец обязательно начнет меня целовать и потом раздевать, являлось лишь естественным продолжением его нахождения в моем пространстве,– другой сценарий был явно невозможен. Вначале я еще пыталась вырываться, дралась и кусалась, но тщетно. Борьба шла с собой,– Никита не применял ко мне силу – лишь в страсти и настолько, насколько я сама позволяла: он очень тонко чувствовал меня. В остальном приходилось честно винить себя, ведь отнекивалась и отбивалась я так, что без слов были ясны мои мотивы. А хотела я соединения с ним, трепеща и ожидая, когда он набросится на меня в страсти и овладеет моим телом. Поэтому утром оставалось признавать себя достойной презрения, ибо Никита, потворствуя моей животности, потакая безволию перед ней, имел надо мною полную власть.
     Почему меня увлекал образ Никиты-зверя, понять не могу. Возможно, сидело в этом нечто архетипичное. Он был крайне элегантен и вдобавок невыносимо чистоплотен и галантен. А я страшно злилась, мечтая взорвать изнутри эти элегантность и особую изысканность, дабы разрушить его притягательность для других. Воображение рисовало Никиту диким и неуправляемым, что никак не вязалось с его внешним обликом, но что все-таки мой слух улавливал в яростных нотках его голоса во время споров. И я подсознательно провоцировала своего противника, со стыдом признавая, что наше противоборство возбуждает меня. А сама мучилась желанием впиться в Никиту поцелуем уже в процессе словесной баталии. Прожигаемая внутренним огнем, я готова была прилюдно отдаться ему в такие моменты. Как было после этого уважать себя и считать суверенной, самодостаточной личностью, как было не бороться против такого порабощения своей воли? Естественно, я ненавидела Никиту, хотя это была не ненависть, а болезнь.
     Я гордилась своей разумностью и свято верила в знания, сообщавшие ей весомость, только все это было до Никиты. Мои накопления пылились на задворках разума, оказавшегося лишь тонкой пленкой на поверхности колеблемой неведомыми силами массы, и каждый шаг, сделанный вроде бы рассудочно, тут же выдавал зависимость этой пленки от веяний бессознательного. Как ни напрягала я силы в попытках управлять собой, решающее воздействие на мои порывы, настроения и мысли оказывало нечто глубоко сидящее, плотное и неподдающееся воздействию извне. Блуждая по укромным уголкам памяти и разглядывая себя в ретроспективе, я вполне понимала, что борьба с Никитой – это сопротивление той части во мне, что стремилась владеть, а не просто жить. Мое животное начало пробивалось подобно траве сквозь асфальт и строило интуитивный сценарий по завлеканию Никиты в сети, по захвату его целиком, без остатка.
     И все же мне казалось, что я честно борюсь со своими амбициями и особо – со стремлением к любовным удовольствиям, однако это всякий раз оказывалось игрой. Ведь только на форме все держится,– важны реальные поступки, а не потуги, осознаваемые в терминах "добро", и не намерения быть храбрым, честным, благородным. Но отказаться от самообмана не доставало сил, ибо в мечтах осуществлялись тайные мои чаяния, позволявшие хотя бы на краткий миг вырваться из неуютного, холодного мира одиночества, не скрашиваемого никакими внешними успехами, не согреваемого теплом родных людей или искренней дружбой. Трезвая рассудочность отбрасывалась, меня притягивал миф, где укрывалась душа: лишь в любви к мужчине я находила для себя глубинный, неисчерпаемый и универсальный смысл.
     Конечно, подобная жажда во многом определена половым влечением, стремлением к сексуальному слиянию, которое неизменно завершается разъединением. Болезненное в своей краткости, оно лишь имитирует подлинную связь. А только к ней, единственной, так влекло меня через мучительно-замедленный, длящийся непрерывно экстаз единения двух начал. Именно он вбирал всю меня, требуя всех сил, и потому оставлял в изнеможении. Я испытывала душевный взлет, однако взамен получала такие глубокие раны на сердце, что уже никогда не смогла бы стать прежней.
     Эта трудная каменистая дорога истязала – достичь "высшего" посредством осуждения и покорения "низшего". Оба в одинаковой мере присущи нашей природе, и ни одно нельзя отринуть. Мало того, глубинные потребности иерархичны, желания и стремления нарастают, аппетиты разгораются. Ты поднимаешься над собой и рвешься ввысь, но утоление жажды развития не ослабляет ее, и при всей мучительности это восхитительный восходящий процесс. Потому он так притягателен, и отказаться от него равноценно отречению от себя самого.
     Являлись ли мои порывы особым инстинктом или же порождались разумом, ищущим самый рациональный путь к личностному благоденствию? Я знала, что не принадлежу своим инстинктам: огонь стремления к любви приходилось поддерживать сознательно, волевым усилием – бороться за него, преодолевая его склонность к угасанию. Ведь в половой близости всегда присутствует скрытая печаль, и какими бы ни оказывались яркими ее удовольствия, всегда наступает физическое пресыщение и усталость. А, кроме того, нам не дано полностью избавиться от собственной обособленности, стремление вернуться в лоно, дабы обрести потерянный рай никогда не становится реальностью, и лишь в любви можно смириться с этим. Но как раз ее-то я и не ощущала в достаточной мере, поэтому страдала, хотя главной болезненной потребностью для меня являлось присутствие Никиты: только его уважение и понимание были ценны, только его мысли интересны, а взгляды и поцелуи – необходимы. Все главные нужды моего тела – сон, аппетит и пищеварение зависели от того, скоро ли я увижу Никиту. Он сделался моей физической необходимостью, ведь духовную зависимость от высоких идей лучших умов я испытывала всегда, много читая и переплавляя свое сознание под их воздействием. Но данная зависимость, благотворная для души, освобождала мою личность, а Никита требовался мне в телесной оболочке: с теплотой кожи, запахом и вкусом, и приходилось подчиняться определенным правилам, в противном случае рискуя потерять источник желаемого удовлетворения.
     Все сориентировалось на Никиту, я нуждалась в нем постоянно, но даже когда он находился рядом, мне было его мало. И страстное желание ликвидировать этот дефицит ввергало меня в замкнутый круг, а стремление вырваться из него порождало взрывообразно враждебные чувства к Никите, который лишал меня свободы.

     На очередной день рождения Юльки я пришла одна. Приглашенные, наши с ней общие знакомые – три приятельницы и две семейных пары – странным образом спасали меня от грызущей тоски своим простодушием и незамысловатым весельем. Сама я не умею так искренно смеяться над невинными шутками или упиваться дамскими беседами о покупках, косметике, мужчинах, поездках на Канары и успехах на ниве похудания. Но мне нравится смотреть на их лица и хранить свою тайну, точно меня ждет обладание чем-то несоизмеримым по ценности со всем этим.
     Юлька давно утратила способность освобождать меня от грустных мыслей. Я веду себя согласно ее ожиданиям – улыбаюсь, беседую, шучу, но она прекрасно знает, что имеет злостного конкурента на владение моим вниманием, то есть Никиту. Его она, как ни старалась, не смогла изгнать из моей головы, поэтому по своей житейской сметливости давно прекратила биться в закрытую дверь, и все же я до сих пор остаюсь для нее опекаемой мечтательной подругой. Среди моих приятельниц одна Нора, сама того не ведая, своей странной привязанностью приучила меня к внутренней собранности. Я пребываю в боевой готовности даже с Климовым, который обычно крайне удивляется моим попыткам что-то ему доказывать.
-Я не спорю с тобой, а слушаю,- неизменно напоминает мне он,- расслабься, не нужно со мной бороться.
И, действительно, я все время дерусь. Как счастливо бывает возбуждена Нора, устраивающая очередной раут, на котором мною обязательно "попотчуют" нового гостя. От меня же радость слишком далека. Вместо нее скользит точно тень за спиной или сбоку, а чаще норковым палантином ложится на плечи мягкая кошка тоски, что при каждом удобном случае впивается в мое тело когтями, дабы я не забывалась. Мужчины целуют мне руки и осыпают комплиментами, но эта кошка шипит злобно на ухо, напоминая о безжалостном наказании. И приходится извиваться, зная ее ненасытность и жестокость.
     Нора плетет ревнивые сети своей любви, пытаясь привязать меня к себе, но, как и всякий собственник, желает, чтобы предмет ее гордости оценили точно дорогой камень в ожерелье. Вот и сейчас она претворяет в жизнь хитроумный проект – решила сделаться хозяйкой галереи, чтобы "выставлять" своих друзей художников, и настаивает на моем позировании одному из них. Пройдоха втайне от нее тут же сделал мне двусмысленный намек, и каждый новый претендент пытается завладеть мною. Один даже затащил в коридор и начал целовать. Я сама спровоцировала его, однако, играя роль невинной жертвы, изобразила негодование. Беднягу тут же изгнали из "общества" и не простили до сих пор. Нора, отвергнув наглеца, трепетала от возмущения и вымаливала у меня извинение за то, что позволила кому-то причинить мне неприятность. А потом в слезах поцеловала мою ладонь, что выглядело слишком уничижительным. Она частенько переходит всякие границы, невыносимая в своей нежной привязанности, доходящей до гротеска, но оттолкнуть ее, совершить над ней такую жестокость я не в силах.
     Между тем уже больше года я везде бываю одна, чем вызываю крайнее недоумение подруг, с Никитой же мы не появляемся в людных местах. Исключение составляет маленькое кафе близ редакции "Мужского стиля", где укромный уголок за колонной зарезервирован Никитой для наших встреч. Он страшно не любит обедать один, и я снова уступаю ему, хотя требую конспирации, и никто кроме Юльки не знает о наших "близких" отношениях.
     В "Призму", где Никита привычно проводит время, я давненько не приходила, поскольку находиться с ним рядом и вести себя отчужденно мне становится все сложнее. Поэтому почти каждый вечер он ждет меня в машине, на углу возле почты. Наверное, это осень на него так влияет.
      Сначала мы ужинаем в ресторане, потом едем к нему домой, и я не могу сказать "нет", ведь мне нужны его объятия. Приходится с независимым видом показывать, что, садясь в машину, я делаю Никите одолжение, и неизменно натыкаться на его ироничный взгляд. Но как бы я ни злилась, моя игра слишком плоха и капризы наиграны. Однако всякий раз я заново пытаюсь сопротивляться:
-Что это ты зачастил приезжать? Не собираюсь потакать тебе.
-Куда ж ты денешься,- улыбается мой гнусный обольститель.
-Не хочу!
-Хочешь.
     Каким нежным умеет быть это эгоистичное чудовище, и тогда я представляю Никиту полностью своим. Ночью так и есть: он знает наперед все мои тайные желания и даже самые постыдные из них исполняет с легкостью, чем всякий раз привязывает меня к себе еще одной прочной нитью. Мне становится все трудней вырываться из его сети, хотя, похоже, он и сам не понимает, почему имеет надо мной такую власть, а тем более – как ею распорядиться после насыщения. Всякий раз он надрывает мне сердце тем, что мучительно ищет выхода на волю. И я, обескровленная, также жажду освобождения. А ведь всегда стремилась к превосходству, старалась получать знания – орудия силы и власти,– но оказалась в западне. От моей свободы остался лишь остов, внутренности давно принадлежат Никите, и ветер продувает конструкцию – бутафорию без реального наполнения, абстракцию, символ, почти иллюзию, за которую я цепляюсь в последней надежде стать сильной.
     Но как бы ни насыщал меня ласками Никита, не секс мне нужен, а нечто иное. Мое существо с неутолимой жаждой, застилающей доводы рассудка, ищет какого-то несбыточного единения. И жажда эта не связана с вожделением,– откровенная похоть мне чужда; она не есть скрытое стремление к власти,– я готова расстелиться перед Никитой будто трава. Она не влияет на логику моих рассуждений в спорах, на мнение о других людях и даже о нем самом, обо всех его неприглядностях,– я не потеряла разумности и практичности. Однако именно она сейчас – необходимое условие моего существования, остальное второстепенно. Эта жажда генерирует энергию, и я живу невыразимой мечтой в постоянной погоне за ускользающим светом невероятного счастья.
     Как и когда я оказалась в сетях? Все случилось тогда, в "Призме". Мой разум принял Никиту сразу, безоговорочно, отметив и его изощренные повадки светского человека – чрезмерные в своей утонченной игре, и склонность к занудливости в доказательствах, и некоторый консерватизм. Но, прежде всего, задорный блеск глаз, так не вяжущийся с внешне изысканным обликом и со спокойным уверенным интеллектом, способным на глубокое и тонкое восприятие. Именно эта ребячливость выдавала азартное жизнелюбие Никиты.
     Каким образом сделался он центром моего мира? Ведь я считала себя сложившейся личностью – с устоявшимися воззрениями и вкусами, но как преступно легко мои ориентиры, включая эстетические, соотнеслись с ним, с его предпочтениями и убеждениями. Даже основополагающие вещи: профессионализм и карьера, родители и здоровье, дружба и мораль переориентировались в моем сознании, подчинившись Никите. Я не потеряла способности вполне адекватно оценивать гнусные стороны его натуры: нарциссизм, ограниченность некоторых взглядов, определенную косность и деспотизм, но ничто из этого списка не породило у меня должных выводов. Сознание мое, вынося ему оценку, принимало его качества – плохие ли, хорошие,– равно; критерии ее были почти абстрактными, внутренний взор видел совсем другое. Я воспринимала Никиту цельно, вне всяких оценок – ни умным, ни добрым, ни красивым, ни самовлюбленным.
     Хотелось в одинокой бесприютности качаться как тростник, думать о бесполезности сопротивления и жалеть себя в светлой щемящей грусти. А ведь зависимость от Никиты – это "проклятье" и "наважденье",– рождалась не помимо моего сознания, а по его настоянию, в игре взаимоотражения, куда я вступала добровольно и куда позволяла вовлечь свой разум. Ибо даже то, что называют помехами свободы, идет от нее самой: мною руководили не "инстинкт", не "родовая воля",– я сама мечтала возбуждать в Никите желание держать меня в плену…

***28

     Дана также как и я любила современный театр. Споры о новых спектаклях велись в нашем кружке довольно-таки часто. И на вечерах у Норы разгорались целые дискуссии, поскольку она усиленно приглашала к себе актеров и молодых начинающих режиссеров. А Цитов так даже подумывал попробовать себя в качестве драматурга и, скорее всего, втайне уже кропал какую-нибудь нетленку для одной молодежной труппы, в которой нашлись родственные ему души. В "Мужском стиле" я открыл рубрику, где помещал статьи о культуре, кино, музыке, но театр шел особым разделом.
     Меня всегда увлекала психология "вживания в образ", я ощущал свое личностное существование именно как частичное перевоплощение в находящегося рядом со мной человека – говорящего, спорящего, молчащего. Разумеется, оно было поверхностным, но детская игровая привычка с годами преобразовалась в одно из важнейших свойств моего я. Пройдя стадии, когда представляешь себя то Вождем краснокожих, то Русалочкой, то Белым клыком, интуитивно следуя принципу "отстранения", я получил одно из главных своих жизненных умений – чувствовать собеседника. И не только каков он "в себе", но и каким бы мог стать, а это уже диктует развитие отношений по определенному сценарию.
     Еще во времена прочтения "Работы актера над собой" я осознал, что постоянно применяю магическое "если бы" и играю роли людей, с которыми сталкиваюсь. Общение как таковое всегда имело для меня особую ценность при том, что здоровый эгоизм не позволял мне идентифицироваться с собеседником глубоко и надолго: моя личность сопротивлялась растворению в чужом существе. И данная осторожность со временем заблокировала любые, даже маломальские, влечения к эмоциональной близости с кем бы то ни было. Осталось воспоминание, некий слепок умения проникать в образ другого: теперь я опасливо защищаюсь от переноса черт объекта вживания на себя. Лишь неопытность ранней юности в свое время мешала мне вступать в игру отождествления-отстранения без того, чтобы  вконец не запутаться в двойной рефлексии, но болезненность подобных идентификаций быстро научила меня проявлять сдержанность в использовании взаимоотражения внутреннего мира партнера по общению.
     Дана оказалась исключением. Я становился ею порой настолько, что начинал рассуждать как она. И это удивительным образом помогало мне избавляться от многообразных масок, психологически неимоверно цепких. Изменчивые и совершенствующиеся, они с удручающим постоянством всякий раз хоть ненадолго обретали для меня магическую привлекательность, ибо реальность неизменно одерживала победу над иллюзорным миром, который мне хотелось считать своим внутренним пространством, и где я сам себе казался свободным. Но даже самые идеальные из них всегда таили черты, которых я стыдился и не принимал в своем поведении из опасения, что это и есть подлинное во мне, тогда как остальное – бесплотные мечты о себе идеальном.
   Самопознание возможно лишь посредством обучающего странствия вовне. А я слишком долго копался в самом себе, и только в процессе общения с моей рьяной спорщицей мне довелось многое в себе открыть: внутренняя моя Дана, как и реальная, постоянно высказывалась критически обо всем, что я и сам знал о себе непривлекательного, низменного, нарциссического, но о чем не решался говорить. Она точно непримиримое alter-ego влияла на многие мои взгляды, и лишь вначале я пытался думать, что диктую условия.
     Даже в разлуке с ней, а вернее, именно в ее отсутствие я начинал сильнее ощущать нашу связь-взаимопроникновение, без которой уже не представлял своей жизни. Правда, подросток во мне все еще городил защитные укрепления. Но всякий раз мощная волна смывала их, точно щепки, стоило Дане явиться моему воображению. Ее тонкие контуры удовлетворяли мой эстетический вкус и сливались в сознании с чувственным теплом – слепым по определению и сладостно-порочным. Все сильнее подвергался я незримому воздействию чего-то, не зависящего от мыслей и желаний, но предстающего уму подлинным существованием моего я, объединенного с Даной духовно и физически.
     Ревность моя если и шевелилась, то стыдливо прикрытая сознанием, ибо я заносчиво считал себя свободным от столь низменных страстей, будучи на деле подверженным ей в полной мере. Хотя, чувствуя, как она дергает мои нервы своими ниточками, я наслаждался тем, что Дана имеет большой круг общения и многими любима: взять, к примеру, ее подруг – Юльку или Нору. Правда, обе мне не нравились и привязанность их к Дане, на мой взгляд, была несколько извращенной. Впрочем, притягательность женственности для женщин и мужественности для мужчин не обязательно связаны с однополой любовью.   
     Мужчины смотрели на Дану с повышенным интересом, что подтверждало ценность моего выбора. Ей явно льстило это, однако ревность мою будили не упорные попытки Даны скрывать свое женское желание нравиться, а мысли о прежних ее связях. Это сейчас, невзирая ни на настроения, ни на желчность моей упрямицы, я был уверен: она всегда ждет меня. А раньше, в той, прежней, не известной мне, жизни кто-то другой мог также полновластно распоряжаться ее душой и телом.
     Одно только предположение этого разжигало мою ревность до белого каления. И погасить огонь была в силах лишь физическая близость с Даной – единственное подтверждение моих прав на нее. Меня ни в чем не убеждали ни свободолюбие, ни ум и критичность Даны, ни ее неприступность и принципы. Не в силах проникнуть в ее прошлое, усердно ею скрываемое, я не мог порой сдержать раздражения, однако она искусно сглаживала подобные мои состояния. Будучи на удивление терпимой к моей ревности, Дана старалась не задевать ее струн. Напротив, в такие моменты отдавалась мне самозабвенно, чем смывала прилипчивую пленку любых сомнений, мало того, зажигала меня своей сдерживаемой чувственностью, являвшейся одной из отправных точек моих желаний в нашей связи.
     Дана часто говорила, что ненавидит меня – искренно и горячо, а ведь в постоянном душевном порыве, в движении к сокровенной сути другого любовь и ненависть сходятся. Их питает желание, которое, упиваясь своим предметом, ничем не жертвует и не поступается, не давая любви, равно как и ненависти, ни минуты покоя. Пленить противника, стать для него всем – не этого ли мы оба добивались, одновременно страшась оказаться в западне и нелепо защищаясь от неминуемого? Каждый страстно рвался на волю, и вместе с тем нас непреодолимо влекло друг к другу. Хотя Дана на мою свободу вроде бы никак не покушалась, это мне подсознательно что-то диктовало защищать свою независимость и при этом упорно пытаться отобрать ее у Даны.
     Я не думал о любви, соединяясь с ней в экстатическом порыве и получая физические наслаждения высшего порядка, ибо считал их биологической необходимостью. Да и что есть любовь – абстракция, не облеченная плотью. Она же – не материальный предмет и не просчитывается как функция. Можно отнести ее к одной из форм продуктивной деятельности, предполагающей проявление интереса, поиск наслаждения, но в своей основе – это стремление заботиться о партнере. А оба мы упорно игнорировали данную составляющую.
     В моем понимании слово "любовь" всегда было лишь культурным кодом, символом, используемым людьми для обмана себе подобных, ведь как термин оно объединяет несхожие по сути состояния. Ларошфуко вообще считал представления о романтической любви и ее центральном месте в жизни человека порождением литературы. Конечно, в языке упакованы концентраты продуктов рефлексии и самонаблюдения многих поколений, и такие слова как "чувство", "эмоция", "ощущение" описывают нечто действительно существующее, но мысль всегда избыточна по отношению к предметному знанию, поскольку содержит в себе освещение самой себя. Наши чувства отрывисты, противоречивы и при восприятии материального мира тесно сопряжены с обонянием и осязанием, а любовь современный человек априори наделяет беспредметной реальностью, и, еще не испытав, уже ее "знает", с непонятной легкостью нагружая эту удивительную лексему разнообразными смыслами.
     А ведь даже простой анализ выявляет в этом понятии смешение несоединимых категорий, таких как физические ощущения и сопровождающие их психические состояния. Но тепло или боль в какой-либо части тела отличны от чувства тепла и боли. Правда, я и сам никогда до конца не понимал, порождалось ли очередное мое волнение чувством или всего лишь тяжестью в животе от съеденного жирного блюда, что заставляло меня с величайшей осторожностью и недоверием относиться к любым, внешне самым искренним, проявлениям у окружающих. Особенно это касалось моих любовниц, в общении с которыми я упорно зашоривал сознание, дабы вдруг, не дай бог, случайно не "сродниться" с какой-нибудь из них. Даже в дружеских, очень близких отношениях я неизменно держал дистанцию, подсознательно опасаясь слишком проникнуться проблемами другого, ибо, испытывая жалость, мы утрачиваем способность к логическому мышлению и становимся уязвимыми. Впрочем, с женщинами совсем не это останавливало меня. Ни в одной из своих партнерш ни разу не уловил я глубокого чувства,– были эмоции, которые способны выступать объектами особой функциональной потребности: эмоциональное голодание сродни голоданию мускульному.
     Трудно до конца понять, отражает ли понятие "любовь" какую-то психологическую реальность. Это часто конформная реакция по отношению к нормам общества, диктующим, что только "по любви" можно удовлетворять сексуальную потребность, не впадая в грех и не испытывая чувства стыда. Однако полисемия странного слова лишь подтверждает многогранность любви как явления. С одной стороны – это эмоция, отличающаяся от функций интеллекта, и вместе с тем она – его проявление, осознанная мысль, правда, неразрывная с чувственным феноменом, порождающим желание. А с последним ее сплошь и рядом путают, против чего особо восставал мой разум. Если, к примеру, я наслаждался спором с Даной, то вовсе не считал это любовью с большой буквы, ведь любил спорить не только с ней. И в постели я, разумеется, любил ее тело, но не меньше я люблю черничный пирог со сливками. Наше взаимное притяжение также являлось чем-то крайне неопределенным,– меня ко многому тянет. Я люблю свою работу; страстно, до дрожи в коленях люблю кататься на горных лыжах, люблю походы по горным рекам и хорошую литературу, упиваюсь музыкой, талантливым кино, живописью и получаю от них наравне с духовными яркие физические удовольствия. Но это совершенно несхожие категории и состояния.
     А кроме прочего, если напрячься и удалить из сознания переживания телесных симптомов, свойственных какой-либо эмоции, окажется, что ничего не осталось, и нет никакого "психического материала", из которого бы та была способна образоваться. Можно ли вообразить ярость без волнения и желания энергичных действий, а вместо них – расслабленные мышцы, ровное дыхание, спокойное лицо? Устраните проявления ярости, исчезнет и она сама. Единственное, что может занять ее место, так это бесстрастное суждение, относящееся исключительно к области интеллекта. То же можно сказать о печали и радости. Полностью лишенная телесного выражения эмоция – ничто.
     Именно поэтому я внимательно следил за физическими проявлениями у Даны и всегда понимал, откуда дует ветер. Тело, как показывает тщательная интроспекция, резонирует на воздействия гораздо тоньше, чем обычно полагают. Впрочем, слушать Дану было для меня особым удовольствием, хотя беседы у нас нечасто получались мирными и задушевными. Тем не менее, при совпадении настроения, времени и места, взаимопонимание с ней оказывалось безусловным и полным, споры лишь приводили к общему знаменателю по-разному прозвучавшие одинаковые идеи. Единственное, от чего Дана неизменно уклонялась, так это от разговоров о себе, обо всем непосредственно касающемся ее внутреннего мира, и приходилось приноравливаться, чтобы вытаскивать интересующие меня детали опосредованно.
     Днем мы обычно обедали в одном уютном кафе. Сбросив sms на мобильник Дане, я заезжал за ней и нешуточно сердился, если она задерживалась. Вряд ли кто лучше меня знал ее вкусы и был осведомлен в данном вопросе. Но оба мы ждали не столько обеда, сколько возможности обменяться дневными впечатлениями. В такое время Дана была спокойна и дружелюбна, внимательно выслушивала меня, давала советы и делилась мнением о прочитанном и увиденном накануне. И я ловил себя на том, что всякий раз жду от нее одобрения своим мыслям и поступкам, а цепкий ее взгляд, направленный в самую суть вещей, и точные замечания по любому поводу приносили мне эстетическое наслаждение. Я гордился ею, точно собственным произведением, хотя она вошла в мой мир зрелой, сформированной личностью, ведь я не принимал участия в ее развитии. Напротив, это она влияла на меня, поскольку была весьма тактичной и деликатной собеседницей, вразрез со своими яростными утренними нападками на мое мужское достоинство.
     У нас с ней редко получалось развлекаться. Любая вечеринка, куда мы попадали оба, обычно ломалась в самом начале: подспудно все начинало меня раздражать, ибо усиленно скрываемое волнение Даны разжигало мое вожделение, и оставлять его без удовлетворения я не считал возможным. Но, чтобы не обижать друзей, приходилось томиться, изображая веселье, в то время как мысли были об одном. Ничто не могло меня отвлечь,– интересных бесед в подобных местах никогда не рождалось, сюда наведывались выпить, вкусно поесть, потанцевать и побалагурить. Я же предпочитал иное общение, а истинное расслабление в моем представлении связывалось лишь с занятиями любовью. В конце концов я не выдерживал, сбрасывал Дане sms о том, что буду ждать ее в машине, и уже там начинал к ней приставать.
    Более всего мне нравились наши беседы в "Призме", доходившие до яростной полемики, в которой Дана ощеривалась как кошка, становясь непередаваемо прекрасной. Как было не любоваться ее горящим взором, румянцем нежной кожи щек, переливами голоса. Хотя не меньше я наслаждался страстной убедительностью ее речей. Мало кому присуще подобное умение тонко и четко прорисовывать мысль для меткого выражения именно того, что подразумеваешь. К величайшему моему удивлению порождались эти простота и ясность ассоциативно нелогичной метафоричностью, недосказанностями и двусмысленностями. Однако каждое выражение Даны, каждый ее эпитет и сравнение воспринимались как прицельные выстрелы – не вызывая сомнений ни в описании предмета, ни в нем самом. Даже в абсурде она с легкостью могла уверить кого угодно. Голос ее располагал собеседника искренней взволнованностью, завораживающими лейтмотивами, вспышками яростного сопротивления и тут же ластящимися нотами. Она, вступая в схватку и отбивая противника, все же манила его к себе, обещая всю свою нежность. И я еле сдерживал трепет в предвкушении ее триумфа в такие минуты, когда еще ничего не понявшие оппоненты, обольщенные и покоренные, уступали победу Дане, а та, проведя их, начинала смеяться – мелодично и звонко, запуская механизм всеобщего неудержимого веселья.
     Мне невероятно нравилось, что она бросалась в спор без подготовки, не запасшись средствами защиты для поддержания уверенности в себе. Ей помогал искренний и выстраданный интерес к избранному предмету, отчего ее реакция была непосредственной и продуктивной. Дана забывала о приличиях и, прекрасно чувствуя противника, предваряла его аргументы, блистая спонтанным рождением новых идей, так раскрепощалось ее сознание. Своей неугомонностью она легко вовлекала в разговор всякого, ее живость и искренность оказывались заразительными настолько, что спор превращался в диалог, в котором уже не имело значения, кто прав: все получали удовлетворение от происходящего.
     Странно, несмотря на пристрастие к беседам на людях, мы практически не обсуждали своих ощущений в сексе. А мне хотелось знать мысли Даны об этом предмете, я стремился к совпадению с ее волнами, что на поверку оказывалось первостепенным в спектре моих наслаждений с ней. Именно исполнение подсознательных ожиданий Даны приносило мне сладостное удовлетворение, связанное с мужским самодовольством, имевшим для меня далеко немаловажное значение. Безусловно, главной причиной и препятствием в получении необходимых сведений от Даны являлся я сам: ее близкое присутствие сводило все мои желания к покорению ее тела, тогда как рассуждения требовали времени и терпения, которого никогда не доставало. Сколько раз пытался я начать ее допрос в расслабленном состоянии, между приливами страсти, но, обходя мою изворотливость, Дана увиливала от подобных разговоров. Старания вытянуть из нее откровения оказывались тщетными, и мы ни разу не говорили ни о чем конкретном, ибо наравне с ней я пребывал в чувственной неге. Общение наше осуществлялось на уровне растительного образа жизни: мы вставали перекусить, смотрели видео, нежились, спали – и все это в состоянии особого взаимослияния, когда речь вторична и почти необязательна. В такие моменты нам не требовались слова для понимания друг друга, а выяснять тонкости и нюансы Дана не давала.
-Скажи, тебе хорошо сейчас?
-Не знаю... Это определение не подходит к моим ощущениям, да и способна ли речь передать хоть что-то?
     Меня переполняла нежность к Дане, особенно когда она пыталась несмело действовать сама, открываясь с неожиданной стороны и обнаруживая полную передо мной беззащитность. Трепетные ее прикосновения, какие-то по-женски интимные, будили самые глубокие мои пласты. Я замирал в ожидании удивительного тока, набиравшего силу от этих легчайших касаний и, не выдержав, набрасывался на нее, не давая проявить малейшей инициативы. В отличие от своих язвительных речей, до моего тела Дана дотрагивалась почти невесомо, словно опасаясь, что порождало у меня желание прижать ее пальцы к себе сильнее и принудить к действию. Это и вовсе лишало ее смелости, привычно отдающуюся во власть моих рук и тотчас отказывающуюся от своих стыдливых ласк. Стеснительность Даны, совершенно не стыкующаяся с ее желчностью и язвительностью, просто поражала. И это несоответствие неизменно приводило меня к длительному анализу всего известного о ней, ее характере и личности. Но каждый раз я приходил к выводу, что не знаю Дану: она ускользала от любых попыток с моей стороны проникнуть в ее внутренний мир. Оставалось воспользоваться доступными ненадолго нежными объятиями, и, прижав Дану к себе, заснуть в надежде, что в сонном тумане, в этом очарованном таинственном пространстве, найдутся ответы на все вопросы…

***29
 
     Качаясь на волнах, я разглядывал многоцветное янтарное дно, недосягаемое, но казавшееся близким к поверхности,– эта странная двойственность обладала магической притягательностью: прозрачность воды обманчиво растворяла перспективу, и лишь мелькнувшая иногда рыбина открывала взору некое измерение глубины. Хотелось погрузиться в холодную чистейшую толщу, покрыться мелкими пузырьками воздуха и сделать плавный взмах как плеснувший рядом лосось. Однако я с удивлением осознавал, что уже и так нахожусь у самого дна: далеко в вышине темнело днище ладьи, прорисовывались изменчивые контуры опущенных в воду весел, и смутно слышалось их поскрипывание в уключинах…
     От чудесного сна нас разбудил требовательный звонок, заставший Неёле врасплох.
-Боже, вечерний выпуск, прямой эфир! Это Олег!
Словно порыв ветра метнул меня к двери, я распахнул ее и схватил оператора за грудки:
-Слушай, ты…прежде чем являться сюда, предупреждай по телефону!
В первый момент он растерялся, но тут же заносчиво заявил:
-Я приехал в назначенный час!
-Ты что, не понял?!- двинулся я к нему с новой угрозой.
-Георгий!- остановила меня Неёле. Они вышли, и до моего слуха долетели его слова:
-Я говорил – он чокнутый! Кого ты предпочла мне!
Не выдержав, полураздетый, я нагнал своего противника и коротким ударом сбил с ног – в жизни не ожидал от себя подобной прыти. Кровь брызнула у него из носа, а меня посетил краткий восторг.
-Успокой своего сумасшедшего или я за себя не ручаюсь!- выкрикнул оператор, стряхивая с пальцев алые капли. Неёле бросилась ко мне, взяла за голые плечи и мягко произнесла:
-Дорогой, иди в дом, ты простудишься.
-Ах, боже мой, он простудится! Черт возьми, этот придурок мне нос разбил!
Дальнейшего их разговора я уже не слышал, Неёле увела оператора к машине. Они уехали, а меня еще долго настигали волны самодовольного удовлетворения.
     В своей работе хирурга я видел столько травм и так остро воспринимал хрупкость человеческих костей и тканей, что раньше посчитал бы святотатством сознательное членовредительство. Но сейчас не существовало ни органов, ни пациентов, а только чувства, для выражения которых уместна даже банальная драка. Я всегда отличался сдержанностью, а скорее был слишком ленив в том, что касалось мужских амбиций. Воспитанный вежливым и галантным мальчиком, в среде хулиганистых сверстников я слыл тихоней и размазней, а в академии чуть ли не трусом и уж точно – тюфяком. Но меня не задевали обидные выпады соперников,– тщеславие и самолюбие мои с ранних лет устремлялись к медицинской науке. Свои несчастные мучительные влюбленности я сносил покорно и молча, ни с кем не споря и не вступая в борьбу, и только теперь захотел пройти все пропущенные когда-то этапы развития, каким бы нелепым это ни казалось со стороны.
     Своей мечтательностью я обязан отцу: он точно также жил в плену самим изобретенной схемы. Его приверженность утопии питала идеалистическая идея великой неугасающей любви, которая не могла удовлетвориться в жизни. Но даже моя крайне практичная и приземленная мать не нарушила его грез: он служил своей Прекрасной Даме. Быт и низкая реальность совершенно не касались его, а грязь не прилипала,– он из всего творил акт любви к женщине. Мама относилась к нему как к наивному чистому подростку и никому не позволяла разрушать его высоких иллюзий.   
     В ожидании Неёле я смотрел телевизор, пил кофе и припадал к ее подушке. Запах остался почти единственной неизмененной деталью из воспоминаний о нашей первой встрече,– Неёле постоянно трансформировалась в моем сознании с тех времен, когда мы подолгу не виделись. Да и сегодня я не смог бы уверенно сказать – какая она; скорее других женщин я помнил лучше, особенно Ларису, но лишь неясный образ Неёле своей ускользающей сутью приводил меня в сильнейшее и длительно не затихающее волнение.
     Позвонил Арсений и в разговоре отметил:
-Ты ожил, Гоша, она разогрела твою кровь. Чувствую, водки с тобой не удастся попить.
На следующий день он приехал, мы катались втроем, и, с удивлением глядя на Неёле, Арсений завистливо шепнул:
-У твоей прелестницы отличная жёсткая школа катания.
Мне его замечание пришлось по душе:
-Сам удивился. Ты обратил внимание на ее резаные повороты?
-Лично я шлифовал их достаточно долго. А все потому, что мягок по натуре и не обладаю сильной волей как твоя Неёле.
     Много лет его страсть к горным лыжам разделял я один, но сейчас он ожидал приезда дочери, которая тоже освоила катание. К ней Арсений относился трепетно, почти фанатично. Любовь к женщине по сравнению с жертвенной страстью к детям казалась ему дешевым удовлетворением мужских амбиций и эгоизма. Уважая институт семьи, он все-таки считал жизнь в браке компромиссом.
     Подскочила Неёле и уселась пить кофе. Арсений смотрел на нее и качал головой:
-Ваши грация и мастерство покорили мое сердце. Где вы учились кататься, прекрасная фея?
Неёле засмеялась его комплименту, а Арсений продолжал:
-Я слышал, этот монстр за один нескромный взгляд в вашу сторону учинил драку. Не узнаю своего друга,– в нем проснулся драчун, ревнивец, деспот, а ведь был деликатный, покладистый, милый доктор, любитель тихо посидеть за рюмкой чая.
     Поднимаясь со мной на кресельнике, он вдруг осторожно начал разговор. И я с удивлением узнавал наставительно-преподавательский тон, к которому Арсений в нашем общении с давних институтских пор прибегал в исключительных случаях: когда действительно хотел меня в чем-то убедить.   
-Думаю, ты должен поспешить с оформлением ваших отношений. Таких женщин нельзя никому отдавать. Мой тебе совет – скорее сделай ей ребенка! Послушай старого друга.
     Вновь устраивать свой быт – с детьми, обедами, прогулками – казалось мне возвратом к рутине и обыденности прошлого, а Неёле я воспринимал как необыкновенное, волнительное настоящее и довольно-таки смутное будущее. Но Арсений вернул меня на землю.
     Мы с упоением катались, и этот возрастной ребенок пытался невинно кокетничать с моей девушкой. Она хвалила его умения, и он раздувался от гордости как павлин. Со мной ей нравилось носиться в связке, повторяя след в след мои повороты и пируэты. А меня терзало непреодолимое желание обладать ею здесь и сейчас. Но если бы это было возможно! Острые удовольствия откладывались: вечером предстояло длительно общаться с Арсением, так что мозг мой изощренно выстроил план.
     Отлучившись ненадолго, я сунулся к загоравшим спасателям. Когда-то импозантный вид и спокойный тон помогали мне внушать доверие больным, и вот теперь я физически ощущал, как лицо мое принимает одно из многочисленных выражений непоколебимо уверенного в своих действиях человека. И это возымело свое действие – старший инструктор без труда согласился предоставить мне на время свою комнату, мало того, понимающе улыбнулся и, получив свои сто евро, протянул ключи.
     Неёле, ничего не подозревая, послушно пошла за мной, а потом сказала:
-Ты сошел с ума, но таким я люблю тебя еще больше.

