44 года на боевом посту. часть 1

              Мемуары И.Г.Барковского.   
 
               ПРЕДИСЛОВИЕ  РЕДАКТОРА.

  В детстве мы мало интересовались прошлым вообще, а военным прошлым своих родителей – в частности.  Отцы и многие матери детей нашего послевоенного поколения в своём большинстве – участники Великой Отечественной войны, или, во всяком случае – трудового фронта.    Что мы знали о них,  когда были детьми?  Да почти ничего.  Собственно говоря,   даже понять-то  всё величие их борьбы,  все опасности, лишения,  боль и горечь поражений,  ранений, потерь товарищей, друзей, радость Победы, гордость за свою Родину  и  даже то,  что уцелел…   Разве можно было всё это понять,  прочувствовать и оценить в детстве?   Конечно же,  нет.   А жаль,  очень жаль,  до слёз жаль!   Ведь уже нет их никого,  наших родителей,  дедушек и бабушек,  хлебнувших каждый своего,  лиха  той ужасной войны.    Один из них,  уже ушедших воинов,  отстоявших наше с вами будущее – отец моей одноклассницы и подруги детства Анны Барковской -  замечательный Человек и Воин, прошедший войну в разведке и лично многократно смотревший в глаза смерти, благодаря высочайшей  своей  подготовке  и профессионализму не давший  ей победить себя,  внёсший неоценимый вклад    в  общую Победу нашего народа над Германским фашизмом – старшина   Барковский   Иван Григорьевич.   То, что я знал его лично в своём безоблачном детстве, меня, конечно, радует.   Но что я  о нём знал?  А  другие наши  пацаны  и девчонки – так же.    Но, слава Богу,  он сумел сделать неоценимый для всех нас  и  будущих поколений   (не только для своей внучки) подарок:  он написал о своей жизни и борьбе – ничего не утаивая и не приукрашивая,  без излишнего пафоса и абсолютно без  фанатизма, скупо -  о родной партии или Сталине.    Он боролся не за партию или её вождя – за свою семью и народ,  свой дом и Родину – ту,  которую ему Бог дал.  И он её всегда любил, лелеял, защищал так, как это может сделать только верный  и Богохранимый  сын.
          Мне захотелось, с разрешения дочерей, чтобы эта его книга могла быть прочитана не только детьми и внуками  Ивана Григорьевича,  а   многими другими нашими соотечественниками,   которые  чтут   Историю нашей Родины  и  её  Героев,  не получивших геройских звёзд  и высоких званий, но надёжно защитивших нашу землю от коричневой чумы.  Наш герой – один из миллионов  воинов,   победивших и выживших, отдавших все свои силы и помыслы служению своему народу.    Вечная Слава  и  Вечная  Память  Герою  Великой  Отечественной  войны, орденоносцу  и  Хранителю  правопорядка  И.Г.  Барковскому!   
                С. Лелеко.

                ОБРЕТЕНИЕ  ПРОЧНОСТИ.

               

         Книга посвящается солдату  20 века.  Я использовал свой жизненный путь, воспользовался своими воспоминаниями, дневниками, рассказами родителей, фронтовых товарищей.
            Мне хотелось рассказать о жизни простого деревенского парня, выросшего в большой,  из одиннадцати человек,   т.е.   многодетной крестьянской семье,  испытавшего  много  трудностей     и  радости  в трудовой  деятельности на производстве  –  в лесной промышленности,  в   колхозе, службе на Тихоокеанском флоте, на фронте, в войсках МВД и на службе в транспортной милиции.
                Здесь же мне хотелось поделиться впечатлениями о сибирской природе,  охоте,  моих поездках по родной стране,  а особенно – отразить боевой путь  в  годы  Великой  Отечественной войны и милицейские будни на переднем крае борьбы с нарушителями наших советских законов.

                И.Г.  Барковский.

                ПРЕДИСТОРИЯ.

           В далёкие годы русско-японской войны отец моей матери Никодим Загорский переехал на постоянное место жительства в далёкую и богатую Сибирь из Белоруссии,  Борисовского уезда, деревни Стайки,  со своей большой и дружной семьёй.  У него было четыре дочери,  а моя мама – Мария Никодимовна, была в семье самая меньшая и самая любимая дочка. Дедушка поселился в большой красивой сибирской деревне Тарамба, Красноярского края,  Нижне - Ингашского района, где жили, в основном, коренные сибиряки.

         Деревня дедушке понравилась: она стояла  на очень красивом месте. По окраине протекала речка Тарамбинка,  где было очень  много рыбы,  особенно хариуса.   Вокруг деревни стояла вековая тайга: столетние сосны, ели, берёзы, осины и другая буйная растительность.  В  тайге – много ягод и грибов.  Местность вокруг холмистая,  земли – чернозёмные,  урожаи большие    и крестьяне жили зажиточно.   Народ там был весёлый,  работящий и жизнерадостный.

               Дед  Никодим   купил рубленную из сосновых брёвен  сибирскую хату   с  усадьбой,  две десятины пашни, лошадь, домашний скот и сельскохозяйственный инвентарь.  К тому же дед был хорошим портным и шил для жителей деревни шубы, дохи, пальто и другие необходимые вещи. Общество ему выделило дополнительно земли, где можно было в достаточном количестве сеять хлеб и другие культуры, и он вместе с семьёй остался там жить постоянно.



 РАЗДУМЬЯ ИЗ 21 ВЕКА... Т.е., дед был крепкий хозяин – единоличник! Так ведь?



         Меньшая дочь Мария подросла и стала деревенской красавицей. Местные парни потеряли покой, часто возникали споры, даже драки на вечёрках (так назывались вечерние гулянья молодёжи).  Каждый хотел покорить сердце девушки. Но вот из группы «победителей» в неё окончательно влюбился удалой и отчаянный парень, деревенский гармонист, заводила и организатор всех дел – Заблоцкий Тимофей Данилович  1883 года рождения – средний сын и любимец большой семьи Заблоцких.

           Вскоре сыграли весёлую сибирскую свадьбу,  и  Мария Никодимовна стала Заблоцкой.    У Заблоцких семья была тоже большая – жили все в одном доме,  работали сообща. Старший – дед Данила семью держал в строгости и все ему подчинялись беспрекословно,   его слово было законом.  Он никому не позволял отделиться,  хотя в одном доме было, конечно, тесно – жили три самостоятельные семьи: старший сын Павел с четырьмя детьми, Тимофей ( мой отец) с женой, две дочери деда Данилы: Кристина и Наталья, и ещё один сын Алексей.

               Всё это большое семейство было вроде бригады: работали сообща, жили дружно и в достатке, поскольку много и хорошо обрабатывали свою землю и были авторитетными и почётными гражданами большой сибирской деревни.

         Известно, что мой прадед Михаил Заблоцкий – отец деда Данилы, был выслан в Сибирь ещё в 1861 году за участие в революционном движении и поселен навечно в деревне Тарамба. Он там женился на коренной сибирячке, родились у них четыре сына: Пахом,  Михаил,  Иван и мой дед – Данила.  Так образовалась эта большая, дружная семья, в которую и вошла моя мать Мария Никодимовна.

        У мамы родилось двое детей, но, поскольку врача в деревне не было, дети, заболев, умерли в раннем возрасте.
         В 1914 году началась Империалистическая война: на германский фронт мобилизовали дядю Павла  и моего отца.  Мама в это время жила и работала в хозяйстве деда Данилы Михайловича, который умело всем руководил.  Вся семья работала старательно – это и моя мать, и сёстры отца Кристина и Наталья,  Людвися – жена дяди Павла, Иван и Ольга – дети дяди Павла – так же помогали во всех делах.  Так что благодаря их трудолюбию и старанию, хорошему руководству со стороны деда Данилы,  земля  в отсутствие старших сыновей  Тимофея  и Павла,  исправно обрабатывалась, засеивалась и давала хорошие урожаи.  В семье по-прежнему был достаток.

       Империалистическая война разгоралась.  Царские генералы не слишком удачно организовали наступательную операцию против австрийских войск, и  в  1916 году часть, в которой служил мой отец Тимофей Данилович, попала в окружение.   Не смотря на стойкость и героизм русских солдат и офицеров, австрийцы, имея лучшее вооружение и численное превосходство, одержали верх. Отец мой был оглушён взрывной волной и пришёл в себя, когда остатки его полка были уже пленены австрийцами.  Отца тогда поместили в военный госпиталь, где немного подлечили,  а затем передали австрийскому помещику для сельскохозяйственных работ.

         В 1917 году в России совершилась революция, а  в  1918 году Австрия передала Советской России русских пленных.  Поскольку отец мой был болен и очень слаб, советские власти в конце июля 1918 года отпустили его домой,  в Сибирь.   Приехал он в родную деревню больным    и истощённым от недоедания и каторжной работы в австрийском плену.   Дома, благодаря хорошему питанию и целебному сибирскому воздуху, здоровье его значительно улучшилось.

           В Нижне-Ингашском уезде в  1919 году прочной Советской власти тогда ещё не было. Часто на активистов новой власти нападали белогвардейцы и  белочехи,  в  связи с чем местные большевики организовали партизанское движение.
          Мой отец Тимофей Данилович Заблоцкий, как бывший фронтовик и патриот своей родины, примкнул к этому историческому партизанскому движению.  Поскольку  со здоровьем пока улучшений было не много, он был на легальном положении и снабжал партизанские отряды продуктами питания, боеприпасами и всевозможными сведениями о белых, за что был арестован колчаковцами.    Однажды ночью его товарищи помогли ему бежать из-под стражи в тайгу    и примкнуть к своему отряду.      В  тайге в это время был сильный мороз и глубокие снега,     а колчаковская  армия отступала по старому сибирскому тракту через деревню Тарамба. По пути это воинство грабило крестьян, партизаны же нападали на мелкие отряды белых, уничтожали их, отбивая награбленное добро.  В эту зиму отец сильно простудился, организм его снова ослаб и летом 1920 года он заболел тифом.

          Первым, к слову, тогда заболел его брат Павел.  Он уже лежал при смерти и женщины в доме тихо плакали, сидели  с горящими свечами, когда отец вошёл в дом и спросил:  «В чём дело?» Женщины на него «зашикали» -  «Дай, мол, человеку спокойно умереть».  Но Тимофей Данилович растолкал женщин, сбросил горящие свечи, схватил уже недвижимое тело брата Павла и  начал усиленно делать ему искусственное дыхание: своим ртом приложился к  его губам  и вдыхал воздух в его лёгкие.  После больших усилий по  такой «реанимации»,  Павел Данилович пришёл в себя и открыл глаза. Отец  мой плакал от радости и приговаривал:  «Очнись братец, не умирай! Ведь у тебя пятеро детей и шестой ожидается.  Пусть лучше я за тебя умру – ведь моя жена только ещё в положении…».

