Моя подружка Агнеша красивее меня.
И, пожалуйста, не говорите мне: "Ах, княжна, как можно, ненаглядная, лебедь белая," все это я слышала и не верю ни на грош. Вот Агнеша – удивительная красавица с золотыми волосами, синими глазами и белою кожей, прямо хоть образ с нее пиши. Я помню ее мать, ляшскую пленницу, такую же тонкую да белую, а что до отца, то наше с Агнешей неоспоримое сходство объясняет ее происхождение с ясностью предельной. Так что выходит мне Агнеша сестрою и выросли мы вместе, и неудивительно, что едет она со мной в Словенск, это даже как-то не обсуждалось. Хотя Агнеша по сути свободна, и ей уже шестнадцать, причем сваталось к ней без счету всяких женихов и каждый из них получил отказ самый надменный. Моя же судьба никогда мне не принадлежала, а служила единственно интересам Русичского княжества, и потому мой отец, князь Бора, водил меня, как водят на рынке породистую кобылицу, перед носами князей Полотских и Тимеровских, ляшских и Бог знает каких, пока обстоятельства не заставили его отдать меня Словенскому князю Волоше, o котором я чуть не с рождения слышала только самое похабное. Что сына единственного убил по пьянке в ссоре. Что жену свел в могилу в цвете лет. Что промышляет колдовством и, превращаясь в водяного змея, плавает по реке и ест рыбаков живьем. В последнее, впрочем, я верила мало, объясняя слухи всем известным словенским невежеством и совершенною дикостью. Однако и без змеев образ моего будущего мужа вырисовывался самым мерзким манером, что для язычника и неудивительно. Ведь они, и это известно доподлинно, Бога не знают, молятся мерзким истуканам и приносят им жертвы, а в Полетье прыгают через костры голые. Но это я сразу сказала – ни за что. Пусть Агнеша скачет, у нее и ноги длинее. А на случай прочих языческих соблазнов со мной в Словенск едет мой духовник отец Михаил. Зная его неистовую натуру, я подозреваю, что собирается он обратить в истиную веру весь Словенск, причем в самое скорое время, а иначе адскую кару устроит всем самолично, еще при жизни. Отец Михаил служил у моего отца сотником, отличался особенным бесстрашием и несравненной свирепостью, пока однажды, в месте безлюдном и глухом, не случилось ему встретить архангела Михаила. Обстоятельства чудесной встречи я слыхала в разных вариантах, причем иные и от самого отца Михаила, правдивостью своих рассказов не слишком отягощенного, однако факт оставался фактом, бывший сотник нашел Бога и стал служить ему с тем же рвением, с которым прежде изничтожал врагов русичской земли. Разница не так уж и велика, поняла я, увидев отца Михаила, разбивающего глиняных и деревянных идолов, орудуя посохом с железным наконечником, чисто пикой. Вот такой человек едет со мной в Словенск. И, конечно, едет моя Тима.