     Странно, с нею я никак не мог до конца насытиться. Каждое наше соединение порождало накопление все большего потенциала, пробуждая и подстегивая органы чувств к новому желанию. Казалось, в самой глубине моего сердца болезненно тлеют угли когда-то недоразвившихся страстей, которые в свое время так и не нашли достойного предмета. И только теперь появился постоянный источник волнений, разжигавший огонь в считанные минуты: словно не было долгих лет без ожиданий – в полном смирении с отсутствием счастья.   
     А пьяный Арсений, собираясь уезжать, настойчиво шептал мне на ухо:
-Вспомни мой совет на досуге, привяжи ее к себе покрепче! Прибалтийские женщины великие труженицы, направь это ее природное качество в сферу обустройства семейного очага.
-У нее блестящее журналистское образование, внешность и опыт работы на телевидении,- возражал я.
-В семью, к пеленкам!- восклицал Арсений.
-Подальше от грязных мужских фантазий и сальных взглядов! И чем скорее, тем надежнее,- напутствовал он меня. И подтолкнул-таки к действию.
     Хотя, проводив старого друга, я долго размышлял, ибо очень не хотел расставаться с мечтами. Но решил, что стоит попробовать соединить их с реальностью. План был прост – сделать так, чтобы Неёле больше не захотела покидать меня.
     Для начала я заявил ей:
-Обещай, что это твой последний выездной контракт.
Она улыбнулась:
-Хорошо. И кем бы ты хотел меня видеть в будущем?
-Женой и матерью моего ребенка,- произнес я и увидел, как на ее щеках заиграл нежный румянец, а глаза увлажнились и потемнели. Она не возразила и даже растрогалась, а, следовательно, первая ступень, ведущая к цели, была преодолена довольно-таки легко.
     Теперь моей постоянной заботой стало дать Неёле больше отдыха, ибо я видел, как много она работает. И мужчина во мне уступал. Тем слаще были моменты нашей близости,– весь мой богатый сексуальный опыт казался бледной тенью рядом с нынешними ощущениями. Мои неясные, смутные мечты наполнялись новым содержанием: тело наливалось чувственным восторгом, я испытывал сумасшедший прилив жизненных сил, и вместе с тем в геометрической прогрессии взращивал слепую ревность.
     Как стремительно я загорался и тотчас остывал к своим мимолетным любовницам, словно старался наверстать упущенное, сейчас же связь с другими женщинами казалась мне невозможной и омерзительной. Я уже не представлял себя в постели даже с Ларисой, все заполонила Неёле. А у нее начались странные головокружения. Меня тревожили эти симптомы переутомления, вдобавок она плохо ела и каталась вяло, без прежнего задора. Следовало посмотреть ее анализ крови на предмет анемии: во мне привычно проснулся врач.
     Я попросил Арсения привезти мне мобильную мини-лабораторию. Неёле стала вызывать у меня щемящее чувство,– ее движения и взгляды изменились, она все чаще бледнела, хотя стойко уверяла в своем прекрасном самочувствии. Ох, уж это воспитание – никогда никакого нытья! Устала? Нет, я привыкла. Больна? Нет, все хорошо. Отчего такая бледность? Забыла тональный крем наложить.
     К моему удивлению чемоданчик-дипломат с набором непонятных для простого смертного блестящих предметов, колбочек и коробочек не вызвал у Неёле страха. Она протянула мне свою руку, ее тонкие пальцы дрогнули и покорно поникли как ивовые листья. Сердце мое дрогнуло: неужто такие проверки ей не впервой? Ведь кому, как не мне, знать, что означает такая привычка, однако параметры ее здоровья удовлетворили бы любого врача, а один маркер привел меня в состояние эйфории – Неёле была беременна! Я испытывал наслаждения от близости с ней, но, оказывается, существовало иное счастье – неизмеримо более сильное и глубокое. Оно охватило меня до самого дна моего существа, пронизывая острыми токами тело. От этого ощущения реальность странно расплывалась,– я смотрел на Неёле и больше ничего не видел: она одна существовала в пространстве, а ближние к ней предметы растаяли в искристом муаровом тумане.
-Ты делаешь меня счастливым,- сказал я и ощутил, как тело расслабилось, сбросив напряжение.
Неёле спросила:
-Почему ты шепчешь?
-У нас будет ребенок,- ответил я, удивляясь прозаичности этой фразы. Зрачки Неёле расширились, и она спросила странным заговорщическим голосом:
-Откуда ты знаешь?
-Твой анализ крови показал: маркеры на беременность положительны.
На лице ее проскальзывали неясные мысли. Закрыв лицо руками, она заплакала – беззвучно, но всем своим существом. Наблюдая эту работу в ней, я никак не мог понять ее слез:
-Ты не рада?
-А вдруг ошибка?- с сомнением произнесла она, испуганным взглядом вынудив мое сердце замереть.
-Подобный анализ дает достаточно точную картину.
-Врачи говорили, что с зачатием у меня возникнут серьезные проблемы и наверняка потребуются альтернативные методы. Ты сотворил чудо!
-Это не я, а она,- сказал я и подумал о любви, а еще о том, что наконец-то наступил момент нашего подлинного соединения. Как странно, ведь все то же самое: женщина, будущий ребенок, семья – но насколько все иначе! И ясен смысл пути, по которому я шел почти вслепую, подчиняясь внешней силе: произошло единственное и истинное обретение цельности, зашифрованное в подкорке. Я ощутил, что вобрал в себя Неёле, и мое сознание врача обрелось в этом двойственном мире естественной составляющей, а все инородное смыло чистой волной.
     Извилисто увлекаемый случайностями, переплетаясь с ними, подчиняясь их водовороту, я выплыл там и тогда, где и когда все сложилось, срослось. Нереализованные тайники души, неясные мечты, сны и безнадежности прорвались сквозь преграды и хлынули потоком к исполнению. Время, сжалившись надо мной, сделало остановку и ненадолго повернуло вспять, чтобы тут же устремиться вперед.
     Если рассеиваешься в потоке жизни, то ничего не выбираешь и не принадлежишь себе. Но в поиске смысла возникает настоятельная потребность оказываться всегда выше любых обстоятельств, быть собой – и никем иным! Моя судьба решена: жить в согласии с собственной душой, следовать мечте и претворять ее в реальность – лишь это мое истинное желание. Пусть все повторится, только на более высоком уровне. В этом развитии – смысл жизни, которая налагает на тебя ответственность за каждый твой шаг, но которую ты принимаешь и любишь даже за ее нелепости! Благословенно кольцо вечного возвращения, обручившее нас!
     Перед взором моим предстало Озеро, отражавшее в себе время, вобравшее его, ставшее им. Оно вселяло в меня предчувствия и возвращало к чистоте юности, обещая сегодняшнюю любовь, лаская воображение и терзая воспоминаниями. Рядом с ним я остро ощутил границу между счастьем и не-счастьем, которая раньше размывалась комфортным существованием. Мой успокоенный, уснувший разум долго не мог ужаснуться тому, как я живу: взгляд наш искажает близкое присутствие кого-то или чего-то, и порой только уединение придает ему самые верные перспективы. Щедро отражая солнечный свет, напитанное им до дна всей своей прозрачной массой, Озеро научило меня медитировать и возвращаться к себе без боязни прежней боли. Сколько дней провел я в благотворном одиночестве, находясь с озером в живом контакте, погружаясь посредством него в свое прошлое и достигая сознанием пределов собственного зарождения. В его утренних и вечерних туманах душа нашла успокоение, а мысли уплотнились и сконцентрировались. Открывая свои глубины, это прекраснейшее из зеркал научило меня различать в любом отражении главное...

***30

     Мы представляем самих себя в идеальных, "правильных" образах,– в сознании господствует настоятельная потребность быть признанным окружающими, мало того – прослыть среди них лучшим. Лишь зеркало, соединяя реальное и воображаемое, примиряет их самым драматичным образом, бесстрастно "воспитывая" смотрящего и заставляя его принять действительность такой, как она есть. И только так – в мучениях – обретается целостность с окружающим, "вхождение" с ним в отношения, а это всегда желание, которое в отличие от потребностей тела не знает удовлетворения.   
     Рассматривая собственное отражение, я всякий раз заново идентифицировал свою наружность с самоощущением. Не скажу, что мне не нравился мой вид, хотя различия в восприятии внешнего и внутреннего были существенные. Мои представления о своем облике застопорились где-то на юношеском периоде, как бывает у себялюбцев, кем отчасти приходилось себя признать. Взрослый мужчина в зеркале несколько удивлял меня, впрочем, побритый и свежий, он выглядел вполне пристойно. Обманываясь внешностью, женщины всегда строили иллюзии на мой счет. Единственно, кому я все же стремился понравиться, так это Дане, но только однажды она назвала меня неотразимым паскудником, хотя трудно понять – комплимент это или ругательство. Помнится, мелькнувший взгляд ее тогда польстил моему самолюбию, однако тон был ядовитым. Правда, у моей задиры слова нередко расходились с выражением глаз, и я давно научился пропускать ее замечания мимо ушей, ориентируясь исключительно по сужающимся вне зависимости от освещения зрачкам, по намекам на сдерживаемые движения или невольному румянцу. Во-первых, молчаливое выслушивание колкостей в мой адрес не давало Дане повода для еще большей желчи, а во-вторых, никакие высказывания не могли ей помочь: тело не слушалось ее и откровенно любило меня, против воли хозяйки сплетая ее руки – с моими руками, ее ноги – с моими ногами. Ну а рот...
     Когда она говорила, завороженный видом ее губ, я ощущал внутренний трепет от предчувствия их покорения. И эта дрожь всегда завершалась острым наслаждением, ибо, овладевая губами Даны, ломая их упругое сопротивление, я проникал в чарующее пространство ее рта, чтобы быть покусанным восхитительными зубками. Но стоило бороться – получаемое блаженство с лихвой окупало любые неприятности.
     С первой нашей встречи меня привлекла грация Даны, хотя движения ее казались лишенными той женской раскованности, которая, как я считал, нравилась мне. Но именно робкая пластика моей недотроги сразу завладела мной. Естественная, тонкая красота ее тела, с нежными складками на сгибах, манящими впадинками и плавными выпуклостями, покоряла мой эстетический вкус. Дрожащие чувственные ареолы, светящиеся кончики золотистых волосков, росистые бисерные капли – все создавало чудесную телесную фреску. Дана озвучивала ее сдерживаемым дыханием, источая среди ароматов чисто вымытой кожи и изысканно-ускользающего парфюма едва уловимые обольстительно-призывные ноты чего-то сливочного. Этот первобытный волнующий нюанс один оставался к утру, когда выветривались все иные запахи,– именно его я так любил вдыхать, слегка погружая свой нос в упругую мякоть ее груди или живота. Был и еще один источник, притягивающий мое обоняние: пушистые пряди волос Даны отдавали травами, нагретыми знойным солнцем,  что вызывало кружение летних мыслей вне зависимости от времени года.
     Я мог часами разглядывать ее, слегка касаясь восхитительных контуров пальцами. У Даны бежали мурашки, но она безропотно покорялась моим рукам, зная по опыту, что малейшее сопротивление провоцирует меня на насилие. Вот когда я удивлялся виду своих собственных рук: сильные, со светлыми волосами на тыльной стороне кисти, они смотрелись на нежной женской коже подобием звериных лап, правда, довольно-таки окультуренных и цивилизованных, с аккуратно подстриженными ногтями. Непостижимо, но они без моего участия знали, что им делать с этим гибким желанным телом. Иной раз я пытался тормозить свои движения, однако руки оказывались сильнее в инстинктивном стремлении гладить и ласкать дивные плавности, в поисках чувствительных мест на груди, возле пульса, на ключицах, под невинными коленями. И все же они оставались наиболее разумными моими частями при прикосновении к Дане,– когда я начинал ее целовать, о здравомыслии говорить не приходилось. Волевые усилия блокировались ощущениями. Сознание, фиксируя учащенное дыхание, сопение и влажные звуки посасываний, выступало лишь пассивными наблюдателем, констатирующим происходящее и порой отмечающим неприглядность некоторых моих телодвижений, но не способным их регулировать.
     Как быстро все казавшееся неэстетичным облагородилось, прочно связавшись с получаемыми удовольствиями. С Даной первой и единственной я не следил за приличием собственных действий и благообразностью сексуальных звуков. Мало того, забыв обо всем, непристойно впивался в ее стыдливую плоть, напоминая себе волка и получая при этом удовольствия, подобные насыщению пищей. Дана в крайнем смущении упорно уклонялась от такого бесстыдства, сжимая ноги и увиливая бедрами. Но когда я, мягко преодолев ее сопротивление, все же начинал священнодействие, то видел, какие острые наслаждения приношу своей застенчивой упрямице. До нее ни с одной из женщин я не занимался ничем похожим, будучи эгоистично брезгливым.
     Лишь в первый раз, попробовав на вкус мякоть женского тела, я отметил, как сознание сконфуженно зароптало против разнузданности подобных действий, но желание возбудить Дану перевесило. И неожиданно меня обожгло: мой рот оказался чрезвычайно чувствительным проводником вожделения, хотя главным все-таки было то, что эти ласки уподоблялись жертвенному ритуалу, в котором каждый из нас двоих отдавал другому дань, взамен получая достойную награду.
     Я чувствовал Дану: ритмы ее плоти учащались в зависимости от моих движений и дыхания. Любое напряжение заставляло ее сжиматься, но, ощутив теплое касание моих губ, уже через мгновенье она расслаблялась и отдавалась чувственным волнам. В такие моменты разрушались границы между нами, слияние становилось потребностью, оно излучало энергию.
     После ночей, проведенных с Даной, я получал заряд бодрости и потому ее длительное отсутствие воспринимал как дискомфорт. К мукам воздержания добавлялась ревность, жалящая точно змея. Я успокаивал себя тем, что Дана слишком любит удовольствия в постели именно со мной, но сомнения нашептывали мне свои песни, призывая быть начеку. Ведь чувственность, присущая Дане, вряд ли могла долго обходиться без удовлетворения и в разлуке наверняка искала слепого выхода. Я запрещал подобным мыслям развиваться и так спасался от мучений, готовых овладеть не только разумом, но всем моим существом, а это было уже опасным. Тем более, что имелись веские доводы в пользу порядочности и благоразумия Даны: ни разу она не вызвала моей ревности открыто. Напротив, все в ее поведении и образе жизни соответствовало самым строгим требованиям и ласкало мое мужское самолюбие. Вдобавок, ключ от тесной квартирки являлся залогом моего владения ее территорией и исключал иных претендентов на Дану кроме меня.
     Думая об этом, я подъехал к редакции и снова увидел даму в шелках. Что-то тянуло меня к ней.
-Мы несколько раз уже встречались. Скажите, что вам нужно?- спросил я странную особу.
Она обернулась и посмотрела с неясной улыбкой:
-Ничего, уверяю вас.
-Тогда зачем вы преследуете меня? Давайте поговорим в этом кафе.
     Гостье мое предложение явно понравилось, и она согласно пошла со мной. Ее тонкие духи смутно напоминали свежий морозный воздух, и перед глазами сразу представала картинка: я на лыжах в заснеженном лесу, отогнув ветку, поглядываю, далеко ли убежал отец – увлекаемый азартом догнать его. От дыхания идет пар, лицо разгорячено, мне радостно, и все внутри дрожит от волнения, душа в счастливом смятении от пульсирующей музыки свободы. В восторге хочется вобрать в себя и хруст снега под лыжами, и пиликанье синиц, и звук опавшей с ветки снежной шапки.
     Но в реальности вокруг трепетали резные листья восхитительно разросшихся кленов, чьи полыхающие желто-багряные кроны делали городской пейзаж классически великолепным. Гостья смотрела изумительными, лучистыми зеленоватыми глазами и улыбалась, сливаясь тонами своих легчайших одеяний с осенними красками. Застыв, я не мог пошевелиться. Казалось, тротуар подо мной стал выгибаться, я даже покачнулся на самой высокой точке дуги, пытаясь удержать равновесие. А чтобы Гостья не заметила этой странности с тротуаром, увлек ее за собой.
     Мы сели, я сделал заказ. Взгляд мой затягивало в какую-то непостижимую глубину. Принесли кофе, и дама изящной рукой завораживающе плавно поднесла чашку к губам-лепесткам.
-Так что с туманом на озере? Кстати, вы сами увидите: он бывает там слишком часто.
Я удивился ее осведомленности, но тут же вспомнил,– она же приходила к деду.
-Идея с туманным озером очень неплоха,- сказал я, следя за незнакомкой и ее губами, нежными как у ребенка. Они не могли принадлежать женщине в возрасте, но в ней присутствовало что-то невероятно юное и таинственное.
-А кстати, зачем я вам понадобился?
-Необходимое произошло.
-Мне следует бояться? Трепетать?- усмехнулся я.
Гостья ответила мелодичным смехом, слегка откинувшись на стуле:
-Отнюдь. Все уже случилось.
-А именно?
-Что родилось, но требовало развития.
-Вы говорите загадками, да и сами вы – одна из них.
-Позвольте такой и остаться.
-Желание женщины – закон для меня.
     Мы плыли в воздушном океане, и ее легкие одежды развевались от нежнейших вибраций и струй, пронизанные солнечными лучами. Глаза ее ясно смотрели мне в самую душу, и я ощущал чудное, радостное волнение, словно впереди меня ожидало прекрасное открытие, давно подозреваемое мной и вот теперь подступившее совсем близко. Но, разглядывая Гостью, я вдруг осознал, что уже какое-то время беседую с ней:
-Масса людей, довольствуясь обыденным здравым смыслом, вполне удовлетворена жизнью, и только рвущиеся в иные сферы в поисках себя то и дело бьются о невидимые стены, пока не научатся пониманию интуитивного языка собственной природы, чувств и разума, их тайной музыки. Многие наши состояния обусловлены силами и способностями, лежащими в подсознательном: оно обладает представлением, мышлением и памятью, а, следовательно, существенными атрибутами личности. Но наше трансцендентальное лицо качественно отличается от нашего земного лица.
-Вы, похоже, Дюпреля начитались,- усмехнулся я. Меня всегда удивляло, как часто возрастные дамы впадают в сентиментальный романтизм.
-I would I might forget that I am I.
-Все это игры.
-Переносящие нас в другое измерение и раздвигающие границы сознания.
-Но со всей их "магической силой"– это возврат в детство, регресс. Животные ведь тоже играют.
-Мы водим хоровод и предполагаем,
А Тайна в центре сидит и знает.
Слияние сознания и бессознательного – конечно регресс, но бесстрашный, во имя большей зрелости и истинного объединения личности в одно целое на всех уровнях. Здесь правомерно упомянуть о самосовершенствовании и самопостижении, доступных только человеку, способному воспринимать мир многогранно, испытывать озарения и сопротивляться страху.
-А нельзя ли без страстей и экзальтаций?
-Язык не в силах точно описать реальность, значительная часть ее остается за пределами любой абстрактной концепции, и даже самые глубокие знания всегда неполны. Но человек способен погружаться в предсознание, ценить и использовать первичные процессы, вместо того, чтобы бояться их или пытаться контролировать. Умение отдаться регрессу – одно из основных условий творчества, тогда как причиной многих психологических проблем является боязнь познать свои потенции. Это защитная реакция: мы усердно оберегаем идеальное представление о себе и уходим от неприятных или опасных истин, избегая развития, способного принести ощущение собственной слабости или неадекватности. Думаю, и вы подвержены многим страхам, искажающим восприятие. А с ними оно не может быть открытым как в состоянии озарений, в моменты которых время для человека останавливается.
-И пространство приобретает пятое измерение...- произнес я задумчиво. Гостья улыбнулась:
-Вам это знакомо не понаслышке.
-Я читал о подобном.
-Думаю, не только читали, но и сами переживали не раз. Приобретение внутреннего единства и более яркое осознание собственной индивидуальности – слишком весомые ценности, чтобы пренебрегать углубленным их восприятием.
     Лелея свой эгоцентризм, я почему-то упускал из виду то обстоятельство, что именно он исключает диалог и делает меня слепым ко всему, не предусмотренному в моем мире. Я вдруг понял, что был прикован к собственным незыблемым мерилам, путая внешнюю свободу с имманентной, а себя считая центром мироздания. Но мне потребовалась вся моя самоотверженность, чтобы принять решение отказаться от самодостаточности собственных ошибок. Прежде всего, следовало снять шоры со всех органов чувств, ведь только так возможно воспринимать жизнь, не пропуская многих ее бесценных даров.
     Мне вспомнился рассказ Сергея о том, как при встрече с Леной он испытывал некое внешнее воздействие, нарушившее законы, которым раньше подчинялась его жизнь. Да разве и сам я не ощущал невероятной актуализации какого-нибудь мгновенья, когда тобой словно руководит высший разум, принадлежащий тебе, но и владеющий тобой, вливающий в тебя знания и понимание сути вещей откуда-то из глубины. Важно лишь ухватить этот миг и дать ему развернуться как гипертексту нескончаемым каскадом. Я всегда чувствовал, что жизненный путь мой упорно влечет в определенное русло, как бы я ни пытался сворачивать в сторону. И фатальностью здесь являлась внутренняя пружина: я подспудно подчинялся тому, чем начинила мою душу природа. Именно эти спящие силы заставляли меня с раннего детства "строить" себя, противостоять инстинктам и впитывать красоту, находя ее знаки в обыденном. В стремлении разглядеть тайный рисунок на умозрительных жизненных скрижалях, я всякий раз убеждался в предопределенности событий своей жизни от меня самого, моих мыслей и порывов, силы и слабости. Судьба дает нам шансы, и порой мы слепо проходим мимо них, пока они не ставят нас на грань жизни и смерти, на грань потери или приобретения счастья.
     Но для каждого шанса нужно дорасти, дозреть, и бесполезно сетовать об упущенных возможностях – упускает человек то, к чему не готов душой. Прав был мой друг, когда не искал свою девушку и ничего не сообщал ей о себе. Ведь она убежала, испугавшись любви…

***31

     С тех пор, как я разрушила свою жизнь, все опостылело мне. Сергей больше не звонил, да и кто простил бы такое. Именно поэтому он возвел непреодолимые преграды между нами: в его квартире поселились чужие люди. Хотя если разбираться глубоко, что нас связывало? Секс, разговоры, заявление в загсе? Разве это достаточно весомые основания для соединения двух абсолютно разных людей, в ослеплении поддавшихся какому-то первобытному инстинкту? Что мы знали друг о друге? То, что сами хотели видеть и слышать, но сила, соединившая наши тела, так же безжалостно их разъединила, и все случившееся – закономерно. Ведь как бы ни было нам хорошо вместе, очень сомнительно, что я отказалась бы от стремлений к свободе, да и Сергей вряд ли уступил бы мне.
     Однако лишь с ним одним вела я в уме нескончаемые беседы – по дороге на работу, пока меня перемалывала толпа перед эскалатором, и по обыкновению последнего времени отдавалась человеческому потоку покорно, без сопротивления. Люди, роившиеся у меня перед глазами, не вызывали ни малейшего всплеска надежды в душе: Сергей же не ездит в метро. Это мне все недосуг сдать на права, а в маршрутки садиться я боюсь. Да и привычка играет не последнюю роль, к тому же, здесь мне не грозят ненавистные пробки, из-за которых я пропустила немало важных событий. И, наверно, только в метро физически ощущаешь нескончаемый бег времени и свой собственный бег – по кругу жизни.
     В этих многоярусных лабиринтах можно плыть по тем же законам, что и бурном речном потоке – используя перекаты, стремнины и суводи. Впрочем, в метро я всегда больше интересовалась лицами. Но сейчас все они – мужские, женские, детские, зрелые, юные и старые – слились в одну личину бесформенного многорукого существа, которое катилось мимо меня, не рождая в голове ни единой цельной мысли. Сознание, опустошенное постоянной болью, сосредоточилось лишь на том, чтобы только ее не приумножать, диктуя мне быть равнодушной к окружающему.   
     Я стояла у колонны, ожидая, когда схлынет народ, но вдруг рыжеватые волосы одного человека показались мне смутно знакомыми. Как давно не посещала меня надежда! И, охваченная крайним волнением, я метнулась, чтобы нагнать неведомого возмутителя спокойствия. Куртка скрывала его фигуру, однако он обернулся. Это был Ромка – друг Сережи! Я оттолкнула мешавшего на пути мужчину и побежала, но Ромка уже нырнул в вагон, и двери за ним закрылись, заставив меня вскрикнуть от отчаянья.
     Ничего, ничего, твердила я себе, он наверняка именно отсюда по утрам ездит на работу. Я найду беглеца и вытрясу из него душу, он мне расскажет, где Сережа! Мысли мгновенно развернули картинку нашей первой встречи и, промелькнув, уже плескались в море. Как могла я променять это безумное счастье на сегодняшнее прозябание?! Что заставляло меня ощущать несвободу рядом с ним, и разве свободна я сейчас? Зачем мне постылая одинокая жизнь? Бремя волнений о родном существе, терпение и даже смирение – вот величайшие драгоценности, стоящие любых жертв. Я же всегда это знала, так почему не ценила забот со стороны Сережи, воспринимая их насилием над собой? Да и что я сама предприняла для любви, какой труд осуществила? Вела себя точно капризное дитя, хотя давно уже вступила в пору взросления. Но нет, если в самый ответственный момент испугалась – и чего: навсегда распроститься с детским эгоизмом?    
     Неделю каждый день в одно и то же время я выискивала рыжие волосы в толпе, рыдая в бессильной ярости, и вот сегодня схватила Ромку за руку:
-Даже не надейся вырваться, ты скажешь мне, где Сергей.
Видно я так исказилась в лице, что мой пленник попятился, однако потом покорно сел со мной рядом на скамью у колонны.
     Ромка напоминал инопланетянина, и речь его доходила до меня как-то вязко, точно из густого тумана, поэтому я не сразу поняла его сумбурный рассказ об аварии, в которую Сергей попал по возвращении из Египта. Неужели он погнался за мной, чтобы угодить в инвалидное кресло? Зачем, почему?! Господи, если ты есть, где же твое милосердие к неразумным твоим детям? Ты дал мне возлюбленного, сделав родными для меня его запах, вкус, тепло тела, голос, а какие-то люди в его квартире сказали, что до них здесь никто не жил – и это там, где мы с ним занимались любовью! Возможно ли такое?! Я конечно виновата, но это слишком жестокое наказание. Тетка там еще пыталась говорить убедительно, однако явно переигрывала, и было абсолютно понятно – Сергей не простил моего бегства и даже поменял квартиру, чтобы вычеркнуть меня из своей жизни: эта мысль много дней жгла мне душу. Правда, я не верила ей и защищалась воспоминаниями, чтобы ночью, закрыв глаза, отдаваться своему возлюбленному как живому – из крови и плоти.
-Лена, Лена,- услышала я и тут же очнулась от звуков реальности: вокруг все так же накатывали волны людей, которые заглатывались приходящими поездами.
     Лицо Ромки с зеленоватыми глазами приблизилось, и на миг мне померещилось, что это вуалехвост подплыл и разглядывает меня через стекло аквариума.
-Рома, это я во всем виновата! Пожалуйста, отвези меня к нему!
-Что ты, нельзя! Сережа собирался найти тебя после операции, он очень верит в победу. Но деньги…
-Говори, говори, мне нужно все знать: как он живет, что думает, куда спрятался. Я хочу его увидеть!
-Нет, прошу тебя! Я поклялся Сереже! Обещай, что не станешь искать его, а я буду передавать тебе новости.
     Он говорил это с каким-то не свойственным его натуре нажимом, и я поняла – придется притвориться, ведь мне была известна безграничная преданность пажа своему рыцарю. Но что делать с моей любовью?
     Как ни напрягала я внимание, мне не удавалось удерживать себя в должном страхе перед инвалидным креслом, поскольку мысли мои кружились только возле любимых глаз и надменных губ. Их я представляла близко и ярко, сопровождаемая сердечной болью долгие дни в разлуке с Сергеем,– ничего и никого не существовало вокруг. А ночью меня лихорадило: во сне я бежала, спотыкалась и падала, чтобы догнать единственную светящуюся точку в своей жизни.   
     Для начала следовало напрячь память и вытащить из нее все связанное с тем временем. Мы с Сергеем много ездили, и конечно он наведывался в свой офис, пока я оставалась в машине, но все это были какие-то разные места, парковаться же приходилось то тут, то там. Воссоздать подробности не удавалось,– тогда я ходила как сомнамбула,– что-то разрозненно мелькало перед мысленным взором: дом, остановка, дерево. Сейчас начало зимы, летом окружающее выглядело иначе, и только терракотовый цоколь одного из зданий на моем пути, посеребренный изморосью как сединой, на миг приковал к себе мой взгляд,– хотелось дополнить цветовую гамму фасада окантовкой глубокого изумрудного цвета: с ней он стал бы похож на дорогую шкатулку. Такой же письменный прибор "под малахит" украшал стол моего начальника. Я отчетливо вспомнила, как Евгений Иванович, подписывая мое заявление на отпуск, противно намекал на знакомство с Сергеем и выражал надежду на то, что теперь проблем у нашей фирмы больше не будет. Злорадно я представила этого псевдо интеллигентишку с тщедушной благообразной фигуркой, прижатого мною к стене и заикавшегося с перепуга.
     На деле все свелось к фальшивым улыбкам и вопросам, как прошел обед, тем не менее мой план удался, и я получила нужную мне информацию. Но что-то в поведении босса настораживало: взгляд его как-то блудливо метнулся, когда он узнал о моем интересе к фирме Сергея. Хотя и до этого пару раз меня уже удивляло, что главный бухгалтер – обычно спокойная и непробиваемая Элла – в растерянности вбегала в кабинет начальства. Кто-то последние недели выставлял финансовые претензии нашей фирме, но я считала это рядовыми рабочими моментами, хотя редкий проект проходил без моего курирования. Сейчас же подозрение закралось в душу, и я мысленно уличала всех и вся в смертных грехах. Даже добрейший Евгений Иванович потерял интеллигентный вид и превратился в монстра с ехидной миной. Правда, он и раньше казался мне несколько слащавым, к тому же, я всегда презирала непрофессионалов. Впрочем, это и заставило его принять меня на работу, дабы иметь специалиста под рукой. Но в данный момент требовалось найти Сергея, остальное отступало на задний план.
     Входя в приемную по заветному адресу, полученному у Евгения Ивановича, я еще не знала, что стану говорить. Крайне нежелательно было встретить Ромку, благо тот с утра ездил или в таможню, или в банк за выписками. Мне повезло, да и секретарша оказалась чудесной девушкой – такая не могла интересовать Сергея: грузноватая, с простеньким лицом. И разум мой, стоило ему оценить обстановку, тут же выстроил хитрую комбинацию. Речь моя полилась елеем. Всегда была плохой актрисой, но сейчас я актерски рассказала вполне правдоподобную историю о том, что как брокер занимаюсь личным инвестиционным портфелем Сергея Викторовича, только вот потеряла записную с номером его телефона, поэтому лично пришла доложить ему о приросте капитала и получить дальнейшие указания.
     Простушка-секретарша, несмотря на строгие запреты, после некоторых колебаний все же сообщила мне место нахождения своего шефа. Она знала, как нужны ему деньги для операции, и эта добрая душа не ошиблась в главном: для меня его адрес являлся величайшей драгоценностью в мире.
     Но если бы я знала, как судьба умеет наказывать за несусветную глупость и слепоту. Именно они не позволили мне в вовремя разглядеть то, ради чего стоило отказаться от дурацких амбиций, от свободы и самой жизни.
     Вечером, выйдя из вагона пригородной электрички, я поежилась от прохлады, впрочем, быстро согрелась, поскольку чуть не бегом помчалась к вожделенной цели. Пришлось идти почти километр по проселочной дороге, но вскоре показались дачи. Долго я бродила в лабиринте из трех улиц и, обойдя несколько домиков, вдруг уткнулась в ограду, за которой располагался небольшой сад и тропинка, ведущая к заветной веранде. Руки мои тряслись, когда я открывала калитку и когда шла точно во сне к Сергею, увидев которого, потеряла ориентацию в пространстве.
     Было понятно, что он мгновенно прочел мои мысли, проникнув в самые темные омуты моей души, куда сама я опасалась погружаться. Минуту у меня не было сил распрямиться из мучительной позы, в которой я застыла. Сергей же сидел абсолютно прямо, почти царственно, с гордо поднятой головой и строгим взглядом, обращенным куда-то сквозь меня. В испуге я оглянулась, но тотчас, словно подчиняясь сторонней силе, бросилась и обхватила его колени. 
-Нет! Поднимись!- приказал он.
Я еле оторвалась от его ног: неподвижных, стоящих как-то неестественно, властно и даже величественно, будто предо мной восседал фараон на троне. Тело мое дрожало в ожидании приговора.
-Сядь, я должен сначала все тебе сказать,- произнес Сергей.
Сердце мое сжалось, и только усилием воли мне удавалось сдерживаться от порыва – вновь броситься к нему. Приходилось покорно слушать, хотя слова выскальзывали из фраз и проникали в мое сознание уже разрозненные. Сергей явно ощущал этот разрыв, ибо с нажимом два раза повторил мне свою главную мысль. Я всплывала на какую-то поверхность и сквозь прозрачную бездонность различала материальность любви с ее непостижимой жизненностью, превышающей ценность физического существования. Разве стоили чего-то мои стремления к свободе, да и зачем она нужна: быть несчастной, одинокой, чувствовать вину и свою невероятную глупость? Мне представился шанс, который я чуть не упустила, и этот шанс – любовь, лучшая из всех заменителей свободы.
     Я пыталась понять, простил ли он меня, всматривалась в его губы и радостно отмечала, что они все также надменны. По ним я силилась уловить суть произносимого и пугалась, слыша про какую-то вину, про наказание судьбы, но тут же взмывала ввысь от слов "озарение" и "просветление", означавших прощение и его возвращение ко мне. Покрывая дорогие руки и лицо поцелуями, я смешивала свои слезы с его выступившими слезами и не понимала вопроса:
-Так ты простила меня? Простила? Перестань плакать, это невыносимо.
Сергей всегда был предельно точен в выражениях, но сейчас пришлось его поправить:
-Это ты должен простить меня.
Тело мое вздрагивало от звуков, рвущихся из груди, ведь он запретил мне плакать, и я боялась ослушаться. 
-Господи, за что ты дал мне ее?
-О ком ты, о ком?
-О тебе, иди сюда, я так соскучился.
     Он лежал – спокойный и расслабленный, совершенный, как бог, и внимательно меня разглядывал. Высматривал ли он фальшь или что-то еще, сдерживаться я уже не могла, точно дорвалась до вожделенной пищи. Целуя его с ног до головы, я приникала к нему и извивалась, пронизываемая исходящим от него током. Женская алчность уже не пугала меня, смирять ее было невмочь. Хотя я с ужасом ожидала строгости Сергея и особо того, что он остановит меня или даже прогонит. Но он гладил меня по щекам, удерживал за подбородок и целовал. Тогда я понимала – все хорошо: я прощена и мне позволено любить его, а раз так, нужно спешить, дабы насладиться этой милостью, пока все не переменилось.
-Как я тосковал по тебе,- шептал он, удивляя меня: ведь это я тосковала, так что жизнь мне опостылела.
-Говори, говори,- просила я, ведь слова его являлись отпущением моих грехов, и чем больше я их слышала, тем больше милости получала, которой, конечно, не заслуживала, но и преступнику дают шанс исправиться. Я готова была спать на полу, отказаться от пищи и воды, отречься от отца с матерью, лишь бы находиться рядом с ним. Прошлое казалось бледным негативом в сравнении с нестерпимым светом и красками, какими сейчас наполнилась реальность. Но я знала – один Сергей владелец их, и стоит сделать шаг от него, все сразу потухнет.
     Как дорога была мне каждая деталь его быта, и когда Сергей по-домашнему попросил искупать его, радости моей не было предела – я помчалась готовить ванну. Теперь невозможно было принудить меня отдать это счастье, и даже беспомощность моего возлюбленного служила мне: сдерживаемые силы выплеснулись наружу. 
-Давай скажем твоему другу, чтобы уехал в город. Хочу все делать сама!- твердила я в возбуждении, но Сергей осаждал меня:
-Не забывай, это его дом.
     Рома мне нравился, и я была ему благодарна за Сережу, однако сейчас он мне мешал. Я ничего не могла поделать со своей жестокостью, и Рома понял, что должен уехать…