                Кризис болезни у Павла прошёл, больной стал поправляться и прожил до 75-летнего возраста.   А вот мой отец Тимофей Данилович, заболел тифом и его ослабленный организм не выдержал: медицина  была  в ту пору ещё слаба,  и он в июле 1920 года скончался.
                Через 40 дней от тифа умерла и мать отца, которая безумно любила и жалела своего дорогого сына, и во время похорон от него заразилась…

                НАЧАЛО  МОЕЙ  ЖИЗНИ.
                После этих трагических событий в нашей семье, через два месяца – 19 октября 1920 года, уже без отца, родился я, Иван Тимофеевич Заблоцкий.  Как говорили люди, знавшие моего отца в детстве,  я  был похож на него как две капли воды!   И они оказались правы: когда я вырос и был призван в Красную армию, на пересыльном пункте сфотографировался и прислал фотографии домой, то не знавшие меня люди, держа в руках снимки отца и мою, говорили, что это один и тот же человек.

          После смерти отца  дед  Данила Михайлович выделил моей матери часть хозяйства,   а родители её – Никодим Кузьмич и Виктория Гавриловна, забрали мать в свой дом, где я и родился 19 октября.  Родильных домов в то время ещё не было, и женщины рожали где придётся – в поле, под стогом сена, в бане.   Иногда помогали старушки- повитухи.

              На белый свет я появился, говорили, очень слабым и хилым; может быть потому, что мать уже будучи беременной, работала в поле, по хозяйству, до последнего дня – дня моего рождения. Возможно, на этот факт повлияли  сильные нервные потрясения и  страдания после смерти моего отца.   Бабушка Виктория Гавриловна,  вместе с мамой выхаживали меня различными народными средствами, возили и носили к бабкам в другие деревни: В-Атины, Тугушу, Южную Александровку, Верхнепойменск,  но ничего не помогало.   Я кричал день и ночь, никому не давая покоя,  и мать  с бабушкой уже как-то смирились с моей скорой смертью; им казалось, что я умру так же,   как умерли две моих сестрёнки,  которые родились ещё при жизни отца.

                Но однажды моей маме посоветовали свозить меня к знахарке, которая лечила детей микстурами, приготовленными из разнотравья. Мама решила ещё раз попытать счастья в попытке меня спасти.   Запрягла она в кошеву лошадь,  карюю кобылицу,  выделенную из хозяйства умершего отца,  дедушка  Никодим  положил сена, меня завернули в сибирскую доху из собачьих  шкур.   В  тридцатиградусный морозец мама привезла меня в деревню  Верхатины,  которая располагалась в пятнадцати километрах от Тарамбы, на высоком берегу красавицы реки Поймы.

            Лекарка оказалась знакомой моей матери – дружелюбно нас встретила, сама внесла меня в дом, распрягла лошадь, растопила печь и начала готовить сибирскую яичницу-глазунью.   Мать сильно волновалась, и просила знахарку побыстрее оказать помощь своему малышу, но старуха хладнокровно выслушала перепуганную мать, а потом сказала: «Посмотри-ка  яичницу, чтобы не подгорела,  а  я посмотрю мальчишку  твоего».

            Она развернула меня, осмотрела всё тело, глаза и руки, и сказала матери: «Милая, твой сынок долговечен, он не умрёт, а будет твоим кормильцем до глубокой  твоей старости!».  Чем старуха руководствовалась, по каким признакам смогла всё это определить – никому не известно до сих пор, но её предсказания полностью сбылись.

          А в то время у матери моей было только одно стремление и желание – вылечить меня, чтобы я остался жив, иона продолжала просить, обливаясь слезами, скорее приступить к лечению.    А старушка, не обращая внимания на то, что я орал во всю мочь,  всё-таки усадила мать за стол  и накормила.  Мать всё порывалась выйти из-за стола и взять меня на руки,  но знахарка строго  ей запретила это делать и приказала сидеть.  Мать подчинилась её грозным и требовательным словам.

          После угощений старушка пошла к соседу и тайно взяла конский хомут, принесла его в дом, приготовила какие-то травы и запарила их, после чего остудила до такой кондиции, что можно было руку держать, сняла с петель дверь.   Дальше было ещё интереснее    ( по маминым воспоминаниям):  меня, наголо раздетого и дико орущего, она продела несколько раз через потный хомут, поносила вокруг снятой двери, после чего искупала в тёплой воде с разнотравьем. Не мои крики старуха не обращала никакого внимания. После купания напоила водой с древесным углём и плотно завернула в шерстяное одеяло.   И тут, к великому удивлению моей матери, я уснул крепким сном и проспал много часов,  в связи с чем маме пришлось даже заночевать у приветливой старушки – лекарки.

             Когда я пробудился, то сразу был напоен какой-то водой с травами, после чего меня накормили, и я снова уснул и спал до утра без движений.  Только на следующий день мама запрягла лошадь и увезла меня домой, в Тарамбу.

      Как потом она говорила, произошло чудо: я стал поправляться, хорошо спать, нормально есть и живот меня больше не беспокоил,  и  я в скором времени начал становиться на ноги, держась за край скамейки, а потом и самостоятельно ходить!

       С лёгкой руки знахарки я перестал болеть.  Чем она смогла меня вылечить, что со мной было – всё это осталось неизвестным.   Видимо, помог какой-то настой из разнотравья,  а возможно   и купание в воде,  которая была запарена на травах.   Но вот по каким признакам на лице и руках она сумела определить,  что  я долговечен?  Это мне не понятно до настоящего времени!  Неужели просто угадала?   Нет, нет на это ответа – во всяком случае,  после её  лечения я стал  нормальным ребёнком.

                В  НОВОЙ  СЕМЬЕ.
           В скором времени, примерно через год после кончины моего отца, мама вышла замуж за очень сильного и удалого вдовца, у которого умерла жена, Барковского Григория Даниловича. Он был моложе матери на четыре года.      После свадьбы Григорий Данилович увёз нас за 50 километров в деревню  Алгасы  Иланского района, где им был срублен большой дом из толстых лиственных и сосновых брёвен.

          Григорий Данилович был великий труженик: день и ночь работал, раскорчевал и вспахал поле, засеял рожью, пшеницей, ячменём и овсом и т.д.    Был он физически очень сильным человеком, трудолюбивым, сердечным, всегда помогал слабым и бедным односельчанам.  Он был так же знатным и удачливым охотником, звероловом. Добывал много пушного зверя и птицы, много ловил рыбы.  С мамой они зажили очень дружно и в согласии,  дети рождались почти каждый год.

               Так  с  1921-го по 1930 год у  меня стало пять братьев и три сестры: Анна, Татьяна, Нина, Николай, Пётр, Сергей, Гриша и снова Николай (первый брат Коля умер от скарлатины).   К   1930 году наша семья состояла из 10 человек,  я был самым старшим по возрасту и  уже помогал отцу в хозяйстве. Появились семейные трудности: не хватало одежды, продуктов питания, так как скот домашний у нас, почему-то, частенько  пропадал.  То падёт лошадь на ноги, то провалится  в болото и утонет другая…

              Помню, вырастили замечательного саврасого коня  –  его заколол вилами сосед –  кулак Станислав Шендяков,  и мы опять остались безлошадными!  А ведь известно, что крестьянин без лошади как без рук!
          Отец с матерью работали день и ночь – пилили дрова,  драли драньё,  делали вёдра и туески из бересты, кадушки; всё это они продавали в Иланске и вновь покупали лошадей.  Но лошади эти по разным причинам, опять падали!    Вот как-то купили крупную чалую кобылицу,  полгода на ней поработали – и она пала на ноги.  Отец хотел было её забить,  но  племянники его попросили отдать её им.  Они  взвалили её на сани и увезли домой,  на другую улицу села.  Через некоторое время кобылица у них поправилась,  и  они стали на ней работать.  Племянники  потом  помогали нам на своих лошадях вспахать землю, засеять поля.

     А нашей семье вновь приходилось пилить лес и покупать новую лошадь…
              Спасала нас от голода  и нищеты в то время отцовская охота.       Наша сибирская деревня Алгасы,  хотя  и  была всего в 20 километрах от железной дороги,  стояла в дремучем лесу. Вокруг деревни  -  могучий вековой бор, ельники, кедрачи и болота, а в восьми километрах – красавица река Пойма.

          Зверя тут в те времена было много, как и птицы.  А вот охотников было мало – ведь все занимались, в основном, сельским хозяйством.  Охоту на зверя и птицу считали баловством, отец же этим путём сумел кормить и кое-как одевать  большую нашу семью.    Добывал он медведя, лосей, диких коз, барсуков и пушных зверей: белку, колонка, горностая, лисиц, рысей, выдру, волка.   Много охотился на птицу – глухарей, тетеревов, рябчиков, гусей и уток. Отец так же был удачливым рыбаком.

            Деревня Алгасы расположена в хорошем месте: с востока, в восьми километрах -  река Пойма, с запада, в 12 километрах – река Кан.   Местность, в основном, холмистая, покрытая богатейшими лесами.  Как правило, на холмах разрабатывали поля, где и выращивали хлеб. Деревню разделяла речка Караван, по берегам которой были заросли лозы, ельника.  Берега речки соединялись двухсотметровым мостом.  В те времена через деревню проходила дорога в южном направлении, километров на сто от железной дороги до глухой деревушки Росляки;  а дальше, на сотни километров – тайга и ни одного селения до самой границы  с Монголией.       Нынче  по  тем  местам  проходит  железная  дорога   Абакан – Тайшет,  построенная  воинами – железнодорожниками  в  60-е  годы.

                Из нашей деревни можно было в зимнее время ездить на лошади в Канск, Иланск. Крестьяне возили на базар всё, что могли изготовить сами. Тогда нашу деревню называли не иначе, как «золотым дном» - и ведь это была сущая правда!  Вокруг деревни было множество  разной ягоды – малины, черники, брусники, чёрной и красной смородины, голубики, морошки, земляники, клюквы, черёмухи.  А грибов, грибов сколько было!  Рыжики и грузди, опята и подберёзовики, маслята и белые – неисчислимые богатства тайги! Иди и бери – только не ленись!

