Мамзеля

Мамзеля

2000-й
Парадоксально, что это случилось именно сейчас, но действительно, несколько дней назад я совершенно случайно нашла старенькую цветную тетрадь - ну, знаете, наверное, все девочки классе в четвертом-пятом ведут анкеты. Пожалуй, так же, как перед школой они играют в стеклянные секретики, а в двенадцать-тринадцать лет впервые целуются с мальчиком с соседней парты, живущим на параллельной улице.
Правда, мне в двенадцать было не совсем до этого, однако это уже совсем другая история. Возможно, я расскажу и ее чуть позже.
По традиции, первой такую анкету заполняла ее владелица…
Любимый фильм - "Бум" (и сейчас смотрю с удовольствием).
Любимая актриса - Катрин Денёв (а-а, помню, как раз тогда я была в восторге от музыки из "Шербурских зонтиков").
Любимый актер - Ален Делон (надо же, у меня уже тогда был неплохой вкус!).
Любимый писатель - Франсуаза Саган (ну, да, родители всегда говорили, что * я читаю то, до чего еще не успела дорасти).
Любимый певец или певица - Джо Дассен ( "Et Si Tu N'Existais Pas" сейчас играет у меня вместо будильника на магнитофоне).
В каком городе ты мечтаешь побывать? - Разумеется, в Париже. (Жаль, в той единственной поездке я успела увидеть еще далеко не все).
Да, действительно, я увлекалась Францией почти с младенчества. Не знаю, почему и откуда.
Я не хотела учить английский язык, и мама с папой самоотверженно возили меня первые четыре года через весь наш городок в специализированную школу с углубленным изучением французского (потом я начала ездить сама).
Я участвовала во всех олимпиадах и конкурсах по французскому языку. Все рефераты, которые мы писали по истории, я выбирала про эпоху Наполеона или Филиппа Прекрасного. Я была влюблена в эту страну, мне кажется, с того самого момента, как начала что-то понимать в жизни. Шанель, русская эмиграция и Сен-Женевье-де-Буа, "Маленький принц" и картины Клода Моне - можно ли перечислить все, что дала миру Франция?
Мама была приятно удивлена, папа не скрывал гордости, а я восприняла как само собой разумеющееся, когда в восьмом классе победила сначала в областной, а потом и в республиканской олимпиаде. Наградой стало предложение поехать на неделю в Париж для участия в международном конкурсе для школьников из стран, где изучается французский язык.
Нет, вы только, пожалуйста, не подумайте, что я такая "мамзеля", которая слишком много воображает о себе. Ну, действительно, чем еще мне было заниматься весь тот предыдущий год, что я почти целиком провела на больничной койке? Да, я читала литературу в оригинале и вела дневники, где пыталась описывать свои впечатления тоже по-французски. Помню, как учительница математики, которая вместе со мной делила палату, когда меня готовили к третьей операции, все удивлялась, как ребенок может столько читать, тем более на чужом языке. А на что еще мне было тратить время? Думать о том, что два предыдущих хирургических вмешательства так и не помогли моему упрямому носику, и сейчас хороший и разумный Аркадий Григорьевич не знает, что еще со мной сделать, кроме как вновь пустить под нож, уже не руководствуясь желанием сохранить мне красоту на будущее. Не знаю, как тогда мама сумела в последний вечер все же отговорить его. И действительно, после отдыха на море - единственном, что, он и все мы еще надеялись, мне поможет - я перестала болеть. В напоминание о том ужасном году мне остался только шрамик на переносице, который и по сей день я стараюсь иногда скрывать за очками, особенно в незнакомых компаниях и обстоятельствах. Ну, вот, кстати, я и объяснила, почему же так и не целовалась с мальчиками в свои двенадцать лет.
Но я все что-то не о том. Ну, зато таким образом становится немного более понятной мая жажда знаний о Франции и соответствующее ее утоление. Да, я попала в Париж в мае девяносто третьего года, ученицей восьмого "А" класса обычной белорусской школы. Трудно поверить? Мне тоже иногда кажется, что это произошло отнюдь не со мной, или не произошло вовсе, или только в моих мечтах. Знаете, я бы и сама не верила и сейчас, если бы не мои фотографии в компании девчонок, с которыми я тогда жила (две из них были из Венгрии, одна из Шотландии и еще одна из Мексики - наверное, нас специально заселяли с иностранцами, чтобы мы быстрее могли адаптироваться к разговорам исключительно по-французски), рисунки, что я делала на ходу на Эйфелевой башне и Елисейских полях, и письма от Виктора.
Наконец... Наконец Виктор приезжает ко мне в гости. Рада ли я - ну, понятно. Как можно не радоваться тому, что ты увидишь давнего и близкого друга, с которым общалась все эти семь лет. Мы писали друг другу письма, присылали открытки и маленькие подарки-сувениры, и звонили по два - нет, три раза в год - между католическим Рождеством и Новым годом (никто не знал, когда точно Виктор позвонит, но он делал это всегда в один из суетливых предпраздничных дней, так что даже мама с папой где-то год, наверное, на третий начали привыкать к его радостному "Счастливого Рождества!" и стали желать того же в ответ). Он обязательно звонил мне на день рождения. Ну, и соответственно, раз в год - на его день - я тоже звонила ему.
