СТАРАЯ ПЕСНЯ
Любого из нас спроси: сколько он песен знает, да так, чтоб с начала и до конца? За редким исключением - десяток, полтора вспомнится, не больше. А, что за песни? Те, которые в детстве слышали. Именно эти песни и формировали наше мировоззрение. Пели их, не какие-то там знаменитости, а за праздничным столом, наши же, самые близкие люди. О чём эти песни? Призадумавшись, ответим: - О жизни!
Действительно, то, чем мы живём, о том и поём. Жизненная песня на душу ложится, как мамина рука на русую детскую головку. И тепло её помнится всю жизнь, в горе и в радости, в тоскливом одиночестве и на весёлом празднестве.
За мои шесть десятков лет многие песни мою душу трогали, но одну песню я слышала всего один-разъединственный раз, от моей бабушки, Марьяны. Мне тогда было девять лет, может быть с хвостиком. Запомнилась не только песня, но и, благодаря ей, и весь тот зимний вечер.
В тот год на нашу улицу провели радио. У колхоза на столбы денег не было. Провода тянули от дерева к дереву, благо белая акация росла повсеместно. Кто радовался такому новшеству, а кто, заслышав хриплый говорок из репродуктора, опасливо крестился. Но постепенно люди привыкали и уже не выключали, пока радио само на ночь не затихало. Под него просыпались, под него засыпали. Вот, только в ветреную погоду, когда деревья раскачивались, из репродуктора доносились обрывки слов. Моя бабушка по-человечески жалела радио. Объясняла нам, непонятливым, что «наш говорун простудился на ветру…» И сразу в хате становилось скучно, будто кто-то из домашних вечером домой не вернулся.
Всё было, как обычно в зимний тягучий вечер. Бабушка пряла прядыво веретеном. Это именно те волокна из вымоченной, выбеленной конопли, нитки из которых пойдут на тканья. О-о, чтобы навернуть кудель и взять в руки веретено, надо многое проделать.
Сотки 2-3 густо засевали в огороде коноплёй. Даже огораживали участок, чтоб курочки туда не забрели и не выклевали семена. Во второй половине лета, когда воробьи слетались на созревающую коноплю, бабушка замачивала обмолоченный ржаной сноп. Сплетая вершинки стеблей, делала тонкие перевясла. Потом уже перевясла поливала водой, чтобы мягче были. Ранним утром, вместе с дедушкой, дёргали коноплю, вязали снопики, толщиной, чтобы пальцами обеих рук можно было обхватить. Прислоняя снопики, друг к другу, ставили на солнцепёк сушиться. Самые ядрёные стебли сушились отдельно. Это на семена. Их мне и предстояло охранять от воробьёв. Наконец мы, всей семьёй, шли коноплю теребить. В руках мы перетирали конопляные стебли, освобождая их от высохшей листвы. Тонкие снопики складывали по десять штук и вязали большим перевяслом и уносили за дорогу. За дорогой большой спуск к реке Мурафе. Вниз снопы катились сами, это метров 600-700. И ещё метров триста до реки мы несли снопы на плечах. Снопы развязывали и заносили в речку снопики, приваливали камнями. Каждая хозяйка ставила свою метку, где у ней прядыво замоченное. Недели две, а может и больше мокли снопики в проточной воде. Их уже и не узнать – побелели. Выкидывали их на берег, и я ещё целый день переворачивала снопики – сушила. Самое трудное для нас, на своих плечах нужно отнести снопы на гору, домой. Там они ещё недельку сохли «до ломкого хруста». Потом предстояла тяжёлая работа. Нужно снопики на станке, который сельчане называют «трепало», побить, растрепать и из ломанных стеблей вытеребить кострицу – беленькую шелуху. Но как не старайся, а всё равно где-то что-то останется на волокнах. На большом гребне, этакой круглой доске с высокими острыми зубьями-шипами, дедушка вычёсывал почти двухметровые волокна. Расчёсанное прядыво - красивое, как косы девичьи, его пряли на прялке. Нитки получались тонкие, крепкие. Их берегли для основы. А ткали нитями потолще, из того прядыва, что на гребне осталось. Кудель навёрнутая из спутанных волокон, с торчащими костринками, выглядела неряшливо и, выдёргивать из неё волокна – это дело для самых терпеливых прях. А поскольку в хозяйстве ничего не выбрасывали до полного износа, то брезговать такой работой не приходилось.