***32

      Лена повезла Сергея по тропинке к озеру, а мне предстояло собрать вещи и удалиться, чтобы оставить влюбленных наедине. Конечно, я сделал вил, будто сам так решил. Хорошо еще моему другу было недосуг предъявить мне, виновному в раскрытии нашего убежища, претензии,– он пребывал в радостном настроении, а вот его избранница смотрела на меня напряженно. Уводя взгляд, она как бы пыталась ревниво вычеркнуть меня из окружения Сергея, так что не оставалось никаких сомнений – я молчаливо изгонялся из уютного теплого мира. Да и все, кого я невыносимо, мучительно любил, отделялись от меня своим сторонним счастьем.
     Я всегда нуждался в поддержке, ведь, даже просто описывая кому-либо свою прогулку, начинал непроизвольно вязнуть в мельчайших деталях: как шел, споткнулся, увидел странную птичку... До главного события могло так и не дойти: по пути следования рассказ вопреки моим усилиям сворачивал в сторону. Сергей никогда не перебивал, хотя мое, со всеми подробностями, повествование обычно резюмировал короткой фразой:
-В общем, как я понял, ты неплохо провел время.
Ему одному я стремился передать все самое интересное и необыкновенное из моих восприятий, разумеется, с переменным успехом, ведь слова в своей абстрактности и двусмысленности часто никак не соизмеряются с реальностью. Я всегда ощущал себя пленником языка, ибо, как ни старался, с ужасом понимал, что описываю мир, совершенно не похожий на тот, в котором живу. И как это люди, каждый раз всего лишь издавая набор звуков, понимают друг друга и даже сообщают собеседнику нечто, облеченное смыслом, впрочем, далеко не всегда тем, который в действительности хотят передать.
     Слова неизменно комкали и искажали мои мысли, растягивали их, выгибали, переворачивали и придавали им порой противоположное значение. Втайне я тешил себя надеждой на интуитивное понимание Сережей моих чувств, и, вполне отвечая моим чаяниям, он убеждал меня изливаться в стихах и прозе. Однако, подкладывая в изголовье моей кровати книги по психологии, он тактично намекал этим, что мне следует обдумать некоторые свои проблемы изнутри. И я покорно читал о фиксациях и вытеснениях, оральных и анальных фазах развития, транспозициях и инверсиях, находя себя полнейшим шизоидом и извращенцем, зацикленным на инцестуозных влечениях и заплутавшим в эдиповом комплексе где-то в самом раннем возрасте. Но разве эти знания могли уменьшить мою любовь к Лизе и Сереже, каких бы успехов в изучении психических явлений ни достигла наука.
     Сегодня я получил почту от Лизы, своим замужеством отрекшейся от меня окончательно, и мне расхотелось жить, о чем я никому не сказал, и своему другу – в первую очередь. У него есть Лена, а я больше не нужен ему, и моей нежности отныне запрещено молчаливо томиться рядом с ним. Предстоит страдать в одиночестве, покинутому всеми. От этой мысли сердце ныло нестерпимо, точно от него отрывали куски, да так и было: Сергея заполучила Лена, и Лиза теперь потеряна мной,– кто-то другой стал близок ей, какой-то мужчина, чью фотографию я не желал видеть.
     Мир жесток, несправедлив, ненавистен: Лиза предала меня – моя маленькая Лиза. Пока она не шла замуж, казалось, все может измениться. Хотя на что я надеялся? На исчезновение законов природы и общества? Сестра написала подробное письмо с теплыми, ласковыми словами из нашего прошлого, но я знал, что остался один на свете. Все самое счастливое в жизни с детства было связано с ней. Я помнил чарующие звуки, издаваемые ее скрипкой. Тоненькая, как былинка, с огромными глазами, озарявшими лицо изнутри тайным чудесным огнем, Лиза олицетворяла для меня музыку. 
     Когда мама решилась стать строгой, а на деле совершила невероятную жестокость – запретила нам с сестрой спать в одной постели, я ночью, крадучись, пробирался к своей маленькой Лизе и сворачивался клубком в ее ногах, чтобы не разбудить. Однако она слушалась маму и прогоняла меня, несмотря на то, что любила обнимать и ласкать своего рыжика. Ее родной запах приносил умиротворение и наполнял меня нежностью. Лиза являлась моей частью, из нее и состояла моя душа. Мама хмурилась, замечая мои взгляды, и я никогда больше не озвучивал крамольных мыслей и желаний. Детские мечты исчезли, но разве мог я разлюбить свою маленькую Лизу? И вот теперь я один – брошен, покинут, жалок сам себе.
     Кто-то вошел в дом, в сенцах задели ведро, потом отворилась дверь в комнату. На удивление это пришла Ксения. Она села напротив, и мы некоторое время молча смотрели друг на друга.
-Знаешь, вовсе не Сергей притягивал меня к вашему дому,- сказала она.
-Да, а кто?- удивился я, наслаждаясь видом ее черных кудрей, обильно обрамлявших живое лицо с горящими глазами.
-Ты,- произнесла она с мальчишеской хрипотцой, и я вытер просыхавшие слезы, с любопытством высматривая оголенную полоску ее тела между свитером и джинсами.
-Правда, Рома. Ты приснился мне сегодня, мы целовались. Давай поцелуемся как в моем сне?
-Выдумщица,- улыбнулся я, а Ксюха слезла с кресла и пристроилась рядом.
-Нет, серьезно, во сне ты хорошо это делал.
Ее хрипловатый голос с высокими ломкими нотами и странными модуляциями приводил меня в волнение.
-Холодно, простынешь,- обнял я ее за плечи.
-Ты согреешь.
     Не знаю, как это случилось, но я вдруг понял, что целую ее, а она вывернулась и впилась мне в губы, застелив окружающее своими черными локонами.
-Вот что мне было нужно – целоваться с тобой! Я знала, знала! И обязательно займемся любовью! Не отвертишься и больше не прикинешься скромным мальчиком.
Я проник руками ей под свитер и наконец-то коснулся вожделенного, теплого, на удивление упругого тела.
     И как это она учуяла меня? Ведь именно с ней я чувствовал уверенность, хотя никогда бы не сделал первым ни единого шага. Но, даже не предприняв ничего, не направив движений тела в пространстве, сидя здесь, на полу дачного домика, в слезах о пропавшей детской любви, я ощутил какое-то могучее дуновение меж нами. Оно мгновенно соединило два наших мира, став благодатной для столь несхожих созданий средой, где и произошла встреча, где молчание – особая речь, а ускоренный ритм дыхания – код доступа для двух амфибий, живущих по разные стороны глади этого океана, но способных соединяться на его границе.
-Никуда тебя не отпущу!- заявила Ксюха.
-Ишь, надумал уезжать! Останешься жить у меня, понял?
-А твой дед?- испугался я подобной решимости.
-Ты ему нравишься, скромник рыжий. Скажем – на время.
     Никогда не знал я таких восторгов, несущих тебя как с крутой горы. И на удивление все получалось, будто мне уже доводилось заниматься сексом. Втайне я боялся первый раз не справиться, теперь же точно многоопытный любовник с вожделением и самодовольством подчинял себе страстное и гибкое девичье тело. Мгновеньями вспыхивали в душе островки безудержного счастья, и тогда я казался себе песчинкой безграничного золотого пляжа, омываемого теплым океаном. А подружка моя извивалась как кошечка, норовя пиявкой присосаться ко мне: это и смешило и распаляло – вид ее закрытых в истоме глаз приводил меня в неистовство. Оказывается, я мог дарить наслаждение живому существу!
     Мы соединились, и в этом полете я становился исчезающе малым, сжимаемым в точку и одновременно беспредельным, ибо наконец-то сумел изменить свою структуру и вписаться в окружающий мир естественно и органично. Но мне уже хотелось большего с моей новоявленной возлюбленной,– я желал объять ее и замкнуть в себе.
     Мои восторженные и неясные речи Ксюха слушала так, что не возникало сомнений – уж она-то воспринимает их правильно. Слова не являлись для нее экраном, отделявшим то истинное, что я хотел передать: она договаривала за мной неоконченную фразу, мысль, переворачивала их и ставила на ноги, заставляя играть гранями, предполагавшимися, но по неумению мной не достигнутыми. А значит, я видел и осязал действительное, в чем раньше очень сомневался, по причине чего о многом умалчивал.
     После всего произошедшего с Ксюхой и после разговора с Сергеем я переместился в соседний дом, где ночью у меня поднялась температура. Ксюха преданно ухаживала за мной – поила травами и кормила кашей. Однако это была мнимая болезнь, просто я оказался перед серьезнейшим выбором, влекшим за собой весьма важные последствия. И даже мой многоопытный друг ничего не мог мне посоветовать.
     Разумнее было бы сбежать в Москву, но вопрос состоял вовсе не в том, как поступить. Следовало решить: каким стать, чтобы соответствовать нашей с Ксюхой любви. Как странно, одна женщина разлучила меня с Сережей, а другая – с самим собой. Так вот что значит – любить их.
     Рано утром я пошел к озеру, которому всегда поверял свои мысли. Сегодня оно совершенно по-особому блестело на солнце. Чудная его гладь щедро простиралась до дальней полоски леса и увлекала мои мечты к своему чарующему зеркалу – с дикими утками на поверхности. Где-то среди них затерялась и моя душа…

***33
 
     Несмотря на сомнения Даны, я все же привез ее на дачу, которая к моему удивлению и радости располагалась в том самом месте, где долгие месяцы сидел в заточении мой друг. Сейчас Сергей лечился за рубежом и уже начинал ходить. Лена, дождавшись обещанного мной гранта и получив недостающую для операции сумму от Золотова, увезла Сергея еще три недели назад. Помимо этого, втайне от друга мне пришлось выпотрошить многих приятелей самым беспардонным образом – обольщая, призывая быть щедрыми и обещая служить им душой и телом до конца своих дней. Одна весьма обеспеченная знакомая, владелица сети модных бутиков, сказала, что, несмотря на мою наглую ложь, ей хотелось бы верить во вторую половину этого обещания, но пожертвовала десять тысяч евро. Не будь Даны, я без зазрения совести переспал бы с сотней состоятельных дам, лишь бы собрать больше денег.
     Мы ждали результатов в мучительной тревоге и были щедро вознаграждены,– операция прошла успешно. Сергей шутил по телефону, что весь труд по превращению в "человека прямоходящего" еще впереди, но, к счастью, шел на поправку. Он звонил мне – сначала из Германии, а потом Швейцарии, куда переехал для восстановительного лечения вместе с Леной, которая оказалась очень деятельной во всем, что касалось его здоровья. Отбросив приличия, она действовала с одной целью – создать мужу максимально комфортные условия. Вот уж от кого я не ожидал подобной прыти. Да и Сергей под ее влиянием стал другим. По крайней мере в наших с ним беседах он выказывал перемены, вполне сообразные с положением женатого человека, однако, странно было слышать в его голосе умиротворение – мой друг всегда казался мне далеким от тихих домашних радостей. Возможно, он наслаждался новым для себя состоянием временно, в период восстановления, и все же я не понимал подобных чувств, ибо семейная жизнь никогда не прельщала меня.   
     Перед поездкой на дачу мы долго собирали с дедом необходимые вещи: он хотел остаться там на неделю. Правда, я опасался, ведь было уже начало зимы, но отказать ему не мог. А вот Дана не сразу согласилась. Пришлось с жаром восхвалять ей прелести озера, не замерзающего из-за теплых придонных ключей. По словам деда на нем даже зимовала довольно-таки большая стая уток, подкармливаемых жителями дачного поселка и по этой причине весьма упитанных. Дане вменялось решить, нельзя ли в столь укромном гнездышке организовать озерную школу поэтов во главе с Цитовым, а в том, что Туманное озеро – то самое, в зеркальной глади которого однажды мне виделось слияние земли и неба, я усматривал особый знак.
     До последнего момента, пока не выяснилось, где конкретно находится дедова дача, я старался не представлять ее, чтобы в случае чего не слишком разочаровываться. Но уже на подъезде знакомое место заставило меня взволноваться. Дед также радостно дрожал, и как только озеро открылось нашему взору, попросил остановиться, вышел и, приблизившись к кромке воды, какое-то время стоял и смотрел вдаль.
     Владения его выглядели несколько заброшенными, участок зарос травой, давно пожухлой, хотя, несмотря на заморозки, возле самого дома так и не сбросили свои лепестки полураспустившиеся хризантемы. А в комнатах домика все напоминало городскую квартиру деда. В них находилась такая же старинная добротная мебель, не хватало лишь запаха полироли, да еще повсюду лежал слой пыли.
     Мы стали разгружать вещи. Взглянув на Дану, я предупредил ее, чтобы даже не думала впрягаться в работу по уборке со своими тонкими, как у фарфоровой статуэтки, руками. Всегда такие уязвимые и зябкие, ее пальцы казались несовместимыми с мокрой тряпкой или метлой.
-Мы приехали отдохнуть и пробудем здесь недолго,- сказал я.
-Тут красиво,- улыбнулась Дана,- хорошо бы и задержаться.
Пришлось возразить:
-В домике холодно.
-С тобой трудно замерзнуть,- почти про себя обронила она, чем вызвала у меня самодовольную ухмылку.
     Конечно, Дна не усидела, поэтому мне пришлось самому нагреть таз воды и вымыть пол, чтобы не позволить ей сделать это. Тем временем с берега вернулся дед, и Дана принялась готовить обед, а я пошел к озеру, оставив их вдвоем.
     Дана деду нравилась чрезвычайно. Он не мог этого скрыть и в ее присутствии преображался: лицо его оживало, превращаясь из пергаментно-восковой маски в утонченный лик поэта. Показывая, где лежат ложки, вилки, кастрюльки, дед проявлял изысканную галантность и пересыпал свою речь комплиментами, которым стоило поучиться, ведь, по мнению Даны, мне подобного умения всегда не доставало.
     Ранняя зима подчеркнула утонченную красоту этого восхитительного места. Прозрачная дымка окутывала все вокруг, размывая контуры деревьев и делая их фантастическими. Нестерпимо синее небо отражалось в озерной глади, разрывая лебяжьи перья тумана, а сквозь чистейшую воду поблескивали как драгоценности прибрежные камни, прикрытые застывшими, но не увядшими, лимонно-желтыми и охряными листьями.
     Пока я наслаждался этой зыбкой красотой, сзади ко мне приблизилась Дана. Я обернулся и прижал ее к себе, закрыв своей курткой. Странный трепет прошел по моим членам, будто мне довелось обнять ангела, а ведь Дана всегда воспринималась мною с одной стороны – существом умным и тонким, но с другой – каким-то почти безликим куском живой плоти.   
-Пойдем обедать,- почему-то смутилась она.
-Дана, Даная... ты прекрасна,- прошептал я как заклинание. Все вокруг слегка колыхнулось, точно отражение в воде, и нельзя было допустить, чтобы Дана подобно ей выскользнула из моих рук. Но удержать ее могли лишь мои поцелуи, и в этот миг мы почти забыли о реальности, погруженные в подпыленный снежными искрами свет, что нисходил на нас прозрачным золотым дождем.
     Пруст говорит о древних кельтских преданиях, где деревья, камни, вода населены душами и стремятся многое нам поведать. Бывают моменты, когда с легкостью понимаешь их речь. Я убеждался в этом, целуя Дану и явственно различая таинственный и сокровенный шепот, которым озеро выдыхало мне свое имя: Озеро Данаи – так слышал я.

     С утра мы с дедом отправились на рыбалку. Дану я накрыл двумя одеялами, чтобы не застыла без меня, она в ответ мурлыкнула и тут же вновь уснула. А дед счастливо подрагивал от каждого полузабытого движения: гладил удилище, перебирал крючки, всматриваясь в них через круглые стекла очков, придававших ему вид академика. Руки его делали все медлительно, по-стариковски, и все же привычно и умело. Прекрасно зная тут каждый камень, он по тропинке вывел меня к излучине, где мы расположились на больших живописных корягах, напоминавших причудливое черное шитье. А вокруг подрагивало кружево ветвей, но не звонкое, коклюшечное, а игольное, кадомское – тоньше измороси на стекле.
     Себе под тощий зад дед предусмотрительно взял кожаную подушечку. Скроенная из цветных кусков кожи разной фактуры, расположенных в чудный, почти ацтекский орнамент, она выглядела предметом нездешней роскоши. Дед любил не просто старые вещи – все, чем он окружал свой строгий быт, оказывалось необычным, неожиданным, интересным.
-Где томятся прошлые мечты?- прислушался я к его речитативному бормотанью и с удивлением отметил, что это стихи Блейка:
-Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль?
И где живет былая радость и минувшая любовь?
Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
И я смогу перенести сквозь время и пространство
И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе.
     В поднявшемся тумане утро позванивало восхитительно чисто, точно ребенок несмело трогал клавиши рояля. Я смотрел на поплавки и щурился от удовольствия, представляя Дану в постели, закутанную в одеялах, теплую после сна и занятий любовью. Как необычно и чудесно было обнимать ее в этом домике над озером, на старинной кровати, напитанной особыми, непривычными городскому жителю запахами. В уютной пристройке, нагретой калорифером, на широкой оттоманке покряхтывал дед, силясь заснуть и сливаясь в воспоминаниях с оживающими образами, беспрепятственно проникавшими и в мое сознание. В постели, где сейчас спал я, он, будучи моложе, вероятно, также обнимал женщин или единственную любимую,– о своей жене дед не рассказывал. Ее фотография висела в городской квартире на стене, там ей было лет сорок. С тех пор, наверное, он и жил один, а раз упорно молчал о прошлом, значит, память по-прежнему приносила ему страдания. Впрочем, дед не был угрюмым молчуном, напротив, с явным удовольствием подолгу разговаривал со мной.
-Я наслаждаюсь самой жизнью, практически всеми ее аспектами, в то время как многие удовлетворяются отдельными моментами достижения цели. Но с возрастом учишься трансформировать деятельность в ощущение, так что даже вспомогательные действия доставляют мне теперь не меньшую радость.
Он поэтично восторгался красотой Даны, крайне удовлетворяя меня своими замечаниями. Многие признавали ее особую привлекательность, таящуюся в странном сочетании женских и полудетских черт, влекущих внимание чем-то неосязаемым. При всей недосказанности внешность ее обладала невыразимой утонченной изысканностью: будь то волосы, легким облаком окутывающие плечи,– конечно, когда она позволяла себе распустить их,– с выбивающимися тонкими, длинными и пушистыми спиральками на висках; будь то глаза, похожие на озерную воду; или целомудренные губы, сулившие сладострастные пытки своими робкими прикосновениями.
     Здесь она вела себя вполне согласно моим желаниям и не произнесла в мой адрес ни единой колкости. Про себя я даже окрестил это место озером девочки-женщины: нежной, чувственной, непредсказуемой. Меня томила чудесная трепетная радость, которую я боялся расплескать. Лейтмотивы ее пасторального напева постепенно приобретали четкий рисунок и погружали сознание в ясную созерцательность.
     Мы взялись готовить на ужин наш улов. Дед, весьма довольный им, восседал в старинном кресле, попивал кофе перед телевизором и поглядывал, как Дана, не щадя дорогого маникюра, ловко потрошит живописных окуней и подлещиков.
-Не вздумай мыть руки холодной водой, дождись, когда закипит чайник,- предупредил я ее, на что она только фыркнула в ответ:
-Ну, конечно, может еще и этих ледяных красавцев кипятком обдать?
     Жареные красавцы удались на славу, и мы засиделись, наслаждаясь ужином, вином и задушевной беседой. Но к вечеру у Даны появился болезненный румянец и поднялась температура. Я ругал свою упрямицу за неосмотрительность, она лишь слабо возражала, да и что говорить, вина лежала скорее на мне,– нельзя было позволять Дане самой возиться с чисткой и разделкой рыбы.
     Утром пришлось оставить деда, снабдив его своим мобильником и обещанием приехать через день. А Дане, когда мы уже мчались по трассе к городу, я сказал: 
-Думаю, твоя простуда – защитная реакция: ты все еще боишься пресловутых трех суток.
Она куталась в теплый шарф и молчала, что лишний раз подтверждало мою правоту.

     Наши расставания – эти мини-разрывы – стали отзываться во мне мучительной досадой, которую приглушала только встреча. Вчерашние радости казались мне пустыми, интерес к делам как-то угас, сменившись смутной тяжестью на сердце. Меня преследовала неоформленная мысль, подобная вагнеровскому тристанову аккорду, настойчиво возникающему то тут, то там, точно неотвязная зубная боль. Каждый раз я просил Дану остаться, на что она, дернув плечом, презрительно отвечала:
-О чем ты? Мы не можем жить вместе, поскольку захотим уничтожить друг друга уже через пару дней. Разве не понятно?
Я просил все настойчивей, но получал в ответ яростные отказы. Она даже припугнула меня:
-Будешь продолжать в том же духе... не стану встречаться с тобой, не надейся!
     Как было объяснить ей, что меня мучает сосущая тоска опустошения от наших расставаний? Дана не желала ничего слышать. Она уже не источала поток ругательств – тот давно иссяк,– однако, высушивая по утрам мокрые волосы феном, своим независимым видом настаивала: мы – каждый сам по себе, а происходившее ночью – лишь недоразумение, уступка моей неукротимой животности, кусок мяса голодному льву.
-Но ты же сама хочешь этого!- кричал я, на что она, подводя изящной кисточкой глаза перед зеркалом, невозмутимо отвечала:
-Мое несогласие тебя никогда не останавливало.
-А твои наслаждения, оргазмы?! Даже не думай их отрицать, я прекрасно разбираюсь в женской физиологии!
-Да, мне нравится секс с тобой, но это не значит, что я хочу его!
-Как можно не желать того, что приносит удовольствие? Ты противоречишь сама себе!
-Разве? Вовсе нет, просто ты мыслишь, не учитывая искривлений пространства.
-Какого еще пространства?!!
-Моего.
     Этот спор выбил меня из колеи окончательно, поскольку Дана разозлилась не на шутку и ушла с ледяным видом. Мне сделалось плохо как с похмелья: сердце противно вибрировало, а руки подрагивали, когда я наливал себе коньяка, но и тот не принес моим нервам успокоения. Ведь в сущности, Дана была права: я и сам считал нашу совместную жизнь невозможной. Однако почему-то стало вдруг наплевать на нарушение привычного размеренного холостяцкого уклада. Мучительно захотелось проверить, не забыла ли она одну из своих вещиц в ванной или прихожей. Меня колотило желание найти расческу, заколку, любую мелочь, принадлежащую Дане.
     Ее зубная щетка скромно спряталась среди моих тюбиков. Схватив эту робкую вещицу, я мгновение соображал: что же из нее извлечь. Ведь минуту назад казалось – стоит найти нечто, принадлежащее Дане, и все изменится. И действительно, щетка меня успокоила. Сознание приобрело привычную ясность. Материальные предметы не столь уж пусты и существуют не сами по себе, а связаны с нашими впечатлениями и могут влиять на ход мыслей, изменяя тот кардинально.
     Щетка имела желтую ручку и синюю полоску в середине изогнутой щетины, должную потускнеть по мере снижения эффективности последней. Выпуклые, с пупырышками, детали были продуманы и выверены – настоящее произведение дизайнерского искусства. Расслабившись и поглаживая пальцами дугообразную поверхность, я стал мысленно ввинчиваться внутрь щетки, проникать в ее сущность, сливаться с ней. Мне представились зубки, которые она чистила и ласкала. Я тут же ощутил их гладкую влажную поверхность, открывавшуюся за нежным сопротивлением губ Даны при поцелуе. Поблескивавшие в улыбке, они так нравились мне – небольшие, округлые, влекущие касаться их языком, но известные своим коварством: следы от них на моих плечах заживали плохо и долго,– Дана часто и нешуточно кусала меня. Но как было запретить ей это?!
     Сняв футболку, я разглядел парочку свежих отметин и вздохнул облегченно,– они говорили о многом: ведь Дана кусалась лишь в ослеплении истинной страсти; а поскольку я совершенно не помнил физической боли, значит, существовало нечто сильнее ее.
     Схватившись за грифель, я стал набрасывать Дану по памяти, чем обычно спасался, если меня мучило желание увидеть ее. Она упомянула об искривлении пространства, впрочем, не стоит думать о неэвклидовой геометрии. Дана всегда имеет ввиду нечто, ускользающее от ясного понимания. Но разве может это сбить с толку меня, привыкшего спорить с нею во всем. Тем не менее я ощущал себя мечущимся в лабиринте, ибо уже осознал, что искал непрерывность в прямолинейной протяженности, а свободу – в прямоте и честности перед собой, игнорируя "наклонности" души и изменчивость материи с ее текучестью, пружинной эластичностью и особой складчатостью по типу оригами. Мой разум не соединял два наших с Даной, внешне несхожих, мира, хотя и предполагал, что это нераздельные части целого. Они давно слились бы, приведи Дана свое пространство в соответствие с моим. Но эта упрямица никогда не станет подстраиваться под меня.
     Измениться самому? Что за чушь, глупость, какие еще искривления, текучести и складки?! Не собираюсь приноравливаться, приспосабливаться, а тем более искривляться в угоду женской блажи, пусть даже задохнусь от горечи расставания!
     Однако возмущался я, выстраивая виртуальную защиту в диалогах с Даной и доказывая свою независимость, совершенно без толку. Она уехала на два месяца, и это обстоятельство явилось ударом по моему физическому существованию. Как-то раньше я мог обходиться без секса и без Даны, мне достаточно было просто знать, что она есть. Теперь же не имелось сил игнорировать требования тела и усмирять его. Мало того, воспоминания о физической близости с Даной вопреки рассудку так одухотворялись моим неуемным воображением, что я дошел до готовности признать секс основой любви, а ведь раньше крайне презрительно относился к подобным измышлениям, ибо мог заниматься им с любой понравившейся женщиной. И вот теперь я внезапно осознал, что практически год сплю с одной Даной, совершенно не реагируя на других. А если вдруг она решит поселиться, к примеру, во Франции, где у нее имелось увлечение отрочества, случившееся во время "языковых" каникул? Такое развитие событий было вполне вероятным, и возможность потери всего, к чему я привык, что стало уже необходимостью, превратило мой здоровый, а сейчас потерявший всякие ограничители, эгоизм в орудие захвата.
     Мысли, о чем бы ни возникали, каждый раз сползали к построению планов того, как заставить Дану переехать ко мне. Вот, оказывается, что значит – поставленность на карту,– когда нельзя позволить событиям течь самим; когда вполне понимаешь, что пассивность губительна. Мне не просто захотелось вылезти из теневого убежища, меня оттуда вышибло, ибо появилась жизненная необходимость заранее продумывать каждый свой поступок. Но не копаться в высоких материях и не философствовать об отвлеченных понятиях – требовались движения, соизмеримые с пространством Даны, ибо только действия и шаги, не нарушавшие строя этого тонкого, сложно устроенного мира, могли быть эффективными. Оставалось, закрыв на секунду глаза, отдаться во власть на первый взгляд немотивированных порывов, доверившись им как проводникам.
     Концентрируясь и даже в какой-то мере медитируя, я отключал контроль рассудка, дабы подчиниться потоку бессознательного. Ведь только напряженно прислушиваясь к своим глубинам, можно различить истинность или ложность собственных чувств – этих неравномерных по плотности и структуре сгустков, витиевато сформированных из ощущений сенсуального пространства, обрывков непроизвольной памяти, всплесков фантазии и логических построений твоей разумной сущности. Сколько уже в течение жизни наслоилось в моей душе крупиц опыта, знаний, событий, мнений и фактов: осмысленных и пропущенных "самотеком", осевших и спрессованных в сухой остаток. Конечно, можно было отбросить все эти слои – но только очень напрягшись и на короткое время. Разумеется, я не отдавался своим порывам полностью и не переставал мыслить ясно и логично, однако каким-то внезапно открывшимся мне путем научился проникать в пространство Даны. Мне помогало особое чутье, проснувшееся в награду за мучительные усилия постигать ее опыт из совместного с ней чувствования. Это было открытие нового мира, а вернее, его сотворение.
     После отъезда Даны, в ближайший выходной я воспользовался ключом от ее квартирки и деловито уложил чемоданы, продумав каждую деталь. Решение отдаваться интуиции переросло в уверенность – я не сомневался в правильности своих действий и потому, перевезя вещи Даны к себе, совершенно успокоился. Хотя, несмотря на "фоновое" знание, в силу определенной инерционности мышления мне требовалась процедура ассимиляции новой идеи.
     Тут же позвонила Юлька и в ужасе доложила о краже, но не мог же я сходу признаться в осуществленном преступлении, а тем более – рассказать о своих умозаключениях.
-Деревянный чурбан!- безапелляционно заявила Юлька.
-Ему наплевать, что любящую его женщину обворовали в ее отсутствие!
-Юля,- начал я вкрадчиво,- ты сказала... любящую. Дана сама тебе это говорила?
Мы с Даной упорно избегали тем о любви, поскольку даже само это слово являлось для нас обоих определенным культурологическим табу, и я решил все выяснить у Юльки. Уж в ее-то примитивно-плоском бабском мышлении все разложено по полочкам. Однако Юлька возмутилась, будто я оскорбил ее лично:
-Боже, какой паскудник! И он думает, Дана стала бы спать с ним без любви? Да ни за что! Это вы, мужики, кобели чертовы, можете есть все без разбору! А Дана... хотя разве ты поймешь, чудовище! Сколько слёз она пролила, ты жизнь ей сгубил. Господи, я придушила бы тебя, Никита!
Следовало утихомирить эту мужененавистницу, поэтому я успокоил ее насчет пропавших вещей и предупредил:
-Прошу тебя, пока ничего не говори Дане. Я хочу, чтобы она переехала ко мне.
Юлька всхлипнула в трубку и спросила:
-Так вы распишетесь?
Признаюсь, ее вопрос ввел меня в ступор, но через мгновенье я встрепенулся. Эта мысль внезапно явилась решением проблемы, ведь нашлись реальные сети, куда я мог поймать свою пташку.
-Естественно,- веско уверил я Юльку,- только Дану следует подготовить.
-Она ни за что не согласится,- заявила Юлька.
-Ты же сама сказала...- опешил я, на что Юлька печально подтвердила:
-Сказала. Но ты же знаешь Дану. Впрочем, вы стоите друг друга.
-Юля, ты должна мне помочь!
-Как?! Разве могу я воздействовать на нее? Дана не подпускает никого и близко.
-Вы же подруги,- удивился я.
-А вы любовники!- огрызнулась она, правда, тут же спохватилась и постаралась меня подбодрить:
-Ладно, у тебя масса времени до ее возвращения. Придумаем что-нибудь.
      С чего все начиналось? После одной из наших первых ночей Дана робко предложила мне остаться, а я отшутился и продолжил одевание. Больше она никогда не заикалась об этом. Мы прекрасно понимали друг друга без слов: Дана знала, почему я ухожу, и я знал, что причиняю ей боль, но с готовностью принимал ее напускное равнодушие к моим уходам.
     В этом проявлялся громадный разрыв между разумом и чувствами. Пока я вглядывался в себя, привычка направляла мои шаги согласно рассудочной схеме, вразрез с требованиями сенсуального мира,– слишком силен был страх потеряться в нем. Я непрерывно и скрупулезно воссоздавал придуманную для себя модель собственного пространства, которая неизменно ломалась при малейшей попытке вступить в зону чувствований, где становились бесплодными умозрительные иллюзии. Но свою модель, казавшуюся мне единственно верной и отвечающей моим принципам, я неукоснительно вновь возводил. Мной руководил страх не расстаться с самим собой, не раствориться в ощущениях, поскольку я многого не понимал в этом мире. Ведь в нем сладость и боль сливались воедино, радость непостижимым образом представала грустью, притяжение превращалось в неприятие, черное оборачивалась белым, причем данные метаморфозы ничуть не нарушали законов этой странной сферы. И потому, уверенный в своих способностях к постижению тонких материй, я тем не менее каждый раз приходил к выводу, что в себе самом не слишком-то разбираюсь, ибо даже самые глубокомысленные рассуждения и доводы теряли всякую силу, стоило мне прислушаться к себе на физическом уровне.
     В стремлении понять реальность я удовлетворялся, если мне удавалось свести какой-либо акт к четкому мышлению. Однако с любым образом связано бесчисленное множество окружающих отношений – близких и будущих, с замирающим эхом мотивов и зарождающимся сознанием отдаленных результатов. Ценность мысли и заключается в этом дополнении из сопровождающих ее элементов, составляющих с ней неразрывное целое. А истинность и ложность того или иного умозаключения определяется в процессе внутреннего спора, где логика конфликтует с интуицией. И только когда границы меж ними стираются, чистым знанием души мы открываем законы подлинности, ибо ее обертоны подобны музыкальным: отдельно не различимы ухом, но, смешиваясь с основной нотой, модифицируют ее. Также и ощущения – едва возникающие сплетаются с уже ослабевающими.
     Связь с Даной я объяснял себе собственным вожделением, сексуальной жаждой, ну и, естественно, внешней привлекательностью моей упрямицы. Наше единение представлялось мне произведением искусства в ходе создания. Я наслаждался, наблюдая его эволюцию, и упивался интенсивностью своей внутренней жизни, неким катарсисом, разжигавшим волнение в крови, ведь скрытое в глубинах души искусство, как и всякое другое, познается по своим плодам. Однако чувства мои, вполне парциальные в своей самодостаточности, не побуждали меня к действию, к преодолению ситуации. Я получал эстетическое удовлетворение от происходившего между нами, и даже слезы Даны органично вписывались в это творение,– без них его композиция лишилась бы утонченной соразмерности и совершенства. Включая в себя любой поворот головы, каждое движение и слово Даны, оно в своей партитуре с необходимостью содержало и влагу ее глаз и губ.
     Даже неприятие Даной моего представления о "правильном" ходе событий принималось мной наравне со всем остальным без оговорок, мало того – возбуждало меня, впрочем, как и любое сопротивление с ее стороны. Измени она свое поведение, желанный образ в моей душе разрушился бы, но чутье ее не подводило и вынуждало скрывать отрицание устраивавшего меня баланса. Я понимал это краем сознания, однако затаенно следил за вызреванием катаклизма, не замечая при этом собственной жестокости, поскольку считал слезы Даны, явные и скрытые, необходимым элементом для его развития. Именно они каждый раз и порождали напряжение в самом ядре туманного облака, состоявшего из недосказанностей и неопределенностей. И это напряжение, постепенно накапливаясь, формировало в нем грозовой разряд, способный изменить ландшафт нашего с ней мира. Мне даже казалось вполне естественным уклонение от действий с моей стороны, ведь только Дана являлась движущей силой, причиной и следствием этой замкнутой сферы, находящейся, как шаровая молния, в неустойчивом состоянии и ожидающей большого взрыва для разрушения старого и рождения нового качества.
     Бродя по городу, я везде натыкался на места, связанные с ней. В душе высверливалось болезненное отверстие, попадая в которое, любая сторонняя мысль испарялась, точно капля воды в раскаленном горниле,– все неизменно возвращалось к нашей с Даной связи, уже не казавшейся мне безоговорочно стабильной. Ведь никакими ласками не приручить женского желания нравиться многим мужчинам. Слишком уж беспечной Дана выглядела перед отъездом, да и что может помешать ей в любой момент улизнуть от меня. И тогда, возможно, мне придется выслеживать ее так же, как это делает смешная девчонка, что по-прежнему таскается за мной, точно хвостик. Привязать бы Дану к себе невидимой бечевой, дабы всегда находилась в поле зрения, как моя преданная фанатка, которую я замечаю там и сям через отражения в витринах магазинов…