Да, я очень радуюсь. Но переживаю, кажется мне, еще больше. Потому что - знаете, все-таки, встретиться единственный раз, когда нам было по тринадцать (мне) и семнадцать (ему) ... и потом, конечно, говорить и слышать голос - хотя бы так редко и так далеко-глуховатый-с препятствиями в трубке, и отправлять фотографии - ну, конечно же, самые лучшие и красивые... и я понимаю, что мы просто друзья, а может, даже, лучше было бы сказать - мы просто знакомые... и я совсем уже не та застенчивая девочка ... но, кажется, с ним я и не была застенчивой, ибо тогда, семь лет назад, с ним было очень легко, просто, даже то, что я не знала каких-то слов по-французски, а он вообще не понимал русского языка, это не мешало нам смеяться и чувствовать себя счастливыми...
И все же мне боязно. К тому же, Виктор написал, что едет не просто так, не только чтобы повидаться со мной. Какие еще дела его могут ожидать в Беларуси, где он никогда не был и не факт, что окажется еще раз? Но, кажется, в конце концов, объявили посадку рейса 483 Париж - Франкфурт - Минск.
Ой, мамочка, я боюсь!
- Bon jour, mademoiselle Natalie. Ты совсем не изменилась. Нет, вру. Кажется, ты стала еще красивее…

...Моя бабушка Ирен всегда верила в предопределенность судьбы.
"Если бы это не было предрешено заранее, - говорила она, - разве получила бы я в наследство имя, деньги и замок д '**. Я стала первой девочкой в семье за все время ее существования, к которой вынуждено было перейти все..
Другое дело, что бабушка бы с радостью отказалась от сомнительного в наше время чести носить титул, от которого остались лишь почти истлевшие за два столетия бумаги, поместье, которое нужно каждые пять лет ремонтировать ради того, чтобы нравиться туристам, да так называемое богатство, большую часть которого спустил в карты накануне Первой мировой войны мой прапрадед, а остальное пожертвовал на движение Сопротивления во время Второй его сын. Все то, по мнению Ирен, не стоило одной улыбки Феликса. Феликс - бабушкин брат, старше ее на два года. Он погиб в автоаварии в 50-м, ему было всего двадцать. Именно ему, казалось бы, было суждено стать наследником всех наших семейных грехов и побед. Но кто-то там сверху, наверное, что-то перепутал, и в итоге почетное имя д'** вынужден продолжать я. Не то чтобы мне очень уж не нравилось... но я совершенно спокойно обошелся бы без всех этих фамильных сложностей и горделивости, которыми так или иначе каждого из нас, представителей Семьи, наделяет род, предки, прошлое.
Если бы не бабушка, я бы, наверное, вообще не очень интересовался всей этой генеалогией. Благодарение судьбе, она у нас еще не такая уж и запутанная - что уж говорить про семьи, которые ведут отсчет от походов крестоносцев или которым даровал титул в благодарность за свою поддержку первый из Бурбонов, этот шустрый красавчик Генрих Четвертый.
Нет, все гораздо проще. Мы насчитываем всего лишь двести лет. Если быть совсем точным - сто девяносто два. Титул барона был пожалован Жильберу ** в 1808. Да, да, не удивляйтесь, наша хваленая Французская революция не собиралась отменять привилегии для аристократов - она просто хотела захватить их для представителей новой власти. Приблизительно то же, но с большей кровью, произошло в большевистской России. Нет, эти две страны слишком похожи для того, чтобы им имело смысл воевать друг против друга. Жаль, что Наполеон так этого и не понял...
Итак - Жильбер, первый барон **, родил Поля. Что также нельзя назвать ничем кроме предопределения судьбы, ибо этот самый Жильбер после похода на Москву, как говорит семейное предание, так надолго потерял желание жить, что первый обладатель аристократической приставки д 'мог стать и последним. Где и как он встретился с Элоизой, откуда она была родом и насколько он влюбился - о том может свидетельствовать лишь единственный факт: в возрасте 45 лет Жильбер наконец стал мужем, а потом и родителем единственного сына. Поль в свою очередь дал жизнь следующему Жильберу, за ним был Жан - тот самый, что очень любил азартные игры. Ну, а дальше уже все просто. Жан - отец Шарля. А Шарль - это бабушкин папа. Офицер, полковник, участник Сопротивления, друг Феликса Юсупова и Шарля де Голля одновременно и просто обаятельный мужчина. Вот чью биографию следовало бы описать художественно, если бы я это умел. Да, именно благодаря Юсупову дети Шарля и получили свои имена - Феликс, в честь его самого, и Ирен - по жене.
У бабушки есть сын Антуан, а у Антуана - я, Виктор. Уф, даже перечисление этих давно забытых всеми скелетов занимает добрых полчаса.