Моя Тима – степнячка. Я знаю, что говорят о степняках. Будто у них все жены общие, а стало быть и дети. Будто живут они в седле и питаются человечиной, а в трудные времена не брезгуют своими же детьми, и оттого не имеют жалости к людям, что сами не вполне люди, вроде как мыши и крысы, похожи, но разные все же звери. И оттого не боятся степняки смерти, что имеют несколько жизней. Этому, последнему слуху, я поверила, потому что Тима смерти не то что не боялась, но желала страстно и нетерпеливо, когда, пронзенную стрелой, принесли ее к нам, в Руссу, видимо, пожалев за молодостию лет. Я сама тогда была еще совсем ребенком, лет восьми, наверное, а Тима выглядела меня немногим старше, хотя ее пепельно-серое, отстраненное лицо придавало ей вид безвременный и безвозрастный. Так она поразила меня тогда, что я велела поместить ее в палатах, и мне не могли отказать, потому что моя мать умерла, так и не разродившись долгожданным наследником, и произошло это событие всего за несколько недель до появления Тимы. За Тимой стали ухаживать. Сестры из монастыря святой Марфы показывали мне как перевязывать раны, да стелить постель, чтобы не потревожить раненую, и первый глоток воды Тима согласилась принять именно из моих рук, а после того поправилась удивительно быстро. И оказалась, к стыду наших сотников, самой лучшей на всю Руссу наездницей и несравненной лучницей, а так же владела ножом необыкновенно ловко. От меня она не отходила ни на шаг, и спать устраивалась поперек порога моей опочивальни, но это вскоре пришлось прекратить. Быстро научившись понимать по-русичски, она, однако, говорила мало, и звали ее к тому же вовсе не Тимой, но так я сократила ее непроизносимое имя, и она спорить не стала. К тому же Тима на мой взгляд хороша чудесно: маленькая, быстрая, с кожей цвета меда и огромными, раскосыми, совершенно черными глазами и с гривой неуправных волос цвета воронового крыла, она напоминает мне греческих амазонок, и воины смотрят ей в след с восторгом, но больше – с опаской.
Вот и все. Четверо нас едет в ненавистный Словенск.
Сначала мы ждали, что князь Волоша заберет меня прямо из Руссы, но знаменитая Волошина отвага, видимо, так далеко не простиралась. Тогда наш отряд согласился привезти меня в Словенск, но и такой план показался Волоше слишком рискованным и последовало заявление, что ни один русич не смеет ступить на словенскую землю. В конце концов порешили привезти меня в Серебницу, а уж оттуда доблестный князь отважится меня забрать. Вот таким владыкам я предназначалась в жертву, в знак мирa между Руссой и Словенском, чтоб ему пропасть совсем.
А все, между прочим, из-за дурацкой дальней крепости Дубровки, где служил мой двоюродный брат Всеслав, которого я крепко не любила за то, что тот целовался слюнявыми губами, да норовил ущипнуть меня за всякие места, в том числе и грешные. Но когда я узнала, что Всеслав погиб, заживо сгорев в проклятой крепости, я почувствовала себя крепко перед ним виноватой, ну и подумаешь, ущипнул бы. Мне не смертельно, ему зато отрадно. Сокрушительное Дубровское поражение мой отец пережил с трудом, постарев на двадцать лет. К тому же он стал кивать головой и дергать лицом, что одновременно делало его и страшным, и жалким. А пугаться было чего, потому что князь крепко осерчал на своих воевод, а также и на прочих людей, по той или иной причине в битве не учавствовавших, а более всех – на Мечислава из Марлова, своего самого крупного данника, обещавшего привести в Дубровку отряд в двести пик, да слова своего не сдержавшего.
О Мечиславе разговор отдельный. Прямо так и слышу, как изумляются девушки по светлицам: "Ах, Мечислав, какой у него большой... меч, просто страсть! Ах, какой черный волос. Да кудрявый до невозможности." Мечислав и вправду хорош, высок и черен волосом, и силен, как бык, с голубыми глазами навыкате и наглостью беспримерной. Но не так уж он хорош, чтоб прямо обмирать от одного только его имени. Агнеша, к примеру, ненавидит его холодной, несгибаемой, ляшской ненавистью, прямо до дрожи в длинных белых пальцах. Что тоже неестественно, должна быть на то особая причина, но мне она, однако, неизвестна. Мечислав просил у отца моей руки и, конечно, получил решительный отказ, с которым никогда не смирился, за что отец Михаил грозил ему при всех анафемой и поносил словами, больше присущими сотнику, чем слуге Божьему.