***34

     Эта странная дамочка преследует Никиту наравне со мной, и пару раз я чуть не сбила ее с ног, когда бежала, пытаясь не упустить своего избранника. Она по непонятной причине вдруг оказалась рядом, несмотря на то, что я оставила ее далеко позади. Однако нечто все-таки делало мою необычную соперницу внешне удаленной: казалось, стоит лишь руку к ней протянуть, ан нет, пространство вокруг нее, точно невидимая подушка, оказывало упругое сопротивление, мало того, настойчиво втягивало меня в особый хронотоп, где время ощутимо трансформировалось, сжималось и даже обращалось вспять.
-Не скажите, который час?- между тем обратилась ко мне дама с улыбкой. Мне даже показалось, что, прошелестел ветерок, хотя в данный момент было абсолютно безветренно. Не отпускало ощущение, что я попала в промежуток между двух крайностей – порядка и хаоса, достоверности и невероятности,– словно зависла в точке между пониманием истины и собственными фантазиями. В этом таилось нечто явно опасное для ума, но с таким удивительным приключением мне открывались недосягаемые ранее перспективы.
-Уже три,- ответила я, боясь показаться невежливой. В колеблемой светотени шелестящей листвы деревьев лицо моей собеседницы ежесекундно изменялось, точно муаровая поверхность.
-Скажите, а ведь мы гоняемся за одной целью,- решилась я. Дама вновь улыбнулась, и точно какое-то юркое вещество чудесным образом скользнуло из нее в меня.
-Тебя, кажется, Даша зовут?
Боже, какой голос – музыка! На ум приходили рассказы о гипнозе, зомбировании и прочих подобных ужасах. Но, оплетенная тысячей невидимых звенящих нитей, я уже ничего не могла сделать: они вибрировали и своими пульсирующими звуками наполняли мне душу незнакомым томительным наслаждением.
-Откуда вам известно мое имя?!- воскликнула я в волнении.
-Вы ведь что-то делаете со мной?… Вот сейчас, я чувствую...
-Чувствуешь? Это хорошо, значит, все у тебя будет.
-Что будет?!- меня сотрясала дрожь, пока я вдруг не ощутила прикосновения своей нечаянной наставницы.
-Ты не блуждай за ним тенью. Просто подойди.
-Мне страшно. Кто вы?!
-Ничего не бойся,- выдохнула она и скрылась за углом дома. И тут же радостная тревога охватила меня, будто произошедшее предваряло нечто большое, новое, к чему я не была пока готова. Мысли возвращались к странной даме и удивительным образом согревали: от нее исходила забота, какой я никогда ни от кого не ощущала. Да почему она должна заботиться обо мне? Кто я ей и кто мне она? Эти мысли возникали, правда, как-то отвлеченно, словно ответы на них можно было извлечь из собственной души, лишь нырнув туда поглубже.
     Кто ж и позаботится обо мне, если не она, подумала я удовлетворенно. Хотелось петь, летать, казалось, что сразу за углом меня ожидает чудо. Набежавшее, было, облако расслоилось, и сквозь разреженные его волокна блеснуло солнце. Подул легкий ветерок, и улыбка расслабила мне лицо. Окружающий мир послойно смывал со своей поверхности пыль и начинал сверкать как чистое стекло, открывая краски, раньше не доступные зрению. Прохожие стали казаться мне приветливыми, продавщица ларька улыбнулась в ответ, толстый дяденька остановился и внимательно на меня взглянул, совершенно уподобившись пингвину. Я засмеялась, он прыснул, и оба мы расхохотались – просто так: друг над другом. 
-И чего это ты заливаешься?- спросил он, вытирая слезы от смеха.
-А вы?
-Уж больно ты потешная – точно птенец вылупился из гнезда и первый раз небо и солнце увидел.
-Так и есть.
-Здорово. А у меня сегодня сын родился.
-Поздравляю!
-Хочешь в кафе мороженого поесть? Угощаю.
-Баскин Робинс!
-Идет!
     Мы съели по два гигантских "баскина", продолжая смеяться и прикалываться. Дядьку звали Пашей, и работал он в процветающей фирме ведущим менеджером по продажам.
-Беру тебя, Дашка, к себе в отдел! С такой цыплячьей радостью жизни ты осчастливишь любого клиента и вынудишь его купить даже дырку от бублика. Нам самое главное – позитивный образ. Прическу изменим, приоденем тебя – ты ж по-другому смотреться станешь. Кстати, а чего ты сияешь?
-Жить здорово.
-Точно. Вот я сына родил, знаешь, какое чудо – стать отцом. А ведь мы с Мариной три года не могли... ну, это... сделать ребенка. Я уж думал, не будет у нас детей. Так-то, желторотик.
-А вон там, в углу бара, сидит один человек,- сказала я.
Паша посмотрел внимательно и шепнул:
-Он тебе нравится.
-Да, но я ему безразлична.
-Не факт,- рассудительно произнес мой новый приятель,- от решительности и позитивного настроя зависит очень многое. Не комплексуй, мой тебе совет.
-И что – подойти?
-Иди,- кивнул он, и с бьющимся сердцем я пошла к столику, за которым сидел Никита…

***35

     Без Даны я пребывал в тоске и пустоте, однако ни с кем другим не хотел встречаться. В ее отсутствие мне все труднее удавалось быть таким, каким меня привыкли видеть окружающие.
     Сегодня в поисках уединения я забился в дальний угол бара. Коньяк несколько снял напряжение, но тут ко мне подсело существо с всклокоченной головой.
-Привет,- судорожно произнесло странное создание – из тех, что шатаются в поисках приключений. Сразу на ум пришла Гостья, хотя никакой связи между ними не имелось.
-Ты кто?- спросил я и поморщился, но что-то смутно знакомое почудилось мне в беззащитно дрогнувшей линии ее рта.
-Я Даша.
-Ты зачем сюда села?
-Никита...
-Откуда тебе известно мое имя?!
Существо обреченно вздохнуло, и до меня дошло – это та самая девица, что следовала за мною тенью несколько месяцев наравне с Гостьей. Они могли где-нибудь пересечься, я даже живо представил их встречу – дама из Серебряного века, с вуалью и томным взглядом, и девчонка, похожая на оборванца – два не сочетаемых мира, которые что-то все-таки соединило.
-Возьми меня на работу курьером,- неуверенно произнесла девчонка.
-На черта мне курьер?- внимательно рассматривал я ее удлиненные черты, узкие губы, носик с веснушками и глаза с затаенной тоской, представлявшие ввиду своей ясной прозрачности определенный художественный интерес. Нельзя было с уверенностью сказать – хороша ли она, между тем в лице ее присутствовала своеобразная утонченность, а также нечто весеннее: опушенное и нежно-желтое.
-Слушай, это ты следила за мной?- спросил я и налил ей коньяка. Она смело выпила:
-Вывихнул ты меня.
-Влюбилась?
Даша кивнула и протянула мне пакет из рюкзачка.
-Вот – из неотправленного тебе.
Я ошалело взял пачку писем, стянутых резинкой, и вынул одно,– в нем были стихи. Во втором – также, и в третьем, и в четвертом. Мало того, первые же строки показались мне великолепными. Хотя, возможно, я слишком напился.
-Прочту, когда протрезвею,- по привычке придержал я комплименты. Мне хотелось несколько сосредоточиться на своих мыслях, поэтому я налил себе еще, но девчонка продолжала поедать меня глазами, точно пыталась насытиться мною.
Следовало объясниться с ней.
-Слушай, я сейчас пьян, впрочем, ерунда, не обращай внимания. Вот ты говоришь, влюбилась, а такой любви не бывает: я имею в виду – безответной, односторонней. Это мечта, выдумка, иллюзия, eine romantische Verwirrung.
-Думаешь, я сама не знаю? Тысячу раз ругала себя за эту несусветную глупость.
-Ты создала в голове идеальный образ без реального наполнения... как это сказать... коза ментале. Тогда как я – редкостная сволочь. Любимую женщину измучил, а сам жить без нее не могу. 
-И зачем ты ее мучаешь? Перестань.
-Перестать? Так просто? Да, ты права. Нужно все изменить и, в конце концов, решить для себя...
     Она смотрела на меня во все глаза, и я вдруг ощутил, что уже невольно принял за нее ответственность. Как раз поэтому я избегал приглядываться ко всяким брошенным котятам и щенкам, дабы вдруг не расчувствоваться и не взять на себя хлопоты о них. Котята в моем доме были совершенно немыслимы, и меня от милосердия подобного рода неизменно спасала прозрачная пелена равнодушия на глазах.
     В первый момент мне стало не по себе, однако я уже не мог бросить эту девчонку, отшвырнуть ее,– мы как бы обменялись секретным кодом, а значит, она беспрепятственно прошла в мой мир и сделалась его частью.
-Давай позвоним одному парню, думаю, он оценит твои сочинения по достоинству.
Я набрал номер Цитова и постарался перекричать музыку:
-Петька! Ты любишь цветы? Я кое-что нашел для тебя – желто-пушистое, похожее на мимозу. В общем, увидишь, когда привезу к тебе это чудное создание, ты должен почитать ее стихи.
Цитов помолчал в трубку, а потом подозрительно спросил:
-Никита, ты что, пьян в стельку? Какое еще создание, какая мимоза?
Но я не слушал его:
-Мы едем!
     Мне вдруг приоткрылся полог, за которым проглянула ткань жизни, пульсирующая горячими токами. Они питали нечто, что дышало и разворачивало чувственные лепестки, некое ядро, мини-вселенную, туманность, максимально уплотненную и содержащую связи времени и пространства с цикличностью повторяемости настоящего. Такое же, только неясное, осознание таинственной бесконечной замкнутости кратко текущего момента приходило мне в детстве, когда я интуитивно находил в происходящем какую-нибудь опорную точку, содержащую в себе свод непреходящих законов материи, но не физической, а духовной. Впрочем, все преграды, выстраиваемые разумом в попытке зафиксировать то или иное чарующее мгновенье, чтобы осознать его и насладиться им, тут же смывало потоком новых впечатлений, нити которых накапливались и переплетались в особом порядке, никогда не путаясь. И чем больше их образовывалось, тем становилось понятнее, почему данный миг и подобные ему так уплотняют время вокруг себя, так концентрируют его.
     По уносящейся внутрь спирали я попадал в состояние, дававшее мне способность ясно видеть то, что должно произойти. Правда, все давно уже случилось – в разные моменты моей жизни, однако сейчас время словно обращалось вспять. Вернулись запахи детства, прикосновения легкого ветерка, свет заставил меня щурить глаза – это были те самые ощущения, что всегда предваряли или сопутствовали необычным впечатлениям. Сложные их сцепления с новой силой обратили меня в прошлые мысли, рассматривая которые, анализируя с высоты сегодняшнего опыта, сравнивая и объединяя с более поздними, я создавал нечто почти материальное. Это новое образование точно приоткрывало мне прорыв в реальности, куда я свободно входил, чтобы испытать несравненное удовольствие от неизведанных доселе чувств. Но главное, я ухватил нечто, называемое цельностью и владением завершенности.
     Скрупулезно разбирая сегодняшние свои накопления, я находил присутствие Даны в каждом движении своего разума. Она сидела в моем сознании настолько прочно, будто являлась его частью. Нам не требовались слова для понимания – оно происходило на бессознательном уровне. Свое совместное с Даной существование я воспринимал слиянием двух струй, спящих в обычном состоянии, замирающих до зеркального спокойствия, однако в любой момент готовых по ее прихоти закрутиться в турбулентном вихре.
     И все же наше взаимопроникновение оставалось неполным, ибо происходило оно только в чувственной сфере. Мне настоятельно требовалось всякий раз разбирать витиеватые ходы ее умозаключений, чтобы постигнуть алгоритм их построения. Только так сложным, опосредованным путем, через целый каскад напряженных размышлений я мог прийти к пониманию Даны изнутри, а, следовательно, принять за нее ответственность. Хотя по Левинасу встреча другого есть сразу моя ответственность за него. Каким же эгоистом выглядел я на фоне этой сакральной мысли, впрочем, уже осознавшим всю глубину собственного нарциссизма и отказавшимся от порочного любования своими "высокими" устремлениями и идеалами. Тем не менее я удовлетворялся тем, что не "загнан" в ответственность, а сам ее избираю, и привычно раскладывал все по полочкам: что, куда, почему и в каком объеме.   
     Но в отношении Даны мои методы оказывались несостоятельными, поскольку любые попытки объяснить те или иные ее поступки всегда наталкивались на глухую стену. Я понимал их каким-то участком мозга, интуитивно, будто в ином пространстве, где пребывал лишь гостем – не жильцом. В сфере мыслей-чувств мы с Даной существовали параллельно, не соприкасаясь, поскольку имели порой противоположные представления об окружающем, наделяя одни и те же предметы и явления совершенно несхожими субъективными смыслами, отчего иногда я приходил в полное замешательство. Хотя при ближайшем рассмотрении различались не столько наши взгляды, сколько степень их фокусировки. Там, где мне представала краткая и вполне очевидная история, Дана ухватывала целую цепочку значений, переходящих друг в друга, и телескопически приближалась к предмету.
     Когда наш общий приятель развелся с супругой, всем, и мне в том числе, было ясно: развод произошел по причине измены жены. Но Дана отказывалась от линейного видения. В ее интерпретации человек этот, устроившись на новую работу, раскрыл себя с необычной, творческой стороны и поэтому осознал свою ценность. По мысли Даны, полностью реализоваться ему мешало неудачное супружество, а жена, несколько поблекшая за время совместной жизни, своей изменой всего лишь пыталась вызвать ревность с его стороны. Приметы отчаяния этой женщины Дана усматривала в едва различимых горьких складках возле ее губ.
     Наблюдательность Даны, чуткой к деталям и оттенкам чувств других людей, в отличие от меня, очень внимательного, прежде всего, к себе, только подчеркивала разницу наших подходов к этим предметам. Правда, Дана умудрялась одухотворять и наделять смыслом не только человеческие движения и поступки. Она слишком болезненно воспринимала изменчивость многих материальных состояний. К примеру, даже обычное высыхание пролитой жидкости могло вызвать у нее грустный вздох об эфемерности любых мечтаний. Что уж говорить о таких явлениях, как дожди, листопады, восходы.
     К тому же, в разрез с моими подсознательными ожиданиями, из всех женщин, которых я знал, она единственная ни разу не попыталась меня изменить. Мало того, усиленно избегала любых действий и даже намеков, способных хоть как-то быть воспринятыми мною в этом ключе. И поэтому, когда она поливала меня нелицеприятно, я всячески провоцировал ее заняться моим "воспитанием". Вначале подобная идея забавляла меня: какими же методами Дана решит осуществить столь многотрудное мероприятие? Но в том-то и дело, что она упрямо твердила о моей безнадежности в плане перемен.
     От такого небрежения к моей персоне я страшно злился и в запальчивости нападал на Дану:
-Ты ведь даже не попробовала ни разу!
-Человек есть то, что сам из себя делает,- невозмутимо отвечала она.
-Скажи хотя бы, каким ты хочешь меня видеть!- кричал я зло. И, доведенная чуть не до слез, она отбивалась:
-Никаким! Живи сам – отдельно от меня!
И все это – после ночи любви и слияния, в котором мы оба чувствовали себя один продолжением другого, когда даже дыхание у нас становилось общим. Правда, я также не пытался менять Дану, хотя подобные идеи отвергались мною не из равнодушия или от природной лени. Я наслаждался разносторонними талантами Даны в построении линии защиты, скрывающей все возможные виды сопротивления. Ругательства моей задиры очень скоро стали мне невероятно нравиться,– она была крайне изобретательна и доставляла мне невыразимое удовольствие своими нововведениями, меткими эпитетами, словотворчеством, звукоподражанием. Я прикидывал, "примерял" их к себе и ухмылялся,– они били точно в цель, а кто лучше меня самого мог знать собственные гнусности. Но только Дана озвучивала их ярко, образно и метко, что граничило с искусством, что и являлось особым искусством. Все говорило – меня она знает лучше, чем я сам себя знаю.
     Но сейчас эта игра в раскачивание маятника – от встречи к разлуке – стала приносить мне болезненные ощущения. Понимать Дану сделалось для меня жизненной потребностью, тогда как вполне очевидной причиной наших расставаний оказывалась проблема взаимоприсутствия. Ведь при физическом разъединении всякий раз прерывалась и наша сенсуальная связь, держащая нити глубинного взаимопонимания. Требовалось позволить себе непрерывно и независимо от ситуативного пребывания тел взаимно простираться друг в друга, и только так можно было качественно изменить нашу близость. Однако подобное само не случается – это вопрос организации сознания. Где-то я читал, что младенцы в первые дни жизни все видят в опрокинутом виде,– вероятно, до любого понимания человек доходит именно так: переворачивая изображение, ставя его на ноги, расшифровывая для себя.
     Вспоминая свое новое состояние, схватывая его и раскручивая витки спирали, я расслаблялся и отключался от реальности на мгновенья, которые давали мне больше многих часов напряженных раздумий. Любой навык, не говоря уж о мастерстве, особенно таком, как умение вникать в смысл явлений, а тем более – находить его в нагромождении разрозненных фактов, нужно еще воспитать, приобрести, накопить, чем я и занимался сейчас, вытаскивая из запасников свои врожденные способности. И тело всеми органами чувств, сердцем, кровеносной системой и легкими, желудком и мышцами помогало мне в этом интеллектуальном напряжении. Именно оно своими циклическими пульсациями, своей природной силой и естественным стремлением к самоочищению устранило все препятствия для сбрасыванья шор с внутреннего зрения. Я внезапно осознал, что вижу многое из того, чего не замечал раньше, и продолжаю открывать все новые познавательные способности, словно дополучил иную технику взгляда, с помощью которой стало возможным ухватывать прежде недоступные связи. Однако требовалось усилие воли, чтобы держаться за мысль, произведенную новым состоянием, и не дать ей свернуться, дабы не отклониться от понимания своих истинных желаний.
     К моему вящему удивлению это напряжение и порождало столь долгожданное ощущение истинной свободы: ведь ни люди, ни обстоятельства не имели власти над ним,– один я мог держать или не держать себя в длящейся мысли.
     Тем не менее какие-то течения и донные ключи моего существа безостановочно перемешивали многоцветную массу размышлений, хотя вдруг, то одно, то другое из них поочередно выделялось и, обретя особую четкость очертаний, отпочковывалось от общего студенистого тела. Так же смутно, из внутреннего хаоса во мне накопилась некая осязательная необходимость чувствовать Дану, для чего настоятельно потребовалось сбросить оковы суверенности, не внутренней, а внешней – той, что упорно мешала рождению мгновений, открывающих мне невыразимое словами знание. С ними, как с нарушителями спокойствия, боролась привычка к "свободе от всего", от которой, как от одежды, я избавлялся во время секса. Но только сейчас я впервые пожелал отделаться от нее совсем. Это был труд незнакомый и непростой: создавать для себя запреты – в пользу Даны.
     Сейчас я пытался тормозить все, способное пошатнуть хрупкое равновесие переходного мостика в область ее ощущений и мыслей. Чувствовать Дану сделалось моей необходимостью не только в минуты нашей физической близости,– я желал улавливать любой ее мотив. Стоило мне подумать о ней, и тотчас я ощущал зябкую нежность ее кожи и повторял в уме робкие движения желающей свернуться от холода в комочек маленькой девочки. Она с гордым видом упрямо доказывала свою от меня независимость, но слишком уютным становилось ее дыхание в моих объятиях,– именно в них она успокаивалась и расслаблялась, освобождаясь от необходимости защищаться от опасностей внешнего мира. Как можно было жить в таком напряжении, в постоянной настороженности перед любым громким звуком и резким движением случайного прохожего? Даже в компании друзей и знакомых Дана была слишком осторожна и неприметно пресекала любые поползновения с чьей-либо стороны приблизиться к себе сверх определенной границы. Особенно она избегала чужих прикосновений. И только мне позволялось все.   
     Что двигало мной раньше и заставляло отстаивать свою драгоценную вольность? Свобода ради свободы, а на деле подростковая борьба за утерянные детские привилегии – априорно не иметь ни перед кем каких-либо обязательств. Не она ли толкала меня отрекаться от матери? Некий рудиментарный слепой инстинкт, подобный клаустрофобии, мешал мне привести к соглашению мысли и чувства, понять истинные свои побуждения и отказаться от подчинения самим же принятым штампам. Но я решил обменять его на нечто более ценное. Ведь независимость требовалась мне лишь в качестве инструмента для осуществления моих неосознанных порывов, облачившихся теперь в ясную цель, которую можно было определить как обретение смысла жизни. И скрытым двигателем в этом направлении всякий раз оказывалась для меня Дана.
     Ощущая себя стеклом, на которое усердная рука наносит белесую пасту, чтобы затем, начиная с маленького окошечка, протереть его до прозрачности, с каждым мигом расширяя чистую поверхность, я вдруг осознал некую истину, лежащую на поверхности, но ранее ускользавшую от моего понимания. Глубинные мои потребности сами по себе не могут быть ни развратными, ни опасными, ни "злыми", так что в зачатке отпадает необходимость бороться с ними. И понимание этого принесло мне почти чувственно-мышечную радость, ликвидировался извечный мой внутренний раскол – между разумом и импульсом, работой и игрой, зрелостью и "детством", мужским и женским, между развитием и регрессом. Даже то, что я пытался в себе строго контролировать и нивелировать – любые проявления женского и отдельно моя животная агрессивность,– уже осознавались мной в новом свете. Последняя принимала форму силы воли и самоутверждения, ведь разум и естественная самодисциплина не позволили бы мне направить ее в русло жестокости; фемининность же на поверку оборачивалась тонкостью восприятия.    
     Чувства значат куда больше того, что вкладывает в них сознание, и полны взрывоопасных тайников ревности, честолюбия, эгоизма, но и щедрости, бескорыстия, нежности. И то, что истинно в отношении отдельных чувств, особенно верно для лежащих в их основании эмоций. Неопределенные и смутные, они тем не менее абсолютно реальны и действенны. Данный предмет мы частенько обсуждали с дедом, который считал, что, наравне с интеллектуальной, существует эмоциональная зрелость. Иные не способны достигнуть ни одной из них, оставаясь всю жизнь недорослями; кто-то преуспевает только в первой. А на глубокое и длительное чувство способен лишь гармоничный человек, образец которого дед и являл мне.
     Он не впадал в слезливую благодарность за внимание к своей особе, но я видел, что нужен ему, хотя уже и сам нуждался в нем не меньше. Стоило выдаться свободному вечеру, я приходил к престарелому архивариусу в гости. Мы смотрели телевизор и неторопливо потягивали превосходный чай, изредка перебрасываясь репликами. Все менялось при обсуждении книг или очередного фильма,– у деда по каждому вопросу имелись свои жесткие и непоколебимые мнения. И я был покорен его логичным острым умом и тонкой иронией. К тому же, он поддерживал приличную физическую форму "по науке", что также вызывало мое уважение.
     Но особое значение для меня имели его рассказы о возрастных ощущениях, ибо я не мог представить себя в столь преклонном возрасте – ни физически, ни духовно, хотя живо интересовался тем, что думают и чувствуют люди в разные периоды жизни.
-Старик – существо иной культуры и течения времени, недоступного молодым. Но, только пройдя на определенном этапе жизни период акмэ, будешь лишен раздражения, злости и меланхолии. У мудрой старости своя эстетика и этика. Она не приемлет фальшь и брюзжанье.
     Между нами утвердилась доверительная и умиротворенная атмосфера духовного родства. Дед жил воспоминаниями, но не канвой событий, а волнениями сердца. Он помнил движения своей души тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетней давности: мысли, переживания, предположения, и воссоздавал их с оттенками ощущений настолько красочно и объемно, что я как бы проживал с ним его прошлое.
     Размеренный чеканный голос впечатывал в мою голову каждую мысль этого человека:
-Когда я думаю о страхе смерти, то вспоминаю великих людей, многие из которых покидали жизнь с величайшим спокойствием и достоинством, завершив все свои земные дела. Смерть страшит тех, кто не жил по-настоящему, чего-то себя лишал, отказывался от впечатлений. Пока в душе остается тоска по целостности, ты будешь внутренне восставать. Но что значит – жить по-настоящему? Для себя я осознал это далеко не сразу, мною двигали амбиции, честолюбие и стремление получать, тогда как во всех культурах всегда ценилось умение отдавать. Однако, даже зная многое умом, все в этом мире постигаешь, осуществляя и действуя. Лишь удивляешься в процессе, обнаружив, что "применил" то или иное теоретическое знание, когда-то полученное формально: так вышло, сложилось, душа таким боком повернулась. Главное, быть честным с самим собой, что чрезвычайно трудно, ведь мы, как существа социальные, с рождения испытываем давление на свой разум и волю. И очистить сознание от внешних воздействий под силу далеко не каждому. 
     Похоже, он внял моим убеждениям и взялся за писательство. Мне удалось украдкой заглянуть в тетрадь, тайную хранительницу его литературных опытов, и по достоинству оценить не только почерк, во всем отвечавший облику владельца, но и текст, кусок которого я успел прочесть за несколько минут отсутствия автора и который многое сказал мне о нем самом.
     Особо мне хотелось убедить деда в том, что он во всем может на меня положиться безо всяких причин:
-Вы привлекаете меня как личность, близкая по духу, а для этого не требуется никаких подарков в виде дач и квартир.
     И конечно, с ним я был искренен, хотя почти в каждом своем шаге по отношению к другим людям обнаруживал скрытое, замаскированное притворство собственного сознания, которое всеми силами пыталось игнорировать перемены, ясно видимые разумом – наметившиеся и неминуемые. Выражалось это в каком-то скрупулезно-маниакальном выстраивании "непреодолимых" препятствий, мешающих реализоваться определенным неизбежным событиям быстро и без помех.
     Так было в первую очередь с Даной. Стоило мне увидеть ее, предчувствие нашей общности прочно поселилось в моем сердце. И в последующем я подспудно знал,– мы должны быть вместе, и только это единственно необходимое и естественное для нас состояние. Но некто внутри меня упорно прикидывался несведущим и постоянно провоцировал Дану подтверждать истинность первоначальной догадки, хладнокровно наблюдая ее страдания и как бы измеряя их глубину и натуральность,– так покупатель проверяет качество товара. И он же, этот расчетливый лицемер, рядил меня в одежды неуправляемого в животной страсти существа, якобы забывающего обо всем на свете в желании получать удовольствия. Правда, несмотря на "неуправляемость", существо это отлично помнило, какими изысканными, великолепными и убийственными аргументами блистала Дана в последнем споре, и прагматично прикидывало, что еще она выдаст утром безнравственному сластолюбцу, накануне наслаждавшемуся наравне с ее телом каскадом выстраиваемых ею экскурсов в историю искусств и литературы в доказательстве сущей безделицы, однако крайне важной в ее понимании для осознания едва уловимого нюанса в творчестве любимого писателя. К тому же, мой имманентный притворщик изощренно дозировал и контролировал свою "неуправляемость", внимательно следя за тем, чтобы Дана получала максимум удовольствий от секса: это являлось главным для него, и лишь потом кое-какие крохи перепадали животному по имени Никита.
     Удивительно, но с молчаливого согласия Даны спектакль всегда разыгрывался точно по нотам: утром я удостаивался заслуженной порции великолепных высокохудожественных ругательств, и мой внутренний актеришка-лицедей чрезвычайно удовлетворялся тем, что Дана стыдится "низких" отношений и презирает меня, равно как и саму себя, за них.
     Впрочем, "выстраиваемые" мной преграды уже готовились к обрушению и ждали только момента, когда невидимые весы, взвешивавшие достоинства и недостатки Даны, не покажут критическую отметку моего собственного дозревания до кондиции, в которой я принял бы свою упрямицу полностью, без остатка. Ведь связь с ней не являлась сексом, а чем-то совершенно иным, состоящим из сложного сочетания ощущений и чувств, далеких от него. И подспудно я опасался того, что если слишком легко "достанусь" Дане, так же легко она сможет от меня и отказаться.
     Именно поэтому ей, как существу женскому и не способному сопротивляться собственной природе, оставалось растрачивать свою волю в борьбе со мной и рассеивать с таким трудом накопленную энергию, в отличие от моего эгоцентрического сознания, стремящегося обладать самым лакомым куском – сущностью, истиной, лежащей где-то в потаенной, сокрытой женской глубине. Но та же природа наделяла Дану неиссякаемым стремлением к самосохранению и побуждала к побегу – к этой извечной игре ускользания, растворения в океане, дабы я острее ощущал ее отсутствие как потерю. 
     Между тем методичный челнок разума, расчленявший и дробивший до бесконечности каждую мысль для ее тестирования, ненадолго затих, позволив им всем спонтанно объединиться, что неожиданно породило новое содержание. С поразительной четкостью мне открылась порочность собственного нарциссизма, а взлелеянный катарсис на поверку предстал прикрытием ужасающей незрелости моей души.
     Ведь, упиваясь глупой гордостью за свое умение приносить физические наслаждения Дане, я не вдавался в такие тонкости, как ее стремление ощущать себя свободной личностью, и отгораживался от ее чувств, как от женского балласта. Она искала интеллектуального контакта и не желала мириться с физиологически зависимой ролью. А что я?! Взрослый мужчина или все еще детеныш, отстаивающий свое право на любовь матери и самостоятельность?
    Хотя внутренний голос упорно требовал защищаться от внедрения в святая святых кого бы то ни было, я же пока не собрал себя из разрозненностей, не соединил их в единое целое, и любое вмешательство извне могло помешать процессу. Тем не менее меня слишком обескураживал стыд от собственного тупого самодовольства многими своими, по большому счету ничего не значащими, достоинствами, которые раньше я относил к достаточно весомым, ибо они нравились окружающим, особенно женщинам, притом, что собственно ко мне как личности почти не имели отношения. Это были природой данные особенности – черты лица и некоторые физические качества, а также врожденные свойства характера и темперамента, так сказать родовые признаки,– случайно, из-за игры природных сил оказавшиеся внешне привлекательными, но от моего духовного развития совершенно не зависящие.
     И что я отстаивал? Суверенность в пустой квартире или возможность просыпаться одному? А ведь после встречи с Даной я стал испытывать настоятельную потребность озвучить свое пространство, и она с легкостью заполняла не только паузы моей физической жизни, но и мои мыслительные ниши, да что там ниши – провалы, в которые сам я побаивался заглядывать и которые до времени обходил извилистыми путями.
     Своим интеллектуальным напором Дана развила во мне самокритичность, а беззащитностью своего тела сняла мои детские комплексы и зажимы психики, не позволявшие мне раньше анализировать собственные движения. Именно благодаря Дане я разглядел себя со всех сторон, и многое понял – на уровне чувства. Она вела меня, как проводник, к каждой мысли, и я нуждался в ее постоянном присутствии, не столько для самопознания, сколько для построения нового себя – того, кто уже маячил в проекте со всеми необходимыми изменениями и дополнениями. Но требовался мастер, указывающий, правильно ли идет строительство, не перепутаны ли чертежи по сборке.
     Я ощущал, что перешагнул некий рубеж, завершив часть какой-то важной программы своего разума, реализующейся фрагментами, в определенные отрезки моей жизни. Сейчас был один из них: я ухватил нечто, именуемое истинным желанием, то, чего я хотел глубинно. Это открылось само собой: я пробивался к чему-то неведомому, с мучительными импульсами и остановками, и пришел к самому себе – тому, кто не лжет, не замазывает картинку, а открыто говорит о своих слабостях и потребностях. Страх потери независимости на поверку, в честном разборе, оказался детской эгоистичной боязнью принятия на себя риска. Я опасался проверки наличия в себе истинной мужественности,– на присутствие которой втайне очень надеялся,– по причине извечного сомнения в том, что каким-либо образом ей всегда мешало нечто инфантильное, инертное, женоподобное. А ведь пассивное начало дается душе для равновесия, о чем я все время забывал. Но подступил вплотную момент, и мне ясно открылось: этот путь можно пройти, только принимая на себя всю ответственность за выбранные решения. Лишь это теперь я считал своей подлинной жизнью, остальное представлялось мне детской игрой на подступах к ней.
      Чемоданы с вещами Даны ожидали возвращения хозяйки в моей гардеробной, и тем не менее пару раз мне нестерпимо захотелось переночевать в ее квартире. Я не жаловал этот тесный скворечник, где при своих габаритах вечно опасался задеть какую-либо полку, но когда тоска становилась невыносимой, спасали меня только постель Даны, ее подушка и запах.
     Однако сегодня сердце мое трусливо металось, точно белка в колесе: если у нас с Даной к концу третьих суток, когда таковые случились, наступило пресыщение и взаимное отторжение, как мы станем жить вместе? Правда, это было давно, но она до сих пор панически боялась пресловутой цифры. К тому же, я не мог смириться с мыслью, что мне придется подстраивать свои планы под нее. Дана ассоциировалась у меня с чувственными наслаждениями, несмотря на то, что являлась интереснейшей собеседницей. А какая она спорщица и говорить не приходилось, но я вдруг с ужасом представил себя в мятой пижаме, каких отродясь не имел и все же стойко закрепившихся у меня с представлением о семейном мужчине. Это ломало цельный образ Даны в моем сознании: она не сочеталась с прозаической домашностью и сонным утренним видом, а тем более с заботами об обеде или стирке.
     Слоняясь из угла в угол, я рисовал картины нашего совместного проживания, но все комкалось. Оказывается, я понятия не имел, какая Дана в быту. В ее маленькой квартирке на ночном столике мне помнились милые живописные залежи: помады, лаки, расчески и кисточки. В ванной висел ее белоснежный пушистый халат, вокруг которого царили романтические запахи свежести. Этот непостижимый, тайный, притягательный мир был просто создан для производства желаний и их реализации. Ничто в нем не напоминало мне спокойный, добропорядочный и дорогостоящий уют родительского дома, созданный матерью. Дана не вязалась с образом хозяйки,– я не мог представить кастрюль и жаровен, борщей и пирогов в контексте с ней, а о заботливости с ее стороны и говорить не приходилось. Скорее это я беспокоился о ней,– она со своей рассеянностью часто теряла всякие мелочи. И в плане ужина было бы опрометчивым полагаться на нее, способную насытиться стаканом молока на ночь. Обычно я сам покупал продукты для вечера. А чего стоили наши утренние битвы, после которых ни о каком совместном завтраке и речи не могло идти! Возможен ли семейный мир с Даной?
     На очередной корпоративной вечеринке я решил еще раз проверить себя и для этого приударить за нашей секретаршей Люси, пикантной шатеночкой, в свое время сразу попавшей в мой список "про запас". Правда, до сих пор недосуг было заняться ею, она же давно имела на меня виды и мило смущалась, принося кофе в мой кабинет. А какими вкусными домашними плюшками она регулярно меня прикармливала!
     Приятно огорошенная моим вниманием, Люси боялась спугнуть удачу и почти не дышала, сидя рядом со мной в машине, тогда как я лихорадочно пытался привести себя в состояние сексуального возбуждения, хватаясь то за одну, то за другую эротическую фантазию. Торопливо поцеловав свою жертву, я решил не оставлять себе шансов для побега, поэтому сразу предложил:
-Давай-ка поужинаем у меня дома.
Она порозовела от удовольствия, я даже услышал ускоренный стук ее сердечка, и на мгновенье совесть во мне шевельнулась змеей. А Люси, очутившись в моей кухне, с энтузиазмом взялась за приготовление глазуньи с ветчиной, правда, выяснилось, что нет хлеба. Пришлось оставить гостью хозяйничать и, отогнав назойливое чувство вины, отправиться в супермаркет.
     Странно, но пространство за дверью как-то сразу успокоило меня. Я спустился и наткнулся на старушек с первого этажа, которые, постелив ветхий коврик перед своей дверью, умилялись видом соседского пуделя, ведомого своим хозяином на прогулку. Тотчас припомнилось детство с неискоренимой мечтой иметь собаку, по причине чего тогда я дружил с беспородным псом Тёмой, жившим в укромном углу нашего парадного. Сердобольные жильцы подъезда прикармливали его, и я нет-нет, да утаскивал из дома котлеты для своего мохнатого приятеля.   
      Мне всегда очень нравилось то, что двор наш старомодно отгораживается от улицы маленьким сквером и витой оградой. Сейчас взгляд мой привлек фонарь над соседним крыльцом. Он еле теплился, видно желая перегореть. А впереди сверкали витрины супермаркета и завлекали своими огнями спешащих людей, но, охватывая довольно-таки широкую полосу тротуара, они все же не смогли разорвать полутемный круг, из которого я так и не захотел выйти. Ночное небо и свежесть морозного воздуха наполнили меня странной музыкой, уносящей воображение в бездонную даль бесприютности.
     Наверху ждала Люси, чуждый вкус губ которой породил у меня ясное понимание, что я страстно хочу в Париж. На мгновенье мелькнула мысль о дипломате с несессером и пакетом чистого белья в дорогу – было бы неплохо иметь их сейчас при себе. Но стоит ли думать о таких пустяках, улыбнулся я и проверил свой бумажник, в котором помимо пластиковых карт оказался забытый после краткой командировки по делам Журнала загранпаспорт с открытым "шенгеном".
     Это был знак. Все стало ясно на фоне мерцающих звезд: связи сцепились, обрели тело, актуализировались, так что мне даже не потребовались усилия и отвага, чтобы поверить себе – узнавшему главное: заменить Дану нельзя никем.
     Из такси я позвонил Люси, наплел ей каких-то кренделей и в завершение сказал:
-Будешь уходить, дверь захлопни. Прости, срочные дела.
     Картинка с девушкой на фоне моей кухни вспыхнула и погасла, как перегоревший экран, я тотчас забыл о ней, поскольку уже мчался в аэропорт.
     Всю дорогу мне было трудно сосредоточиться, мысли рассыпались точно бусины, но, доверившись Желанию, я больше не боялся ошибиться.