             Когда Григорий Данилович Барковский привёз нас с мамой в Алгасы, он меня усыновил   и оформил на  свою фамилию; так я стал  Барковским Иваном Григорьевичем,  вместо Заблоцкого Ивана Тимофеевича.   Моя родня по родному отцу была против этого,  но они ничего не смогли противопоставить моему новому отцу.   Жизнь – есть жизнь…

         Я, конечно же, до шестилетнего возраста ничего об этом не знал. Но однажды, когда мне было уже шесть лет,  я чуть не погиб.   Помню, что переходил по широкой плахе через речку  и поскользнулся, упал в воду и пошёл на дно «топором».   Спас меня соседский парень  Пётр Васильевич Половцев. Он заметил, что я упал в воду, бросился в речку и  сумел меня вытащить.

          И вот брюки и рубаха на мне, из самотканого льна, совсем ещё новые, стали колом – как брезент.   Это полотно изготовлено было матерью и отцом:  они сеяли лён, после косили, обрабатывали – мяли, получали волокно, из которого пряли нитки, сновали, ткали ткань и только потом шили одежду, половики, постельное бельё и даже одеяла. Всё делали сами

        И вот…  «брезент»! Мне было очень обидно, что я намочил свою новую одежду, да ещё и выпачкался в грязи.   Расплакался,   а  в  это время нас встретила соседка   Евдокия  Морозова, всплеснула руками и с горечью запричитала: «Ох, сиротинушка ты моя, бедная…».  Услышав эти слова я встрепенулся,  удивился,  посмотрел на соседку и стал спрашивать, почему это я – сирота? Ведь у меня были папа, мама, много сестёр и братьев; однако, видимо тётка эта была не слишком большого ума, и стала мне, малышу, доказывать, что мой родной отец умер.    Пётр Васильевич Половцев  привёл меня домой, к моей бабушке Виктосе,  которая как раз приехала нас проведать из Тарамбы.  Я ей пожаловался на соседку,  которая сказала,  что  я,  мол,  сирота,  а  моего тятю называет… отчимом!   К моему удивлению, бабушка Виктория прижала меня к себе, расплакалась и сказала, что Морозиха права,  и что мой родной папа умер от тифа в 20-м,  и  что я родился уже после его смерти.  Это был удар в детское сердце – я долго дичился и не мог смириться с тем, что меня так долго  (целых шесть лет!)  обманывали…

                ПРИОБЩЕНИЕ  К  ЖИЗНИ  И  ПРИРОДЕ.

         Но детское сердечко отходчиво – ведь Григорий Данилович меня не только не обижал, но даже любил,  пожалуй,  больше,  чем своих детей,  и  я  тоже ему отвечал той   же любовью    и доверием.  Делал он мне игрушки, из города всегда привозил красные пряники, конфеты  и, что самое главное, приучал меня к природе, начал брать с собой на тетеревиные тока.

             А тетеревиный ток – это захватывающее зрелище!  Слетаются около сорока – пятидесяти сизо-чёрных,  краснобровых   с  белым подхвостьем тетеревов.   На рассвете они начинают бормртать, «чуфыкают»,   дерутся между собой и подходят  к скраду,  где мы сидим,  почти вплотную.   Это неповторимое, прекрасное и захватывающее зрелище;  часто я не давал отцу стрелять этих красавцев, пока не налюбуюсь ими вдоволь. Затем отец одним выстрелом убивал одного, а иногда и двух – трёх драчунов…

          Мой новый папа Григорий Данилович брал меня и за грибами – ягодами, на рыбалку, и я  с детства пристрастился и к охоте, и к рыбалке и к сбору даров леса,  полюбил  матушку - природу на всю жизнь!
          Его вклад в моё обучение бесценен: от него я научился ориентироваться в тайге, определять нужное направление по деревьям, камням, по течению ручья, по солнцу. Рассказывал много     о повадках зверей, птиц,  о  том, как лучше их выследить,  как добыть,  как подходить к медведю, лосю, токующему глухарю.  Это была теория высочайшего класса!

         И вот мне исполнилось десять лет.  Зима 1930 года была суровая,  и снега в тайге выпало больше метра.  В апреле снег стал бурно таять,  и речка наша  зашумела и застонала как разъярённый зверь.  Я в это время учился во втором классе сельской школы. Учёба мне давалась тяжело, почему-то всё нужно было буквально,  зубрить.    Видимо,  это  зависело  и  от учителя, который не смог с первого класса научить  азам. Он кричал, бил линейкой учеников за малейшее нарушение.    В первую зиму я даже буквы все не смог выучить.   Спасибо, мой дядя – Пётр Данилович выучил меня за лето,  и я смог на следующий год учиться по-настоящему.

          Итак, весной отец стал готовиться к охоте;  чистил ружьё,  заряжал патроны.  Я пришёл   из школы и стал его просить, чтобы взял меня на глухариную охоту,  на ток,  и  чтобы  научил меня стрелять.   Отец пообещал меня взять при условии, что я сделаю все уроки.    Конечно,  уроки  я сделал, и в час ночи мы поднялись,  быстро собрались, взяли  в охотничью сумку кусок ржаного хлеба и сала, вышли во двор.   Темень была сильнейшая,  шумели потоки  ручьёв  и  речка ревела. Мы взяли курс на запад, в угол Ашкаульского болота.  Предстояло нам пройти километров семь по просёлочной таёжной  дороге,  по которой зимой ездили в город Канск.    Проходила она сквозь стены векового соснового бора.  Могучие сосны как бы переговаривались между собой…

        Пройдя километров пять по зимнику, мы свернули по тропе в угол соснового бора, который полукольцом охватывал  Ашкаульское  болото.  В это время грозно рявкнул дикий козёл, в ответ ему ухнул филин.  Отец мне терпеливо,  шёпотом,  объяснил,  что это не опасно;  просто козёл нас учуял,  а  филин ему  «ответил». И вот мы тихонечко подошли к поляне, где ещё в темноте старые глухари затеяли драку. Появилась зорька.  Мы затаились и стали свидетелями драки этих могучих птиц, весом до 5 – 6 килограммов.   Они так яростно налетали друг на друга, били могучими крыльями, взлетали стремительно вверх.  Самки-кополухи  в  это  время  нежно квахтали.    На поляне  было примерно пять самцов  и три кополухи.  Зачарованные,  мы стояли  и смотрели  на этот замечательный спектакль.  Отец,  видимо,  не хотел сразу стрелять,  давая возможность мне вдоволь насмотреться на это чудо природы…

         Вот на востоке резко прорезалась яркая светлая полоса, и птицы как-то разом взлетели и расселись на ветках деревьев. Один из глухарей сел на сук лиственницы метрах в семидесяти от нас, и начал петь.  Отец мне шепнул на ухо, чтобы я стоял тихо и не шевелился – любовался токующим глухарём, он же под эту песню ушёл в противоположную сторону. Постепенно совсем рассвело. Глухарь тем временем  «вошёл в азарт» песни, распушил веером могучий хвост, выгнул красивую шею,  и,  то подымая,  то опуская краснобровую голову,  трещал: «Тэк, тэк, тэк», после чего шипел, как однобокое точило.  Вот во время  этого «точения» глухарь ничего  не видит  и не слышит. В это время опытный охотник может сделать  3-4  больших шага или прыжка.  Глухарь не услышит ни треска сучьев, ни выстрела ружья.

           Я любовался красавцем-певцом впервые в жизни.  Отец, добыв уже трёх глухарей, тихо под песню подошёл ко мне, но стрелять этого глухаря не стал. Впоследствии он сказал мне:  «Не хотел омрачать твой восторг птицей, принесшей тебе столько удовольствия»...
  … Возвращались домой мы в приподнятом настроении. Когда проходили мимо холмов Фроловой пашни, услышали токующих косачей.   Я попросил отца посмотреть на них и Григорий Данилович согласился, хотя целый километр нужно было пройти в сторону от тропы. Мы осторожно подошли к токующим птицам под прикрытием мелкого  сосинничка,   метров на  75.    Птиц было около пятидесяти!   Самцы самозабвенно токовали,  набегая друг на друга, затевали азартные драки, бормотали,  «чуфыкали»,  подлетали вверх и с треском опускались.  Они веерами распустили хвосты с двумя косичками и белым  подхвостьем. Мы с отцом залегли было за упавшей сосной, но любоваться долго не пришлось: на опушку леса осторожно вышел матёрый волк и огляделся. Первым  непрошенного  гостя  заметил  отец и тихонько показал на него.   Волк начал мастерски ползти к токующим косачам. Он прижимался к земле, как кошка, когда скрадывает птаху; отец осторожно заложил в оба ствола картечь – крупную дробь.    Я следил за отцом,   волком   и токующими косачами одновременно, с превеликим азартом ожидая развязки.   Волк полз   к старому берёзовому пню,  наполовину заросшему высокой старой прошлогодней травой.  Сюда же приблизился старый косач с распущенными крыльями и хвостом.  От него до волка, затаившегося в траве, расстояние постепенно уменьшалось. До нас же было метров сто пятьдесят. И вот тетерев  «чуфыкнул»,  с  треском  взлетел и опустился возле пня.   Волк молнией бросился на косача,  тот попытался взлететь, но волк схватил его за ногу и прижал к земле.  Тетерев захлопал крыльями,   а  вся  стая косачей взлетела в воздух.

         В этот момент раздался выстрел отца – картечь сделала своё дело.   Волк выпустил из своих зубов косача и, сделав большой прыжок, перевернулся на спину. Мы подбежали к убитому волку. Ему попала в шею одна картечина, и он этой крупной дробиной, величиной с горошину, был убит наповал.  Тетерев с перекушенной ногой и сломанным крылом пытался уползти в сухую траву, но я его поймал. Матёрого мы быстро утащили в чащу леса, где отец мастерски снял с него шкуру. Тут же появились сороки и чёрные вороны,  расселись на ближних деревьях в ожидании обеда.  Шкуру  свернули и привязали к охотничьей сумке,  затем отец сказал :  «Ток очень большой, посреди  поляны сделаем шалаш,  и  завтра ты самостоятельно поохотишься на косачей.    Я же пойду за глухарями. Возьмём у дяди Игната берданку – приучайся самостоятельно добывать дичь, ведь тебе уже одиннадцатый год!»