Мне он не то чтобы нравился, но казался чем-то интересным и не вполне безопасным. Может быть так нас интригует необъезженный жеребец или медведь на цепи. Или колокольный звон, разбудивший нас посреди ночи и предвещающий жестокие перемены. Несмотря на опалу он показывался в Руссе довольно часто и всегда находил повод меня увидеть и подстеречь в местах неожиданных и, застав меня одну, глядел на меня наглыми своими глазами и трогал мои волосы и целовал руки. Причем ладонь, да так, что я ощущала горячую влажность его рта, твердый язык и курчавую бороду, и от всего этого делалось мне жарко, слабели колени, и сердце замирало самым постыдным образом. Да, лучше бы меня отдали за него! Говорят, князь Волоша стар, годится мне в отцы, пьет беспробудно и бъет своих жен нещадно. Господи, за что такая кара!
Не зная зачем, я выскочила во двор, где суетились слуги, возились с поклажей, а что возиться? Один всего лишь возок позволили мне взять с собой, да половину возка заняли подарки чертову князю Волоше, ковры да парча, да оружие, чтоб его разорвало, Ирода! Но ничего, я велела снарядить шесть грузовых лошадей и без них уж никуда не поеду, хоть веревками меня вяжите.
Через двор я направилась в княжий терем. Может поругаться с отцом или еще с кем. В покоях было темно и пахло свечами и еще чем-то... кислой капустой, что ли? Надоело все до смерти, скорей бы в путь. Возле узкой лестницы кто-то схватил меня за талию, я и пикнуть не успела, а уж оказалась в тесной клети, припертая к стенке, а передо мной возвышался все тот же опальный Мечислав. "Ты забываешься, данник," - начала я, но ему и дела не было до моих скандальных настроений. Он взял меня за плечи и проговорил своим глубоким низким голосом, звучащим где-то под ребрами:
"Запомни, княжна. Ты будешь моей и я никому тебя не отдам."
"Я – невеста князя Волоши. Ты говоришь со Словенской княгиней, данник."
Ну, да такого смутишь. Он засмеялся глухо, с хрипотцой, и взял меня за подбородок и поцеловал меня прямо в губы, сильно и влажно, и не было желания в том поцелуе, а только власть.
"Ты моя невеста. Не забывай этого," - приказал он снова, но мое серце больше не замирало, и Мечислав уже не казался мне интересным, а только страшным, и дыхание его разило прокисшей брагой. Я толкнула его в грудь, и он послушался, отступил, улыбаясь снисходительно, будто ребенку.
"Твою бы смелость, данник, да на поле боя. Глядишь, и Дубровку бы отстояли," - бросила я ему в лицо и – прочь, вверх по лестнице, только каблуки застучали. И лишь в покоях отца, где чинно горели свечи и сидели сановные люди по лавкам вдоль стен, я, наконец, перевела дыхание. Подошла к окошку, стала смотреть на улицу, где босая девчонка в слишком коротком сарафане тянула козу на веревке, и так стало мне себя жалко, прямо заревела бы, если б не сановные люди.
Наутро пришла пора прощаться. Отец глядел в сторону, дергал лицом больше обычного, говорил сухо:
"Запомни, ты прежде всего Русичская княжна, а уж потом Словенская жена. Здесь твоя кровь, мать твоя здесь схоронена."
Мне показалось, что он чувствовал себя очень виноватым передо мной и оттого злился. Я крепко обняла его, поцеловала прямо в дрожащие губы, сказала просто:
"Прощай, отец. Не поминай лихом."
Он поспешно, почти бегом, зашагал прочь и скрылся в темных сенях княжьего терема.
Я ехала верхом, рядом с отцом Михаилом, впереди всех, а по сторонам стояли люди и плакали женщины, и казалось мне, будто я – христианская мученица, которую везут на лютую казнь, а вдоль дороги стоят римские легионеры в высоких шлемах с лошадиными хвостами, и солнце горит на стали их пик.
