Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
Все дела чужие, не мои,
Лишь томленье вовсе недостойной,
Вовсе платонической любви.
Вот минул ещё год.
Эта ничего не значащая, существующая лишь в наших умах линия, разделяющая вечное, непрерывное время, навевает грусть, что совсем не удивительно для моего возраста последних судорог молодости.
Я знаю, что загадаю во время боя курантов. Я загадываю это уже много лет, одно и тоже, снова и снова от захватывающего дух подъема пузырьков шампанского и бенгальских огней надежды к тяжелому с металлическим привкусом падению, разочарованию и, наконец, к отчаянию.
Еще ни разу не сбылось.
Я не загадываю денег, квартир, автомобилей, любви множества женщин, дальних путешествий.
Но бог дает мне это.
Я напишу это на листке бумаги и задумчиво сожгу этот лист на свече. Собственно, сжечь можно и спичкой, но на свече - как-то таинственнее. Затем размешаю пепел в бокале шампанского, которое примет подозрительный, грязноватый оттенок, с плавающими неопрятными ошметками сгоревшей не полностью бумаги.
Я поморщусь, но выпью это шампанское, от этого не умирают.
И вновь загадаю встречу с одной только женщиной, которую много лет люблю и которая не любит меня.
"Вы удивитесь, узнав, что английское слово love, любовь, происходит от санскритского слова лобха; лобха значит "жадность"
А вот кусок, который я хотел бы привести полностью, хотя и он ранит меня в самое сердце.
"Скверно положение тех странных влюбленных помешанных, которых романисты никогда не могли изобразить, ни даже великий английский поэт, с таким совершенством рисовавший на сцене характеры умалишенных, и которых я назову немыми влюбленными. Это мономаньяки, большей частью целомудренные, которые, не объяснившись с воображаемым возлюбленным существом, претендуют на взаимность. Вот один такой случай.
Происходящий от длинного ряда эпилептиков и маньяков, но тем не менее хороший патриот и работник, проявлял такое скудное развитие чувства общественности, что простоял в одной лавке с двумя мальчиками целый год, не проронив ни слова, так что родители этих мальчиков отняли их оттуда из
боязни, чтобы они не онемели. Целомудренный и подверженный продолжительным галлюцинациям, он однажды вообразил, что одна девица, у которой он покупал мыло и масло, влюблена в него. В свою очередь он также влюбился в нее, но так как в нем сочеталась трусость людей целомудренных с трусостью мономаньяков, то он был далек от мысли проявить в словах или жестах свою любовь, а хранил ее в душе и все время опасался, что малейшим движением обнаруживает ее, подобно тому как принимал за взаимность фразы и поступки, не имевшие с любовью ничего общего, например, если она говорила ему:
- это очень хорошее мыло.
- Возьмите это масло; я вам ручаюсь за
доброкачественность.
Эти проявления ее страсти он считал такими серьезными,
что они, по его мнению, способны были скомпрометировать его честь и честь девушки, и вот по прошествии целого года таких опасных ошибок, как он это называл, он решил завершить свое ухаживание браком и для этой цели попросил руки своей "возлюбленной" в письме столь же загадочном, как и прежнее его ухаживание. Когда бедные женщины открыли наконец глаза и ответили ему, что он фантазирует, он среди бела дня представился матери своей "невесты" с вопросом, желает ли она покончить, и когда та ответила, что ей неизвестно, чтобы у них было что-нибудь общее, он убил ее ножом, прорезав ей печень, и затем спокойный и невозмутимый покинул ее дом и возвратился в Милан..."
Поэтому загадаю я на этот раз умереть у тебя на руках.
Хоть раз умереть у тебя на руках.