         Мы быстро наносили из леса жердей, нарубили молодых сосенок и соорудили отличный шалаш,  с  бойницами во все стороны.  Принесли хвороста и настелили его, после чего собрали со старого стога сена и прикрыли им хворост,  чтобы было удобно сидеть.
      По  местным законам, законам тайги, раз мы поставили шалаш – ток наш, и уже никто сюда не придёт охотиться.

           Я был в великом восторге от охоты!     Сёстры Анна и Татьяна приступили  оскубать  перья  с глухарей и косача.  Отчим расправил на земле шкуру волка.  Принесли ружьё от дяди Игната, но в это время я прилёг и незаметно уснул.   Правда,  разбудили к обеду,  а  перед  обедом  Григорий Данилович стал обучать меня стрельбе.  Показал как надо обращаться с оружием,   заряжать патроны,  как правильно приложить к плечу приклад ружья,  целиться, плавно нажимать  курок, после чего он экзаменовал меня.  Хотя раньше я уже «тренировался» с ружьём отца, и этот случай помнится!   Однажды я взвёл курки ружья, висевшего на гвозде.   Вокруг собрались сестрёнки  и братишки, но, к счастью, на лавке стоял мешок с зерном, и стволы были направлены туда.  Я, не зная того, что ружьё заряжено, незаметно нажал спусковые крючки, произошёл выстрел из обоих стволов!  В том, что никто из окружающих детей не пострадал,  было чудо – стволы были направлены в этот мешок, который и спас всех.  Мне крупно досталось и от мамы и от отчима – они сильно на меня рассердились, но наказывать не стали, а решили меня обучить премудростям стрельбы и охоты.

          И вот наступил момент сделать свой первый в жизни выстрел. Отчим поставил деревянный щит,  нарисовал углём косача,  внизу щита – второго,  дал мне дядину берданку и патрон.      Я самостоятельно открыл затвор, вставил патрон в патронник, положил ружьё на упор, тщательно прицелился в рисунок верхнего косача и плавно нажал на спусковой крючок.  Грянул выстрел  и отдача сильно толкнула прикладом мне в плечо; но первый выстрел был удачным –  в  рисунок птицы попало несколько дробин.  Второй выстрел я произвёл абсолютно самостоятельно,  без подсказок.  Отчим был очень доволен и дал мне выстрелить несколько раз и из своего ружья;  и тоже выстрелы были удачными.

             Так, в десятилетнем возрасте, я  уже неплохо владел неплохо ружьём!     Домой  начал приносить  много  рябчиков,  так  как вокруг деревни их было тогда очень много.   Это птица небольшая,  чуть больше куропатки, серенькая,  граммов на  350 – 400, с  очень вкусным  белым мясом.   А какие получаются картофельные супы из этой дичи!

              И вот  наступило воскресенье,  которое я ждал с большим нетерпением.   Ещё  в субботу, сделав   все уроки,  дал проверить их отцу.   Затем помылись  в парной бане и пораньше легли спать.   Конечно,  спать  я не мог – вздрагивал, поднимался и смотрел на часы: очень боялся,  что просплю свою первую самостоятельную охоту.  Конечно,  в  нужное время под утро,  я  уснул крепким сном, но отчим меня разбудил.  Быстро собравшись, мы тихо вышли из дома и по тропе, через свой огород, вышли в деревню.  Ночь была очень тёмная,  и шли почти на ощупь.  Глядя на темень и заросли леса, которые мы проходили, мне было как-то не по себе, особенно когда мы подошли к шалашу,  где я должен был остаться  один на один с природой!   Правда,  я  вида   не подавал и решительно залез в шалаш.   Отчим,  закрыв мой лаз снаружи,  сказал: «Ну, действуй решительно, не спеша.  Дай косачам поиграть, когда рассветёт – стреляй, а после выстрела не шевелись. Убитых птиц соберём, когда закончится охота. Ни пуха тебе, ни пера!».  Сказав всё это, Григорий Данилович ушёл в темноту  плотного соснового бора и я остался один. Десятилетний охотник в шалаше…

            Перед глазами,  почему-то,  возник матёрый волчище, убитый отчимом на этом месте три дня назад, и у меня застучали зубы,  бросило в дрожь.    Я  стоял на коленях  и  смотрел  во  все бойницы сразу – но вокруг была темнота,  ничего не было видно.  Час в таком состоянии мне показался вечностью.  Но вот замутился восток, робкий свет прорезал мрак леса и где-то высоко за вершинами могучих сосен пролетел ветерок.  И лес начал постепенно пробуждаться. Где-то в полудрёме сонно проговорил дрозд, а далеко,  на  Ашкаульском болоте,  курлыкнул  журавль.  Каким счастливым я почувствовал себя в тот ранний час!  Вот так бы и сидел, наслаждаясь пробуждающейся весенней природой…

         Но нельзя сделать ни одного лишнего движения – ведь уже рассвет!  Вот послышался звук, от которого стало сухо во рту,  которого  я  ждал  с  большим нетерпением:  в стороне поляны «чуфыкнул»  старый косач – токовик,  с треском опустился на поляну и несколько раз бормотнул. Со всех сторон ему ответили тетерева и один  за  другим  начали слетаться на поляну.  Начался азартный ток.  Вдали треснул выстрел – это отчим уже добыл первого красавца-глухаря,  затем второй.   Я  же сидел в шалаше зачарованный.  Косачей было около полусотни,  среди них бегали самочки – тетёрки,  что-то клевали с земли.     Некоторые косачи подходили вплотную к шалашу – казалось,  протянешь руку,  и можно схватить птицу.  Я забыл про своё ружьё,   и затаив дыхание смотрел на эту красоту, доселе мной не виданную так близко, совсем рядом.  Вдруг, неожиданно вся стая косачей и тетёрок  мгновенно взлетела в воздух.    Я вздрогнул,  вначале подумав,   что подкрался волк или медведь, осторожно выглянул в окошко с восточной стороны. Возле шалаша, метрах в двадцати, стоял какой-то зверь – от страха мне показалось, что это медведь,  а может  и лось. Но это оказался дикий козёл, самец косули.  Он стоял  ко мне боком и ещё не подозревал об опасности, так как ветерок тянул от него к моему шалашу.  Стоял он как на картинке – рога длинные с тремя отростками, шерсть ровная, чистая, гладкая, ноги как точёные, белое пятно (мы его называли зеркалом) на  подхвостье.  Стройный, гордый красавец на  длинных ногах.

         Вначале я испугался, конечно. Но потом осторожно приподнял ружьё.   В это время козёл вытянул шею  и  неожиданно рявкнул,  как медведь или большая собака,  затем сделал огромный прыжок  метров на пять, и вновь остановился.   Видимо,    он всё-таки учуял запах человека, но не понял откуда.  Как впоследствии  я  узнал,  дикие козы очень любопытны,  и  должны  вначале убедиться  в опасности,  и  только потом  убегают.

         Я осторожно просунул ствол ружья в бойницу шалаша, тщательно прицелился в переднюю правую лопатку козла, и плавно, как учил меня отчим, нажал спуск.  Грянул выстрел.  Порох был дымный,  и  всё заволокло дымом.  После выстрела козла не стало,  и  я перезарядил берданку; ума хватило  из  шалаша не вылезти.  А тут через некоторое время прилетел один  краснобровый тетерев, сел на берёзу,  стоявшую от шалаша шагов на  30 – 50, на краю поляны.  Я осторожно выставил в окошечко ствол берданки, прицелился и выстрелил.  Косач как-то неестественно захлопал крыльями, пытаясь улететь, но упал на краю поляны и затих.     Я вновь перезарядил ружьё, оставаясь сидеть в шалаше,  и   в это время ко мне подошёл отчим.   Григорий Данилович спросил : «Ты не спишь, сынок?»  - тут я и вылез из шалаша.  У отчима были убито два глухаря и заяц, которых он снял с плеча и положил  рядом.    Глухари были крупные красавцы, весом около шести – семи килограммов каждый,  с  чёрно-сизо-зеленоватыми мощными шеями и головами,  с бородками  и  пепельно – буроватыми боками,  с большими и красивыми, как веера, хвостами.

        Я тоже с превеликой гордостью показал отчиму убитого мной косача.  Он спросил насчёт второго выстрела, и я с грустью рассказал, как дикий козёл разогнал ток и как я в него выстрелил по передней лопатке и промазал.  Показал Григорию Даниловичу  где стоял козёл когда я в него выстрелил.  Пройдя по следу, отчим обнаружил капли крови на прошлогодней траве и сказал: «Видать попал ты в него хорошо, но дробь была мелковата.  Нужно было зарядить патроны картечью».   Всё-таки, пошли по следу искать раненого козла. Пройдя метров сто, отчим сказал: «А посмотри-ка  вот туда,  в сторону толстого  листвяга – там лежит твой козёл!».

         Я бросился опрометью к лежащему козлу – радость и восторг мною полностью овладели! Отчим тоже был очень доволен и сказал:   «Молодец, сынок!    Ты теперь стал настоящим помощником в семье, и нам будет легче нас всех прокормить».    Я, конечно, был очень рад этой высокой оценке отчима. Да и было чему радоваться – ведь у косули очень хорошее мясо, а убитый мной козёл был крупный,  чистого мяса было в нём килограммов тридцать.

                Григорий Данилович очень быстро и ловко снял с козла шкуру, разделал его на части,  оставил меня охранять,  а сам быстро ушёл в деревню за лошадью.  Я разжёг костёр, достал из вещевого мешка кусок сала, сделал из прута шомпол и насадил сало на него, начал жарить на огне, периодически подставляя под капающий жир кусок чёрного ржаного хлеба.  Казалось, что эта еда – самая вкусная в мире, и даже передать это не возможно! Этот восторг во мне сидит уже более  50 лет – настолько я был тогда доволен и рад…

             Впоследствии я очень  много добывал разной дичи – бил лосей, медведей, волков, коз, рысей, и т.д.,   но впечатление от первой,  такой удачной охоты,  этот восторг,  остались на всю жизнь.
           Прибыв домой я стал героем дня у моих родственников, которые с завистью смотрели мне в рот, просили ещё и ещё раз рассказать об этой охоте и об удачном выстреле в дикого козла.