И все-таки я радовалась дороге, и стыдилась своей радости. Дело в том, что я никогда не покидала Русы, разве что в монастырь святой Марфы, но это не в счет, потому что во-первых близко, а во-вторых монастырь. Какая с того радость. А нынче все было по-другому, солнце встало ясное и нежаркое, лес темнел вдали, еще почти что невидимый, и облака летели, как белые ладьи, а Агнеша ехала рядом, и мы вместе глядели, как Тима скачет по холмам и стреляет из лука зайцев. На обед мы стали прямо в чистом поле, и Тима зажарила зайцев на костре, и ничего вкуснее я не ела никогда.
На ночь мы остановились в деревне, и я поразилась неприятно, как убого живут люди в низких, будто вросших в землю хатах с пыльными земляными полами, какие грязные у них дети, так что в конце концов мы с Агнешей решили спать в возке, кое-как разложив по краям острые княжьи подарки. Я рассказала ей, между прочим, о том, как грубо обошелся со мной Мечислав, и как он мне разонравился за это. Она молчала, вертела в руках серебряный черненый кубок, всматривалась в невидимый в темноте узор. Я решилась, спросила:
"Агнеша, за что ты так его ненавидишь?"
На этот раз, в темноте да тишине, лежа со мною бок о бок, она рассказала мне такое, о чем я и помыслить не могла. Ее рассказ заставил меня гореть от стыда, будто с меня и вправду живьем сняли кожу, и я нашла ее руку и сжала сильно, гневно.
"Убить подонка, - прошипела я, - Не успокоюсь, пока он жив."
"Вот потому я и не хотела тебе говорить." - ответила Агнеша своим тихим, медленным голосом.
Я ничего не сказала Агнеше, но ее рассказ потряс меня и по-другому, и мое предстоящее замужество открылось мне в ином свете, ужасном и поразительном, как смерть. Нет, я и прежде знала, что предстоит мне родить князю Волоше наследников, но это мое предназначение оставалось для меня чем-то призрачным, как-бы случающимся без особого моего участия. Агнешин рассказ изменил все. В ужасе, я лежала без сна, уставившись в невидимый покров над головой, а за пологом дышала ночь, и смерть брала свое, и жизнь любила, боялась и не считалась со смертью.
На следующий день я старалась не смотреть на Агнешу и в результате пялилась на нее все время, пока она не обернулась ко мне со взглядом грустным и как-будто виноватым. Мне сразу сделалось ужасно стыдно и я догнала отца Михаила и поехала рядом с ним, расспрашивая о дороге. Он охотно сообщил, что ночевать мы будем в приюте, где живут шестеро отшельников, людей почитай что святых. Это меня удивило. Я-то думала, что отшельник должен непременно жить один, а тут сразу шестеро. К тому же святых, а разве для святости не положено умереть? Отец Михаил рассердился и сказал, что со своим дремучим невежеством я в Словенске придусь ко двору лучше некуда, а я сделала вид, что на него обиделась, а в самом деле я с непривычки устала в седле и решила пойти прилечь в возок. Там было душно и пыльно, но укачивало приятно, и я незаметно задремала. Приснился мне, конечно, Мечислав, будь он неладен, будто снова целует он меня в губы и крепко держит в сильных, грубых объятиях, а потом поворачивает меня лицом к стене и делает со мною то же, что когда-то с Агнешей, прямо там, в малой клетушке под лестницей. Я с криком проснулась и уже наяву лежала, содрогаясь от ужаса и отвращения, да так и не вышла из возка до самого приюта.
Приютом называлась большая бревенчатая изба в две комнаты, меньшую из которых отдали на ночлег мне с Агнешей. Лавка в покое была всего одна и преузкая, так что Агнеша принесла из возка одеяла и легла на полу. Я этому обрадовалась, потому что делить с нею лавку мне было неловко. Впрочем, я протянула руку и погладила ее золотые пряди, а она поднесла мою руку к губам, и я поняла, что она плачет. Тогда я спросила ее:
"Знаешь ли ты, Агнеша, что ты мне сестра?"