Но на самом деле я шучу. Такой вот немного циничный юмор. Ибо, сколько бы я ни притворялся, что все семейные предания мне по барабану, я хорошо знаю - или, правильнее будет это назвать - прекрасно представляю каждого из моих предшественников. Что-то рассказывала бабушка, остальное я дорисовывал в своих фантазиях через потускневшие от времени портреты, сохранившиеся в замке. Галерея довольно таки выразительных в своем надменно-аристократическом снобизме лиц сопровождает посетителей "одного из уголков Франции, которые сохранили красоту былых веков" (цитата из туристических буклетов, которую можно отнести, по-моему, к каждой мало-мальски приличной усадьбе), когда те поднимаются с первого этажа на второй.
И именно по той причине, что все они - мои родные, дорогие и небезразличные мне, а еще больше желая порадовать бабушку, которая очень сердится на меня за то, что я не сделал этого раньше, я и отправился все же в это путешествие. Путешествие в прошлое.
Почему мне никогда не приходило в голову напроситься в гости к Натали?
Мы многое успели обсудить за семь лет нашей переписки в письмах. Я знаю первого мальчика, с которым она целовалась (и иногда мне все же немного жаль, что им оказался не я) - она знает, почему я так и не женился на Марианне, хотя даже мои родители были не против, несмотря на мой достаточно молодой возраст (я встречался с нею с девятнадцати до двадцати двух - лет, разумеется, не часов. А Вы что подумали?). Я старался поддержать ее, когда все же вместо своего института иностранных языков, куда она могла попасть без экзаменов - с ее-то знанием французского! - Натали выбрала факультет международных отношений. И даже если в первый год ей не хватило двух баллов - не отказалась от своего желания. И сейчас, хотя и с опозданием, она все же учиться там, где хотела - молодец. (Уважаю по-умному упрямых женщин.) Даже то, что она раскритиковала мое желание бросить колледж и отправиться изучать жизнь на практике - зачем журналисту образование, разве кто знает? - не мешает нашей доброй дружбе.
Но почему-то я никогда подробно не рассказывал ей про свою семью. Нет, она, конечно, знает, что отец мой - наследник прекрасной французской фамилии с эффектной буковкой д' в начале. Однако это ничего не значило для нас ни в ту неделю, когда мы вместе бродили по Парижу, ни позднее, когда звонили друг другу, поздравляя с днями рождения. Ни в наших письмах, где мы рассуждали о многом, в том числе о деньгах как измерителях счастья. (Ни я, который имеет их достаточно, ни она, разумеется, более ограниченная в своих желаниях, не настолько глупы, чтобы не понимать двух противоположных вещей: деньги не делают человека счастливым. Однако счастье недолго способно продержаться на их отсутствии).
Может, я стыдился рассказывать ей о том, что когда-то в этой бедной (и тогда, и сейчас), непонятной, не совсем самостоятельной и далеко не самой политически умной стране мой знаменитый и загадочный родственник потерпел поражение вместе со своим удачным, гениальным, мудрым и так далее - Императором.
Но сейчас, рано или поздно, я должен это сделать. Ведь, кроме того, что я хочу снова увидеть Натали, хочу познакомиться все же с ее родиной и, возможно, полюбить ее так же, как некогда это случилось с нею относительно моей Родины, кроме обычного интереса к новым местам и людям - я все же хочу понять, что такого было и есть у славян и почему они смогли победить всех, начиная с татарских орд и заканчивая Гитлером. Я хочу побывать там, где когда-то спасся от смерти, но не избежал позора поражения мой прапрапра ... мой предок Жильбер д '**, 27-летний капитан знаменитой наполеоновской армии.
Я еду в Беларусь. Я еду на Березину. Я еду к Натали.
... - Ах, Виктор, ты как всегда галантный кавалер! А я не могу так сразу сделать выводы насчет тебя. Что ты бы хотел услышать - какой ты взрослый и мужественный? Или то, что в моей памяти тебе все равно семнадцать?
Натали улыбнулась. Встреча состоялась.

1830-й.
Почему жизнь снова поставила его в ситуацию такого выбора? Неужели ему не хватает душевных страданий о том, что произошло почти двадцать лет назад? Он верил, что с появлением в его жизни Элоизы его наконец отпустит тоска о потерянном некогда в молодости счастье. Действительно, с этой девочкой Жильбер потихонечку начал снова чувствовать красоту и радость каждого нового дня. И, однако, она совсем, совсем не похожа на Изабеллу...
Изабелла - наверное, он так забылся, что произнес имя вслух, и будто тихое эхо разнеслось по замковым покоям. Эхо, такое же неслышное, застенчивое, трепетное, какою когда-то была она сама. Его первая любимая жена.
Она была рядом с ним с тех самых пор, как сам Жильбер помнил себя. Соседская девочка с огромными глазами, похожими на вишенки, с длиннющими косами, аккуратно поднятыми в подобие маленькой коронки - и постоянным ароматом (это нельзя было назвать обычным словом "запах") ванили, который якобы окутывал ее. Отец был состоятельным пекарем, его магазин знала половина города, и все дети в семье Поля Вадена с детства помогали на кухне.