Нити из веретена сматывали на мотовило, красили, сушили, сматывали в клубки. А уже с клубков наматывали на цивки. Цивки вкладывали в челноки и на станке ткали рядна, домотканые рушники и даже простыни. Бабушка и мама ткали рядна не только полосатые, но и узорчатые. Мама любила ткать «сосенкой» и «паучками». О-о, это целое искусство! Бабушка ткала для своей семьи и на заказ…
А в тот вечер, бабушка сидела на припечку. Кудель вставлена нижним острым концом в специальное углубление, закреплённая колышком, чтоб не шаталась. Левой рукой бабушка подёргивала из брюха кудели волокна, словно доила непонятного вида козу. Нитка тянулась к приплясывающему веретену. Всё казалось просто и легко, но эта лёгкость была только в бабушкиных руках. Дедушка тоже умел прясть, но за бабушкой ему было не угнаться.
Зимний вечер длинный и, до звона в ушах – скучный. Чтоб хоть как-то скоротать время, я и приставала к бабушке. Просила сказку рассказать или песню спеть. Бабушка долго отнекивалась, пока дедушка не напоминал ей, о чём бы он хотел послушать. Бабушка вздыхала, откашливалась и начинала рассказ. Сказки на удивление быстро у неё заканчивались. Но для меня и этого было достаточно. Я отползала в тёмный угол на печи и заново додумывала сказку. А если что-то у меня не сходилось, спрашивала у бабушки. Бабушка удивлённо переспрашивала, сердилась на меня за то, что я ей «голову заворачиваю», но всё же давала дельный совет. Я надолго замолкала. Старики думали, что я давно уже сплю. Где там, я в плену у сказки. Она мне до утра будет сниться, яркая, с новыми сюжетами…
Другое дело – песня. Песни у бабушки были длинные, протяжные, жалостливые. Сразу и не поймёшь, то ли песня это, то ли плач горем убитой женщины. В песнях говорилось о событиях старины глубокой, а мне, малой, казалось, что в те далёкие времена, кроме горя лютого, ничего и не было.
Бабушка пела, перемешивая слова со вздохами и даже со всхлипыванием. Тыльной стороной ладони вытирала слёзы, и это было самым весомым подтверждением чистой крестьянской правды. Слова произносились старинные, об их значении я могла только догадываться. А переспросить – ни-ни! Потом, через несколько дней, когда впечатления улягутся и на поверхность всплывут концы, которые я так и не смогла связать во единое целое, по малолетству и житейской неопытности, спрашивала. Бабушка к тому времени уже и забудет, какую она мне песню пела, а мои жерновки в детской головёнке, всё перемалывают сказанные слова.
Время размывает краски и рассказанное удаляется, нет, не забывается, а всего лишь становится тоньше под грузом новых впечатлений. Но одну песню мне, видать до веку не забыть. Иной раз начну петь, но уже на третьем слове комок к горлу подкатит и голос пропадёт. И только мысль рисует горестную картину о женской долюшке, бесправной и беспросветной… Кому теперь споёшь такую песню?.. Другая жизнь, другие нравы, а песню жаль. Надо бы хоть слова записать, может, найдётся добрый человек, прочитает и вздохнёт украдкой. Вот она:
Посию, щэй вию, я в Святу Ныдилю.
Чогось мэни Бог ны годы, що вия ны всходы.
О-ох!
А хоть вона зийды, вид витру зивяны.
Идэ мылый з корчмы пьяный, на мэны ны гляны.
О-ох!
А хоть вин и гляны, я його боюся.
Бидна ж моя голивонько, дэ я подиюся?
О-ох!
Двырыма – ны вспию, а викном – ны смию.
Розступыся сыра зэмлэ, най я йду пид тэбы.
О-ох!
Зымля розступылась, мыла сопятылась:
Просты-просты сыра землэ, що я согришыла!
О-ох!
Бабушка допела до конца, тяжело вздохнула и, не промолвив больше ни слова, углубилась в свои мысли. В углу, в загородке у порога, дремали ягнятки. Кошка зорко следила за тем, как мотовило покачивалось, похожее на швабру, только на конце черенка – развилка, подставляло под нитку то один, то другой конец. В решете вертелось, как пузатая крыса, веретено.
- Домотаешь это веретено, меня кликни, - распорядилась бабушка. – Я нитки посчитаю.
Дедушка кивнул головой, шикнул на кошку, приготовившуюся напасть на заметно «похудевшее» веретено. Только я, всё ещё была под впечатлением старинной песни…
Почему «старинной»? А разве в нынешнее время такое не случается?..
Потому и помнится песня.
28.12.11 г.