     Несмотря на задержку рейса, самолет прибыл в Париж к часу, когда Дана по моим прикидкам, скорее всего, обедала: обычно в это время дня у нее в отсутствии чего-либо съестного начинала кружиться голова. Следовало поискать ближайшее кафе возле парижского офиса Шимановской, с чего я и решил начать. Главное было решить, как доехать до площади Согласия, чтобы потом попасть на бульвар Османна. Странное Нора выбрала место для офиса, будто выполняла заказ своей новой подруги, для которой оно являлось культовым.
     Проходя и придирчиво вглядываясь в лица за окнами-витринами, я довольно-таки быстро нашел среди них Дану, сидевшую в маленьком бистро с высоким худым мужчиной средних лет. Она тут же увидела меня, однако как ни в чем не бывало продолжила беседу со своим спутником, но взгляд ее не потерял со мной связи и даже сделался центром определенной сферы, трансформировавшей окружающую реальность. Я ощутил это физически: тротуар, выложенный розоватой брусчаткой, выгнулся подо мной, так что приходилось балансировать в попытке устоять. Дана достала из сумочки мобильник и положила его рядом на столик, намекнув этим, чтобы я набрал ее номер, а затем односложно отвечала в трубку на мои вопросы, разыгрывая спектакль для своего собеседника. Минут через пять после этого она вышла ко мне и спросила в тревоге:
-Что случилось? Почему ты в Париже?
-Захотел тебя увидеть.
Зрачки ее сузились, словно от яркого света, сделав радужку глаз почти небесно-прозрачной, и мне вдруг стало понятно: она совершенно сочетается и с бытом, и с этим кафе, и со своей московской квартиркой, которую я не любил из-за тесноты, но самое главное – со мной. Мне вспомнились туманное озеро с желтыми листьями в застывшей воде и тонкий аромат зимнего поцелуя.
-Где ты остановился?- спросила Дана.
-Нигде. Прилетел два часа назад, всю ночь провел в Шереметьево. Пригласил Люси поужинать и пошел за хлебом. Но решил тебя увидеть.
-Люси? Это ваша редакционная секретарша? Красивая девушка,– у тебя хороший вкус,- сказала Дана.
-Прекрати!- прикрикнул я и заметил, как дрогнули ее губы. Мы поехали к ней в номер отеля. Из такси она позвонила Шимановской.
-Скажи, что придешь завтра,- попросил я,- утром я улечу, мне необходимо появиться в редакции к понедельнику.
     Когда мы уже почти засыпали, Дана по своей привычке презрительно произнесла:
-Ну что, насытился? Можешь теперь успокоиться на неделю.
-Не будь циничной, не своди все к физиологии,- сказал я. Впрочем, слова ее прозвучали не вполне искренно: она не могла не почувствовать, что мои объятия – лишь продолжение движений души.

     Утром перед отъездом я умолял ее:
-Бросай свою Шимановскую, прошу тебя в который раз, иди работать ко мне в Журнал!
Но Дана, изысканно одетая, с высоко заколотыми волосами, стройная и элегантная, смотрела на меня настороженно, как обычно готовая к обороне. Она отрицательно покачала головой и напомнила, что мой самолет через два часа. А я никак не мог отпустить ее и целовал, точно голодный, и будто не было ночи, проведенной в занятиях любовью.
     Лишь через силу мне удалось оторваться от Даны, и всю дорогу домой меня терзала нестерпимая острая боль, впивающаяся во внутренности с изощренной пыткой. Закрывая глаза, я ощущал запах Даны и ее волос, которые она, отбившись от меня, спешно поправляла и закалывала. Салон самолета был напитан чужими духами, дезодорантами и освежителями, но мои ноздри везде находили ее едва уловимые нюансы, а память из малейшего дуновения воздуха тотчас воссоздавала сливочный привкус ее тела. И душа моя мучительно сжималась в плотный комок, стараясь не расплескать эти осязания-воспоминания, как капли драгоценного эликсира. Я переносился к Дане в страстном желании не расставаться с ней и казнился мыслями о том, что раньше был глуп, слеп, эгоистичен. А чтобы хоть как-то оправдаться, составлял длинные монологи, стройные и витиеватые, полные самых изысканных комплиментов, обязанных понравиться моей строгой ценительнице и убедить ее, доказать, что я изменился, осознал, повзрослел и не могу без нее.   
 
     В редакции я как назло сразу наткнулся на Люси, но решил больше не извиняться перед ней. А на е-мэйле уже "висело" письмо от Даны. Она забыла выдать мне обычную порцию ругательств, так что прислала их по электронной почте, чем вызвала у меня довольную улыбку:
"Урод, безумец, эпилептик,
Позёр, дурак, дремучий скептик,
Мальчишка, дрянь, свинья, больной,
Болван с ущербной головой,
Примат, картавый теоретик,
Пошляк, замурзанный поэтик,
Бездарность, импотент, придурок,
Плясун чудовищных мазурок!"
Некто Смоктуновский.
Прекрасный образчик интернет-поэзии, но с импотентом ты явно перегнула, усмехнулся я, вспоминая наш любовный марафон этой ночью. Дана и Валентине подкинула подборку для новой рубрики "Ваши мысли о любви". Мы порой использовали дискуссии с интернет-форумов, среди которых попадались занятные. На одной я даже затормозился.

автор: Flash 19:44 
Я думаю, любовь все-таки есть, и она просто приходит. Десятый вопрос, к кому и в каких обстоятельствах. Кто-то с ней справляется, кто-то сразу начинает военные действия со своим объектом, кто-то не может вынести, что другой видит его лучше его самого. Это зависит от зрелости личности, и самое худшее в этом мире, имхо, когда любовь сваливается на тех, кто к ней не готов. Это как ребенку дать чемоданчик с Той Самой Кнопкой... На него такое начинает давить, и он нажмет ее лишь для того, чтобы снять невыносимое напряжение. Потом всю жизнь жалеть будет, но это никого уже не волнует...

автор: Перекотий В. 20:08
Коллеги, по-моему, налицо терминологическая путаница. Потому попытаюсь прояснить свое понимание. В обсуждении имеются ДВЕ ЛЮБВИ. Есть "любовь МЕЖДУ...". Она чаще всего упоминается в контексте чрезвычайных межполовых симпатий и понимается как любовь между женщиной и мужчиной. Вот ее можно ждать. И есть "любовь К...". Она не требует ответного отношения. И распространяется на мир, природу, Родину и даже на конкретных людей. Так вот ее ждать глупо, а можно только вырастить, и часто со своей же помощью. И последнее. Дождаться любви первого типа легче человеку, выросшему до типа второго. Он на эту радость почти обречен. Правда, почти. :) Мне так кажется.

автор: Кошка 18:52
Tombe la neige – по-французски: падает снег... с другими языками у меня хуже. Любовь – это единственное, что имеет хоть какой-то смысл в этой жизни.

автор: nk  19:52
Кошке
Не единственное. Но самое приятное;0).

автор: julia 19:54
НК: ВСЕ прочее – по большому счету производные от любви:). В глобальном смысле:)))

автор: nk 20:07
Не все. Есть еще обязанности перед собой, потому что умираем мы все же в одиночку :(.

автор: julia 20:38
обязанности перед собой – это разновидность любви:))

автор: julia 23:36
Ой, ну да ладно вам... объекты... субъекты...Заполнение дыры в сердце.. обретение цельности... – вот что! без объекта все равно не получаеца... анонизьм иначе какой-то...:)) по моему глубоко субъективному мнению  :)

автор: Смоктуновский 01:04 
Онанизм как раз и имеет дело с объектом. Только воображаемым :) Вот так и любовь в обычном понимании. Онанизм. Да-с.

автор: julia 01:20
Смоктуновскому (упрямо): и все равно... Оно есть. Это чувство, ощущение, эмоция, экзистенциальное переживание, действие, энергетический поток... реальность, данная нам в ощущениях ... иллюзия ... я ... мы... нужное подчеркни...:)

автор: julia 18:17 
Принцу датскому и прочим, наобум и в пространство:
"Карфаген должен быть разрушен!" (Рекламный слоган из тьмы веков).
"Гештальт должен быть завершен!" (рекомендация практикующего... мага).
Это – о стереотипах, подачках, гордости и гордыне, но, заметьте – НИ СЛОВА О ЛЮБВИ. :)))

автор: Смоктуновский 18:25
а Принц датский это, по-моему, переодетая Офелия - еще не в пруду, но уже основательно повредившаяся рассудком :)

автор: Гамлет принц датский 01:26
julia – вы несете чушь! Проблемы разрушенного (чувствами) Карфагена и проблемы незавершенного гештальта меня слабо волнуют. Если у меня есть стремление к целостности – это... может быть что-то важное для меня. Проблема в следующем: мало, что я могу назвать важным. Люди приходят и уходят, слова их также похожи, как слова ДРУГИХ людей. Все люди похожи и взаимозаменимы – нет места ни любви, ни привязанности, ни чему бы то ни было. А вопрос: Быть или НЕ Быть, вопрос субъективной оценки и только. Важно – это дети, деньги, работа, связи. Один мой толстый друг говорит, что важны еще любовь и взаимопонимание. Но мне кажется, он не очень-то уверен.
      
автор: julia 10:33
Гамлету – провокатору: слова, подобные вашим, я слышала многократно. На поверку они оказываются дешевой бравадой и якобы независимостью. Это ВАШИ проблемы. И ВАША субъективная чушь, батенька (или матушка – неважно:) Стремление к целостности у каждого воплощается индивидуально. И если вам все люди кажутся взаимозаменяемыми – ваше право. Не удивляйтесь, когда вас будут заменять... периодически, без сожалений и невзирая на. Я НАСТАИВАЮ на том, что гештальты надо завершать. А людей надо любить. За их ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. Впрочем, моя позиция – не обязательно руководство к действию для датчан, принцев и прочих...

автор: Орлова 15:31
Молодец Юль, насчет "если вас будут заменять... периодически, без сожалений и невзирая на". Видела я один раз такую схему: человек честно сказал, что у него вот этот – для любви, тот – для боулинга, вон та – для шопинга, а эта – для поговорить о книжках из детства и т.д. и т.п. Жуткое осталось впечатление от того  знакомства. А то, что вы мне так и не ответили – ну значит, было, кем заменить. Удачи :)

Почитав минут пять, я кивнул Валентине:
-Обработай и давай в номер.
Трудиться мне совершенно не хотелось, мысли мои витали далеко – в Париже. Я даже ощущал себя моментами на той самой мостовой, которая выгибалась у меня под ногами, когда я увидел Дану за стеклом кафе. Но больше всего мне мешали собственные руки, везде находившие осязательные подобия, то кожи Даны, то ее волос, то одежды. А когда я пил кофе и немного обжегся, то явственно ощутил на губах ее капризный укус, и по телу у меня побежали мурашки наслаждения.   
     Встречать Дану я поехал с Юлькой, которая сейчас, когда мы стремились к единой цели, удивительно терпимо относилась ко мне. Препоручив Цитову неотложные дела, я тут же забыл о них, поскольку в мыслях уже планировал увезти свою упрямицу к себе без заезда к ней на квартиру. Но на движущейся дорожке мы увидели только Шимановскую.
-Никита! Каким ветром?- приятно удивленная, воскликнула она.
-А где Дана?- спросил я в нетерпении, пытаясь отодвинуть широкоплечего субъекта, загородившего от моего взора проплывающую вереницу пассажиров прилетевшего самолета.
-Зачем это она понадобилась тебе?- насторожилась Нора.- Я оставила ее в частной клинике с воспалением легких, пришлось даже билеты сдать. Дана не хотела пугать маму, поэтому просила найти свою подругу.
Тут же всунулась Юлька:
-Подруга – это я.
Теперь уже в нее придирчиво впилась взглядом Нора, которой пришлось явно сделать над собой усилие, чтобы передать записку своей сопернице. А у меня тем временем тоскливо заныло сердце от невозможности обнять Дану сейчас же. Я попросил у Норы адрес клиники, и даже соврал что-то правдоподобное на эту тему. Странно, но, похоже, Нора поверила мне. Сейчас ее больше занимала Юлька. Она ревниво пожирала ее глазами, а та всем своим видом дала мне понять, что принимает удар на себя.
     Юлька заговорила с Норой своим елейным голоском с кошачьими нотами, всячески стараясь отвлечь ее внимание от меня, и, поблагодарив в душе Юльку за удачный маневр, я помчался покупать билет. Однако пришлось использовать все свои связи, чтобы через замысловатую цепочку знакомых один из администраторов пообещал отправить меня ближайшим рейсом.
     В ожидании этого я метался почти шесть часов и к Дане попал только поздно ночью.      Она спала. После долгих объяснений с персоналом мне наконец-то позволили занять соседнюю кушетку, но некоторое время я просто смотрел на Дану, лицо которой в свете ночника казалось фарфоровым. К тому же, ее дыхание имело какой-то крахмальный хруст и ацетоновый привкус. И все-таки именно это явилось тем, чего я хотел: мне необходимо было чувствовать ее болезнь, с покалыванием где-то в груди и легким першением в горле.
     Между тем мои старания вести себя тихо не помогли,– стоило мне склониться к изголовью Даны, она тут же открыла глаза, вскрикнула и обняла меня, захлестнув в водоворот, так что перед глазами потемнело. Впрочем, эта тьма тотчас расцвела радужными кругами, похожими на стайки рыбок в огромном аквариуме.
     Картинка выскользнула из детства, мгновенно погрузив душу в аромат прошлого: мысленным взором я даже увидел свои мальчишеские ладони в переливающихся отсветах от воды. 
-Что за манера – заболевать за границей?- пробурчал я.
-А откуда ты узнал? От Юльки?- спросила Дана.
-Нет, Шимановская в аэропорту сказала.
-Ты приезжал меня встречать?!
-Я что, не могу тебя встретить?
Дана округлила глаза и кивнула:
-Можешь, конечно. Но раньше такого не случалось.
-Разумеется, я всегда приходил сразу к тебе домой. Ты же знаешь – не люблю промежуточных этапов.
-Кит, никак не пойму, ты зачем прилетел? Вряд ли для того, чтобы кормить меня с ложечки.
-Изменяешь своим привычкам – разбор моей персоны обычно происходил у нас утром. Скажи лучше, ты ждала меня?
Она слабо засмеялась:
-Нет.
-Уточняю вопрос. Ты хотела, чтобы я оказался рядом?
-Мало ли чего я хочу иной раз.
     Поцелуи Даны были сухими и горячими, я так и не прорвался к влаге ее рта, да и дышала она тяжело, но губы мои уловили знакомый привкус, и он мгновенно захлестнул меня желанием.
-Не смей и думать,- испуганно шепнула Дана, чувствуя, что я теряю над собой контроль,- ты не умеешь делать это тихо.
Но наши перешептыванья и ее стесненное дыхание завели меня еще больше, и я забаррикадировал дверь тумбочкой, чтобы нам никто не помешал, а остаток ночи провел на кушетке рядом с Даной, просыпаясь всякий раз, когда у нее во сне из груди вырывалось слабое постанывание.
     Утром меня выгнали, и пришлось устраиваться в отель, а оттуда звонить на работу. Оказывается, в мое отсутствие все рушилось: Олег считал дела проваленными, хотя Цитов называл это преувеличением. Но сейчас происходящее в редакции мало волновало меня,– в душе было гулко и свежо, как в утреннем лесу ранней весной.
     Разместившись в достаточно приличном номере и позвонив в десяток мест, я вернулся в клинику, где долго пытал лечащего врача, плохо говорившего по-английски и бывшего, как выяснилось, во много раз большим занудой, нежели я. В другое время этот тип вывел бы меня из равновесия, от моей ярости его спасло лишь сообщение, что Дану можно увезти уже через три дня.
-Почему ты хочешь забрать меня отсюда?- удивлялась она.- Шимановская оплатит расходы, которые превысят страховку. И мои парижские друзья не откажут в помощи: Жюстин, Поль, да и Шарль предлагал свои услуги.
-Шарль?- изобразил я удивление, чтобы скрыть ощутимые уколы ревности по отношению совсем к другому человеку. Этот худощавый господин, редактор французского издания журнала Норы, вряд ли был моим конкурентом,– меня интересовал племянник Жюстин, но сказать открыто об этом я не мог.
Дана приподняла брови:
-С Шарлем у нас теплые дружеские отношения. Неужели ты думаешь…
-Не будем его разорять,- сказал я.
Она пожала плечами:
-Ну, хорошо. Он действительно не обязан тратить на меня свои деньги, да и у Шимановской они не лишние.
-Через три дня интенсивного лечения тебя отпустят, а в Москве ляжешь в лечебницу к моему знакомому,– я уже договорился. Не забывай, мне пришлось бросить редакцию на своих заместителей.
-Ого, какие жертвы! Не пойму, в чем подвох? Что-то изменилось. Ведь так?
Пол подо мной изогнулся дугой, что вынудило меня наклониться к Дане:
-Да, изменилось.
Она смотрела удивленно и испуганно:
-А конкретно?
-Сам не знаю, только сейчас все абсолютно по-другому. 
     Я действительно не мог объяснить произошедших со мной перемен, но больше был не в силах оставаться наблюдателем. Мало того – мне требовалось находиться в постоянном движении: бродить по улицам, искать знакомые места, вглядываться в лица, покупать мелочи в дорогу. Тем более что я всегда хотел вот так, не туристом, а пешеходом погулять по Парижу. Его исторические места мне открывали в свое время экскурсоводы, но я давно уже воспринимал этот город как одно из мест, куда хотел бы переехать на постоянное место жительства, поэтому больше интересовался его жилыми кварталами. Да и отец не раз намекал, что небольшая квартирка в Париже и ему не помешала бы.   
     В одном из бутиков я выбрал шарф персикового цвета – для Даны: к ее глазам и волосам он очень подходил, вдобавок в него можно было уютно завернуться почти до пояса, а я боялся застудить ее в самолете. Раньше мне и в голову не пришло бы искать по магазинам шарф, да еще определенного цвета.
     Это походило на игру, и ребенок, проснувшийся во мне, наслаждался, подсказывая взрослой своей оболочке новые шаги в ней. Но появился в моем состоянии один настойчивый лейтмотив: какое-то волнительное томление. И каждая мелочь с ним приобретала особое значение, а окружающее изменяло формат и объем: детали при пристальном рассмотрении оказывались странно выпуклыми и рельефными.
     В какой-то момент образы вещей и вовсе ожили: в кафе, куда я зашел, мне казалось, что кофейные чашки мерцают особым белым светом, подобно фантастическим яйцам морских птиц. Столики здесь медленно кружили в танце; зеркала текли ртутными поверхностями; официантки порхали нежно-зелеными фартучками, из нагрудных кармашков которых свешивались бейджики с чудесными, романтичными именами: Лоран, Мадлен, Эмили. А сами девушки казались экзотическими растениями в европейском саду. Да и все в этом кафе было выдержано в зеленой гамме: оттенки перетекали друг в друга, перемежаясь бежевыми и желтоватыми акцентами.
     Персиковый шарф для Даны выглядывал из моей сумки и теплым нежным пятном согревал окружение столика, за которым я сидел. Он органично вписывался в зелено-бежевый интерьер с декорацией за окном-витриной из тихой уютной улочки с изогнутой мостовой, которая скользила куда-то вниз вдоль неровного ряда домов и скромной речушкой впадала в море Парижа.
     Странно, но происходящее в данный миг уже оставило необратимый след в душе – когда-то давно, возможно, в другой жизни. Сейчас лишь проявлялось изображение, точно фотография в реактивах, раскрывая мне то, что я знал тайным забытым знанием. Предмет его, правда, определить словами было невозможно: он объединял слишком многое, смутно прорисовывая некую линию судьбы и выводя сложную формулу, способную объяснить происходящее во мне, в моей душе. И формула эта складывалась из наслоений памяти и того, что не происходило в реальности, но прожилось ярко в воображении.
     Внешний мир приобрел пронзительную ясность очертаний и звуков. Какие-то детали пробивались на передний план, тотчас уходя в тень и уступая место другим. Пространство постоянно меняло перспективу, то приближая предметы, то отдаляя их по непонятному принципу: неожиданно, необъяснимо, в хаотичном танце. Но вся прелесть и таилась в этой непредсказуемости.
     Нечто подобное уже происходило со мной, когда я впервые искал дом Даны по адресу, написанному ею на клочке бумаги. Найти его оказалось непросто: пришлось несколько раз переспрашивать прохожих и кружить в переулках. Но я трепетал в предвкушении того, как среди бесчисленных окон найду, угадаю одно единственное. И каждый новый дом на пути, издали казавшийся тем самым, приближался вплотную и начинал излучать почти осязаемое тепло, однако мгновенно отдалялся, стоило мне разочарованно прочесть не тот адрес на указателе.
     Сейчас я не смог бы описать заветный маршрут,– мой организм знал его на уровне автоматизма. Этот путь сжался и трансформировался: исчезли переулки и дома, остались лишь мысли и желания, с которыми я приходил к Дане,– они-то и выстроились в особую улицу.
     Мне припомнился день, когда Цитов привел Дану в "Призму". Он как павлин гордо оглядывал всех в уверенности, что ему придает веса присутствие такой девушки рядом. И действительно, к концу вечера ее чуть было не увели у него прямо из-под носа,– пытаясь улизнуть от меня, она металась в смятении, чем и хотели воспользоваться поочередно Петров, Солушкин и Фил.
     Цитову вечно не везло с женщинами. Порой он встречался с какой-нибудь из них, но приходил ко мне пьяный и рыдал, в очередной раз жестоко разочарованный. Я не считал Петьку идеалистом, напротив, он был не очень требовательным к внешности, и вкус его мог удовлетвориться вполне заурядной особой. Однако Цитов искал душевного понимания, хотя по обыкновению не там, где следует. А оскорбляла тонкую натуру поэта любая пошлость, как бы он ни хорохорился.
     Последние дни Петька ходил какой-то задумчивый и молчаливый. Но у нас было не принято лезть человеку в душу, так что мы терпеливо ждали, чем разрешится очередной цитовский кризис...

***36
 
     Как все изменилось, стоило физическим прикосновениям соединить недавно разрозненное. Но мысли мучили меня, и я прогоняла их точно жалящих пчел, разглядывая спящего рядом мужчину со смешной фамилией Цитов: необычного, напоминающего белого тюленя и умеющего страстно целоваться. А он сквозь сон твердил:
-Господи, Даша, почему я не знал тебя?
     Всегда подозревала, что любовные ласки приятны, так почему сейчас терзаюсь, не находя ответа? Да, мой белый тюлень очень нежен, правда, имеет мало общего с образом брутального любовника, зато все его восторги направляются только на меня: он млеет, дрожит и плачет, полный чувств, опасаясь случайно причинить мне малейшую боль.
     О таком можно было только мечтать,– секс для Цитова являлся священным ритуалом, в котором он служил избранному божеству. Но меня изводило некое чувство, подобное припоминанию забытого слова. Мысли скручивало с болезненной интенсивностью в одном направлении: я помнила ритм его и нечто, схожее с первым слогом, однако само оно ускользало. Впрочем, смысл моих сомнений сводился к страху оказаться не той, за которую тебя по ошибке приняли: вдруг не мои черты и особенности имели силу, а я случайно оказалась там и тогда, где и когда Цитов испытал потребность в любви? Ведь каждую минуту все может открыться, и тебя уличат, поймают за руку как преступницу, занявшую чужое место незаконно.
-Скажи, что любишь,- твердил между тем мой любовник.
Меня трясло, и он целовал мое тело, думая, что это дрожь вожделения, тогда как я мучительно пыталась разобраться в самой себе. И мой тюлень почувствовал неладное, потому что, стоило мне встать с кровати, он с отчаянным видом схватил меня за руки и воскликнул:
-Только не уходи, я с ума сойду.
     Вот когда мне довелось ощутить, что за удовольствия секса платишь веществом души. Как же другие легко и беспечно соединяют тела, забывая об этом на следующий день? Каким цинизмом следует пропитаться, чтобы физическая близость – максимально возможное слияние с другим человеком, таинство и священнодействие – ни к чему тебя не обязывала. Моя душа по капле перетекала в возлюбленного; пусть на мгновенья, но я становилась его частью в какой-то самозамкнутой бесконечности. Однако каждое сказанное слово теперь означало ответственность за жизнь уже такого дорогого тебе существа.
     Цитов ни в какую не хотел со мной расставаться. И все-таки утром я сбежала домой – немного собраться с мыслями. Неясный образ Никиты уже казался зыбким, и стоило пошевелить рукой, туман рассеивался. Ведь именно Петька, когда мы приехали к нему с Никитой, еще не прочитав ни одного моего стиха, взглянул на меня, точно пораженный током. Никита пьяно объяснял ему что-то про мимозу, метафизику, флюиды, поэзию и даму из Серебряного века. Но я видела, что Цитов не слушает. Потом мы сидели, пили вино, и он вдруг непроизвольно коснулся моей щеки, будто желая убедиться в ее реальности. Рука была чуткой, она поняла мое существо самостоятельно, вне зависимости от Цитова, и передала ему всю информацию обо мне,– я видела, как изменилось его лицо, когда он после моей щеки притронулся к своим губам. Мне стало не по себе, и я вцепилась в Никиту в поисках защиты. А тот настойчиво отцеплял меня и доказывал что-то Цитову, который смотрел пьяным уплывающим взглядом и беззвучно шептал: это ты.
     Будь что будет! Здесь нет иного орудия, кроме интуиции с ее смутной речью. Мне хотелось любви – но она ли случилась со мной? Могу иль не могу сделать этот шаг? Где мои детские мечты и романтические игры в поисках Никиты? Как манил меня его образ, сколько восхитительных фантазий рождал. Пусть я страдала, но и наслаждалась! А в реальности приходится решать – что делать, и каждую минуту со страхом – вдруг ошибка и вместо кислорода больному дадут углекислый газ. И тогда тебя припрут к стене! Никакой романтики в этом не было: то, что всегда представлялось мне почти бесплотным призраком любви, на деле оказалось непомерным грузом.
     Дома из спальни буднично вышла всклокоченная после сна мать и отправилась в кухню разогревать мне обед.
-Где это ты шлялась?- спросила она. Но произнести нечто понятное ей – на языке из прошлого – казалось почти святотатством, способным разрушить мой новорожденный мир. Мать видно заметила перемену во мне, однако промолчала. Я принялась за еду, она же налила себе чаю и принялась размешивать сахар, нарочито позванивая ложечкой. С этого обычно начинался скандал у родителей,– отец не переносил такого звука, а мать специально старалась звенеть ложкой подольше.
-Уйдешь?- вдруг услышала я. И как это она без слов догадалась о моих намерениях?
-Есть у тебя кто?
-Пока не знаю.
Мать помолчала, вглядываясь в какой-то предмет за окном.
-Пробуй, может, что и выйдет. Уж лучше, чем одной-то сидеть. Только голову не теряй.
-Не бойся,- решительно сказала я и пошла собирать свои вещи.
     Еще недавно меня – нелепое растеньице-чертополох – окружали только книги. Поступить в литературный институт не светило – бюджет семьи не позволял, и приходилось заниматься самообразованием. Работа в салоне видео-проката давала мне возможность мечтать. Но вдруг в одночасье нечто изменило перспективу взгляда: важным стало, чем кормить Цитова, что говорить ему перед сном, как одеваться для него. Пример родителей не годился – те постоянно ссорились. Мать злилась и плакала украдкой от отца. Меня всегда удивляло, почему они не разводятся, а продолжают мучить друг друга. Тем более что мы с братом выросли.
     Читала я о созависимости в отношениях пар, разыгрывающих тиранов и жертв, правда, трудно было понять, кого играет мать, а кого – отец: они то и дело менялись ролями. Особенно обострились их раздоры, когда братишка ушел в армию. Мать всегда любила Лешку больше меня, но однажды я застала ее на месте "преступления"– читающей мои стихи. Она не хвалила их и не ругала, однако после этого прониклась ко мне уважением и даже кое-какие из моих опусов показывала подругам, которые пытались на свой лад наставлять незадачливую мамашу:
-Ты бы приодела девку. Ей замуж пора, а выглядит как заморыш. 
Хотя я сама не желала модных тряпок: друзья художники и так меня любили, понравиться же Никите в прикиде а-ля Бирюлёво было нереально. И только сейчас я впервые ощутила себя достойной тонкого дорого белья и роскошных нарядов. Мне хотелось, чтобы мой Цитов гордился мной. А еще я знала точно: никогда не стану я делать хоть что-то ему назло – даже ложечкой сахар в чае размешивать.
     Но вдруг мне не хватит чутья и силы стать такой, какой я уже нарисовала себя в будущей жизни? Вдруг мне снесет крышу или что еще похуже приключится? К черту эти мысли!- думала я, в то время как в метро все будто сговорились мне мешать. Я выскочила на улицу и, несмотря на сумку с вещами, помчалась вскачь. В голове стучало, точно поезд набирал ход, и не зря я спешила,– на пороге меня встретил трогательный тюлений детеныш с надеждой в глазах:
-Ты ведь насовсем?...