Да, они жили на одной улице, Изабелла, дочь пекаря, и Жильбер, сын оружейников. По сути, их судьба был предопределена. Они должны были бы пожениться, с революцией или без нее. Правда, если бы не революция, вряд ли сам он стал бы сначала солдатом, а потом, благодаря Наполеону и его победам, и офицером, и даже дворянином с гордой приставкой к фамилии. Долгие годы он не мог привыкнуть к мысли, что это действительно произошло с ним, мальчиком из простой семьи, где испокон веков передавалось от отца к сыну мастерство делать красивое и сильное оружие, но не пользоваться им без серьезной надобности на то.
Революция взбудоражила и перевернула все. Жильбер оказался в армии. Через несколько лет стал капитаном. В один из очень коротких и нечастых отпусков, когда он вырвался наконец к родителям, они поженились. И почти перед тем проклятым двенадцатом годом ему был дарован высшей властью этот самый замок, где он замер сейчас в нетерпеливо-смиренном ожидании, словно зверь, которому новая драка растревожила старые раны.
Она никогда не видела этих комнат. Изабелла вообще не хотела ни его нового титула, ни богатства, которое обещал каждому из своих офицеров после завоевания далекой и дикой, но такой богатой лесами, людьми и землями России великий император. Все, чего она хотела, - это быть вместе с ним. И поэтому она добилась разрешения на то, чтобы отправиться в поход на Москву вместе с мужем.
Их было не так уж и мало, женщин наполеоновской армии. Маркитантки, кухарки, девки, подобранные кем-то из солдатни по дороге через Германию и Польшу, которые также хотели ухватить свой кусочек счастья, каким бы призрачно-недолгим оно ни казалось... Но были и такие, как она - жены. Со своими горничными (о, добрая маленькая Жанетта, где потерялась она...), с кофрами платьев, которые везли для балов в бывших дворцах русских князей.
Если бы только они могли предвидеть, как встретит их эта полуголодная, немытая страна, где рабы готовы были оставаться рабами своих хозяев, сжигать свои дома и мерзнуть в лесах, только бы не приветствовать победную французскую армию!
Если бы он только знал, что Изабелла, отправляясь с ним, уже ждала ребенка - он бы поссорился с нею, но никогда не позволил бы трястись по этим бесконечным выбоинам, у них же, русских, даже дорог нормальных не было!
Если бы они умели заглянуть в будущее... будущее, которое стало таким далеким прошлым, скрытым только на донышке его души. Почти никто сегодня уже и не помнит его Изабеллу... Родители умерли, друзья погибли. Все, что ему осталось, - только воспоминания.
Но нет! У него есть Элоиза. Пока что она еще есть. И если надо будет выбирать между ее жизнью и жизнью ребенка...
Тогда, в какой-то забытой Богом деревне на берегу той проклятой речки, после которой они возвращались домой словно побитые собаки, холодной ноябрьской ночью, когда Изабелла начала рожать на два месяца раньше - его не спрашивали, кого спасать. Его вообще не спрашивали ни о чем, единственное, что ему на память оставил милостивый Господь - ее последние слова. Жильбер так и не узнал, произнесла ли их она в лихорадке, не понимая сама, либо сознательно. Там было очень, очень натоплено, в том крестьянском доме, так, что у него самого закружилась голова, когда с мороза он якобы нырнул в ад. Она прошептала: "Помнишь... мы хотели, чтобы у нас были мальчик и девочка... сразу... вместе... как мы с тобой... всегда вместе..."
И больше она не сказала уже ничего.
Они были, наверное, хорошие люди. Отдали ей лучшую в доме комнату. Женщина, у которой своих было, наверное, пятеро детей - те испуганно прятались на печи - все пыталась помочь Изабелле, что-то шепча на своем языке, и гладила, гладила ее пальчики своими утомленными от работы, шероховатыми ладонями. Так врезались почему-то в его сознание тоненькие, исхудавшие запястья жены, накрытые этими старыми на вид, почерневшими руками.
Они отыскали какие-то травы, поили ее отваром - как он тогда понял, чтобы остановить кровотечение. И даже нашли в этой испуганной, бедной деревне молоко от чьей-то чудом оставшейся коровы - Жильбер знал, что французы забирали у крестьян все. Молоко для младенца... но девочка была такая сморщенная, такая маленькая, такая синюшная, что даже ему, который никогда вообще в жизни не видел новорожденных, стало ясно - не выживет...
Он хотел оставить им деньги, у него были даже не франки, а эти, их рубли, остались после Москвы. За то, что хотели спасти Изабеллу. И за то, чтобы похоронили ее по-человечески, так как у него не было возможности остаться и сделать это самому - утром, повелел император, остатки армии будут переправляться через Березину. Нельзя терять ни часа.