         В те далёкие времена  в нашей сибирской тайге никто не запрещал охотиться на любого зверя в любое время. Охотников было мало, но они, по своему разуму, прекращали охоту в июне, а  в середине августа вновь её начинали.  Пушного зверя добывали только с первого октября;   в общем,  люди давали зверю размножаться.
          В нашей деревне занимались охотой только  5 – 6 человек, а настоящим охотником считался мой отчим: остальные просто развлекались,  охотясь,  в основном, на птицу.
          В май 1930 года я закончил второй класс.  Весна!  Берёзы распустили свои листочки, белым молоком возле речки Поймы зацвела черёмуха, появилась нежная хвоя на лиственницах и зацвели первые цветы.

       Мы с отцом поехали на поля, где меня учили пахать, боронить и сеять пшеницу. Притом всё это Григорий Данилович умел делать мастерски, хотя и вручную.  Сеял он так: наберёт в кошёлку зерна (это мог быть горох, ячмень, рожь или пшеница) и горстями сеет очень ровно и равномерно. Он зерно разбрасывает, а я еду верхом на лошади и бороной укрываю зерно в землю.  Когда же приходил воскресный день , в нашей деревне никто не смел работать в поле. Все отдыхали. Любители могли уйти на охоту или рыбалку.
       И вот однажды в субботу, мы закончили сеять на нашем поле. Оно было на возвышенности, откуда было всё видно на десятки километров. С западной стороны – сосновый бор и ельники, за ними – река Кан. С северной стороны протекала небольшая речка с чистой и прозрачной водой. С южной стороны было небольшое болотце, а за ним – сплошной кедровик,  где осенью мы били много кедровых шишек.  Поле наше считалось далёким, хотя было до него всего пять – шесть километров от деревни.  Однако ехали  мы туда  работать всегда с большим желанием.

     Вот закончив к обеду посевную,  мы с отчимом решили пойти на рыбалку.  Быстро приехали домой, накопали червя, взяли снасти, продукты, и пешком пошли на реку Пойму. Шли через Егошин угол (место, отведённое жителю села Егошину, было действительно похоже на угол: кругом его огибало болото),  и  вступили на болото.  Тропа проходила по мху, среди кедрача и пихты. В этом болоте рождалась речка Караган, которая проносила свои студёные  прозрачные  родниковые воды через нашу деревню.

      Дальше путь лежал через чёрный бор, через гриву леса к таёжной красавице Пойме.  По её низким берегам рос тальник, лоза, заросли черёмухи.     Тут мы подошли к трём соснам, где протекал небольшой ручеёк – в этом месте у Григория Даниловича был сделан добротный  балаган.  Крыша его покрыта была еловой корой, внутри подстилка из елового лапника. Сверху – сухое сено. В балагане – всё необходимое: ведро, кружки, сачки, вентери (так называли морды из прутьев лозы).  Сложив все свои снасти, мы сначала наносили дров для костра.  Для этого отчим срубил сухую сосну и порубил её на части. Я уже говорил – он был очень сильным человеком, и мог носить такие толстые чурки, которые я бы и не повернул на месте

         Затем сачком и удочками мы наловили окуньков, пескарей, плотвы.   Рыбёшка была мелкая, но отец объяснил, что это для живцов, на которые будем ловить крупных окуней и щук.  Всю пойманную мелкую рыбку поместили в ведро с водой, чтобы она оставалась живой.  Вечером, перед заходом солнца, немного порыбачили.  Очень хорошо брались окуни, сорожки.  Я с восхищением поднимал удилище после того, как поплавок  резко уходил под воду, и краснопёрый красавец, грамм на триста, трепетал в воздухе.  За вечер мы наловили полное ведро рыбы, переложили её в сачок и опустили в проточную воду ручья – чтобы не портилась.    Когда стало темнеть, мы с отчимом, взяв керосиновый фонарь, пошли ставить удочки с живцами – вот это был процесс!  Я подавал живую рыбку, а отчим осторожно насаживал её на крючок и опускал в воду в те места, где водились щуки.  На налима ставили удочки с червяком.  Итак, всего мы поставили тогда около пятидесяти удочек разных сортов, затем установили в воде две верши.

         Стало совсем темно. Разожгли костёр, сварили замечательную уху и очень аппетитно поужинали.  Приятная усталость свалила меня с ног, и я уснул на таганке, как убитый.
        Когда на востоке стала зарождаться зорька и прорезалась полоска света, меня осторожно разбудил Григорий Данилович, сказав: «Ну, сынок, пойдём проверять удочки».   Река шумела как-то особенно.  Недалеко от нашего шалаша о чём-то шептались сосны, прокричал дрозд и ему как-бы отозвался кулик, совсем близко ухнул филин.

       Взяли с собой мешок, фонарь, топорик, нож, и осторожно пошли по тропе вдоль берега. Вот и первая поставленная удочка – рагулька пуста, леска размотана. Отец сказал: «Ну-ка попробуй вытащить первую в своей жизни щуку!» - и я начал поводить рыбу к берегу. Она делала рывки, сопротивлялась и плескалась, выбрасываясь на поверхность воды. Я, конечно, тоже не сдавался, а отчим давал мне советы когда натягивать шнур,  когда отпускать, но,  всё же,  не выдержал: когда щука резко дёрнула и я чуть не упал в воду, он понял, что рыба для меня слишком крупная,  сам схватил шнур и вытащил на берег очень крупную щуку.

       Рыбёшка была ничего себе – килограммов на тринадцать!   Сажая её в мешок отчим приговаривал: «А, голубушка, попалась! Сколько ты мне порвала лесок, сколько проглотила крючков!»  -  и действительно,  когда её потрошили,  внутри нашли больше десятка  крупных крючков. Она, как правило, перекусывала леску, шнур – в этот раз крючок был привязан к стальной проволоке.
       Проверив все удочки мы поняли, что улов что надо!   Ещё две щуки, весом в пять и восемь килограммов,  «составили компанию» первой в мешке, там же оказались десять налимов, из них три крупные, килограмма по три каждый, и несколько приличных окуней.  Отчим был доволен.

          Утром мы ещё удочками ловили окуней, но они брались неважно.  Наживляя очередного червяка, я нечаянно уронил банку с ними в реку – ловить рыбу стало не на что.  Мы перекопали целую поляну, но червей не нашли.  Я, понуря голову, сел на старый сосновый пень, отодрал кору, а под ней оказались желтовато – белые личинки короеда.   Не давая себе отчёта, просто от нечего делать,  нацепил эту самую личинку на крючок  и бросил в омут.    Вдруг,  к моему  удивлению, поплавок сразу скрылся под водой.  Отец мне крикнул: «Подсекай же!» - я дёрнул удилище и  в воздухе блеснул крупный окунь, граммов на четыреста!     Подбежал отчим, помог мне снять «здоровяка» к крючка и спросил, где я взял такого червяка.  Я ему рассказал про личинок,  и  мы вместе под корой нашли ещё много таких,  и стали ловить на них – окунь очень хорошо брался на эту приманку.   Когда позже вытащили верши, то там тоже был неплохой улов.

         Так что  и моя первая рыбалка тоже удалась: всего мы наловили тогда килограммов шестьдесят всякой рыбы, а вот как её донести по тропе за восемь километров?  Как раз подошли племянники моей мамы Колбиковы – Николай и Константин, которые тоже рыбачили, но менее удачно.  Мы быстро сварили уху, поели на дорогу, и вместе с Николаем и Константином удачно дошли до деревни вместе с уловом. Конечно, придя домой отчим подробно рассказал о моём «открытии» новой приманки и как мы вместе на неё ловили рыбу.
          Мои товарищи стали меня звать «фартовым», то есть, счастливым охотником и рыболовом.

     Вот  так я и стал первым помощником отца в семье.  Скот – как  на зло, у нас не вёлся. Не только лошади, но и другая живность – свиньи, телята – часто и необъяснимо дохли. Приходилось жить охотой и рыбалкой.
         Отчим, при первой же возможности, купил мне одноствольную централку 20-го калибра, и не упускал удобного момента, чтобы я изучал тайгу, умел ориентироваться, знал явления природы, не боялся зверя в тайге.

         В 1932 году я уже мог свободно ориентироваться по деревьям, муравейникам, камням, солнцу, звёздам.  Изучил повадки медведя, лося, знал их места обитания, звериные тропы.  С каждым выходом в тайгу она мне казалась всё роднее, я в ней себя чувствовал как дома, и днём и ночью. Кого я только боялся тогда, так это рыси, которая нападает на человека сзади, прыгая с дерева, но в тайге всегда был с верными друзьями лайками – они никогда не подводили.

            В последствии,  будучи дивизионным разведчиком на фронте, эта наука отчима мне всегда помогала.  Я всегда шёл решительно, не боясь сбиться с маршрута.  К науке, полученной в детстве, прибавилась ещё наука военная; вместе они способствовали отличному выполнению боевых приказов при защите Родины от фашистов.

           Однажды, ещё в 1931 году, отчим с матерью поехали к моей бабушке в деревню Тарамбу на масленицу (есть такой старинный праздник).  Много собралось родственников маминых и моих (по родному отцу Заблоцких),  дедушка Данила Михайлович,  дяди Павел и Алексей,  тётушки Кристина и Наталья,  и многие другие.  Нагнали самогона, причём крепость его была никому не известна, но он горел синим огнём, когда его поджигали.
        Началось гулянье.  Отчим пил много и не пьянел.  Меня забрали  к себе Заблоцкие и не знали, чем мне угодить, как накормить и обласкать.  Отчим же, Григорий Данилович, с утра до вечера был в гостях и везде пил самогон стаканами.  Вечером он с мамой пришли к бабушке Виктосе, она, вроде бы, что-то ему сказала грубое, отчим отругал бабушку спьяну, взял четверть самогона ( а это почти 3 литра!),  выпил почти половину и тут же свалился.  Когда бабушка слезла с печи и подошла к нему, отчим лежал с открытым ртом и, как говорила потом бабушка, у него изо рта шёл «синий пар», а лицо почернело.

        Бабушка испугалась, подняла крик, но все были пьяны и крепко спали.  Наконец, ей удалось кое-кого разбудить.  Поняв в чём дело, все начали давать всевозможные советы, как спасти человека.  Кто-то лил в рот кислое молоко, кто-то выжимал конский помёт и тоже лил в рот.

          Врача в деревне не было, но всё,  же Григорий Данилович был спасён. После этого у него начал болеть желудок, иногда была рвота. Он стал принимать соду, но с каждым разом ему было всё хуже и хуже.  Спасало его медвежье и баручье сало, которое он пил ложками.  Но той силы и ловкости, которая у него были прежде, не стало.  Хотя он и бодрился, не подавал вида, я замечал, что он стал не таким жизнерадостным – ведь болезнь не красит человека.  Семье нашей стало труднее, основные домашние  заботы легли на мои плечи.