***37

     Петька впервые прогулял. Телефон его не отвечал, однако на мой е-мэйл пришло сумбурное письмо, в котором Цитов просил краткосрочный отпуск, а именно ему я хотел поручить в свое отсутствие редакцию. Он редко впадал в панику, ибо оставлял без внимания "неудобные" факты, и надолго доверить Петьке серьезное дело было бы опрометчивым. Впрочем, сейчас меня больше интересовало равновесие Олега,– в мое отсутствие именно Цитов послужил бы для него отличным "стабилизатором".
     Собственные проблемы я всегда держал при себе, никто из моих друзей не знал о наших отношениях с Даной, дружба в моем понимании не имела прав претендовать на вторжение в данную сферу. К моему неудовольствию самой информированной в этом вопросе оказалась Юлька. Именно она приехала за нами на своей "девятке" в Шереметьево.
     Дана хотела принять душ и взять кое-какие вещи для медцентра, куда собиралась отправиться, но Юлька по нашему уговору молча подъехала к моему дому.
     На вопрос Даны, почему ко мне, я ответил, что так нужно. Она пожала плечами, но не стала возражать и упираться, однако, увидев свои чемоданы в моей гардеробной, несколько секунд взирала на них в полном изумлении.
-Зачем ты привез их сюда?
Я присел на корточки и принялся доставать пакеты с ее одеждой:
-Выбирай, что взять.
Дана выглядела озадаченной, и я решил, что самое время приступить к объяснениям:
-Одна идея на ум пришла. Знаешь, некоторые вещи могут влиять на людей: как-то организовывать и направлять поведение...
-О чем ты?- настороженно спросила Дана.
-Не перебивай, а лучше говори, что еще отложить,- деловито собирал я сумку.- Мне тут подумалось на досуге: представь, если современную женщину раздеть...
-Раздеть?
-Вернее, переодеть, скажем, во фрейлину французского двора восемнадцатого века. Согласись, она почувствует себя придворной дамой. Конечно, не во всем, но что-то в мозгах изменится.
-Куда ты клонишь? Французский двор, фрейлины...
-Фрейлин я взял для примера. Однако не только одежда играет роль, многие вещи способны изменять мысли – какие-то условности общества, символы, фетиши. Взять нас с тобой... С одной стороны, наши занятия любовью... а с другой – жить вместе мы вроде как не можем.
-Не можем,- глаза Даны выражали крайнее удивление,- но причем здесь переодевание?
-Давай проведем эксперимент: распишемся и посмотрим, что выйдет – ну, в плане изменения наших умонастроений, их упорядочения что ли. Вдруг это вынудит нас стать более... дисциплинированными, уступчивыми, взаимно терпимыми... Ты согласна?
Дана отставила чашку с чаем, которую держала до этого, и воскликнула:
-А ничего менее радикального ты не мог придумать? Почему обязательно расписываться? Можно и так попробовать пожить, хотя итог известен заранее.
-Дана, прошу тебя, это только эксперимент!
-Ну, конечно, а штамп в паспорте?!
-В нем-то и дело! Вдумайся: глупость, нелепая формальность, такая малость – всего лишь чернильный оттиск. Сыграет ли он роль в наших отношениях? Изменит ли что-нибудь? Давай попробуем!
-Опыт in vivo?- по лицу Даны пробежало нечто вроде волнения.
-А если ничего не выйдет – разводиться?
-Нас распишут сегодня же – по договоренности. Нужно только до девятнадцати успеть. Ну…и разведут без особых проблем.
-Вижу, ты подготовился во всеоружии.
-Поехали,- сказал я, боясь ее колебаний.
     В машине Дана молчала. Я взглядывал на нее украдкой, но вынужденно больше смотрел на дорогу и не мог понять, что у Даны на уме. Позвонив приятелю, обещавшему все устроить, я вздохнул с облегчением,– в загсе нас уже ждали.
     Заведующая включила музыкальное сопровождение и бархатно произнесла свою нелепую речь.
-Кит, ты сошел с ума и я вместе с тобой,- сказала Дана, когда я надевал ей на палец кольцо, купленное в Париже, но голос ее дрогнул, и мне подумалось, что фетиши все-таки имеют над нами определенную власть.
-Тебе нравится? Сам выбирал, смотри – впору!
Вручив работнице загса презент за услугу, я повез Дану в ресторан, где предложил отметить событие. Мое сердце билось радостно, Дана же пребывала в замешательстве от стремительности и прозаичности всего произошедшего.
-И ты думаешь, это что-то изменит?- спросила она насмешливо.
-Вот и посмотрим,- уклончиво ответил я.
     В ресторане мы пробыли недолго из-за необходимости ехать в лечебницу. Дану явно утомил перелет. Не хотелось оставлять ее одну в такой день, но она уговорила меня отправиться домой. И все же, помотавшись бесцельно по городу, не в силах успокоиться, я вернулся к стационару медцентра и прорвался сквозь заслон из двух молодых медсестер, подкинув им парочку комплиментов.
     Дана сидела у окна и трогала цветы, с которыми я привез ее из загса. Работал телевизор, но больничный уют не мог заменить домашнего. Когда я вошел, Дана обернулась,– в ее глазах блестели слезы радости.
     Всю следующую неделю вечерами я пропадал у нее. Никогда еще мы не проводили вместе так много времени, но не только не тяготились этим, а даже не все успевали обсудить. Единственно, чего я избегал, так это споров с ней, которые пытался гасить в зародыше, сразу же соглашаясь на поражение, чем крайне сердил свою упрямицу.
-Кит, не прикидывайся аноцефалом,- возмущалась она.
     Для ее спокойствия я предлагал развлечься просмотром видео, в процессе чего она частенько уютно засыпала в моих объятиях. В болезни Дана бывала расслабленной и ласковой, да и палата, где протекало начало нашей семейной жизни, являлась как бы нейтральной территорией, неким буферным пространством, так что, когда я привез Дану домой, то впервые нешуточно разволновался. А она посидела немного, подумала и принялась хозяйничать. Лишь насмешливо спросила:
-Ну, как идет эксперимент?
-Вполне. Надеюсь, ты накормишь меня обедом?
-Надейся, может, что и получишь. Только не переоценивай ситуацию: я сама проголодалась – в этом все дело.
-С чего-то надо начинать. Раньше ты предпочла бы ресторан.
-Не обольщайся, дай только перья почистить.
-Не дам, побудь домашней. В конце концов, прояви уважение к экспериментатору.
Весь первый вечер мы дурачились и хохотали над всякой ерундой. Со стороны это походило на игру детей, вернее, глупцов. Меня радовал искренний блеск ее глаз, впрочем, Дана боялась откровенных нежностей и все переводила в ироничную форму. Даже кормила меня с ложки и приговаривала:
-Тебе нужен эксперимент? Так получи "мамочку", получи полный изврат, ибо и сам ты извращенец. Думаешь, я буду зависеть от этого дурацкого штампа? Решил поиграть в паиньку-мальчика-мужа? Да ты через три дня сбежишь, скроешься, захочешь свободы, девочек, сауны с друзьями, тусовок в "Призме", где, кстати, не появлялся целую вечность по моей милости! Не надейся, что в моем лице обрел покорную жену,– я устрою тебе "райскую" жизнь!
Оставалось терпеть ее издевательства и послушно есть с ложки:
-Ладно, заварил кашу – придется набраться мужества.
-Это я еще не начала играть с тобой в "пусика-мусика". Имей в виду – все впереди,- язвила Дана, способная и не на такое, но разве мне было привыкать.
     Выходные мы провели, чередуя приемы пищи, просмотр телевизора и занятия любовью, а утром в понедельник, когда она собиралась в офис к Норе, я попросил ее не пользоваться духами, казавшимися мне с некоторых пор одним из элементов ее обособления от меня.
-Ты же сам их выбирал,- удивилась она.
-Выбирал... и все же…
-Кит,- в глазах ее блеснуло отчаянье,- прошу, подумай еще раз...
-Я тысячу раз подумал!
-Молчи. Давай отпустим тормоза и позволим течению делать свое дело.
-Но с работы ты вернешься домой?
-Не знаю, какие мысли посетят меня за день.
Я пытался поймать ее взгляд, который она упорно отводила, прикрываясь тем, что торопится. Однако губы ее подрагивали.
-Постараюсь больше никогда не причинять тебе боль,- обнял я ее и напрасно,– она вырвалась из моих рук и крикнула:
-Хочешь, чтобы я расплакалась? Не делай из меня истеричку. Ты стал еще более жесток, чем раньше!
     Сердце мое ныло от осознания того, что Дана до сих пор боится. Я желал уничтожить ее страдания, но моих умений не доставало, вернее, их вовсе не имелось: мне только предстояло всему научиться.
-Прошу тебя, Дана, только возвращайся. Я знаю – сегодня третьи сутки... но все уже давно не так, как прежде.
     Вечером, ровно в шесть, я приехал в офис к Шимановской, однако Даны там не оказалось. Нора крайне удивилась моему появлению, но не успел я и рта раскрыть, как она распорядилась, и нам принесли кофе. В ответ на вопрос, где Дана, Нора поморщилась, неприятно пораженная моим интересом не к себе, а к своей любимице, которую не желала ни с кем делить:
-Ушла полчаса назад. Ник, а зачем тебе Дана?
-Она моя жена,- произнес я как можно беспечнее и с удовольствием отметил произведенное на Нору впечатление: тонкие брови ее взметнулись в изумлении над восточными, глубокого шоколадного цвета глазами.
     На дисплее моего мобильника "висел" звонок от Даны, который я не услышал. Страшно злой на себя и мобильную связь, выскочил я из офиса Норы, не оценив гостеприимства хозяйки, сел за руль и погнал домой. Навигатор несколько раз зависал, но с его помощью я избежал огромной пробки, так что в душе тысячу раз сказал спасибо Малышу, подарившему мне эту штуковину. 
     В моих окнах горел свет, что, однако, не помогло мне успокоиться. Пришлось даже сделать несколько глубоких вдохов перед тем, как войти в подъезд.
     Когда я открыл дверь в квартиру, Дана выглянула из кухни и тут же скрылась, по-домашнему крикнув оттуда:
-Иди мыть руки, будем ужинать.
Но мне настоятельно требовалось прикоснуться к ней. Еще совсем недавно, лишенный возможности удовлетворить тактильную жажду, я бы сел за рояль, и только Дана вполне заменяла многое, если не все, из того, чем я пытался восполнять свои физические потери.
     Она казалась веселой, только глаза ее как-то странно увиливали от меня. 
-Почему ты не позвонила мне в офис?
-Секретарша ответила, что ты занят.
-Для тебя я всегда свободен!
-Кит, не нужно... Если все это для эксперимента, из-за штампа... Зачем создавать какие-то стереотипы, зачем играть в мужа и жену, в "особые" отношения? Я боюсь, понимаешь? Пусть все течет само!

     Я никак не мог вспомнить, что испытывал раньше, настолько сильны были теперешние мои чувства, и практически не выпускал Дану из своих объятий, воспринимая ее не обычным осязанием,– что-то происходило глубинное: срастание, переплетение невидимых каналов и волокон, проводящих энергию. Физический разрыв с ней казался мне крайне болезненным,– место, куда она прижималась секунду назад, холодело и начинало неметь, точно из него уходили жизненные соки, движение которых я улавливал некоей вибрационной чувствительностью.
     Стоило Дане отлучиться в другую комнату, я тут же призывал ее к себе.
-Ты стал нетерпелив как ребенок,- смеялась она с каким-то настороженным удивлением. Но лишь рядом с ней я избавлялся от провалов в своих ощущениях, ибо только Дана наполняла меня какой-то почти материальной, теплой и упругой субстанцией, желанной для тела и сознания. И в этой, явственно мной осязаемой, среде легко соединялись разрозненные части моего существа: обрывки недодуманных мыслей, все мои эмбрионы-уродцы, ждущие развития и преображения, зародившиеся в разные периоды. В каждом из них я пребывал иным, что не мешало многослойным фрагментам впечатлений складываться в неделимые голографические, сложно звучащие образования.
     Я научился их неспешно разглядывать, отрешаясь от окружающего. Правда, наедине с собой подобное расслабление получалось половинчатым, и только с Даной каким-то невероятным образом чувства и ощущения мои объединялись. В ее присутствии они органично вписывались одно в другое, хотя какие-то мельчайшие штрихи невероятным образом появились на данном полотне из детства, а иные и вовсе никогда не случались, происходя из мечтаний ранней юности. Но, несмотря на это, каждое из них отыскивало свое природное место в данном произведении. И, спаянное в конгломерат, мое прошлое, уже как нечто целостное можно было отделять от текучего потока состояний, спокойно оценивать и очищать от лишнего, наносного, чуждого мне, чтобы оставить лишь достойное будущей жизни, а, значит, наконец-то начать сознательно творить себя.
     Главным изменениям подверглась моя самоуверенность. И, конечно, разрушив столь сильную защиту, взамен я получил повышенную тревожность. Но сейчас я не променял бы ее ни на что другое, ибо только она давала мне беспрепятственный пропуск в мир Даны. Правда, даже это никак не способствовало ускорению процесса обучения всем тонкостям науки взаимопонимания с ней.    
     Более всего меня мучили страхи Даны, мало того, они доставляли мне остро-болезненные ощущения. Но эффективно бороться с ними я был еще не в силах. Оставалось лишь попытаться слиться с ее смятением, чтобы хоть как-то повлиять на него и успокоить…

***38
 
     С утра, по словам секретаря, Нора была не в духе, и причина очень скоро открылась. Стоило мне войти в ее кабинет, как она обиженно заявила:      
-Дана, я считала себя твоим другом, достойным откровенности. А Никита вчера сказал, что ты его жена!
Мне стало не по себе, ведь для Никиты наше объединение пока являлось игрой, несмотря на его уверения, что всё, напротив, очень серьезно. Слишком по мальчишески светились его глаза, да и в конструкции, упорно им выстраиваемой, присутствовала большая доля искусственности: разве мог хоть что-то изменить штамп в паспорте?
Следовало пресечь любые пересуды на эту тему, поэтому я сказала:
-Нора, никто пока ничего не должен знать, это только блажь Никиты, а я ни в чем не уверена.
     Почему-то на ум пришло блоховское Unabgegoltene. Незавершенность отношений и состояний, чему всегда виной Umgang des Nichts – кружение Ничто, стихийное его блуждание, некая активно действующая сила, поддавшись которой теряешь ориентиры.
     Когда-то я старалась влюбить в себя противника, чтобы, подобно Зигфриду, искупавшемуся в крови дракона, оставаться неуязвимой, но с Никитой потеряла броню, мало того – сама отдалась на растерзанье. Наверное, правы теории, считающие мазохизм неискоренимой составляющей женской ментальности. С детства я была одинока в своих фантазиях, которые тщательно скрывала, настолько сильные чувственные импульсы их порождали. Дать им выход было невозможно, ибо эти вымыслы казались мне преступными с точки зрения взрослых: они простирались от желаний подвергнуться насилию или даже быть похищенной, до страстного мечтания уничтожить насильника, доставившего мне острое удовольствие.
-Дана, почему ты плачешь?- между тем спрашивала Нора, но как было объяснить ей мои проблемы. Я боялась поверить в серьезность того, в чем Никита пытался меня убедить: в изменение наших восприятий, в которых нелепый штамп должен был сыграть роль катализатора. Но на самом деле я вдруг пожалела о том недавнем времени, когда страдала от эгоизма Никиты, одновременно наслаждаясь своей болью; когда безоглядно и мучительно любила его, а он меня – не очень.
     К тому же я слишком сомневалась – жизнеспособна ли моя любовь и не питается ли она тем, что Никита всего лишь интуитивно исполняет подсознательный сценарий моих детских сексуальных грез. Не переоценили ли мы оба силу физического притяжения, приняв его за истинное чувство, свободное от слепых влечений тела?
     Я боялась взаимного охлаждения, которое часто следует за вспышкой страсти. Хотя о какой страсти можно говорить, если Никита наравне со мной продумывает каждый свой шаг. Впрочем, что бы ни случилось, назад пути нет,– мы оба попали в ловушку, выстроенную своими же руками. 
     Я очнулась от этих мыслей, и мне вдруг искренне стало жаль Нору, меня же отбирали у нее.   
-Будь счастлива, Даночка, дорогая,- говорила она со слезами, словно прощаясь. Мне захотелось ее обнять и хоть как-то утешить, да и было чем – мы, не сговариваясь, одолели этого несносного Климова, и он таки сдался…

***39

     Мысль прогрессирует через смутность, движимая неопределенностями и неосознанными порывами. Приобретая опыт, мы проходим путь, полный противоречий, и Климов убеждался в этом, ощущая физическое удовлетворение на фоне неясного беспокойства. Ему было несколько не по себе, он чувствовал, как сползает в болото почти рефлекторной физиологии, где четкие и ясные его рассуждения затягивало в трясину путанных сенсорных ощущений, нагнетаемых упорными волнами, идущими из мира Норы. К тому же подруга ее постоянно подливала масла в огонь, а против них двоих у Климова не находилось эффективной защиты.
     Как жаждал он обрести нечто устойчивое, неизменное, истинное, ибо человеческий разум, желающий философствовать, ищет ясный, самодостаточный и очевидный объект созерцания в высших сферах бытия, отличных от низших не только по рангу и в частностях, но – по сути. А в реальности была Нора.
     Климов презирал профанов, поглощенных собственными страстишками, ибо себя считал освободившим разум и чувства от иллюзий, а, следовательно, приблизившимся к главной цели философского поиска, как единственной области, где, прекратив погоню за призраками, душа может обрести покой. Но сейчас он попал в какой-то водоворот, где воззрения его и казавшиеся незыблемыми принципы начинали шататься, поскольку действительность, подобно ленте Мебиуса, оборачиваясь к нему вроде бы лицевой стороной, на деле открывала свою изнанку. Такая двойственность вызывала в нем волнение, но вместе с безотчетным страхом потерять равновесие, Климов все-таки воспринимал свое состояние как достаточно созревшее.
     Угораздило же меня связаться с бабами, усмехался он, вполне осознавая, что выбор сделал сам. Климов давно уже находился на той ступени, когда человек одновременно эгоистичен и бескорыстен, иррационален и расчетлив, объединен с людьми и отстранен от них. Чем больше он принимал жизнь в ее целостности, тем легче примирял в себе существование противоположных вещей. Несовместимости и противоречия представлялись ему продуктом неполноты знания, поскольку он много раз убеждался в том, что по мере постижения целостности внутренние конфликты и трения со временем часто оказываются по-своему разумными.
     Нора давно уже была для него главным "объектом", и обманываться он не мог, так что ему оставалось усиленно размышлять лишь о форме дальнейшего с ней сосуществования, ибо, решив впустить в свой мир подобное существо, надлежало считаться и с его правилами. Однако полностью соглашаться на роль, отводимую ему Норой, он не спешил: ситуация, по его мнению, не вполне вызрела, а, значит, стоило подождать. К тому же ему нравилось наблюдать за тем, как Нору бросает в ярость, и выстраивать сценарий по ее приручению.         
     Сегодня она дрожала от желания побольнее его задеть, для чего лихорадочно подбирала в уме слова – испепеляющие и размазывающие. Она уже поняла, что этот бездушный механизм с экономическим складом мышления не способен на чувство, а значит мучиться на его счет без толку. Нужно все ему сказать: грубо, цинично, уничтожающе. Пусть Климов разорвет с ней контракт, заберет свои чертовы акции, уйдет из фирмы, только бы избавиться от этой пытки!
-Так чего ты хочешь?- спросил он между тем, глядя в окно.
-Да разве ты способен обнять женщину, сорвать с нее одежду, начать целовать!- в сердцах произнесла Нора, в ужасе наблюдая за тем, как Климов медленно разворачивается к ней на крутящемся кресле.
-Чего ради?- услышала она и задохнулась от обиды и унижения, тогда как вкрадчивый ироничный голос Климова продолжал:
-Зачем срывать с тебя одежду? Ты и сама ее снимешь,– так будет намного лучше, дорогая.
Нора замерла, не веря своим ушам, а Климов настаивал:
-Ну, начинай.
Глаза его смеялись, и трудно было понять – шутка это или нет.
-Нора, я жду,- сказал он, и по ее телу пробежала дрожь возбуждения: она ощутила, что голос, обретший твердость, овладевает ею. Руки ее непроизвольно расстегивали пуговицы на блузке, а Климов подбадривал:
-Смелее, смелее.
Нору трясло, она почти разделась, но Климов подгонял:
-Давай же, давай – все снимай!
Она никогда не стеснялась своей наготы, напротив, ибо обладала здоровой убежденностью в совершенстве своего тела – в меру худого, ухоженного и гибкого. Но сейчас уверенная женщина казалась себе угловатой школьницей. Между тем Климов, как только одежда Норы мягкой горкой упала на пол, встал и шагнул к ней.
     Ей не хватало воздуха, она проваливалась куда-то, ощущая обжигающее мужское дыхание и поцелуи на своей шее.
-Ты этого хотела? 
-Боже, а что же было раньше?
На мгновенье Норе вспомнились чередой прежние ее мужчины и в конце – Золотов, но тут же единственная мысль наползла как туча: ты ждала только его. Посверкивая молниями, в голове ее проносилась вся жизнь. Нора в ужасе подумала: как перед смертью. А ведь так и было: она словно меняла кожу, да что там кожу – тело и душу.
     Бывают моменты, когда доводы рассудка уступают не слишком весомым аргументам чувств, смыкающим некое кольцо. И Климов прекрасно знал, что проявляет малодушие, ибо обременить себя страстным и неугомонным существом, таким как Нора, было крайне неразумным и рискованным мероприятием. Однако, вздохнув, он принял это как данность. Ему не нравилась ее любовь, подобная привязанности неразумного дикаря – беззащитного в своем чувстве и отдающегося без остатка господину, избранному для поклонения. Она гасила ожидаемую сладость обладания, меняла оттенок и привкус предвкушаемых им удовольствий, придавая саднящую болезненность всему, сопровождавшему теперь их отношения. И он почти заставлял себя радоваться обретению Норы, проговаривая и озвучивая то, что должно было принять как груз, вычленяя в этой беспокойной и аморфной массе драгоценные вкрапления кусочков счастья. Ведь спокойной, "чистой" любви в мире, исключающем суетность, с Норой ждать не приходилось. Рассыпались в прах философские построения Климова, ему требовалось создать иную философию и поместить себя в новое пространство. Мало того, он прекрасно понимал, что, кроме прочего, принимает на себя ответственность за Нору и в плане духовном, ибо хорошо видел ее нравственные метания и балансирование в почти неуправляемых страстях. Хотя следовало отдать Норе должное: ее бескорыстие и самоотдача в дружбе импонировали Климову. Тем не менее он прекрасно видел, что она опасается потери с таким трудом дающегося ей равновесия, вследствие чего цепляется за Дану, тормошит по каждому, самому незначительному, поводу Золотова, да и его – Климова,– когда не до конца понимает, как поступать. Она всегда была не вполне уверена, что не делает какой-либо несусветной глупости, за которую потом ее замучает совесть.
     Последние дни Нора была особенно взвинчена – из-за разрушения хрупкой связи с Даной. Климов не понимал ее нервозности, полагая, что она должна бы радоваться шагам с его стороны, так долго и страстно ожидаемым ею. Но видно у женщин не бывает полной успокоенности: они обязательно найдут себе причины для волнений, в крайнем случае, придумают их, вытянут из мелочи, пустяка, раздуют из мелькнувшей искры. Климов находил избранника Даны весьма достойным и не разделял беспокойства Норы, со слов которой Дана давно любила Никиту. Так в чем проблема, если тот и стал ее супругом, а, следовательно – цель достигнута? Однако, памятуя свои изыскания в области психологии женщин, Климов почесывал затылок и старательно рассеивал внимание, дабы не вникать во всю эту сферу и не выходить из столь желанного его сердцу состояния философского равновесия…

***40

     Несмотря на общение с Норой, вносившее в душу Даны приличную долю смятения, моя строптивая скромница понемногу привыкала к нашей совместной жизни. Целую неделю мы жили по-домашнему, на удивление легко приспособившись к новому положению. Я готовил ужины, пытаясь ее ублажать, а, поскольку уже довольно давно жил отдельно от родителей, то без особого труда отправлял белье в стиральную машину, так же, как и посуду – в посудомоечную.
    Но наблюдать за Даной в быту оказалось занятием весьма увлекательным, ведь все ее беспокойства о том, голоден я или нет, устал ли на работе, о чем задумался, не походили на материнскую опеку. Дану я ощущал совершенно иначе,– мне самому хотелось заботиться о ней – с умилением взрослого к искренним порывам ребенка. По натуре она была несколько рассеяна, а вернее, слишком погружена в себя, и, зная за собой данное качество, усиленно старалась ничего не забыть, все учесть, продумать, предусмотреть. Вдобавок, помимо фирмы Норы, ее поглощала работа над большим и ответственным литературным переводом по заказу одного издательства. Дана очень уставала, и я старался взять на себя максимум дел по дому, умерил даже свои сексуальные аппетиты из страха пресытить ее, хотя засыпала она рано, и внешне никаких напряжений в этом вопросе у нас не возникало. Поэтому для меня явилось болезненной неожиданностью, когда в одну из пятниц вечером Дана обронила:
-Кит, я поеду к себе, мне нужно побыть одной.
Это прозвучало, как если бы она сказала вполне обычную вещь, но ее спокойствие привело меня в крайнее волнение.
-Дана, прошу тебя, не возводи искусственно новых плотин,– мало ли их было между нами. Она смотрела в окно, взгляд ее отсутствовал, и я понял, что ничего не смогу.
-Но ты же ненадолго?- все-таки спросил я.
Дана не ответила и молча продолжила укладывать в пакет белье.
     Мне казалось, она берет много лишнего, однако оставалось лишь наблюдать ее сборы и смирять свое сердце, ибо страсть вынуждает нас искусно ладить с вожделенным объектом.
     Весь следующий день я думал о ней, не в силах даже на секунду скинуть напряжение. В моей голове существовало как бы две параллельных мыслящих плоскости, почти не соприкасающихся. И хотя я должен был их объединять, но в одной оставался прежним: разговаривал с сотрудниками, обсуждал тысячи дел редакции, прикидывал, куда всунуть статью Фила, а в другой – тонко ощущал Дану в каждый следующий момент и видел мысленным взором маленькую квартирку со старомодным креслом у окна. На его спинку с кружевной салфеткой Дана любила лечь, прижавшись щекой, и смотреть в окно,– я частенько заставал ее в таком положении, и эта картинка всякий раз возникала в мозгу, стоило мне подойти к заветной двери.
     Звонка от Даны все не было, и домой идти я не хотел, поэтому задержался в редакции допоздна, а потом, выйдя из офиса и оставив "форд" на стоянке, побрел по вечернему переулку. То, что Дана сегодня уже не придет, сомневаться не приходилось.
     Ноги принесли меня к знакомому месту, где когда-то я обнаружил ее, сидящую на ящике. Вместо прежних юнцов сейчас там какой-то человек курил на ступеньках торгового павильона, внутри которого вспыхивал и гас красный огонек сигнализации.
-Что ищете?- спросил мужчина, держа ладонь лодочкой, защищая сигарету от ветра.
-Раньше здесь ящики валялись,- сказал я.
-Убрали и меня наняли. Молодежь хулиганит – недавно вскрыли подсобку, унесли пару упаковок пива, а мне возмещать. Вы бы шли от греха.
     Этот уголок Городу словно не принадлежал: тихий, с уютным фонарем на невысокой чугунно-витой опоре – эдакий пятачок покоя и созерцательности посреди мегаполиса.
     Я медленно побрел прочь. Ящиков больше нет и не будет, но ведь я помнил слезы Даны, как и свои прошлые мысли, похожие на колотый лед или стекло. Когда требовались понимание и полная причастность, я оказался не готов, поскольку был во многом слеп, за что теперь мучительно терзаюсь раскаянием. Осколки когда-то не до конца прочувствованной боли раздирали меня изнутри, но ведь и раньше…не может быть, чтобы я ничего не испытывал!
     Откуда-то вылезла тоска брошенного кота: захотелось домой, в теплый тайный уголок, что никак не согласовывалось с образом моей квартиры и ее минималистским стилем – с высокими окнами и строгим интерьером всех оттенков белого, где царствовала постель с хрустким бельем, холодная точно снег. Форточку на ночь я не закрывал из любви к свежему воздуху в спальне, а летом включал кондиционер. Дана пряталась у меня чуть не под мышкой, ибо частенько мерзла. Вот откуда рождалось облако укромного уюта,– его давало сонное посапывание Даны. Я прижимал ее к себе, согревал как ребенка, нежно и заботливо поправлял на ней одеяло, ощущая естественную необходимость данного для нас обоих. Так почему каждый раз мы расставались?!
     Поздно вечером я не выдержал и поехал к ней в Теплый стан. Открыть бесшумный замок было делом полминуты, и уже из прихожей моим глазам предстало кресло у окна и Дана, сидящая в нем, хотя сгустившиеся сумерки почти растворили силуэт, оставив лишь неясные контуры. Мне не хотелось включать свет, так что я в полутьме опустился перед ней и обхватил ее колени:
-Зачем ты мучаешь нас обоих? 
Она погладила мои волосы и сказала:
-Прости, мне требовалось ненадолго вернуться в прежнее состояние. Оно ведь являлось определенным счастьем. Это мучительное ожидание очищало душу от мелкого, бытового, несущественного и держало в напряжении чувство словно струну. Я поняла, что боль уходит, и попыталась ее остановить, запомнить, ведь именно она привязала меня к тебе прочнее любого штампа в паспорте.
-Ты почувствовала, что она уходит?..- с надеждой спросил я.
-И испугалась непривычного покоя, поскольку пока не умею жить без нее.
-Но разве не об этом ты мечтала?
-Да, но оказалась не готова.
-Расскажи о ней. Я хочу ее ощутить.
-Кит, прошу тебя… это невозможно. Я простилась с ней.
-Но ты здесь!
-Уже всё,– мы уйдем вместе, и я больше никогда не вернусь к этой сладкой боли. Ты все изменил и заставил измениться меня. Не знаю, что будет, только назад пути нет. Чувствуешь эту неотвратимость?
-Неотвратимость – ты точно сказала. Словно сверх начертано.
-Почему так происходит? Мы же оба сопротивлялись.
-Есть что-то сильнее нас. 
-Физиология?
-Не думаю.
-Ну, остальное – метафизика…
-Нет. Хотя, конечно, любовь – категория смутная, и все же не просто физиология в ее примитивном понимании. Несомненно, какая-то химия мозга, однако разве она все решает? Поиск наслаждения? Но каждый из нас получал свою долю страдания. Жажда власти друг над другом? Вряд ли. Стремление к смыслу – вот самое верное определение.
-Мы нашли его?
-Это и дает такое чувство полноты жизни. Ты даже попыталась снизить интенсивность процесса и продлить прошлое состояние, в котором не хватало меня. А я, хотя и не разделял нас, не понимал, что весь смысл именно в этом…

***41

     Никита все-таки одержал победу, преодолев узость собственного индивидуализма. Мне казалось, понимание на уровне чувства недоступно ему в нашей связи, но он каким-то неведомым для меня образом внутренне преобразовался. Что-то случилось, скрытое от моих глаз, и теперь я ощущала – мы находимся в едином пространстве. Мало того, он прекрасно понимал меня, и понимание его было энергичным и действенным, как немецкое Begriff, подразумевающее нечто схваченное и крепко удерживаемое.
     Как долго и мучительно разбиралась я в себе: что есть во мне сознательного, осуществленного мною самой; ибо уже достигла определенной зрелости для управления своими порывами. Впрочем, успехи на этом поприще оказались достаточно скромными: чувственность моя из ночи плавно перетекала в утро и на протяжении всего дня мешала мне спокойно отдаваться работе. А ведь помимо фирмы Норы теперь я занималась литературными переводами, которые требовали максимальной включенности сознания.
     Тело покоряет территорию души, его успехи очевидны, хотя в борьбе с Никитой я всеми силами пыталась изжить свои женские уловки по завлеканию его в любовную сеть. Но непомерно многообразные, они насквозь пронизывали мое сознание, а мне было крайне важно понять, может ли с ними конкурировать мой интеллект, или остается признать себя примитивной самкой.
     Все разрешилось в одночасье: словно пелена упала с глаз. Ведь женское желание веером разворачивать свои павлиньи перья во мне поддерживал именно разум, который смирялся с качеством применяемых в борьбе инструментов,– потеря Никиты явилась бы для него полным крахом.
     Раз уж мы созданы женщиной и мужчиной, нужно признать, это и соединило нас в первую очередь, и не стоит кокетничать, упорно доказывая, что критерием выбора для Никиты послужил только твой интеллект. Да – интеллект, но объединенный с бессознательным, проникающим своими щупальцами в самые отдаленные уголки моей души, которая желала наравне с самодостаточностью – смысла, главным носителем которого был для меня Никита.
     Я чувствовала происходивший распад, отмирание старой боли, порожденной прежним противоборством с ним, когда каждый из нас яростно защищал свою независимость. Хотя мне помимо этого приходилось еще осуществлять восстановление своей целостности, ведь он всякий раз разбивал меня как бы на две половины, одна из которых состояла сплошь из недостатков: слабая, капризная, слишком чувственная, зато другая – та, что принадлежала ему,– была искренней и свободной от любой корысти. Требовалось примирить их, согласовать, осознав сущность каждой и создав качественно новую связь между ними. И то, что это практически произошло, придавало недавним мукам, оставшимся в прошлом со всеми этапами развития, горечью, тоской и безысходностью, как и любому пройденному страданию, невыразимую сладость.
     С моей душой происходило нечто, подобное эманации таившейся в ней энергии: ранее плотно упакованные чувства разворачивали свои листья как ростки. Хотя все еще выплескивались обиды и укоры Никите: не понимает, не ощущает, не способен оценить и вдуматься. Это-то и порождало цепочку боли и противоборства. Каждый из нас мысленно упрекал другого в игре, эгоизме, удовлетворении самолюбия, некой незрелости мышления и суждений. Каждый "воспитывал" другого. И оба мы, получая очередную порцию "заслуженного", молчали: я – когда Никита уходил, ничего не объясняя; он – когда выслушивал мои ругательства в свой адрес. Происходило это по причине все же существовавшего меж нами тайного взаимопонимания, хотя мы упорно не желали его признавать и упрямо отказывались находить смысл в наших отношениях. Но некий труд, осуществляясь в нас незримо – в мельчайшем, банальнейшем: повседневный, ежеминутный,– сделал таки свое дело. Как будто кто-то привил ветку одного плодового дерева к ветке другого, спеленав их принудительно. И, невзирая на сопротивление такому насилию, срастание произошло, не повлияв на способность каждой из них цвести своими неповторимыми цветами…