Но они не взяли его скомканных бумажек. Женщина даже заплакала, показывая то на себя и детей, то на старую, потемневшую икону, как понял Жильбер, Девы Марии с мальчиком на руках, висевшую как раз в комнате, где умирала его Изабелла.
И он сбежал. Сбежал оттуда, из этого жаркого дома, где не было почти ничего, кроме той самого иконы, печи, скамеек, стола и такого же старого, наверное, бабьего еще сундука, так не похожего на их французские сумки. Но в этом доме почему-то все же отказались брать деньги за то, что не помогли выжить чужой женщине, жене врага...
Потом он бежал из России - счастливчик, говорили после те, кто никогда не бывал на Березине. Да, он остался одним из немногих, кому удалось вернуться домой.
Но, много лет спустя, он не единожды задавал себе вопрос - а стоило ли возвращаться?

2000-й.
- А можно ли у вас напрокат взять авто?
Вопрос Виктора смутил, наверное, не только меня, но и родителей: зачем парню машина, когда он не то что не имеет водительских документов, но даже по-русски разговаривает не очень уверенно, да еще с таким пришлым акцентом, который сразу выдает в нем иностранного человека. Да и куда ему здесь интересно прокатиться? Мир с Несвижем я ему уже показала, специально просила друзей, Мишу с Машей (да-да, почти одинаковые имена, видимо, способствуют их семейной гармонии), они нас возили. По Минску мы посмотрели даже то, что я сама никогда до этого не видела. Специально на поезде съездили на день в Гродно - считается, что этот город сохранился лучше других в историко-архитектурном плане. Виктор интересовался, расспрашивал, фотографировал здания и меня на их фоне, смеялся, что исключительно ради меня нужно было бы изобрести машину времени и перенестись на пару-тройку веков назад, очень интересно было бы посмотреть на такую романтическую девушку в украшениях и платьях белорусских шляхтянок.
Казалось, ему понравилась вся моя культурная программа. А вот же, смотри ты, что-то я все-таки недосмотрела... Неловко даже.
- Я никогда этого не рассказывал, но дело в том ... - Виктор задумался на минутку, словно собираясь с мыслями, - дело, короче говоря, в том, что мой далекий предок воевал в наполеоновской армии. И мне хотелось бы посмотреть ту речку, где их разгромили русские войска. Я знаю, что это не слишком далеко от Минска.
-Березину? - удивленно спросила я. - Почему же ты раньше не говорил?
- Не знаю. Я думал, что тебе не очень понравится такое... прошлое национально-личное противостояние. А ты знаешь эти места?
- Ну ... на самом деле нет, только приблизительно, потому что никогда там не была. Читала только.
-Я знаю, - вдруг неожиданно сказала мама. - Если хотите, мы с папой вас отвезем.
Новые сюрпризы не заставляли себя ждать.
- Ты? Вы? - наши возгласы почти слились в один. - Откуда? И почему ты всегда молчала? - Вопросы сыпались из меня, что картофель из корзины. - Ты ведь всю жизнь провела в этом городе? Даже родилась здесь.
- Да, я здешняя по всем документам. Но бабушка твоя как раз таки из тех мест родом была. Не в ближайшей деревне, но недалеко. Она после войны в город бежала. Работу искать. У нее почти все родные или умерли, или погибли. Мать еще в детстве. Отец не вернулся с фронта. Была сестра младшая, но она в болоте сгинула, когда они от немцев прятались.
- Как это - в болоте? - Тут уже мне самой стало стыдно, что я не знала таких вещей о своих родных. Виктор родословную на два века, считай, может пересказать, а я... бабушку помню мало, мне было года четыре, когда она умерла. С дедом, мама когда-то неохотно однажды сказала, они разошлись, когда она сама еще совсем маленькая была. Все мои тети-дяди - с папиной стороны, и мне почему-то никогда в голову не приходило, почему так произошло. И дед с бабкой по этой линии у меня еще живы, в Витебской области живут, летом несколько раз во время каникул меня к ним отвозили погостить, но я так скучала по дому, что через две недели меня приходилось забирать домой. А папа в Минск поступать приехал, окончил здесь институт, женился на маме на последнем курсе, а потом они вернулись к ней на родину. Но я никогда особенно не интересовалась такими вещами, а сами они тоже не стремились что-то мне рассказывать.
- Ну, когда немцы, или даже местные полицаи облавы делали, крестьяне боялись не только того, что убьют - убивали редко. Но дома могли сжечь, или - еще хуже - забирали молодежь в Германию на работу. И поэтому по болотам и лесам прятались. Вот мамина сестра, ей тогда было лет двенадцать, она мамы на пять лет младше, шагнула в пучину неосторожно. И все. Не помог никто спасти, а мама сама не смогла ее вытащить. Та на ее глазах и утонула. Как в кино, помнишь? "А зори здесь тихие..."