         Весна 1932 года заставила отчима делать всякие поделки для продажи: бочонки, туески из бересты, колёса для телег, ложки, шкатулки  и т.д.  Это была лёгкая работа и отчим,  со своим обожжённым желудком, мог всё это делать.  Мне было уже двенадцать лет…

                ПЕРВЫЙ  МЕДВЕДЬ  И  ДРУГИЕ  ТРУДЫ МАЛОЛЕТНЕГО  ДОБЫТЧИКА  .

        Однажды в мае месяце, Григорий Данилович собрался на заготовку бересты для туесков. Он взял вожжи, остро наточенный топор, специальное приспособление для снятия бересты и сказал мне: «Сынок!  Сходим  на Ашкаульское болото  -  там я видел стройные гладкие берёзы.  С них можно снять хорошую бересту».  Взяли с собой хлеба и сала (самые незаменимые в тайге продукты), и пошли в тайгу.  Пройдя около семи километров срубили несколько  стройных  берёз,  наснимали бересты, связали в вязанку вожжами и тронулись в обратный путь.  Отчим решил перейти болотце напрямик, чтобы сократить путь.  Он шёл впереди с вязанкой, я следовал за ним, держа в руках топор. 

        Перешли болотце,  и вышли на старую зимнюю дорогу.  Путь нам преградил лежавший поперёк двухсотлетний листвяг.  Видимо, его вывернуло во время сильного ветра.   Отец перелез через дерево и только ступил ногами на землю, как неожиданно взревел и стал на дыбы крупный бурый медведь!  Похоже, что он спал возле этого дерева.  Худой и голодный, как все медведи весной, он сходу подмял отчима под себя вместе с вязанкой бересты.  Я же, двенадцатилетний сибирский пацанёнок, почему-то не растерялся, перескочил  через  ствол  листвяга,  и со всего размаху всадил топор в голову медведя возле правого уха.  Разбойник и людоед был мгновенно убит, хотя и бился в предсмертных судорогах…

       Григорий Данилович медленно вылез из-под медведя, как-то пристально посмотрел на меня.  Я стоял, сильно взволнованный произошедшим, и весь дрожал.  Отчим сказал:  «Спасибо, сынок!  Ты же мне жизнь спас…».  У него на спине были три глубокие царапины от когтей медведя, как ножом прорезанные до самых рёбер, сильно шла кровь.  Я быстро снял с себя рубаху, разорвал её и перевязал отцу раны.  Затем быстро помчался в село.  Братья отца, узнав в чём дело, быстро запрягли лошадей и приехали на место происшествия.  На одном ходке увезли отца к фельдшеру, на  телегу с большим трудом взвалили убитого медведя.  Лошадь невозможно было подвести   к зверю, хотя и мёртвому: она хрипела и дичилась.  Мы даже завязали ей глаза,  и кое-как задним ходом  подвели телегу к медведю.  Зверя привезли в  село, возле нашего дома содрали шкуру.  Мясо было худое, красное, но дяди Игнат и Семён его тщательно разделали, посолили, а через несколько дней и закоптили.  И с удовольствием все ели.

       Это теперь копчёная медвежатина называется деликатесом, а в то время мы её ели, запивая ключевой водицей или квасом из берёзового сока…
       Шкуру медведя выделали квасцами, чтобы вылезла шерсть, кожу пустили на голенища и подошву сапог, которые в те времена тоже шили сами.  После этого памятного случая я в селе и перед отчимом стал иметь большой авторитет не только охотника, но и храброго  парня.

              Прошёл год 32-й, который повсюду оказался крайне не урожайным: запасы на зиму были очень скудными и быстро таяли.  Ели всё подряд.  Пришла весна несчастного 1933 года – весь район голодал.  Немного спасала барда со спиртзавода, хотя это и  были отходы после  выработки спирта  -  очереди за ней были большие.
         По-возможности самостоятельно ходил на охоту, так как отцу становилось всё хуже.  В это время в нашу тайгу прибыл лесохимический отдел по добыче живицы и начал нанимать жителей ближних сёл на работу.

          Живица – это сосновая смола.  Её добывают так: снимают с сосны толстую кору, оставляя только около двух миллиметров, затем хаком прорезают желобок, длиной до 50 сантиметров, а по диагонали к желобку нарезают «усы».  Снизу к желобку подвешивают воронку – стеклянную или цинковую. Смола наполняет воронку,  потом её собирают в ведро и несут на сдаточный пункт.

          К этому времени мой отчим был избран председателем сельсовета и был хорошо знаком с мастером Лесхима, замечательным человеком, Кулешовым.  В один из апрельских дней 1933 года он зашёл к нам и увидел большую голодающую семью.  Как раз в это время я пришёл с охоты, принёс косача и двух рябчиков.  Кулешов поздоровался со мной, как со взрослым за руку, и вдруг предложил отчиму, чтобы тот отправил меня на работу в Лесхим, на сбор живицы.   Мастер пообещал с первого дня оформления меня на работу дать двадцать килограммов муки, жиров, и кое-какие крупы.  Отчиму очень не хотелось отдавать меня на такую тяжёлую работу; он крепко задумался, даже слёзы на глазах появились…

        Я же твёрдо сказал: «Тятя, я должен пойти работать – ведь не умирать же семье с голоду?!»  Поскольку другого выхода всё равно не было, отец и мать согласились.

              Таким образом, 2 мая 1933 года я стал рабочим человеком.  Кулешов меня поставил на хороший участок к прекрасному  вздымщику  Рожину Петру Николаевичу.  Участок был на   22-м квартале, с южной стороны  подходил к нашему полю и тянулся до Ярыша.  Бор в этом месте был чистый, сосны толстые, в два – три обхвата, и на каждой сосне было до пяти кар,  то есть подвешено до пяти воронок.   У   Рожина было около девяти тысяч таких кар, но он успевал их срезать за четыре дня.  Большинство двухсотграммовых воронок наполнялись смолой с первого среза.  Его жена, работая сборщиком, конечно, не успевала, и я приступил к работе азартно, бегом, стараясь изо всех сил, чтобы не отстать от жены Рожина.

         В мае месяце я заработал больше чем она, так как больше собрал смолы.  После моей первой зарплаты, да ещё и полученного пайка,  дома меня стали как-то особо почитать, сестрёнки спрашивали разрешения пойти куда-то, мать и отчим гордились мной, а соседи здоровались как со взрослым.  Да и работал я не щадя себя – до упаду.
         На работу ходить было не близко – километров пять.  Я рано вставал, брал своё ружьё и шёл по лесу, по пути ставил крючки на уток, иногда стрелял, и почти всегда вечером, после работы, приносил домой дичь, которую тут же обрабатывали и варили похлёбку, бросив в ведро воды утку и горсть муки.   Когда ужин был готов, все с жадностью съедали похлёбку и по кусочку утиного мяса, и впроголодь ложились спать…

        Однажды в июне того же года, я утром, на зорьке, шёл на работу и по пути подошёл к болотцу проверить свой перемёт на уток (это  такой длинный шнур с привязанными крючками, на которые насаживалась мелкая рыбёшка).  Осторожно  подойдя к болоту, я увидел огромного лося, который спасался от гнуса в болотной воде, иногда опуская голову в воду, доставал какие-то корешки и жевал.  Ружьё было со мной, но не было ни одной пули!  Осторожно отойдя от озерка я припустил к дому, за пулями.   Бежал до тошноты во рту – ведь своим детским сердцем чувствовал,  что если добуду лося, спасу семью от голода.  Взял дома патроны, заряженные пулями, сам – как пуля, помчался обратно. 

Прибежав к болотцу упал на мох, немного отдышался – перед выстрелом нужно было успокоиться.  Потом очень осторожно по тропе приблизился к вывороти, через оконце между корней посмотрел на лося. Тот или меня учуял, или по другой какой причине, стал выбираться из озерка. Я взвёл курок и тщательно прицелился в переднюю лопатку великана, но ружьё дрожало в руках!    Я всеми силами старался успокоиться и затаить дыхание.  И вот, когда лось ступил передними ногами на берег, я сумел поймать на мушку нужное место, и плавно нажал на курок. Выстрел!  Лось вздрогнул, споткнулся, но не упал, а вышел на берег, пытаясь уйти.  Я быстро перезарядил ружьё, и почти не целясь, навскидку, выстрелил вторично. Лось упал, при этом задней ногой так ударил по стволу пихты, толщиной с бутылку, что сбил её как топором…

          Зверь был убит наповал, оба жакана поразили жизненно важные органы: печень и мышцу сердца.  Охотничьим ножом я перерезал ему горло и побежал домой, чтобы сообщить радостную  весть.  К счастью, по пути встретились отчим е его брат Игнат, которым мама рассказала, что я прибегал домой за пулями, и что в озерке видел лося.  Мы быстро подъехали к убитому лосю, тут подбежал и другой брат отца – Семён, и сосед наш Морозов Евдоким,  весь опухший от голода. Жена его и дети уже ходить не могли, до того ослабли.  И вот все эти голодные люди стали бережно свежевать лося.  Сняли шкуру, разделали тушу по частям, даже кишки не выбросили, а перемыли и уложили в телегу – такие были времена.

         Мясо разделили честно, по едокам: нам на десять человек, дяде Игнату – на шесть, дяде Семёну – на четыре, Морозову – на троих.  Тут же развели костёр и жарили куски мяса на вертеле, а предусмотрительный дядя Семён даже соль  с собой прихватил.
       В скором времени подъехал на второй лошади сын дяди Игната, и мясо положили на две телеги и привезли домой.  Благодаря этому мясу – а его было не меньше четырёхсот килограмм, были спасены от голода целых пять семей!

       Я по-прежнему работал сборщиком, ежедневно собирая живицы до двух норм; меня стали называть «ударником».  В начале августа дали премию – яловые сапоги и костюм, после чего я стал трудиться ещё усерднее.  На заработанные мной за лето деньги родители купили кое-что из одежды, тёлку и двух поросят.  Подошла зима и я стал ходить в четвёртый класс нашей школы.  Мать и сестрёнки пряли пряжу с льняного и конопляного волокна и из овечьей шерсти.  Лён и коноплю выращивали сами, обрабатывали, сушили, мяли, а затем пряли, сновали кросны и ткали полотно.  Дома была целая ручная фабрика

      Да, тяжёлый и кропотливый труд на каждом шагу поджидал в то время крестьянина.  Мой отчим и его братья Игнат, Семён и Пётр сами обрабатывали  шкуры любых животных, шили из них сапоги или бродни,  а из собачьих и овечьих шкур – полушубки, дохи.  Отчим мог и дом построить, и рамы, двери и полы для него сделать.  Мог сделать, при необходимости, телегу, сани или ходок.   Этим занимались и другие крестьяне нашей деревни.