Она ответила:
"Так говорила мне мать. Но при этом велела держать это в секрете. Бог его знает, может она все выдумала."
"Правда. Чистая правда. Мне отец сказал," - так я ей ответила и соврала, ничего такого отец не говорил.
Агнеша молчала, а я подумала, что в Словенске неприменно выдам ее замуж за самого отважного воина, красивого и молодого, и чтоб был он добр к ней, чтил ее и любил. Должны же найтись такие в Словенске? Ну, хотя бы один? С тем я и заснула, и увидела во сне воина, молодого и красивого, глядящего на меня радостно и удивленно.
Назавтра подняли нас еще в полной темноте, потому что святые отцы вставали так рано, будто и вовсе не спали. Отец Михаил свел меня с самым главным старцем, представив его по имени или по званию, но я не поняла, а спрашивать постеснялась. Старец нрав имел гневливый, куда там отцу Михаилу, может тоже раньше был сотником, а то и похуже. По крайней мере начал сразу меня стращать, тыча чуть ли не в нос кривым пальцем с обгрызенным ногтем, в том смысле, что жена обязана слушаться своего мужа и во всем ему повиноваться. При этом он злился, орал на меня и брызгал слюной, как будто я уже уличена в грехе и каяться не собираюсь, так что я смотрела в пол и плечи горбила смиренно. В конце концов старец умаялся и отпустил меня с отвращением. Странно, но грубая его проповедь утешила меня, ведь все что должно со мною случиться, происходило не по моей воле, а значит и спросить с меня не за что. Выходит, что своей воли у меня и не было никогда, да и быть не могло. Сначала жизнью моей распоряжался отец, теперь вот князь Волоша станет мне господином, и все за меня решено, и так до самой смерти. От мыслей таких делалось грустно, но как-то покойно.
К вечеру подъехали мы к крепости Серебница, которая мне понравилась чистотой, запахом мытых полов и свежесрубленных деревьев, мощенным камнем двором. Даже светелка во втором этаже мне понравилась, а особенно – окошко заставленной цветной слюдой. Не понравился только Серебницкий воевода, человек до невозможности жадный и надоедливый. До того жадный, что хотел наутро отправить моих солдат в Руссу, даже завтраком не накормив. Я распорядилась подать из моих припасов, да с собой снарядить как положено, а на прощание подала каждому по серебряной монете. Дружинники прощались сердечно, некоторые и со слезами на глазах, а я тоже прослезилась, глядя как оседает пыль над дорогой, ведущей назад, в Руссу, домой.
Ждали Словенского князя, сначала со страхом, затем с волнением, и, наконец, со скукой. Подали скудный обед до которого я не дотронулась, а пошла в светелку, смотреть как ветер колышет верхушки сосен за стенами крепости, да солдат метет каменный двор. Потом пошел мелкий дождик, зашуршал в соломенной крыше, и я легла вздремнуть, и ничего мне не приснилось. Как-будто во сне я услыхала стук копыт, а потом в светелку влетела Агнеша и закричала: "Едут, княжна, едут!" и мы вдвоем кинулись к оконцу. Снова нам пришлось ждать и я прямо вся истомилась, когда, наконец, ворота крепости отворились и во дворе показались всадники. Впереди всех ехал высокий статный воин в странном шлеме и серой тунике поверх кольчуги, сидя в седле чуть боком, держа вожжи одной рукой, а другую положив на рукоять меча. Он проехал по двору, повернул коня кругом, стал смотреть как закрываются ворота за последним словенским всадником. Легко спрыгнул на землю, снял шлем и льняного цвета волосы рассыпались по его плечам. Я даже ахнула от неожиданности и, кажется, в жизни не видала ничего более чудесного, чем длинные его волосы. И по тому, как говорил он с людьми, и как все глядели на него я вдруг поняла, что высокий этот воин и есть мой жених, мой князь. Кто-то говорил с ним, но я не видела кто, и князь вдруг пропал из виду, но я уже не могла больше ждать, я должна была увидеть его немедленно, и, позабыв обо всем, бросилась вниз по лестнице и прочь, на крыльцо, и столкнулась с князем нос к носу.