Мама говорила так спокойно и тихо, что мне стало не по себе. Лучше бы уж она заплакала. А у нее даже голос почти не дрожал. Виктор молчал, а я... я даже боялась повернуть голову в его сторону, так как не выдержала бы сейчас ни одного движения - слезы переполняли глаза, не давали дышать моему и без того не очень здоровому носу и, казалось, просто давили изнутри на мозг, который отказывался воспринимать такую жуткую правду. Такого не могло быть. Это просто не могло случиться, не то что в моей собственной семье, вообще как на земле могли происходить такие ужасы? Не в кино, не в книжках, пусть даже и основанных на чьих-то воспоминаниях - но это всегда читалось как нечто ... ну, не дальнее, нет, но как бы немного нереальное, что ли. А с моей бабушкой? С мамой моей матери, без которой не было бы, получается, и меня? Как вообще она жила после с таким воспоминанием?
- Она и меня назвала - в память о той Надежде, - добавила мама и, резко поднявшись, вышла за дверь.
- Не ходи за ней пока, - потянул меня за руку Виктор и, повернувшись наконец к нему, я уткнулась лицом ему в грудь и заревела.

1824-й.
... На самом деле, думал в эти дни Кастусь, он стал главным в семье не сейчас, когда в дом пришла смерть. Все хозяйство оказалось на его плечах еще три года назад, когда отца придавило тем, гори оно огнем, многолетним, тяжелым, как дуб, деревом в лесу. Он так и не смог оправиться после того случая, хромал по двору словно калека ... Все домашние мужские дела приходилось делать ему, старшему сыну. Ответственному за шестнадцатилетнего Николку и Юрку, которому было тогда лишь четырнадцать. Про девчонок и говорить нечего, какая из них польза в доме - прясть, ткать да приданое готовить, но кому такая беднота, как они, еще понадобится, только за душой и есть, что с лица красивы и работать умеют ...Отец понимал и это. Ему мешала не столько физическая боль - а нога ныла, особенно в плохую, дождливую и холодную погоду, Кастусь не раз видел, как кривилось его лицо, когда Василь думал, что никто не видит, - но само чувство беспомощности, невозможности дальше отвечать за семью, всех, кого должен он был прокормить и одеть и вывести хоть немного в люди.
Всех, даже неродных...
Это царапало ему душу гораздо сильнее. Возможно, в некотором смысле смерть действительно стала для него спасением, прости, Господи, мысль грешную.
Словно подслушав то, что вертелось в его голове, Полина мягко произнесла: - Кастусь, не надо так по папе горевать. Может, я плохо думаю, но... мне кажется, что ему так лучше...
Он в очередной раз удивился про себя, как тонко эта девочка умеет чувствовать. И вообще то, что происходит вокруг, и то, как это отражается в его душе.
Ни одну из своих сестер он не любил так, как Полину - действительно, ни одну... Но сейчас... нужно будет говорить с матерью. Он не знал, какую причину придумать, чтобы довести до нее то, что решил еще прошлой осенью. Кастусь видел, как постепенно эта девочка превращается из маленького ребенка в красавицу. Долго не давая себе воли признаться в настоящем отношении к ней, он тем не менее всегда помнил, как она появилась в их семье.
Возможно, об этом ранее могла бы вспомнить еще Татьянка, однако Татьянки, как и отца, больше нет. Наверное, сейчас она встречает его там, и наконец ей не будет так одиноко. Старшая из сестер, которая родилась аккурат вслед за Кастусем, умерла при родах в прошлом году. Это подкосило отца еще больше.
Полина была неродной им по крови. Она вообще была чужеземкой, и Кастусь не раз втайне сам себе задавал вопрос, неужели этого не замечает никто, кроме него? Ни соседи, ни родня, ни даже сами дети. Ее бледной кожи, которая так боялась солнышка, что с первыми его лучиками Полина становилась словно измазанная веснушками. Ее нежных пальчиков с тонкими запястьями, ее улыбки, стыдливо-виноватой - будто она, сама того не зная, старалась не обделить собой остальных детей ни в родительском внимании, ни в их любви. Ее способности тихонько находить себе занятие с самого детства, даже тогда, когда все остальные ревмя ревели, и мать не знала, то ли бросаться, успокаивая, от одного к другому, то ли ругать всех сразу.
Мать не очень хотела оставлять чужого младенца в доме. Кастусю в память хорошо врезались ее тихие слова среди ночи во время, как он тогда еще детским умом понял, не первого их разговора на этот счет с отцом. И сейчас спустя почти пятнадцать лет они стучали в его висках, повторяясь словно эхо.
- Отец, это что же мы делать с ней будем?
- Что-что, - буркнул в ответ Василий, - растить.
- Так куда нам ее растить, у нас своих пятеро по лавкам, кормить нечем, зачем нам еще этот ребенок на шею?
- Ну, а куда ты ее денешь, на улицу выкинешь?
- На улицу как на улицу, но хоть к пану надо отвезти, пусть сам и разбирается. Может, за ней еще вернется кто.
- Ну, как вернется, тогда то и будет. Кому за ней возвращаться?
- Ну, был же с той, как ее ... Забэла, кажись… мужик какой-то...