***42

     Что бы я ни делал, все последнее время мысленные мои усилия сводились к оцениванию зрелости различных уровней собственного сознания. И результаты этой внутренней инспекции были неутешительны, поскольку я ощущал, что сознание мое состоит из вполне автономных друг от друга слоев, мало того, имеющих прямо противоположные ценности. А ведь если я есть нечто неделимое, они просто обязаны взаимодействовать теснейшим образом. Однако при ближайшем рассмотрении я представал самому себе множеством созерцателей, каждый из которых упорно насаждал мне – главному действующему лицу – свою точку зрения, корректируя и направляя мои движения. Хотелось верить, что происходит это в соответствии с четким и разумным внутренним планом. Веруя в это, я даже пытался "подтягивать" по собственному разумению и интуиции самые "недоразвитые" из своих уровней, точно нерадивых учеников – до определенного минимума. Но при этом мое я никак не собиралось в одно целое и прекрасно существовало в разных измерениях, вернее, на грани их пересечений: мои состояния сменялись одно другим, превращая меня во все новых и новых людей.
     Попытки избавиться от инородных вредных влияний также не приводили ни к чему, сколько бы я ни насаждал себе тех или иных "очистительных" мыслей. Сознание упорно жило собственной жизнью, преломляя входящее извне и подчас искажая его до неузнаваемости. Мою голову начиняло нечто плотное и не зависящее от моих знаний о мире. В какой-то мере это нечто позволяло видеть себя со стороны, но при этом принуждало подчиняться определенным негласным правилам.
     Более всего я гордился способностью следовать мысленным приказам и исполнять собственную волю. Хотя на поверку это всякий раз оказывалось лишь подавлением в себе биологических примитивов. Любая цепочка моих действий, какими бы разумными те ни выглядели со стороны, начиналась и заканчивалась запретом, отсрочкой или разрешением самому себе простейших потребностей. Я не обладал истинной внутренней свободой и никак не мог понять, что может мне ее дать. Состоящее из врожденного спрессованного знания и внешнего, ничему и никому не верящего, во всем сомневающегося, ищущего и мечущегося бегунка, сознание, как толща воды, вмещало в себя самые разные сущности. Некая его первородная наполненность постоянно тормозила любой рефлексивный анализ, выстраивая непреодолимые препятствия на пути логических построений живчика-челнока, который везде выискивал бреши, но всюду натыкался на монолитную структуру из двух движимых массивов: созерцания и деятельности – дружно взаимодействующих и плюющих на мелкого пакостника, самонадеянно полагающего, что главный здесь – он. И все же иногда случались у меня совершенно неповторимые состояния, позволявшие ему как опытному ныряльщику достигать самого дна озера, чтобы, напитавшись инсайтной энергией, хотя бы на краткое время назваться гордым именем когито.
     Вполне согласный с тем, что принцип удовольствия владеет ребенком, стремление к превосходству влечет подростка, а зрелую личность направляет поиск смысла жизни, я пребывал в особом волнении, которое мне очень не хотелось отпускать. Его источником являлось единение с Даной – как нечто цельное, неделимое и несводимое ни к каким обстоятельствам. Правда, было не вполне понятно, почему именно оно давало мне ощущение счастья и найденного смысла при том, что не имело причин собственной необходимости. Но всем предшествующим развитием мы шли к нему – логичному и естественному для нас состоянию, несмотря на то, что оба долгое время не признавали своей в нем потребности.
     Однако я искал еще большего взаимопроникновения с Даной, и даже понимание невозможности полного слияния не мешало этому,– эмпатический способ общения с ней оказался самым приемлемым для меня. Мне требовалась определенная настроенность на нее, она сделалась средоточием всех моих устремлений. И, странное дело, именно эти усилия воспринимались мною как обретение личностной свободы, которую я всегда искал и которую по незнанию заменял суррогатами.
     Мое прежнее существование – физическое и душевное – обуславливалось чередованием разрядок и напряжений, многие из которых я сам создавал, поглощенный той или иной идеей, занятиями музыкой, спортом, работой, построением далеко идущих планов. Эти напряжения являлись вполне нормальной дозой для здорового мужчины, правда, векторы их направлялись достаточно спонтанно. Впрочем, мне казалось, что я осознанно осуществляю себя и не просто, а с помощью философского строя и эстетики, ибо только они, по моему глубокому убеждению, обладают замечательной способностью даже обыденное существование преображать в произведение высокого искусства.
     Питаясь накоплениями детства, отрочества и юности, с их многочисленными слоями на геологических срезах души: впечатлениями, открытиями, музыкой, прочитанными книгами, увиденными фильмами и художественными полотнами, я был уверен, что основываю свое поведение на уравновешенной и рациональной системе разума. Увы, как парусник подчиняется ветру, так и ты: думаешь, что еще не отошел от причала, а сам – давно в открытом море.
     Но именно в свободном плавании мне с очевидностью открылось, для чего стоит напрягать духовные и физические силы, для чего не жаль жизни. Я не называл свою цель любовью, ведь любить человека возможно, даже не понимая его, а мне настоятельно требовалось понимать Дану. Только с ней жизнь моя приобрела какое-то новое содержание: с радостным биением, постоянным ожиданием, сомнениями, муками и свершением ожидаемого. С ней я ощущал, что разрозненные мои части собираются в нечто, неизмеримо большее суммы составляющих его элементов – с движением, развитием, тенденцией. А это уже само создавало смыслы, причем они каскадно выходили один из другого по логике такого существования: все, что было хорошо и полезно Дане, превращалось в мою цель. Ее мысли срастались с моими, и ее боль я хотел переживать вместе с ней. Память вычеркнула других женщин, ибо на поверку никаких "отношений" ни с кем, кроме нее, у меня никогда не возникало – того, что происходит на уровне чувства.
     Мы с ней воспитывали и преобразовывали друг друга ежечасно, и конечно, Дана влияла на меня значительно сильнее, чем я на нее. Наравне со мной она также отказывалась признавать необходимость нашего единения, однако уязвленное самолюбие не давало ей насовсем оттолкнуть меня. Каждый раз Дана ненадолго уступала, правда, не делала никаких шагов сама. Ей ли было не понимать, что, обратившись мягкой и покладистой, то есть – исполнив свою женскую роль формально, она давно уже стала бы моей женой. Однако вольнолюбивое и гордое ее существо сопротивлялось подобной игре, предпочитая страдать, нежели как-то связать меня.
     Из-за "конспирации" Дана до сих пор не появлялась в "Призме", поскольку панически боялась огласки, впрочем, любовь всегда нелегальна. Я поджидал допоздна свою пташку, когда она задерживалась с Норой на очередных переговорах, кои та вела в изобилии с иностранными представителями из разных сфер бизнеса. Неравнодушная к Дане, Нора не желала с ней разлучаться, а ведь уже была предупреждена о возможном переходе подруги на другую работу, за что откровенно меня ненавидела.
     Я избегал внедряться в их альянс, ибо понимал, насколько могу быть несправедлив при виде неоднозначного поведения Норы. Меня сдерживало только то, что Дане самой явно нравилось создаваемое вокруг нее любовное облако. Все восхищались избранницей Норы, и ей было перед кем показывать свою любимицу: Нора водила дружбу с художниками и актерами, покровительствовала молодым талантам и принимала живейшее участие в светских интригах. Но частые рауты, тусовки бомонда и вечеринки, устраиваемые ею, без Даны потеряли бы самый вкус, так что Нора в крайнем неудовольствии готовилась к существованию, где Дану ей заменить было не кем.
     Без Даны я и сам везде скучал, предвкушая моменты, когда она по приходу домой прижмется ко мне и скажет с нежностью, что истосковалась за день. Ее слова и интонации ласкали мое самолюбие, и в этом удовольствии мелькали отголоски детских впечатлений, когда меня хвалили и называли хорошим мальчиком. Конечно, блаженство от встречи с Даной состояло из более сложного переплетения самодовольства, гордости собственника и ревнивого интереса: что же происходило с ней, о чем она думала, и оставался ли я главным объектом ее мыслей. Узнавать это являлось отдельным лакомством, каждый раз подтверждавшим мои права на все, ее окружавшее и ей принадлежащее, вплоть до ощущений и настроений. Впитывая мир Даны, я удовлетворял свою ненасытную ревность, а то, что Дану многие любят, являлось предметом моей особой гордости, ведь в ней все эти люди любили также и меня.
     Кто есть Дитя? Отец мужчины.* Непосредственность восприятия трансформировалась у меня в умение наслаждаться впечатлением и, получая изображение во всем великолепии играющих красок, оценивая его грани с точки зрения зрелой личности, я понимал, что именно первые, ухваченные бессознательно, нюансы мой разум вычленяет как ядро в любом полученном переживании. Однако, помимо созерцательности, натуре моей всегда было свойственно стремиться к действиям, особенно в плане самоусовершенствования. Свое предназначение я связывал в первую очередь с мужским достоинством, умом и силой, но подтверждения тому, что данные качества развились у меня в должной мере, ждал лишь от одного человека – и это была Дана. Именно для нее мне хотелось стать опорой, ибо я уже принял ответственность за нее во всем без исключения.
     Ревностно, как скупой рыцарь, хранил я свои сокровища от сторонних глаз. Единственное, что все-таки рвалось у меня наружу, так это желание обнародовать нашу связь. Удивительно, но в тоске и грусти я всегда искал уединения, чтобы не делиться ни с кем своими настроениями и упиваться покинутостью. А вот счастье не давало покоя и требовало выхода: меня подмывало рассказать друзьям о своей любви. И помимо слов  предъявить всем Дану, показать окружающим нашу общность: выйти на люди в соединенье рук, в замкнутой цепи, превращавшей нас в сложный единый организм, почти роденовское существо.
      Однако пока, привычно сдерживая море чувств, я посасывал коктейль, катал с Филом шары боулинга, слушал его разглагольствования и ждал звонка от Даны. Тем временем пришел Петров и приволок за собой чуть не весь свой отдел вкупе с моей секретаршей, за что Фил был очень ему признателен. Он тут же принялся обхаживать эту милую шатеночку, но она вдруг воскликнула:
-Бог мой, Цитов с девушкой – и какой!
Все воззрились на появившегося Петьку.
-Еще одна жертва, которой предстоит выслушать все его теории. Убежит, как пить дать – часа эдак через два,- сделала вывод Аллочка из дизайнерской группы, придирчиво разглядывая спутницу Цитова.
-Выбрал бы кого попроще, так нет – губа не дура.
С Петькой была Даша. Изысканное платье для коктейлей, ловко обтягивающее тоненькую фигурку, и модная стильная стрижка в совокупности с макияжем сделали ее почти неузнаваемой, настолько преобразилось лицо этой юной особы. Наши дамы ревниво оценили соперницу, а Даша, смущенная и польщенная всеобщим вниманием, украдкой взглянула на меня и тут же переключилась на Цитова,– я больше не являлся помехой своему другу.
     Мне подумалось, что Дана наверняка порадуется за Петьку, ведь они всегда были с ним хорошими друзьями. Интересно, восприняли бы наши редакционные дамы Дану в качестве моей жены? Странно, как легко и естественно я вошел в роль мужа, а ведь раньше многого боялся в семейной жизни и более всего – рутины в интимной сфере. Но домашний секс разительно отличался от пугавших меня фантазий, рисующих брак чередой постылых обязанностей, убивающих искры желаний. Мало того, оказалось – домашнего секса и вовсе не существует, а есть сложное сплетение чувств, рождаемых при каждом прикосновении и взгляде.
     Всякий раз это было нечто новое. К примеру, я очень полюбил наблюдать за тем, как Дана одевается. Казалось бы, одеждой она вновь и вновь воссоздает границу, разрушенную нашим супружеством, но, спрятанная от глаз, ее нагота таила в себе особое "бесстыдство" и порождала во мне желание, которое к вечеру перерастало в страсть. Обреченный томиться весь день в ожидании, в самый неподходящий момент рабочего дня я вдруг испытывал прилив острого удовольствия от одного лишь воспоминания о кружевном белье, соблазнительно скрывающем нежное чувственное тело моей недотроги. Но воображение тут же облачало ее в строгое платье, чтобы дать мне превосходство над остальными мужчинами, наверняка мечтающими увидеть тайное под ним. Раньше я почти рвал на Дане одежду, сейчас же страстно желал, чтобы та хранила от меня до времени вожделенное тело и создавала преграды, которые требовалось бы ломать.
     Однако особым эротизмом для меня обладала стыдливость Даны: ее жесты, движения и взгляды с тлеющими искрами, в любую минуту готовыми разгореться, но не бурной страстью, а почти благоговейной решимостью – отчаянно шагнуть в чувственную бездну. Именно эта ее самоотверженность разжигала мои неукротимые непристойные фантазии: Дана, строго одетая и невероятно отчужденная, предназначалась мне для нового покорения. Губы ее, презрительно улыбающиеся, почти издевающиеся, магически влекли меня добиваться их поцелуями, побеждать сопротивление, проникать за их преграду и заставлять в ответ слепо и страстно искать моих губ.
     Эта эротическая игра поглощала, распаляла воображение и доводила меня всякий раз до трепета. И все же самым замечательным являлось ощущение уверенности в том, что утром моя рука нащупает рядом теплое, тонкое тело Даны, принадлежащее теперь мне настолько, что не станет брыкаться и кусаться, если я захочу нежности и близости. Эти утренние полусонные объятия рождали в моей душе невыразимое жертвенное чувство,– я не понимал раньше, но, оказывается, во мне сидел какой-то почти родительский инстинкт: согреть, приласкать, спрятать на груди, дать порезвиться. По крайней мере, о Дане мне хотелось заботиться именно так. Правда, она не очень-то позволяла подобное и все еще могла издевательски передразнить мои попытки быть ласковым:
-Ах, пуси-муси, заботливый "папочка"! А помнишь, что ты вчера творил со своей "деточкой", как терзал ее? Решил реабилитироваться, стать паинькой? Для начала смени клыки на вставную челюсть и не прикидывайся приличным мужчиной, даже галстук от Кардена тебе не поможет.
Я ухмылялся, вспоминая ее ночные мурлыканья, но не рисковал озвучивать своих мыслей по этому поводу, дабы не вызвать к жизни ядовитый поток ругательств и, не дай бог, вдруг поссориться с моей дикой кошкой. Ведь этим Дана всего лишь стыдливо прикрывала свою почти неуправляемую чувственность, с которой никогда не могла бороться, чем я и пользовался с превеликим удовольствием. Ее стоило разозлить, раззадорить,– мне не было жаль на это ни сил, ни времени, ибо взамен я получал несравненный кайф в постели. И частенько не мог удержаться от занятий любовью по утрам, наслушавшись от нее в свой адрес темпераментных выражений, полных сексуальной энергии. Игра в насилие в этом случае бывала у нас особенно яркой: Дана изо всех сил ругалась, билась и отчаянно сопротивлялась. И хотя я прекрасно знал, что она провоцирует меня, ее противоборство всякий раз заводило меня. В прошлой жизни мне, похоже, довелось быть секс-маньяком, ну, в крайнем случае – театральным режиссером.
     Странно, но ни к кому больше не испытывал я столь ярко выраженных садистских и собственнических наклонностей, как к Дане. На женщин я поглядывал критично, с долей иронии и лени, а порой и отвращения: в голове сразу возникал вопрос о венерических заболеваниях, презервативах, профмероприятиях и аналогичной мути медицинского оттенка, что естественно гасило любое желание, еще только пытавшееся вызреть.
     С Даной все пошло иначе с самого начала. Никаких презервативов в сознании не всплыло, а возможность заражения чем-либо вообще мною не рассматривалась,– я думал лишь о том остром удовлетворении, которое получил с нею, в отличие от секса с другими женщинами, когда по целым дням потом мучился подозрениями и тревожными неудобными мыслями, пресечь которые был способен только экспресс-анализ крови.
     Почему Дана находилась у меня вне подозрений, до сих пор понять не могу. Кстати, она также по неясной причине не проявляла волнений по этому поводу, что и позволяло нам заниматься любовью без тормозов с первой минуты.
     Особенно хотелось рассказать о нас Сергею, но Дана противилась любой огласке. И все же в письмах к нему я не мог скрыть радостного настроя. А он, в отличие от меня, был очень искренен и писал, не переставая удивляться тому, как, привыкая к жизни вдвоем, испытываешь все большую в ней необходимость:
"Качества, категорически не принимаемые ни в ком, в любимой кажутся тебе милыми и забавными. Но это не идеализация. Просто меняется перспектива: приближаясь к человеку вплотную, начинаешь видеть иным зрением.
     На глаза наворачиваются слезы, когда я смотрю на свою пташку и слушаю ее восторженные бредни, будто это мой ребенок, которого я взрастил и воспитал. Мог ли ты раньше представить меня таким сентиментальным? И причина подобных изменений вовсе не моя временная инвалидность. Напротив, признаюсь: я был близок к тому, чтобы озлобиться и возненавидеть мир, а такое с моим жестким характером вполне могло случиться. Как же теперь я вознагражден. Впрочем, любовь всему придает смысл. Только в порожденных ею состояниях человек способен видеть истину. И мое стремление к достоверности – есть стремление к любви, открывающей мне уникальную возможность восполняться тем, чем я не могу стать сам. Именно поэтому меня влечет желание воссоединиться с возлюбленной, обрести ее мир. Но им нельзя овладеть также просто, как ее телом, ибо весь предваряющий данное соединение труд осуществляется лишь в душе и не может быть заменен никакой, даже самой напряженной, работой ума".

     Мне предстояло встретить Лену, срочно вылетевшую в Москву по делам мужа. Я много рассказывал Дане о проблемах друга, и она предложила привлечь для спасения его фирмы  Климова. Того самого возмутителя спокойствия, благодаря которому я осознал, как дорога мне Дана. Она взялась с ним поговорить, а это означало, что дело непременно сладится: он слишком ее уважал.
     Мало того, Дана поехала со мной в аэропорт, что было ее первым шагом к обнародованию нашего союза, но даже теперь она не позволяла мне на людях взять себя хотя бы за руку. Я не спорил, однако ее упорство болезненно покалывало меня. Оставалось надеяться, что время и привычка сгладят ее сомнения. Главное, мы были вместе.
     Между тем Лена с нескрываемым интересом приглядывалась к моей жене. Она и раньше недоумевала: почему я не влюблен в ту, что по всему предназначена мне. Сергей намекал об этом в письмах, и меня так и подмывало рассказать ему, насколько Лена в своих подозрениях была близка к истине. А с ней самой произошла разительная метаморфоза и не потому, что лицо ее несколько осунулось. Я помнил девочку-подростка с ребяческой задиристостью, теперь же передо мной стояла женщина, юная и по-прежнему в чем-то наивная, но уже отринувшая детские иллюзии и познавшая нечто из иной жизни. Мне даже казалось, что я улавливаю отблески взглядов Сергея в ее глазах, точно она являлась живым зеркалом, отражавшим его мысли…

***43

     Мне пришлось оставить мужа и лететь в Россию. Я не позволила бы Сереже напрягаться, ведь это могло отрицательно сказаться на результатах лечения. А он все чаще хмурился, получая информацию о своей фирме. Оказалось, что мои бывшие начальники во главе с Евгением Ивановичем когда-то очень "дружили" с ним, ведь он по договору с их фирмой без предоплаты поставил на приличную сумму одному из муниципальных учреждений города оргтехнику. Средства, полученные от заказчика, Евгений Иванович с партнером тут же вложил в выгодный проект, разработанный, кстати, мною, а погашение долга за оборудование Сергею притормозил.
     После аварии, когда потребовались деньги на операцию, отец Сергея неоднократно звонил Евгению Ивановичу, но ответы получал изворотливые и явно лживые, поэтому даже хотел нанять коллекторов. Впрочем, те бы заломили немалую сумму, так что, в конце концов, он нанял юриста и выставил официальную претензию руководству "Этны". Однако ее владельцы вместо оплаты долга пытались в спешном порядке выводить активы из оборота, мало того, пошли дальше в своей подленькой игре: анонимно сообщили по телефону доверия в налоговые органы о неких махинациях в фирме Сергея, чтобы на длительный период нудной проверки вывести его из борьбы.
     Но они забыли о существовании той, кому были прекрасно известны бухгалтерские уловки самой "Этны". При желании я вполне могла бы их "утопить", однако для начала требовалось изучить дела Сергея, чтобы грамотно защитить его бизнес от краха и "вытащить" любыми путями средства, которые задолжала Сергею "Этна".
     С жаром убеждала я мужа в необходимости действовать и обещала, что противники наши заплатят неустойку, равно как и сумму упущенной выгоды. Но Сергей согласился опустить меня только после долгих раздумий, ибо очень не хотел вмешивать дела бизнеса в наше единение. Я горела злым весельем, правила этой игры были мне хорошо известны, правда, жизнь с Сергеем все изменила, и роль жены больше не казалась мне отказом от себя и творческого роста, напротив, стала восприниматься мной как заслуженная награда, ценность которой доступна лишь посвященным. 
     Странным мне казалось все произошедшее, ведь Евгений Иванович не был по природе злым человеком, напротив, обычно проявлял чуткость и внимание к другим. Но видно все меняется, к тому же на него свалились проблемы родителей. Уехав в Канаду, они как иммигранты попали там в очень сложную ситуацию, и Евгений Иванович, стараясь помочь родным, легко отодвинул в сторону порядочность. Правда, я и сама ради мужа придушила бы всякого: остальные люди по сравнению с ним как бы сделались для меня меньше ростом и потеряли свою значимость. Однако даже в стремлении оградить Сергея от тягот бизнеса, я ощущала себя под его защитой. Он хранил меня от инородных воздействий, спокойным взглядом останавливая на скаку любые страсти.
     Восстановление после операции шло медленно, но в каждом слове Сергея, в каждом его жесте чувствовались мужское начало и проницательный ум, подчинение которым являлось большой привилегией для меня. Бизнес со своими атрибутами остался где-то за границей нашей теперешней жизни. И все же мне предстояло оторваться от чистого домашнего мира, чтобы забыть о своем женском предназначении, а вернее, напротив – вспомнить о нем получше. Я готовилась защищать любимого, как волчица – до последнего вздоха. Карьера, амбиции, прежние интересы поблекли рядом с одной основополагающей целью: обеспечить средствами свою маленькую семью, события в которой только и имели теперь для меня значение, не сравнимое ни с чем иным. Честолюбие мое растворилось, заменившись желанием служить единственному существу на свете.
     Странно было вспоминать себя прежнюю – упрямую и глупую – свою неправильную, искаженную копию, симулякр, подобный оригиналу лишь снаружи. Мы оба изменились с момента нашей встречи, и все же ядро, объединявшее нас, осталось прежним. Хотя, находясь в общем пространстве, каждый взращивал свои собственные мысли. Меня, к примеру, несколько пугала отрешенная уверенность Сергея в том, что он должен искупить какую-то несуществующую вину. Я не понимала, как можно так проникнуться держанием своего одиночества, поскольку никогда не принимала ни конфуцианства, ни восточных учений о дао. Мыслимо ли в обычной жизни занять позицию пассивного наблюдателя, правда, возлюбленный убеждал меня, что я не права и не вполне понимаю, о каком недеянии идет речь. Впрочем, отрицание того или иного мировоззрения никак не влияло на мое ощущение психофизического родства с Сергеем, и какие бы точки зрения ни отстаивал каждый из нас, разорвать нашу связь было уже невозможно. Нечто совершенно автономное от сферы разума, какая-то особая сущность обесценивала все рассудочные построения – на ее фоне любые попытки обращать кого-либо, даже друг друга, в свою веру выглядели смехотворными. Каждый из нас оставался собой притом, что вместе мы составляли какое-то третье существо, ничуть не тяготившееся двумя своими такими разными половинами. 
     В Москве я встретилась с Ромой и приняла у него дела. Вот кто вызывал во мне сложные чувства, среди которых основным была ревность. Даже наличие Ксении ничего не меняло – инстинкт подсказывал мне опасаться рыжего ангела. Он также испытывал рядом со мной напряжение, но покорно, без вопросов выполнял мои указания, бегал по делам, отвечал на звонки. И постепенно, наблюдая его новую жизнь, ураган, в который его ввергала Ксюха, я успокоилась. Особенно, когда случайно обнаружила их страстно целующимися в укромном уголке. Поэтичный нежный мальчик всем своим видом вдруг выказал моему цепкому взгляду истинно мужское неуправляемое желание, которое невозможно имитировать. А для меня не существует ничего более убедительного, так что я совершенно изменила к нему отношение, перестав воспринимать его существом какого-то третьего пола...

***44
   
     При появлении Ксюхи жизнь моя кардинально изменилась. Это неугомонное создание всюду имело свой интерес и всюду находило радость, волнения и наслаждения от самых на первый взгляд неприемлемых для этого вещей. Она втягивала меня в какие-то невообразимые сферы существования. Дошло до того, что сразу в двух литературных объединениях я сделался завсегдатаем и признанным экспертом-любителем в вопросах поэзии, поскольку одно издательство готовило первую книжку моих стихов к печати. Ксения вынуждала меня общаться с невероятным количеством людей искусства, в круги которых проникала, используя связи отца. Все это она считала необходимым для взращивания моей уверенности в собственных силах и таланте. Даже Сергей признавал, что раньше ошибался на ее счет, и мне необходима как раз такая подруга. Он полюбил беседовать с ней по телефону, хотя я подозревал, что инициатором их дружбы явилась Лена: слишком уж быстро они сошлись. Конечно, Лену к этому толкал инстинкт самосохранения, она пыталась оградить от меня Сережу, в чем самым действенным инструментом оказалась именно Ксения. Я не обижался на жену друга, однако с тайной тоской вспоминал своего кумира, принадлежавшего теперь ей.
     Между тем, наружность мою Ксения привела в соответствие с собственными вкусами: строгий костюм и галстук перестали казаться неуместными на мне,– она изменила оттенок моих волос и прическу. Да и можно ли было сопротивляться этой чернокудрой хулиганке, которая всем заявила, что мы поженимся, не дожидаясь, когда я осмелюсь затронуть данную тему. Впрочем, вряд ли я сделал бы это сам, несмотря на изменения, коснувшиеся не только моего внешнего облика.
     Более всего беспокоило меня то, что я готов был принять белое за черное и все – в угоду желанию получать от нее любовь и нежность. Так и зомбируют людей, делая из них преступников и камикадзе, ведь даже откровенное зло человек совершает только в уверенности, что творит добро и справедливость. Сознание мое искривилось в сторону Ксюхи, и оставалось лишь надеяться на природную доброту, здравый смысл и совестливость моей подружки, определявшей теперь линию моего поведения.
     Правда, семейная жизнь и сама по себе вынуждала меня решать множество житейских проблем в не свойственных мне раньше сферах, хотя я по обыкновению желал вникнуть в тонкости. Но Ксения неизменно прерывала этот процесс в самом зачатке, зная по опыту, что я могу увязнуть в начале действия, на подходах к нему, так внимание мое увлекалось в сторону. И тактика моей женушки имела успех, по крайней мере, я научился пресекать очередное непроизвольное рассматривание полосок на троллейбусном билетике, вместо того, чтобы сосредоточиться и не проехать свою остановку.
     Родственники моей жены восприняли меня поначалу как диковину, однако Ксюха никому не позволила усомниться в том, что ее выбор хорош. Главное, дедушка принял меня, а Ксения ценила его мнение выше других, и в этом отношении я попал, что называется, в обойму. К тому же тесть приготовил в подарок дочери автомобиль, ибо считал своим долгом потворствовать ей во всем, чего в обязательном порядке ждал и от зятя. Правда, его теперешняя супруга не считала меня способным позаботиться даже о самом себе, на что он резко возражал:
-Я позабочусь о них обоих. Слава богу, она выбрала честного и доброго пацана. С ее взбалмошным характером я ждал худшего: мало ли вокруг придурков и наркоманов. Ты вспомни ее подружек и приятелей – явно обкуренный народец. А эту Таньку убить мало, Ксюху к ней на пушечный выстрел нельзя подпускать.
     Танька, которую он так не жаловал, и мне страшно не нравилась. Развязная и говорливая, с лихорадочным блеском в глазах, своим видом она вызывала смешанное чувство жалости и отвращения, хотя вела себя высокомерно и даже нагло. Меня эта девица не воспринимала, а на Ксению пыталась воздействовать с пугающей напористостью. Слава богу, моя чернокудрая девочка больше не проявляла к подружке прежнего интереса, чем очень радовала своего отца и, конечно, меня.
     Тестя я уважал притом, что все-таки не понимал, как он может жить с женщиной, совершенно не подходящей ему ни в чем. То ли дело мы с Ксюхой,– вот где полное взаимопонимание. А как она слушает меня! С ней я ощутил себя сильным, а когда-то даже Сереже не верил, что смогу стать таким. Грусть покинула мое сердце, но я боюсь думать о Лизе и не знаю, хочу ли написать ей о Ксении. Лиза словно покрылась туманом в моих воспоминаниях. Так случилось и с детскими фантазиями, к которым я был долго привязан. Они растаяли и заместились реальностью, ведь появились намного более сильные и яркие наслаждения по сравнению с ними. Ксения сконцентрировала их в себе, правда, внешне она совсем не попадала в нравящийся мне образ. Но эта новизна и оказалась притягательной. Моя гибкая возлюбленная бегала по дому обнаженной и возбуждала меня самым бесстыдным образом. Сколько новых телесных радостей открывал я для себя, тогда как раньше скользил безразличным взглядом по телевизионным дивам с соблазнительными формами и смотрел на постельные сцены с некоторым страхом и отвращением, такими они казались мне наигранными и неестественными.
     Когда-то первая порно-кассета привела все мое существо в крайнее возбуждение: от прилива крови у меня заложило уши, что вызвало тошноту и последовавшую за ней рвоту, которая с того случая стойко ассоциировалась в моем сознании с подобными зрелищами. Реальные любовные игры кардинально отличались от всего, ранее испытанного мной в сексуальных фантазиях: Ксюха урчала и неистово вцеплялась в меня, присасывалась в поцелуях, опрокидывала навзничь и истязала своими ласками. Однако старания насытить ее любовной негой казались мне все-таки более ценными удовольствиями, нежели получение после краткой вспышки напряжения внешне мало эстетичной разрядки.
     Между тем приехала Лена и по совету друзей обратилась за помощью к Климову. По этой причине я, как ее заместитель, сделался частым посетителем офиса мадам Шимановской. Кажется, жена Никиты дружила с ней, зато сам он не слишком-то жаловал Элеонору Павловну и влиял на эту особу неотразимо,– при нем она замолкала как испуганная школьница…

***45

     Загруженность помешала мне пообедать с Даной, поэтому я ждал ее в редакции ближе к концу рабочего дня, чтобы поужинать с ней в одном арткафе, которое давно хотел посетить. Из окна мне было хорошо видно, как, выпорхнув из подъехавшего к нашему крыльцу мерса, Дана нежно целует Нору на прощанье. А вот в моем окружении она по-прежнему соблюдала конспирацию, хотя ее появление в редакции не являлось редкостью: как переводчица определенной части материалов для Журнала она была знакома со многими здесь. Пока меня дергали каждую минуту звонки, Дану развлекал Цитов, что-то с пафосом доказывавший Филу. Он частенько носился с какой-нибудь идеей, точно курица с яйцом. И как всегда  его оппонент не сдавался:
-Никакая искра божья, посетившая "избранного", ничуть не отменяет низкой художественности многих творений, заряженных только идеей, энергетикой темы, авторским драйвом.
Фил явно подзадоривал Петьку, с трудом смирявшего свой петушиный характер. А Цитова на личном уровне волновали поиски истины в вопросах высокой литературы, к создателям которой он втайне причислял и себя. Хотя, несмотря ни на что, оба они старались держать марку, прежде всего, перед Даной и именно перед ней распушали свои павлиньи хвосты во всей красе:
-Вопиющие недостатки "Гамлета" известны, Шекспир не гнушался даже беззастенчивым заимствованием мыслей известных людей своего времени, и все-таки именно с художественной точки зрения его произведения не потеряют привлекательности. А тебя послушать, так любой – кто угодно – имей ты кой-какие знания по теории литературы и доступ к сети, так будешь способен из набора фраз создать вещь.
-Вспомни знаменитый роман "Барышня из А" Жака Ривэ, состоящий из 750 цитат, полностью заимствованных у других авторов. Еще Карло Гоцци описал 38 сюжетов, за грани которых невозможно выйти, как бы витиевато ни кружила фантазия. Все давно придумано, колесо изобретено, остается невольно цитировать кого-то когда-то что-то сказавшего. По Бютору индивидуального произведения вообще не существует, любое – всегда коллективный продукт. А наличие Интернета делает создание литературного "шедевра" еще более доступным. Нужна оригинальная рифма, синоним, словосочетание – пожалуйста! Воспользуйся стандартными приложениями и утилитами для Window's.
-Но наполненность и художественность зависят от озарения и таланта. Даже переработка, заимствование и плагиат могут быть талантливо и органично вплетены в текст только Автором.
     Петьку все любили за искренность и романтичность – редкие и особо ценимые женщинами качества, ведь мало кто из редакционных мужчин обладал ими. Но как ни старался я предоставить своему другу возможность выразить свои мысли, через полчаса он настоятельно мне потребовался.
     Дана осталась с Филом, и я решил не прерывать их беседу, видя сквозь стеклянную перегородку, что обсуждаемый предмет явно интересует мою упрямицу. Глаза ее заблестели, а щеки нежно зарделись, но не привычным для нее стыдливым или робким румянцем, а тем, что подводил Дану в спорах со мной. Признаться, не ожидал обнаружить у нее подобной реакции в общении с другим мужчиной.
     А тем временем Цитов, все последние дни молчаливый и задумчивый, что совершенно против Петькиной природы, вдруг стал изливать мне душу:
-Меня охватывает отчаяние, ибо мой организм ведет самостоятельную жизнь, и я не имею на него ни малейшего влияния. Бывает чувство, что бежишь, не успевая додумать главное. Все время приходится напрягаться: осознавать, делать выводы, "исправляться", так сказать – очищать разум от мусора. Нет, чтобы просто плыть в жизненном море и получать впечатления тела, не диктуя себе норм поведения. Мы утратили непосредственность, забыли истинную природу, надели маски, диктуемые социумом. И потеряли свободу, а с ней и способность понимать себя, чтобы меняться.
-Самопознание – дело болезненное: трудно быть честным, открывая нечто, прячущееся под маской, которую ты всячески украшал. И дело здесь в степени зрелости: когда имеешь не потуг мысли, а мысль, когда полностью осознаешь свои действия. Но нельзя быть свободным, не понимая, чего хочешь: ведь истинные желания на поверку часто оказываются целями. Узнать их, расшифровать – вот что важно, хотя и крайне трудно, поскольку они – нечто подвижное.
    Я умолк, стараясь ухватить промелькнувшую догадку. Впрочем, мне всегда казалось, что я упускаю какой-то главный смысл. А Филипп между тем, беседуя с Даной, совершенно преобразился. Было очевидно, что он точно гончая "взял след" и уже не отступит. Дана спорила с ним сначала сдержанно, но по своему обыкновению постепенно преодолевая стеснение. Мало того, она все более втягивалась в спор и распалялась. Как это было мне знакомо: я и сам любил подогревать ее, только теперь это делал другой. Удивительно, но ревность не шевелилась во мне: я азартно пропитывался спором, словно болельщик на трибуне, и в один из моментов уловил во взгляде Фила родившееся желание, а в глазах Даны злой огонь сопротивления, но не прервал их дуэли. Напротив, постарался убраться с пути, предоставляя ситуации развиться до логического конца.
     Однако действия мои явно приобрели некоторую механистичность, даже во рту появился металлический привкус. Я сообщил Дане sms-кой, что уезжаю из офиса по неотложному делу и увижу ее только вечером – дома, а сам, спрятавшись за выступ стены, через жалюзи наблюдал, как она в крайнем изумлении прочла мое сообщение. Поискав меня тревожным взглядом, Дана как-то испуганно схватилась за подлокотники кресла, будто боялась упасть с него, но тут ее внимание вновь привлек Фил, и спор между ними продолжился.
 
     Незнакомое острое волнение сотрясало меня. Из своего кабинета я точно вор вышел через запасную дверь, спустился вниз, сел в машину и поехал. Придумал пару дел, посетил бистро, выпил кофе, купил в супермаркете продукты для ужина, а потом долго бродил по набережной и смотрел на ледяную воду, с тяжелым колыханьем ударявшую в бетонную стенку. Хотелось проговорить свои мысли, облечь их в слова, выстроить иерархическую лестницу и логически ее выверить.
Я запрещаю себе действие, препятствующее тому, что должно длиться само а, следовательно, требует молчания и невмешательства.
     Мысль казалась цельной, хотя, как и всякая другая, легко вписывалась в любую схему: дайте мне текст, и я "вычитаю" в нем все, что ни захочу. Я прощупывал ее придирчиво, выискивая шероховатости и пробуя на совместимость со своим изменчиво-неустойчивым полем, закручивающимся и изгибающимся в разных плоскостях, поскольку пространство это, несмотря на свое непостоянство, оставалось органично целостным и строго избирательным. Оно не впускало в себя чужеродных включений и безжалостно изгоняло уродливых, неудавшихся детей, как бы те ни маскировались.
     Мысленным взором я прекрасно видел Дану – с глазами щурящейся и разминающей свои коготки кошки. Меня забавляло и возбуждало данное зрелище, так что мурашки бежали по спине: это было опасное балансирование на тонкой грани – сейчас не я, а Фил управлял игрой и собирался пожать плоды. Холодный ветер загнал меня в салон автомобиля, но и оттуда я продолжал наблюдать за водой. И вдруг Дана ясно вплыла в мое сознание, изогнувшись, вытягивая томно ноги и руки, обвивая меня, как лиана, и согревая легким дыханием мои озябшие щеки. Непроизвольно я провел ладонью по лицу, ощутил колкость щетины, пробившейся за день, и будто порезался бритвой: меня обожгло, пронзило, стало выкручивать в сторону, противоположную биологической спирали.
     Почему-то я полагал допустимым руководствоваться ясно очерченной мыслью, хотя самая отчетливая видимость может лгать. К примеру, весло в воде выглядит сломанным – оптический обман бывает очень убедительным. Чувства требуется не только услышать, но и допросить: весло не сломано, что легко подтвердит осязание. Так чего ты хочешь от своих познавательных способностей: внешней достоверности мнимой очевидности или глубоко лежащей истины?
     Каждый раз, имея дело с теоретическими конструкциями, я убеждался, насколько они уязвимы: либо в силу отсутствия достаточных оснований и собственной относительности, либо в силу своей частичности. Всегда найдется другой конструкт, и откроются возможности для подмены достоверного – ложным. Всему виной фанатизм рассудочности, прикрытый благими намерениями, обманом, принятым за истину, стройной формулой с ошибкой внутри.
     Прислушиваясь к глубинам, где вскипала магма, я оценивал свои прежние логические построения и мгновенно их преобразовывал. Так бывает, когда от малейшего толчка, нарушившего равновесие, мысли твои приобретают противоположную ясность. Я пытался игнорировать абсолютное, врожденное знание, настойчиво мне говорившее, что предоставить себя стихийному потоку – и есть зло. Ведь для свершения добра необходим труд, причем – искусный. Но как же бездеятельный принцип интуитивного следования естественному ходу вещей? Я все понимал неправильно! Да – невмешательство, но рассудка, привязанного к обычным представлениям физической реальности, что является обратной стороной истинного "деяния"– активности интеллекта на высших уровнях! Никто не вправе нарушать движения хрупкого чувства, тайно ищущего свой подлинный и единственный объект, однако ему как воздух нужны помощь, опора и защита – действенность любви.