Он замер не две ступеньки ниже меня и оттого его лицо стояло вровень с моим. Я с одного взгляда, с первого мгновения, запомнила его лицо, в каждой малейшей его детали. Его длинное лицо, сужающееся к подбородку, с высокими скулами и карими, будто бархатными глазами под прямыми темными бровями и темными же ресницами. Его обгоревший на солнце тонкий нос с небольшой горбинкой. Маленькую коричневую родинку на левой щеке. Приоткрытые губы, верхняя поуже, а нижняя – круглая, обветренная... Он глядел на меня радостно и удивленно, мой жених, мой князь, и вдруг улыбнулся мне, словно застеснявшись, и при этом на его щеках, чуть впалых, проявились две ямки, не то девичьи, не то детские.
Несносный Серебницкий воевода подошел к нему со спины, дернул его за рукав, князь обернулся нетерпеливо, и я внезапно осознала, что стою на крыльце совершенно одна, а со двора на меня смотрят десятки словенских солдат. Мне просто дурно стало от такого неслыханного бесчинства, и я, повернувшись, побежала назад в светелку, кинулась к окну, прижалась лбом к цветной слюде. Агнеша что-то говорила мне, но я ее не слышала. Князь в окошке не показывался, и то слава Богу, я хоть дыхание перевела и успокоилась немного, сгорая от стыда. Что подумает князь о такой своей невесте, которая, будто девка в кабаке, выбегает на крыльцо, перед солдатами, совершенно одна? А ничего не подумает. Что тут чиниться? Мне с ними до самого Словенска ехать, а это путь неблизкий.
Я увидела как провели по двору его коня.
У князя Волоши гнедой конь с черною гривой. У него ласковые бархатные глаза, цвета темного меда и смущенная, девичья улыбка. И такие широкие плечи. Боже, Боже, что со мной? Сердце прямо выскочит из груди, и я умру от стыда, от страха и от полного, невыносимого счастья.
"Ты бледна, княжна, присядь," - поняла я, наконец, испуганную Агнешу, и дала ей увести себя прочь от окна и усадить на лавку у стены. И верно, нечего у окна мяться. Теперь время вести себя по чину, ждать князя с визитом. Я прикрыла глаза, и снова увидела его такое милое, юное, тронутое закатным светом лицо. Кто сказал, что князь Волоша стар? Как можно верить глупым старым бабам? Они, поди, и в Словенске говорят о моем отце дурное. Я почти успокоилась и, когда в светелку поднялся худощавый черноволосый мужчина в длиннополом греческом уборе, приняла его вежливо и важно.
Княжий посланник заговорил голосом звучным и приятным:
"Княжна Переяслава, позволь приветствовать тебя и твою свиту от имени благородного Волоши, князя Словенского. Меня зовут Евфимус и мне поручена высокая честь заботиться о тебе в пути и выполнять любые твои желания, с тем, чтобы сделать твое путешествие легким и приятным. Князь Волоша шлет тебе свои наилучшие пожелания и горько скорбит о том, что неотложные дела задержали его в Словенске и лишили его удовольствия проводить тебя лично. Однако, в заботе о твоей безопасности, он послал тебе в охрану наивернейших и наиболее доблестных своих воинов под предводительством отважного..."
Далее я уже ничего не слышала. Я сошла с ума. Князь ждет меня в Словенске. Нет, я видела его здесь, на крыльце. Пойми, дура, это был не князь, а какой-нибудь дружинник, сопливый мальчишка.
"... слава об отваге которого давно пересекла границы..."
Перед моими глазами поплыли черные круги, вокруг зазвенело, закружилось и пропало.
Часть 2
http://www.proza.ru/2012/01/01/52