       В верховьях реки Поймы были у отчима охотничьи угодья, где стояли несколько избушек. Летом волоками на лошадях доставляли туда соль, муку, боеприпасы.  Я знал об этих угодьях и мне очень хотелось побывать там.

        Лето 1934 года проработал сборщиком живицы; правда, у другого  вздымщика и на другом квартале, в трёх километрах от нашей деревни.  К тому времени я закончил 4 класса сельской школы и дальше учиться перестал,  так как в нашей деревне была  только начальная школа, а в город  ездить не позволяли средства, да и семью надо было ставить на ноги.

       Вздымщиком был наш сосед – Идолов Владимир Евдокимович 1917 года рождения, замечательный человек, охотник и отличный работник.  Участок у него был большой – на 12 тысяч кар, а срез он успевал сделать за три дня.  Я тоже успешно справлялся с обязанностями сборщика.  Когда в Хромове состоялся слёт «ударников», мы с Владимиром Евдокимовичем были признаны первыми в соревновании, и нам дали премии – новенькие велосипеды.  Это была большая редкость в 1934 году, и когда я проезжал на нём по деревне, все мальчишки бежали вслед…

          В сентябре сезон добычи живицы закончился, и нам с Владимиром  Евдокимовичем  нужно было готовить участок к следующему году.  Шкурили толстую кору, готовили кары для будущих желобков.  Хотя эта работа была трудная, во время сильных сибирских морозов, да и заработок мал, нужно было работать не покладая рук.

         Помог случай.  Лесхиму  дали план на добычу пушного зверя.  Мастер Кулешов приехал к нам домой и уговорил отца заключить официальный договор и отпустить меня на охоту в настоящую глухую тайгу.  Конечно, я  был очень доволен.  Мне уже исполнилось 14 лет, стрелял я отлично, хорошо освоил все таёжные премудрости.

       Отчим с дядей Семёном готовились в путь, получили боеприпасы, продукты, в каждую избушку по печке, и другое необходимое имущество.   Вот наступил долгожданный день отъезда. Мы погрузили на три подводы всё имущество и 10 октября рано утром двинулись в далёкий путь.  Нужно было преодолеть около ста километров:  65  на телегах, остальное – вьюками на лошадях.

 С нами были надёжные сибирские лайки Мушка и Дамка.  Дорога пролегала на юг, но к вечеру второго дня пути она кончилась.  Дальше была сплошная тайга до монгольской границы – километров на пятьсот ни одного селения!  Переночевали мы на берегу бурной таёжной речки, а утром погрузили груз на спины лошадей вьюками, тронулись дальше.  Тропа – узкая и извилистая, лошадей вели на поводу.  Сами шли впереди, часто определяя тропу по затёсам, сделанным на деревьях топором. 

          Шесть лошадей, гружённых вьюками, мы должны были отправить назад, когда прибудем на место, с конюхом Иваном Аламовым.  Путь пролегал через глухую тайгу, огибая то озёра, то болота, то взбираясь на холмы, то опускаясь в низины. 

               14 октября мы прибыли к центральной избушке, где был срублен лабаз  из лиственных ошкуренных брёвен на четырёх толстых столбах, с массивными дверями.  Всё было сделано так, чтобы не разорил медведь или росомаха.  Избушка боже была хороша: из толстых брёвен,     с маленьким оконцем, в двери глазок,  чтобы прошли стволы ружья на тот случай,  когда нападёт зверь.  В избушке – мощные  запоры, два топчана в виде нар, рассчитанные на троих охотников.  Здесь же был навес где лежали снасти, верши, бочки и бочонки для рыбы и мяса, поленница напиленных дров.

        Вместо прогоревшей тяжёлой печки мы поставили новую, расставили кедровые чурки место стульев.
         Усадьба охотников стояла на красивом высоком  берегу Поймы в которую невдалеке впадала маленькая таёжная  речушка.  Здесь мы и разгрузили основные запасы, а остальное развезли по другим избушкам.  Этот участок тайги отчим с братьями считали своим собственным.  Здесь никто не имел права охотиться, хотя переночевать в избушке, воспользоваться спичками, запасами продуктов и дровами, мог.  Таков был тогда порядок в таёжном краю, хотя после использования запасов гость был обязан  пополнить запас дров и навести порядок в доме.  Если же человек нашкодит, и потом попадётся, то больше его никто не видал – такой человек исчезал бесследно…

    В тайге железный закон: из чужого капкана или ловушки никогда и никто ничего не возьмёт!
           На другой день ездовой и сын дяди поехали на лошадях назад, а мы остались в тайге втроём: Григорий Данилович, Семён Данилович и я.

               Здесь всё было необычно и таинственно.  Поставили в речку верши, а наутро они были полны рыбы – налимы, щуки, сорога, окунь.  Начались морозцы, поэтому часть рыбы клали под навес, и она замерзала.  Лучшую же – солили в бочках.  На второй день дядя Семён убил лося. Мясо перенесли и сложили в лабаз.  Готовились к суровой,  студёной зиме.  Собрали много кедровых шишек, вечерами их лущили на специальной вертушке, а орех ссыпали в мешки.  Постепенно начали охоту: расставляли капканы, настораживали ловушки, и из-под собак начали бить белку, колонка и горностая.

           7 ноября, за одну ночь, выпало  много снега,  сильно похолодало и мы основательно приступили к охоте.   Дядя Семён охотился один.  Часто ночевал в разных избушках.  Правда, Григорий Данилович меня боялся отпускать одного, и мы охотились вместе.
          Однажды дядя Семён ушёл в восточном направлении на двое суток.  Мы же с отчимом пошли на юг, рассчитывая ночевать в других избушках.  Два дня мы охотились, проверяли ловушки, снова их настраивали, кладя  для приманки беличьи тушки или другое мясо.  На третий день утром мы вышли из избушки, взяв курс на центральную.  Скоро отчим обнаружил свежий след и сказал: «Будем преследовать «красного зверя»!  Я не понял – кого это.  Отчим  пояснил, что это соболь, очень ценный зверёк, и что за одну его шкурку можно купить лошадь с упряжкой (по тем временам!).  По следу пустили замечательную лайку Мушку,  остроухую,  с  жёлтобуроватой шерстью и хвостом – калачиком.  Она быстро взяла след, подавая голос.  Мы бежали что было духу и я уже не мог бежать, так устал, когда грива с пихтачём и ельником кончилась.  Наша лайка загнала соболя на одинокую ель.     Мы подбежали, отчим отсыпал ползаряда дроби  чтобы не испортить шкурку,  и выстрелил,  но промахнулся.  Соболь спрыгнул  с  ели,  наша  Мушка замешкалась и не успела его схватить – пришлось нам бежать за ним ещё с километр…    Лайка снова  загнала зверька на одинокое дерево – он сидел за стволом, высунув головку.   Вновь отец положил в заряд около десяти дробин и выстрелил.  Соболь как-то вяло прыгнул с дерева, собака схватила его за шею и придушила.  Когда сняли шкурку  оказалось, что только одна дробинка попала в него ниже правого глаза.  Мех соболя был действительно прекрасен, настроение у нас – тоже.

            Вдруг отчим сказал: «А ну-ка определи,  куда нам нужно идти, чтобы попасть к центральной избушке!»  -    я  быстро сориентировался  и  показал  ему  точное направление;   он  был  очень доволен.

             Прошли больше километра.  Около густого ельника тянулся взгорок, возле которого протекала речушка.  На небольшом холме густо росли толстые, разлапистые кедры, под ними – как под пологом, снега не было.   Вдруг наша собака зарычала, шерсть на ней вздыбилась, и, посмотрев на нас, бросилась под кедры.  Отчим остановил её криком, а мне тихо сказал: «Медведь!»  Подойдя к собаке, он взял её на поводок, дал мне его подержать, а сам в оба ствола заложил свинцовые рубленые  пули.    Я тоже зарядил своё ружьё пулей.  Отчим поставил меня за ствол толстого кедра, а сам стал осторожно осматривать взгорок.  Немного отойдя, он остановился и показал мне на ствол кедра.  Там оказались глубокие продолговатые царапины на высоте выше человеческого роста.  Отчим мне объяснил, что это очень крупный медведь сделал отметины, чтобы другой, более слабый, не посмел занять его место.   Пройдя дальше, Григорий Данилович  обнаружил берлогу зверя.  Она была устроена под большим выворотом кедра, который упал, вывернув вместе с корневищем землю и мох.  На этом месте получилась воронка, которую медведь углубил, сверху закрыл колодником, а внутри лапником пихты, мхом. Получилась уютная берлога, лаз в которую был закрыт, а сверху сделана отдушина.  От тепла медведя эта дыра была покрыта инеем, а снежок вокруг был подтаявший.

         Осмотрев всё вокруг, отчим отошёл и сказал: « Зверь спит очень крупный. Сегодня мы устали, дело к вечеру и трогать его нет необходимости. Возьмём мы его завтра утром, втроём».    Отойдя от этого места метров на сто,  мы стали делать затёсы на деревьях, чтобы завтра найти это место в глухой  и тёмной тайге.  Поздно вечером возвратились в избушку.  Дядя Семён уже растопил печь, приготовил суп из рябчиков и сидел, снимая шкурки с добытых им белок и колонков.  Лайки наши прыгали и визжали от радости встречи, а мы показали дяде Семёну соболя, распяли его аккуратно и, вымыв руки, сели ужинать.

        В честь такого удачного дня дядя Семён с отцом даже выпили по рюмке самогона, потом до ночи приводили в порядок множество добытых шкурок и легли спать на замечательных постелях из лосиных и козлиных шкур.

        Утром, когда я ещё видел сны, отчим с братом приготовили всё необходимое для  охоты на медведя. Когда меня разбудили,  завтрак был готов.  Пока я ел, дядя Семён рубил из свинцового прута, заготовленного ещё дома, квадратные куски – такая пуля делала смертельную рваную рану.