     Словно отстранившись и просканировав внимательным взглядом, я увидел себя – корчащегося в сопротивлении раскручиванию спирали. Звучащие невнятно темы, брезжащие догадки и предчувствия пробудились, расправились и развились в мелодичный строй: наконец-то маленькая, юркая, как мышь, ошибка была поймана. Ждать, когда что-то сделается в твоей жизни само собой – это беспомощно повиснуть в том самом декартовом промежутке, когда нет гарантии ни в чем, даже в наступлении следующего момента, в том, что мир не исчезнет, и сам ты не умрешь на половине мысли. Но искать основы с помощью рассудочных методов, значит заведомо плутать в лабиринте, ибо, когда какую-то структуру объявляют последней, она отсылает к чему-то еще, и так всякий раз, пока не столкнешься с чем-то, что не может быть структурировано. А ведь детали никогда не могут дать полного представления о чем-то большом. Лишь интуиция способна постигать жизнь целостно – в глубинных проявлениях, в свободном потоке изменений, в длительности.
     Сознание будто очистилось от коросты: от всего вошедшего в него без моего согласия, вошедшего не понятым, не расшифрованным – не вызвав в свое время удивления, не пройдя через чувство. "А ведь ты бросил ее",- подумал я, и спираль, страшно сопротивляясь чужому усилию, вырвалась, освободилась и вернулась в свое естественное состояние. Что-то произошло в моем природном механизме, включилась защита, какие-то клапаны сработали и заблокировали внешнее воздействие,– наступила, вонзилась в меня минута, которую нельзя было пропустить.
     Включив зажигание, я сорвал машину с места. Если любишь, никакие обстоятельства и события не могут иметь для тебя значения: только ты – тот единственный, кто способен для нее хоть что-то сделать. Разум должен верить чувствам – лишь они не лгут и поддерживают волю к жизни. Скрытый эгоизм – вот главная ошибка сознания. Так можешь ли ты, познав состояние полной свободы, кожей ощутив первостепенный и всеобъемлющий смысл любви, бросить ее на произвол судьбы?!
     Сердце мое сжималось от ощущения надвигающейся беды, которую я спешил предотвратить. Без сомнения за Даной следовало ехать в гнездо, где пряталась ее старая боль. Квартиру эту я давно запланировал продать, правда, сказать об этом пока не решался,– Дана испепелила бы меня за посягательство на последний оплот своей надежды на независимость, все еще маячившей в мыслях, как в тумане.
     Непривычное волнение мешало мне быстро найти ключ, который как обычно почти бесшумно повернулся в замке.
     Фила я в первый момент не увидел, а Дана стояла ко мне вполоборота спиной. Она была обнажена, но что-то в позе, в каком-то замеревшем испуге, в руках, отгораживающих свое пространство, присутствовало такого, что нельзя было не понять, а тем более – осудить, и говорившего об отчаянии на краю пропасти. Я резко шагнул к ней и протянул ей руку. Дана обернулась, глаза ее беспомощно метнулись, слились со мной взглядом, она вскрикнула и вмиг оказалась в моих объятиях, дрожа всем своим беззащитным телом.
     Филипп, не снявший даже куртки, стоял в полной растерянности, нелепо держа в руках кружевное белье Даны. Мне потребовалось усилие, чтобы вздохнуть и сказать ему:
-Фил, если не хочешь, чтобы я убил тебя, исчезни.
Он опешил:
-Никита? При чем здесь ты?… Она сама… Я не понял, ты откуда взялся?
-Уйди!- прорычал я и услышал, как дверь за ним мягко закрылась.
-Ну, все, успокойся,- пытался я говорить Дане, однако ее сотрясали рыдания, перемешивавшие слезы с жидкостью из носа и рта; все это я вытирал, уложив Дану на кровать, накрыв ее собой, своим расстегнутым пальто.
-Кит!!!- она посмотрела на меня расширенными глазами.- Ведь он совершенно чужой, я его не люблю и даже не чувствую! Боже… что же это? Я ждала тебя!
Голос ее дрожал и болезненно отдавался во мне каждым звуком.
-Я пришел.
-Ты чуть не опоздал! И случись это, я не захотела бы больше жить.
-Я не мог опоздать!
-Но это чуть не произошло…
-Все уже хорошо.
-Ты уверен? А что же было?
-Спираль. Ты до сих пор пытаешься освободиться от прошлой боли и сопротивляешься спирали.
-Да, мне хотелось боли, чтобы заглушить ту, первоначальную, по-прежнему рвущую душу… Infandum renovare dolorem.
     Вот когда я ужаснулся тому, что мог так бесконечно и слепо доверять рассудку, неизменно вносящему в чувства ложь и самонадеянно приписывающему явлениям качества, им не присущие. Сознание постоянно извращает содержание любого из них, различные его структуры накладываются друг на друга, переозначивают себя, экранируются, создавая иллюзию объективного взгляда и понимания окружающего, тогда как истинное, упакованное где-то в тени, остается до времени неузнанным. И требуется мудрость инстинктивного ума, умеющего различать кажущееся и действительное,– способного не приумножать зло, а уменьшать его. Только этот природный наставник помогает очищать чувства и укрощать эгоизм нашей природы, учит восполняться возлюбленным существом и находить в нем отражение мыслей, тебе незнакомых, но известных твоей душе.
     Как мог я позволить ситуации зайти так далеко! Дану била дрожь, и объятиями мне хотелось впитать ее боль по капле, чтобы растворить в себе. Я словно держал в руках, как ребенка, нашу совместную, истинную для обоих, жизнь, и чувства мои взмывали к апогею, рождая благоговейное удивление силе этого переживания, нестерпимого по интенсивности, походившего на сладостное мучение и казавшегося большим, чем можно вынести. И все же я покорял эту вершину, ощущая, как Дана освобождает спящие во мне силы, непостижимым образом связывая меня с универсумом и представая средством, которым говорит со мной сама жизнь. Я понимал, что буду прощать ей не только слабости и кокетство, вылезшее сегодня перед Филом против ее воли; я прощу ей даже измены, случись таковые, ведь она через любовь подарила мне внутреннюю свободу и открыла иной, нежели я знал до этого, мир…

***46

     Как обидно было слышать Норе об увольнении своей любимицы, приносящей удачу в делах и любви. Не умерял эту боль даже доставшийся ей в утешение Климов, который как-то обронил, что Дана и его мысли во многом изменила. Споры между ними переходили порой в яростные ссоры, но он гасил их своей непробиваемой рассудительностью, хотя Дана была строптива и неуступчива. Тем не менее, с каждым днем они беседовали все более дружески. Нора не вступала в их дискуссии, поскольку порой желала наброситься на Климова и защищать Дану, но тут же ей хотелось пристыдить подругу за несправедливые нападки на возлюбленного умника.
-А ты поэт,- как-то заметила Климову Дана, и ночью, целуя Нору, он не преминул повоспитывать свою женщину:
-Твоя подруга более наблюдательна в отношении меня, чем ты.
-Я с ума схожу от любви к нему, а он еще о чем-то мне пеняет!- защищалась Нора.- Ты так и остался жестокосердным мучителем: ни одного нежного взгляда днем! Знаешь, как тяжело видеть твое напускное равнодушие?
-Предпочитаешь сюсюканье на людях?
-Каждый раз мне кажется – все кончилось, и ты разлюбил меня.
-Что за глупости?
-Твоя внешняя холодность невыносима для меня.
-Придется на тебе жениться,- сказал он, повернулся на бок и тут же уснул сном праведника, оставив Нору в полном недоумении. 
     Она часто думала о замужестве, но семейная жизнь казалась ей не слишком привлекательной, ибо, будучи женой, легко потерять собственное лицо и превратиться в хозяйственный придаток мужа. Вот если бы Дана всегда находилась рядом, пусть даже недосягаемым идеалом.… И все-таки Климов был нужен ей, она боялась одиночества и, оставаясь на очередном перепутье, теряла потребность в еде, не спала, металась среди друзей и знакомых. Бизнес какое-то время позволял Норе ощущать себя сильной и самодостаточной, но огромный круг общения не приносил избавления от тоски по ночам. Ей уже не хотелось свободы как таковой, а отсутствие внешнего понуждения от кого-то более разумного представлялось бременем. Она устала от постоянной ответственности за каждый свой шаг, это лишало ее тайно желанного ощущения женственности. К тому же Нора уверилась, что является существом асоциальным по своей природе, способным в низменных импульсах искаженно принимать зло за добро, поэтому она интуитивно цеплялась за Золотова, а позднее за Дану, чью нравственность не подвергала сомнению.
     Встреча с Климовым породила у Норы подозрение, что, наравне со стремлением к независимости, в ней сидит инстинктивная тяга к духовному лидеру, способному дать ей опору в нравственном смысле. И все же главным было то, что Климов избавлял ее от физического одиночества и дарил ей ощущение их взаимной принадлежности друг другу. Правда, Норе приходилось преодолевать в себе тлеющее и готовое в любую минуту разгореться сопротивление своему новому порыву, ведь "послушничество" отдавало ее в единоличное распоряжение Климова, а это означало качественно иное, нежели раньше, существование. Хотя, конечно, решения оставались за ней, но невероятно сильна была привычка к самостоятельности волевой бизнес-леди. Тем не менее, Нора сказала себе: мое тело желанно для моего мужчины, а значит, остается перестроить сознание и научиться получать через способность отдаваться. Только так я смогу стать истинной женщиной, а не просто существом женского пола.
     Эта внутренняя борьба обостряла ее чувства и рождала новые мысли. Прошлые она вспоминала, удивляясь их незрелости, хотя не имела уверенности, что именно теперь рассуждает зрело. Нора не поверила бы раньше в существование такого счастья, ведь когда-то доказывала всем и вся, какой свободной может и должна быть женщина. Вырвавшись из своей семьи, с помощью Золотова она достигла финансовой независимости. Тогда личная свобода казалось ей целью. И только мать пугала Нору и говорила, что с подобным характером и наклонностями остаются одинокими:
-Ты не умеешь приспосабливаться.
На что Нора дерзко отвечала:
-И не собираюсь учиться!
Но когда тоска овладевала ею, бизнес, успехи и независимость теряли всякое значение и представлялись абсолютным злом. Настоящая жизнь проходила стороной. Многочисленные артистические тусовки, где Нора постоянно бывала, очень скоро стали наводить на нее скуку своей лицемерной искусственностью. Раньше Нора тянулась к матери и находила в ней понимание, сейчас же ту окружали пожилые подруги, которых дочь не слишком жаловала. Отец Норы занимал высокие посты, и мать по возможности помогала своим одиноким приятельницам, но все эти печально-безвольные создания страшно раздражали Нору. Ведь себя она азартно убеждала, что уж свою-то жизнь сделает, ни на кого не полагаясь и никому не покоряясь. Особенно она не понимала тех, кто ничего не предпринимал для изменения собственной судьбы. Нора была из бойцовской породы и считала, что в своем одиночестве каждый виновен только сам. На деле же страх сковывал ее душу, выливаясь в раздражение, когда перед мысленным ее взором проходила череда этих женщин и среди них Нора видела себя.
     Нет, никогда нельзя сдаваться: реализуйся в творчестве, в общении с интересными людьми, в новой любви, наконец, ведь, потеряв одного мужчину, при желании всегда можно найти другого… или не всегда? Норе не хватало воздуха, но благосклонная судьба подарила ей Климова, и Нора с изумлением поняла, что впервые победила, отдавшись не силе, а слабости.
     И все же она ценила людей активных и верила, что удача и везение сопутствуют тем, кто к ним стремится, не жалея сил и времени. Только теперь к орудиям победы она стала относить такие тонкие материи, как духовное преображение, поэтому и решила дать в один из номеров своего журнала удивительную историю одинокой соседки Никиты, поведанную ей Даной, поскольку пример этот подтверждал новые убеждения Норы…

***47

     Все последнее время в нашем дворе было неспокойно по причине исчезновения Софьи Павловны. Дед наводил о ней справки, где только мог, и, разумеется, подключил к этому, прежде всего, мою жену, которую откровенно боготворил. Я очень подозревал, что поиски Софьи использовались им как предлог лишний раз привлечь к себе внимание своей любимицы. Он часами готовился к каждому разговору с Даной, листал энциклопедии, избранные книги и заучивал стихи, чтобы потом декламировать их с недюжинным талантом: его гортанный голос, ритмически взмывающий и опадающий до магического полушепота, производил незабываемое впечатление.
      Между прочим, дед поменял свой гардероб и стал носить пиджаки-френчи. Они выгодно подчеркивали благородную прямоту его сухощавой фигуры. А кроме этого, в угоду Дане для престарелого франта, весьма озабоченного своим туалетом, я приглашал стилиста, которому вменялось не только следить за прической седовласого клиента, но также брить его и удалять ему кутикулы, поскольку дед имел чувствительную кожу возле ногтей, склонную к воспалению.
      Дана была довольна – ее подопечный быстро приобрел аристократичный лоск в пику пижамным старичкам из соседнего дома. Но, конечно, совсем не поэтому она любила неспешные прогулки с таким безупречно галантным кавалером: ей нравились беседы с ним, а еще она неизменно отмечала удивительную силу его руки, когда он поддерживал ее под локоть.
     Пройдя оздоровительный курс на термальных водах Венгрии, оплаченный моим отцом, дед и вовсе выглядел молодцом, но я уже планировал через благотворительный фонд отправить его на лето в Швейцарию. Однако только Дана могла уговорить старого романтика поехать туда,– а, следовательно, временно прекратить встречи с ней,– пообещав звонить и писать ему длинные письма.
     А тут, в один из солнечных дней, после своего длительного отсутствия появилась Софья Павловна. Никто, включая деда, до этого не смог ничего выведать. Соседи собирались, обсуждали ситуацию и даже составили заявление в милицию. Приходил уполномоченный, долго выяснял подробности, записывал, но тем все и кончилось. А сегодня дед позвонил мне на работу с известием, что беглянка нашлась, и двор гудит как улей, ведь Софья Павловна обещала сообщить всем невероятную новость, для чего устраивает вечером обильное застолье. И это та, кто всегда вел тихую, незаметную жизнь!
     Ей нравилось кормить по утрам голубей на площадке для сушки белья, поглядывать на окна и здороваться то с одним, то с другим, проходившим мимо жильцом. Щурясь на солнце, ее слезливые глазки с нежной грустью обращались в сторону молодых мамаш, фланирующих по дорожкам сквера с колясками. После похода в супермаркет Софья исправно заносила кефир старенькой Марфе Петровне, а потом терпеливо поджидала двух учительш на скамье возле подъезда, чтобы переброситься с ними парой слов и пригласить на чай. Когда-то она занималась фотографией, но ввиду поломки фотокамеры свое увлечение оставила, поэтому ничего интересного ни для кого собой не представляла.
     В обеденный перерыв я приехал домой. Конечно, меня волновала вовсе не Софья, а высокое давление деда, для снижения которого я даже научился делать ему уколы. Но сегодня, выйдя из машины, я нос к носу встретил свою соседку по лоджии и остолбенел: не существовало больше слезливой, несчастной, одинокой Софи. Передо мной стояла со вкусом одетая и ухоженная по последнему слову науки о красоте дама неопределенного возраста, вполне еще, на мой взгляд, достойная внимания мужчин. Я поздоровался и приложился к ее ручке, отметив дорогой маникюр и тонкий запах духов.
-Вы обворожительны, Софья Павловна,- подлизнулся я к ней,- раскройте тайну такого преображения. И вообще, почему это вы, голубушка-красавица, так долго прятались от нас?
Она расплылась в улыбке, демонстрируя великолепное мастерство своего дантиста, а потом, манерно наклонив стильно причесанную головку, сказала:
-Спасибо за комплимент, от вас он вдвойне приятен. В моей судьбе произошли кардинальные перемены, и скоро я покину Москву: переезжаю во Францию – выхожу замуж. Жизнь удивительна и непредсказуема; я никогда и не мечтала о подобном, жила тихой мышью; да что говорить, вы прекрасно это знаете. Но чудеса случаются, нужно лишь поверить в себя. А сделали меня другой Интернет и старинная приятельница. Вы, кажется, интересовались ею однажды,- Софья Павловна порозовела и смущенно засмеялась.
-Это все перераспределение космической энергии…ну, понимаете, кому-то ее досталось много, а кому-то крохи. Так вот, если уметь…и главное – верить…существуют методы очищения и расширения сознания, позволяющие получить ее больше, нежели тебе отпущено слепым провидением. Только необходимо стремиться, не опускать рук, искать везде и всюду свою судьбу. Однако… требуется проводник – посредник в ее получении.
     Я улыбался, стараясь не выглядеть откровенно снисходительным к дамскому бреду, а она взглянула ясными глазами, почему-то казавшимися мне раньше слезливо-жалостными:
-Мне повезло, такой человек нашелся. Спасибо, Никита, вы стали моим проводником.
-Я?!!- моему изумлению не было предела. Боже правый, вот оно – продолжение их плана!
-Да, вы. И теперь я счастлива. Стану писать вам из Франции, если позволите. Кстати, поздравляю, супруга ваша – восхитительное создание.
     Я вспомнил разговор с Гостьей, и вновь нечто вроде тумана застелило мне глаза. С тех пор прошло не слишком много времени, но вот уже Дана – моя жена и единственное существо, ради которого я готов на все. Меня не отпускала настоятельная и неутолимая потребность вобрать ее в себя без остатка и раствориться в ней, тогда как в иных жизненных проявлениях чужое вторжение в свой мир я считал абсолютно неприемлемым. Но ее мысли, рассуждения и волнения поглощались моим сознанием как вожделенная пища. Мало того, представление о ней слилось с физическими ощущениями от ее тела, невзирая на мелкие отличия и "нестыковки" между любимым образом и живой Даной. Вполне естественные и неизбежные, они при обнаружении мной тотчас приобретали "разрешительные грамоты" и становились "законными". Какая-либо еще незнакомая родинка, странный розовый шрамчик под лопаткой, незамеченный раньше, или младенческий пушок на изгибе поясницы – все являлось драгоценным дополнением карты моей сокровенной страны.
     Но наравне с возлюбленным телом, мне требовалось ощущать доверие Даны – и не просто, а с многочисленными степенями: всецело и до конца. Однако она открывалась слишком робко, останавливаясь в сомнениях и подчиняясь прежней привычке таиться от меня. Наше внутреннее всегда есть повод для стыдливости,– мы боимся отдаться другому, он может похитить нас, всматриваясь в наши глаза.
     Я понимал страхи Даны, но именно ее доверие являлось оценочной шкалой действенности моей любви, и каждый следующий мучительный шажок к нему теснее смыкал два наших пространства, изгибая их в одном направлении. Мне удалось вытянуть из своей упрямицы даже детские фантазии, правда, взамен она потребовала ответной искренности. И, вынужденный преодолевать себя, я испытывал нечто подобное сдиранию кожи. Но только это давало мне сокровенное чувственное знание, позволявшее уничтожать страдания возлюбленного существа.
     Впрочем, взамен, по настоянию Даны, мне приходилось подробно проговаривать ей свои ощущения и мысли, что всякий раз приводило ее в некоторое волнение.
-Неужели мне так важны эти признания? Ведь с момента нашей встречи я знала, что ты любишь меня, так почему лишь слова делают меня по настоящему счастливой?
     Между тем попытки быть искренним открыли мне, что сам для себя я непознанный инопланетянин, а обычная речь почти бессильна в выражении чувств. Требовались новые средства для общения, иной язык, хотя понимание между нами во многом происходило без слов. Неразрывный чувственный контакт связывал меня с Даной, и все же до этого я был закрыт от нее. Но стоило удалить эту преграду, чтобы вновь и вновь испытывать восторг от образности мышления моей недотроги и ее умения ярко передавать свои ощущения. Мы соединялись через образы, и такое целостное совместное состояние было чем-то далеко выходящим за пределы любви физической, плотской и даже любви духовной.

-Я до сих пор не победила своего монстра, желающего обладать твоей душой; мне все время тебя мало. Но и растравленное самолюбие – вот чего я стыжусь, ведь по-прежнему боюсь узнать что-либо о твоих прежних женщинах и лишь усилием воли останавливаю эту бурю, ибо не имею права как-то ограничивать твою свободу. Только такой должна быть любовь, а на деле ревность все еще имеет надо мной порочную власть.
-Этот твой "порок" мне безмерно дорог; я горжусь тем, что он направлен на меня, и сам готов доказывать свою тебе принадлежность. Одно меня мучает – как долго я был слеп и глух. Я же мог тебя потерять.
-Нет,- смеялась Дана,- я с первой минуты принадлежала тебе с потрохами.

     Непонятно, как жил я раньше без этого тонкого чувства душевного равновесия, которое давала мне только она. В квартире начались бесконечные переделки: мне хотелось все приспособить для удобства моей неженки. Она ничего не требовала, но ее по моим ощущениям задевала любая неустроенность. Не хватало, к примеру, специального душа биде, да и обычный следовало заменить,– Дана мечтала о пульсирующем; полы я задумал оснастить подогревом,– она часто простывала; а лоджию утеплить,– там планировался цветник. Для книг мы приобрели солидный стеллаж-трансформер, поскольку после объединения двух наших библиотек мой изящный шкаф в стиле ампир затрещал по швам.
     Вообще-то перемены инициировал я,– Дана плохо переносила строительство, шум, пыль и запахи, да и капризов никаких не имела. Отделившись от родителей, она привыкла обходиться малым, даже культовое свое кресло разыскала вместе с Юлькой не в шикарном мебельном салоне, а где-то на блошином рынке. Но я вытаскивал из своей скромницы пожелания на предмет усовершенствований нашего быта, переполняемый созидательной энергией. И очень гордился тем, что кое-какие строительные работы делал сам. Дана подтрунивала над моими умениями на этом поприще, но признавала их достойными похвалы и вознаграждения.
     Особенно грело меня сознание успешного маневра с регистрацией брака, который все-таки оказался сетями, куда я поймал свою своенравную любительницу размолвок. Предстояло закрепить ловушку – уговорить Дану сообщить о нашем союзе родителям и друзьям, а следом организовать торжество, свадьбу с толпой знакомых и родственников, обозначив этим свой новый социальный статус, и открыто предъявить права на Дану в противоборстве с другими мужчинами, имеющими на нее виды.
     Кстати, после памятного происшествия Филипп удостоился повышенного внимания с моей стороны. Нарушив обещание, данное Дане, я поведал ему, что она – моя жена, но просил пока не обнародовать нашу тайну, а главное – забыть о краткосрочном затмении Даны, как о недоразумении. Филипп джентельменски поклялся хранить молчание, хотя известие о нашем соединении воспринял с недоверием, так что даже пришлось предъявить ему свидетельство о браке.

     Прошел целый месяц, как мы жили вместе с Даной, в течении которого у меня даже мысли не возникало, что должно быть по-другому. Массу времени занимало обустройство быта, а вечерами я возил ее то в театр, то в консерваторию. Этого требовало мое ненасытное чувство, так долго до этого спавшее. И только в "Призме" мы договорились с ней пока не появляться вместе, чтобы не смущать знакомых.
-Кит, давай не будем спешить,- убеждала меня Дана, избегавшая преждевременности во всем. Меня удивляла ее осторожность, и я каждый раз спрашивал:
-Ты все еще сомневаешься?
Но для нее открыться мне – было одно, а всему свету – совсем другое. 
     С тех пор как она стала моей, мы беседовали с ней постоянно, безостановочно, не торопясь – проговаривая свои ощущения, сверяя их, синхронизируя. Лишь изредка Дана могла съязвить как прежде, впрочем, эти игры давно потеряли для нее привлекательность. Оставаясь стыдливой в физическом плане, она уже открыто проявляла ко мне нежность, что являлось значительным прогрессом в наших отношениях и, оказалось, я всегда этого ждал,– сердце мое трепетало.
     Мы почти не расставались вечерами, нам не было скучно, напротив, не хотелось разрывать объятий: ее ладонь грелась в моей руке, как птенец в гнезде,– Дана оказалась неимоверно ласковой. Это удивляло ее саму, тогда как я открыл в себе хозяйские замашки. И на работе меня теперь больше интересовали денежные проекты, означавшие скорое пополнение нашего с Даной семейного бюджета.
     Во мне точно прорвало плотину, а ведь совсем недавно сильно напрягаться для кого-то или чего-то я считал излишним. Отношение мое к окружающим всегда содержало большую долю отстраненности, и быт я воспринимал философски, почти с презрением, по крайней мере, без особого внимания. Но для Даны мне хотелось сделать невозможное. Поэтому я упорно пытался распознавать любые, даже скрываемые Даной, желания и окружал ее красивыми, изысканными вещами, способными удовлетворить самый тонкий вкус. Однако она все еще мягко отвергала мои попытки склонить ее к оглашению нашего союза. А я только и ждал момента, когда можно будет всем представить Дану как свою жену, поскольку мне не хотелось повторения ситуации, случившейся с Филом.
     Но Дану по-прежнему посещал страх,– она по-детски опасалась: вдруг я узнаю о ней что-то непривлекательное и разлюблю. Хотя это было уже невозможно: мой разум принимал в ней все – полностью и безоговорочно. Я наслаждался любовью как освобождением от непомерного груза, для нее же безудержное счастье рождалось в странных муках: и не понятно, чего тут было больше – желания или противодействия ему. Именно поэтому, не слишком словоохотливый по натуре, с ней я старался вести длительные беседы, поскольку лишь посредством них получал удовлетворение от мысли, что вбираю болезненные ощущения Даны и по капле освобождаю ее от них.
     Теперь я вполне осознал, что прежнее мое существование строилось по сценарию подготовки к какому-то главному событию, коим явилось соединение с Даной. После него все приобрело весомость и особый глубинный смысл, подозреваемый мной раньше, но ускользавший и растворявшийся в рутине жизни. Даже бытовые детали, не воспринимаемые прежде, теперь привносили тепло в наш с Даной мир и позволяли мне чувствовать ее своим продолжением. Мы соприкасались, проникая друг в друга в каждой мысли и мелочи, взаимно предваряя жесты и невысказанные, но готовые к произнесению, слова.
     И действительно, наслаждаясь присутствием возлюбленного существа, приближаешься к нему вплотную – впитываешь любовь, сочащуюся с его губ, открываешь сокровенные мысли в глубине зрачков, грусть и радость в подрагивании ресниц. А это уже не игра мужчины и женщины: двое объединяются общим неделимым сознанием, испытывая экстаз длиной в бесконечность.
     Но облако счастья, казавшееся самодостаточным и неискоренимым, вдруг растаяло, стоило Дане как-то странно взглянуть. Что-то было в этом взгляде,– она точно отгораживалась от меня. А ведь я считал, что все барьеры между нами давно разрушены и больше не способны возродиться. 
-Кит, мне предложили выгодный трехмесячный контракт в Италии. Очень кстати: как профессионал я начинаю терять квалификацию,- сказала Дана.
Лишь в первый момент ее спокойная интонация не позволила мне понять – что это значит, уже через мгновенье сердце мое сжала нестерпимая сосущая боль.
-Да? И что ты решила?
-Не хочу оставаться просто домохозяйкой. Этот контракт… Помнишь Шарля, он нашел его для меня. Синхронный перевод – прекрасная разговорная практика, к тому же, хорошо оплачиваемая.
-Дана, а как же я?- мне сдавило горло. Но она сделала вид, что смотрит в окно:
-Расставание позволит нам лучше разобраться в своих чувствах. А когда я вернусь, мы объявим всем, что поженились.
-Господи, я не хочу с тобой расставаться! Три месяца! Подумай, это сумасшествие!
-Мы будем созваниваться, а потом ты приедешь ко мне, как тогда – в Париж. Представь – встречи в Италии!
-Скажи, для тебя это так важно?- спросил я, пытаясь поймать ее взгляд, который она упорно отводила.
-Кит, позволь мне уехать. Ведь это только работа,- в голосе Даны звучало упрямство и тайный страх. Я понимал, что она до сих пор боится поверить в наше единение, и контракт, прикрывающий бегство – это ее защита от все еще ожидаемой нашей взаимной пресыщенности и разочарования.
     Я чувствовал Дану, но также знал, что стал другим, вернее – собой подлинным, и больше не боюсь физиологического привыкания. Наша прежняя связь обуславливалась определенными правилами игры в страсть, питаемую инстинктами и все же искусственную в самом своем основании, а потому не способную быть длительной. Теперешнее наше единение давно происходило на уровне несравнимо более высоком, и никакие разочарования нам не грозили.
     Тем не менее Дана по-женски несколько переоценивала все относящееся к физической близости, и бороться с ее убеждениями в этом было мне пока не под силу. Она тонко чувствовала нашу эмоциональную связь и вполне понимала, что я четко разделяю жизнь тела и души, и все-таки боялась моего охлаждения в интимной сфере. Я видел, как она первое время боролась с внутренним напряжением, если мы засыпали без секса. А ведь плотские желания волнообразны, им свойственно затухать и возрождаться; к тому же я обнаружил, что в спокойном от похоти состоянии испытываю к Дане неизмеримо большую нежность, нежели в вожделении, всегда включавшем у меня элементы агрессии.
     Я ощущал неутолимую жажду ощущать Дану рядом не просто телесно, но чувствовать с ней неразрывную интеллектуальную связь. Без этого все теряло для меня смысл: вожделение и агрессия рождались во мне лишь в угоду Дане. Пропитавшись ее болью, я соединился с ней больше, чем мог бы предположить. Тело мое сделалось чутким ее индикатором: мои состояния стали зависеть от нее напрямую, и разрыв этой цепи расставанием был подобен операции на хрусталике глаза с помощью столярных инструментов.
     Разве мог я ошибаться на свой счет? Иллюзий пылкой любви к кому-либо у меня никогда не возникало, какими бы порой ни казались яркими мои мимолетные связи. С Даной с самого начала и по сей день я не только не обольщался иллюзиями – я с ними боролся. Избегая искусственности и притворства в общении с ней, тонко чувствующей любую фальшь, я одновременно презирал себя за потерю контроля над собой в отношении нее. Хотя даже в противоборстве с ней всегда ощущал на себе слишком сильное воздействие ее желаний. Ведь похоть моя, как и у любого современного человека, уставала в своем влечении, забивалась культурными наслоениями, да и просто обычным физическим утомлением или раздражением. Она была преходяща и слаба, почти немощна, ее сил не хватило бы для пробуждения неуправляемой страсти. Но эта игра подсознательно нравилась Дане, что и являлось стимулом, превращавшим меня, пусть ненадолго, в яростного, жаждущего плоти самца. По утрам же Дана нуждалась в "реабилитации", и приходилось "терпеть" ее нападки: таковы были правила, и я не мог нарушать их, дабы она не чувствовала своей, унижающей сознание, животности. Роль животного принимал на себя я, однако, будь сопротивление Даны чрезмерным, быстро бы потерял охоту преодолевать его,– ее чувственная беспомощность влекла меня как магнит.
     Впрочем, желание быстро очистилось от похоти. Оно теперь всякий раз логично завершало наши дневные стремления приносить друг другу максимум удовольствий и нежности, а потому отсутствие собственно физического соития с легкостью заменялось у нас просто объятиями в постели. Меня пропитывали мелодичные волны, переплетение рук и ног с Даной я воспринимал как любовное священнодействие. И казалось, так будет всегда.
     Но вдруг на пути, не предвещавшем никаких преград, выросли непроходимые дебри, среди которых как в тисках билась и дрожала недавно еще звучавшая свободно, хрупкая мелодия. Как ни горько и больно мне было, требовалось предоставить Дане пройти ее собственные ступени понимания и взращивания веры в душе. Только так могли разрушиться невидимые границы, до сих пор разделяющие нас.
     Что ж, я выдержу эту разлуку, хотя сейчас расстаться с Даной казалось выше моих сил: звенящее счастье пронизывало наш уютный мир, но на самом его пике Дана испугалась поверить в него, как в невозможный дар судьбы.

     Я взял отпуск на три дня, чтобы перед отъездом Даны не покидать ее ни на минуту. В преддверии разлуки мы плыли в захлестнувшем нас опьяняющем мареве, впитывая друг друга, словно губка – влагу. Эти волны накатывали все сильнее, и невозможно было представить, что Дана оторвется от меня даже и на краткий миг, не говоря уж о том сроке, на который предполагалось наше расставание.
     В каком-то полусне я собирал ее чемодан, тщательно проверяя каждую деталь, ведь Дана по рассеянности могла забыть лекарства и фотографии, предметы гигиены и просто милые пустячки, дорогие сердцу, а мне хотелось, чтобы она непременно взяла все самое необходимое. Одна за другой вещицы эти задерживались в моих руках,– я пытался насытить их своим теплом. Никто и никогда не назвал бы меня сентиментальным, сейчас же самые обычные детали вызывали влажность моих глаз и комок в горле. Они как части нашей общей жизни уже проскользнули в мое сознание и прочно обосновались там: я помнил даже мельчайшие складки, изгибы и пуговки на одежде Даны, поскольку осязал их много раз, обнимая ее, а мелочи обычно сам собирал в ее сумочку, когда она спешила на работу. Моей душе не грозило их забыть, она впитала все это наравне с любовью.

     Дорога от дома впервые показалась мне до обидного короткой. Как назло мы избежали пробок и без приключений прибыли в аэропорт к назначенному часу. Накануне я не спал всю ночь, но ощущал какую-то неестественную бодрость, Дана тоже была возбуждена. Однако людская суета сразу же захлестнула нас мутной волной. Нестерпимая обыденность роящейся толпы и равнодушный голос диктора наслаивались друг на друга и, топорно чужеродные чувству, соединявшему в единую энергетическую цепь наши руки, готовящиеся к разрыву, пытались его уничтожить. Мне хотелось убежать от этой холодной лавины звуков, в которой тонули последние крохи, связующие нас с домашним уютом. Я проталкивался к нужному выходу для регистрации, а Дана, следуя за мной, растерянно смотрела по сторонам, щурила глаза и озиралась в поисках малейшей зацепки.
     Опытным взглядом я прикинул, какая из очередей на паспортный контроль короче, и почти втиснул Дану перед замешкавшимся мужчиной. В спешке мы не успели обняться, а на посланный мной воздушный поцелуй Дана ответила жалким потерянным взглядом.
     Странное ощущение охватило меня, я не мог сдвинуться с места, точно пронзенный мощным световым лучом. Он пригвоздил меня к плоскости, начавшей изгибаться, и можно было наблюдать изменение положения окружающего так же, как видишь наклоняющуюся поверхность земли из окна самолета.
     Все слилось в странный гул, закручиваясь вихрем, и с этими томительными звуками нарастало и нарастало оглушающее напряжение, некое незвучащее пульсирующее пространство, экспрессивная непрерывность, с коей не мог смириться мой разум, требующий в своем исполнительском порыве озвучить этот момент. Энергетический импульс во мне готовился нарушить паузу, организованной тактовой ритмике которой я непроизвольно подчинялся, но уже вплотную приблизилась светящаяся точка, где стало возможным подлинное и уникальное событие – сотворение прекрасной музыки.
     В какое-то мгновенье реальность объемно проскользнула в мое сознание, и я увидел, что Дана спорит с кем-то из служащих аэропорта, кого-то толкает и спешит назад. Меня охватило волнение, как если бы предстояло спасать ее от погони,– тело напряглось каждым мускулом, готовясь к действию: к прыжку, борьбе, побегу. Господи, что-то забыла, подумал я и быстро огляделся, но чемодан мы сдали в багаж, а сумку Дана держала в руках.
     Она что-то говорила на паспортном контроле; ее удерживали, она вырывалась. Я метнулся к стеклу терминала, разделявшему нас, достал мобильник и показал на него Дане. Но она будто не заметила моих маневров и упрямо продолжила спор с таможенниками. Время поджимало, самолет готовился вот-вот взлететь, впрочем, не это беспокоило меня,– я усиленно выискивал щель или лазейку, чтобы проникнуть за стеклянную стенку и освободить Дану. Но тут барьер открылся, Дана метнулась ко мне и прижалась к моей груди.
-Что случилось?- спросил я, хотя волнение мое мгновенно улеглось, ибо пауза медленно, но верно начала замещаться вожделенным объемом и звучностью. Шальной бег времени затормозился, стоило мне вдохнуть запах любимых волос Даны, а она подняла глаза с озорными искрами: 
-Забыла спросить. Так ты не передумал взять меня на работу?
На миг я замер, но тут же деловито вырвал лист из блокнота и протянул ей:
-Пиши заявление и завтра утром без опозданий. Должность pr-менеджера, надеюсь, тебя устроит?


     Счастье-время янтарными каплями падает мне в душу, наполняя ее густое горячее озеро и согревая мой мир. В нем теперь есть самое необходимое и дорогое – Дана. И все мои многочисленные, разнообразные я, бывшие раньше отдельными частями, раздробленными отражениями в кусочках зеркала на сверкающем шаре, объединились в целостное изображение – в того, кто живет, дышит, чувствует, все понимает. Дана открыла мне доступ к великому внутреннему знанию, вобравшему в себя великолепие телесных ощущений, ярчайших ароматов, звуков, красок, неугомонных смен настроений. В нем, взаимно обогатившись, переплелись многие уровни мышления; оно порождает новую энергию во мне и наполняет мое сердце любовью – единственной носительницей главного и всеобъемлющего смысла. 
 
                ***