- Вот то и оно, что какой-то. Может, это любовница его, так он только рад, что так получилось все...
- Не, Василь, дурное ты говоришь... у него глаза не такие были, когда она умерла. По любовницам так не страдают.
- Ты уже знаешь! А с чего тебе пан поверит, что это не наша дочь, а какой-то там французской женщины?
- Так а мы крестик покажем, и кольцо ее, и серьги...
- И что? Чтобы нас еще в краже обвинили? Ну, баба, ты и есть баба, волос длинный, а ум короткий... - Василь повернулся на другой бок, слышно было, как заскрипели полати. - Останется она у нас, а там видно будет, может, не отживет еще.
Но Полина выжила. Два месяца спустя, сразу после Рождества, родители повезли ее крестить. И так она осталась в без того немалой семье Бусликов. Куда делись те серьги, Кастусь не знал, когда-то, еще тоже в детстве, он тайком видел их в материнском сундуке, где та хранила собственное свадебное убранство. Но спрашивать об этом, как понимал он уже тогда, не стоило.
И вот теперь пришло время признаться матери, что он знает про Полину. Нет, говорить о том, чего боится он сам, тоже нельзя. Потому что боялся Кастусь самого себя. Сейчас, когда отца больше нет и он стал единственным хозяином в доме, все начнут говорить и о том, что надо жениться. И будут правы. Даже сам он соглашается с такой мыслью, действительно, ему уже двадцать четыре, жениться можно и нужно. Но привести жену в дом, где кроме собственных сестер и братьев, есть еще девочка, которая с каждой неделей становится все милее ... Как он будет объяснять свою нежность к ней? Братскими чувствами? А если вдруг однажды ему захочется переступить через семейную тайну? Кастусь понимал, что его отношение к Полине перестает быть просто обычным стремлением старшего брата опекать младшую сестру.
И не хотел, чтобы это бросалось в глаза кому бы то ни было. Даже матери. Или - тем более матери. Поэтому нужно вернуть ее к старой мысли про пана. Пусть он даже не признает такую правду - тем более, сейчас, спустя столько лет, когда все события отошли и почти забылись. А могила Изабеллы почти заросла травой, так как родители, наверное, приняв решение оставить ее дочь у себя, хотели, чтобы даже холмик земли на кладбище не служил напоминанием о прошлом ни им самим, ни возможным любознательным односельчанам.
И конечно же, самой Полине не следует знать о своем происхождении. Это не способно ничего изменить в ее жизни. Она такая же крестьянка, как и все. И считает себя одной из них, Бусликов. Что даст ей правда, кроме тоски по тому, чего она никогда не сможет себе позволить? Да родившая ее мать похоронена здесь, в нашей земле. Но есть и другая, тоже родная мать, которая вырастила и вынянчила ее не хуже других, родных своих детей, честно говоря, здесь надо отдать ей должное. После той подслушанной Кастусем ночной беседы мать никогда не выделяла Полину среди остальных, ни хорошим, ни дурным словом, относилась к ней абсолютно так же, как к Татьяне или Гиленке, не говоря уже о них, парнях. Отец... да, возможно, где-то в далекой неизвестной им стране у Полины действительно есть родной ей по крови и плоти человек, который дал когда-то ей жизнь. Но если за все эти годы ему ни разу не захотелось вернуться и увидеть своего ребенка - зачем пускать в ее голову какие неизбывные мечты о том, чего никогда не сможет случиться наяву? Полинин папа - это папа его, Кастуся. Другого у нее уже не будет.
Нет. Он сам, один, пойдет к пану. Он не возьмет мать с собой. Если пан захочет проверить - пусть сам ее вызовет. Если поверит сразу ему - пусть заберет Полину в поместье, какой-нибудь горничной, или кто там еще у них служит. Все-таки это лучшая, более спокойная доля, чем с утра до ночи работать в поле. Но если ничего не получится, он ради Господа Бога будет просить и умолять, чтобы эта беседа осталась только между ними двумя. Пан уже старый человек, дети его далеко, бояться, что он воспользуется молодостью и красотой Полины себе на забаву, не стоит - а возможно, в хозяйских покоях ее скорее заметит хоть кто из не совсем простых крестьян, не такой деревенский парень, как Кастусь. А сплетничать об этом... все же пан - человек воспитанный, образованный, да и зачем ему?
Да. Кастусь пойдет к пану.
Он снова мельком глянул на Полину, которая помогала матери убирать со стола после траурного ужина, и сердце его пропустило один удар.
Но чем скорее он это сделает, тем легче ему будет смириться с ее уходом из семьи - сейчас, пока она еще не вошла в свою лучшую пору молодости, пока он не видит, а только предугадывает и представляет, как наливаются женской привлекательностью ее грудь и бедра, обрисовывается тонкая талия, как более трепетными становятся движения, звонче голос и словно окутывающий его мягким облаком ее смех. И тем скорее он сможет забыть свои чувства и найти простую, равную ему девку, жениться на ней, родить детей и прожить свою судьбу так, как ему было суждено. Мечты - дурное дело, особенно для простых крестьян. Позволить себе мечты могут только паны.

2000-й.
- Какое ... необычное у вас кладбище, - с трудом подобрал слова Виктор.
После того, как мы побывали на Березине, налюбовались пейзажем, сфотографировались на фоне стелы-памятника, помолчали немного, каждый по-своему попробовав представить себе молодого французского офицера Жильбера - мама с папой спросили, не будем ли мы против того, чтобы заехать в бабушкину деревню - это почти рядом, всего километров десять от Студенки. Виктор, мне кажется, вообще не умеет отказывать - ему просто не позволяет воспитание, а тем более в таком случае. А мне… мне было интересно увидеть, где же родилась бабушка. Я никогда не была на ее родине. Я и на кладбище этом, насколько помню, если и была, то совсем, совсем маленькой. Почему-то после этого маминого рассказа о девочке, погибшей в болоте, меня не покидало чувство стыда и жалости. Не только к ней, или к бабушке, которой пришлось так много пережить и в детстве, и в юности, как бы банально это ни звучало - опаленным войной, - а еще и к самой себе, и вообще ко всей моей земле. Мы знаем и изучаем чужую историю, восхищаемся героями других стран, отождествляем себя то с русскими, то с поляками, забывая иногда о том, что родина измеряется даже не языком, на котором ты говоришь, не знанием главных дат своей государственности, не литературой - а тем, что дает тебе семья и твои собственные предки...
- В каком смысле необычные? - переспросил папа, подсыпая желтенького песка на могилку рядом с бабушкиной. Наверное, она также имела к нам какое-то отношение, но понять это было трудно - стоял только крест с наполовину стертой надписью.
- Ну, знаете, они такие ... как необитаемые. Нет, - сморщился Виктор, - совсем плохое слово. Неопрятные? Неупорядоченные, вот. У нас аккуратненько в рядочек лежат плиты, вымощены тропинки - каждому ясно, где и как отыскать нужных... людей.
- Так это же деревенское кладбище, - улыбнулась мама. - Тут все свои и своих знают, очень редко приезжают посторонние люди, ну, вот если родителей привозят, например, а так-то хоронятся в большинстве местные - они тут не запутаются. Я и не очень хотела маму тут оставлять, в городе было бы проще ездить. Но она очень просила - чтобы хоть кто-нибудь из семьи вместе с матерью лежал. Папа ее погиб под Калугой, она после ездила к нему. Наде могилой болото стало. А мама здесь одна...
- Это ее крест? - кивнула я в сторону.
- Да. Она умерла, когда маме было лет тринадцать, до войны еще. Полина Петровна. А отец был Сергей Петрович - словно брат с сестрой. Знаете, мама говорила, что она мало что запомнила из родительских рассказов. Но что осталось в памяти - мать ей сказала, что в семье был обычай всех девочек называть двумя именами - Полина и Екатерина, не знаю, почему. А на ней, на маме, значит, моей, традиция закончилась, так как родители были первые комсомольцы на селе и очень советскую власть уважали - поэтому вместо Екатерины ее назвали Октябриной. Почти то же самое, однако совсем другой смысл...
А еще почему-то мать ее дразнили все на селе мамзелей. Откуда и почему - мама уже не знала. Может, потому что деликатная слишком была. За это деду и понравилась, наверное...
Мама замолчала. Молчали и мы - каждый о своем. Виктор, наверное, думал, что не зря все же приехал к нам в Беларусь, пытаясь тут отыскать следы своего далекого предка Жильбера. Надо будет потом обязательно спросить, что, по его мнению, тот испытывал почти двести лет назад. И могло ли ему, неизвестному нам, давно истлевшему в своем фамильным склепе, а тогда молодому и, наверное, красивому офицеру прийти в голову, что однажды его прапрапра ... сколько там раз пра- внук окажется там же, где и он. А вообще все мы рано или поздно окажемся там, где можем встретиться с теми, кто дал жизнь нам, и нашим родителям, и родителям их родителей...
Возможно, так рассуждал мой отец. Или же он думал, как повезло ему самому. Его родные папа и мама еще живы, и дай им Бог здоровья на много лет, у него большая, дружная, сильная своим единством семья, и мы с мамой - также ее неотъемлемая часть.
Мама... может, мама вспоминала свое не очень счастливое послевоенное детство. Может, жалела, что я почти не знала и не помню своей бабушки, ее матери, так же, как она не знает своей...
А я думала, что, несмотря на то, что я их не знаю, никогда не видела, и могу только догадываться, какими же они были, как выглядели и вели себя, были ли они такими же эмоциональными, как мы, или наоборот спокойно- сдержанными, гордыми или всепрощающими, страдали они от безответной любви или заставляли страдать других - все они, кто своей улыбкой, кто разрезом или цветом глаз, формой ладони или чем-то, не видимым на первый взгляд, но гораздо, гораздо более важным и определяющим - живут во мне. И пусть они продолжаются и дальше...

Декабрь 2008, перевод - октябрь 2009