        Мы тронулись в путь по вчерашнему следу, держа собак на поводках. Подошли к берлоге и быстро расчистили вокруг  неё снег, ветки, вырубили мелкие деревца, которые могли нам помешать.  Отчим срубил три ёлки, отрубил вершины, сучья, оставив рожки сантиметров по 5 – 10.  Получилось что-то вроде «ёршиков»,  которые комлем могли войти в дырку легко,   а  обратно тормозили эти сучья.  Все три вершины – «ёршики» были поднесены к лазу.  Меня  поставили  с отцовским двухствольным ружьём сбоку от лаза с задачей, если зверь бросится к лазу когда будут вставлять вершины елей, бить прямо в голову.

        И вот отчим и дядя Семён одновременно ударили комлями елей в лаз, пробили затычку и развели вершины крест – на – крест.  Тут же была вставлена третья вершина, и получилось что-то вроде крестовины – «ежа».   Зверь теперь при всём своём желании быстро выскочить из берлоги не мог, но он молчал, не подавая признаков жизни.  Пустили собак, которые стали азартно лаять.  Я стоял наготове сбоку от лаза, прислонив ружьё со взведёнными курками,  к кедру.  Отчим, держа в левой руке моё одноствольное ружьё, длинным прутом в правой руке «шурудил» через отдушину.  Медведь проснулся, разъярённый, схватил прут и втащил его в берлогу.  Отчим поскользнулся и чуть не упал.  В этот миг зверь попытался выскочить через лаз, но не смог выбить три вершины «ежа», он сунул морду в перекрестье вершин и схватил за среднюю желтоватыми зубами.  Я, почти не целясь, навскидку выстрелил ему в голову.  Он рявкнул и вторично попытался выбить рогатины, но в это время выстрелил и отчим, и я со второго ствола.  Медведь затих в берлоге.  Мы подождали минут пять – десять, затем отец длинной палкой начал тыкать внутрь берлоги: сначала через отдушину, потом через лаз.  Зверь не подавал признаков жизни.  Тогда отчим вытащил среднюю вершину из берлоги и туда бросилась Дамка, потом – Мунька.  Они начали тормошить медведя.  Когда стало ясно, что он убит, вытащили остальные рогатины, расширили лаз.  В берлогу полез дядя Семён, обвязал медведю голову верёвкой, принесённой сюда специально, и мы втроём с огромным трудом вытащили медведя из берлоги.

         Это был очень крупный зверь, чёрный, на груди белый «галстук», шерсть густая, пушистая. Быстро был разложен костёр.  Медведя освежевали, т.е. сняли шкуру.  Работа кропотливая – главное не порезать шкуру, снимая с ней жир.  Отчим снял шкуру вместе с когтями передних и задних лап – ведь она была предназначена мастеру Кулешову.

               Туша была килограммов на двести, одного только сала наложили целый  бочонок – килограммов сорок.  Что меня поразило, так это кишки медведя: они были как вымытые – внутри ничего не было!   Как мне объяснили старшие позже, медведь и барсук всю зиму добросовестно спят и ничего не едят, живут за счёт  нагуленного  ими за лето жира.  Мясо было перевезено на специальных санках, поставленных на лыжи.  Сделали два рейса.  Отчим с дядей мастерски разделали  зверя, просолили для копчения. Через недельку мясо просолилось и его стали коптить в специальной избушке.  Для выделки шкуры отчим сделал из ржаной муки тесто, которое кисло целую неделю, а шкура была крепко посолена.  Через неделю, растянутую  в бане – землянке шкуру  намазали ровным слоем этим кислым и вонючим тестом, слоем  4 – 5 миллиметров.  Печь в бане изредка протапливали, чтобы тесто не замёрзло; так шкура лежала около десяти дней.  Потом её перенесли на чердак избушки, где она и лежала до нашего отъезда из тайги.

        Меня удивило, что это кислое тесто съело всю мездру и жир, а потом деревянными скобками было  просто соскоблено.  Шкуру помяли, и она стала лёгкой и красивой, полностью обезжиренной.

       Итак, когда отчим коптил мясо медведя, я отправился в тайгу один на лыжах, подбитых камусом – то есть шкурой с ног лося.  На таких лыжах удобно было ходить – снег не пристаёт, а когда двигаешься на подъём, то лыжи назад не едут.  В тот день я вытащил из ловушек и капканов четыре колонка и горностая, подстрелил десять белок и даже одного глухаря, который неизвестно как меня подпустил на выстрел.

           Возвратился я тогда под вечер в приподнятом настроении. Этот охотничий сезон для нас вообще стал удачным – мы добыли много пушного зверя  и перевыполнили план   в   2 – 3  раза, получили прогрессивку (это было такая серьёзная премия).   Вывозили нас из тайги на десяти или одиннадцать подводах, которые в первых числах февраля прислал Кулешов.  На подводах были погружены орехи в мешках, мясо трёх лосей, медвежатина, рыба, пушнина, битые замороженные рябчики и глухари.  В общем, все подводы были загружены полностью.  На обратный путь лошадям было легче идти по проторённой обозом дороге.  Морозы были до сорока градусов, и ездовые поморозили себе носы и щёки, но мы их отблагодарили, дав каждому подарок из леса.  Кулешов был в полном восторге от медвежьей шкуры, ему так же понравилось и копчёное медвежье мясо.  На деньги, полученные за пушнину, мы опять купили коня, корову и кое-какой одежды.  Эта замечательная охота мне запомнилась на всю  долгую мою жизнь.  Мне тогда был предоставлен отпуск – первый в моей жизни; до этого никто понятия не имел об отпуске, да ещё и деньги на него дали!


                ПРОМКОЛХОЗНАЯ  ЖИЗНЬ  И  ТЯГОТЫ  РОДНОЙ  ПРИРОДЫ.

             В конце февраля 1935 года в нашей деревне произошли серьёзные события – крестьяне деревни  Алгасы  решили создать промысловый колхоз,   так как вокруг уже были и колхозы     и совхозы,  и  только в нашей деревне, почему-то,  оставались единоличники.               

               Отчим мой, Григорий Данилович, первым вступил в промколхоз,  и  его сразу избрали председателем.  Обоих лошадей, одну корову и весь хозяйственный инвентарь сдали в промколхоз, мать и сестрёнки стали работать.  В этом коллективном хозяйстве сеяли и добывали хлеб, изготовляли бочки, вёдра и туески, гнали из бересты дёготь, из сосновых пней – смолу, пилили дрова, драли дранку и драньё для кровли крыш, вручную пилили тёс, плахи, плели корзины и выжигали древесный уголь.

        Но я-то был рабочим лесохимической промышленности и по-прежнему работал сборщиком живицы.  Нормы перевыполнял в два раза – был ударником.  В 1935 году Владимиру Евдокимовичу Идолову дали новый участок в Каргано – Ашкаульском углу.  Бор был могучий и чистый, сосны в два человеческих обхвата.  Владимир Евдокимович обрабатывал до 15 тысяч кар.  Это за три дня хаком нужно было сделать 30 тысяч срезов,   а  каждый срез  –  это  ус    30 – 40 сантиметров длиной.  Я же за ним собирать успевал.  Ввели новшество: бочки ставили по всему участку и носить вёдра с живицей далеко не приходилось.  Сдавали живицу бочками, в каждой было 200 килограммов смолы.

        На семнадцатый квартал, в Хромово, привезли много ссыльных украинцев. Это был трудолюбивый народ.  Мужчины работали вздымщиками, женщины и девушки собирали живицу.  Они разрабатывали в лесу поляны, садили картофель и овощи, косили траву на сено, покупали коров, свиней и даже лошадей.

            Вечерами их молодёжь собиралась на поляне – пели замечательные украинские песни, танцевали.  Я почти перестал ходить ночевать домой в свою деревню, а специально оставался послушать мелодичные украинские песни, их танцы и музыку.  Украинцы – народ жизнерадостный, но в  их песнях чувствовалась грусть и тоска по своей родной Украине.



        РАЗДУМЬЯ  ИЗ  21  ВЕКА... А за что их так… ?????  Не пишет…



             Примерно в августе 1935 года в автомобильной аварии погиб прораб Кулешов – наш спаситель 1933 года, замечательный человек.  Он ехал в кузове полуторки, гружёной бочками с живицей.  Шофер не смог справиться с управлением на плохой таёжной дороге, машина опрокинулась,  и Кулешова изуродовало бочками – хоронили его с большими почестями!

          Прибыл новый прораб – Гранатов Николай, а его родной брат стал соперником Владимира Евдокимовича Идолова по добыче живицы.  Он применил новые в то время инструменты по обработке древесины, и августе-сентябре 1935 года добыл больше всех живицы.

          Рядом с нашим участком били участки ссыльных украинцев: Григория Пинчука, Гораня, Щербаченко и многих других.  Работали они умеренно, себя не утруждали и вели своё хозяйство.  В обеденные перерывы они много нам рассказывали об Украине.  Горань говорил, что жил возле Киева, в сосновом бору Пуща водица, и что они там лес берегли.
       Щербаченко был из-под Умани, рассказывал о знаменитом Уманьском парке, который когда-то посадил помещик, яко бы по прихоти его жены.  Пинчук рассказывал, что его отец возле Винницы имел маленький сахарный завод, поэтому у них всё отобрали и выслали с тех прекрасных, по его рассказам просто «райских», мест…

      Рассказывали и о красотах Украины.  Ганнуся Лисицкая говорила о Харьковском парке, о красоте города и зоопарке.  Кончук  Домна – об украинских соловьях и вечеринках.   В таких рассказах вечер или обеденный перерыв пролетал быстро…

       В октябре месяце на Хромове был организован слёт ударников.  Хотя в августе – сентябре Идолов был вторым,  в  итоге за летний период  он всё же вышел на первое место, заготовив  девять тонн живицы,  этой драгоценной смолы:  а собрал её я.  Гранатов по итогам был вторым, заготовив восемь тонн, тем более, что собирали живицу за ним две женщины. 

       И вот на сцену, в торжественной обстановке, вызвали Идолова, Гранатова и меня, как лучшего сборщика, давшего плана на 200%.  Заиграл духовой оркестр,  из-за  ширмы выкатили   три велосипеда и вручили нам.   Все три были чёрного цвета, Пензенского велозавода.  Один из них, который взял себе Идолов, был с выгнутым вниз рулём, а мой и Гранатова – с прямыми рулями. В те времена это были «царские» подарки!

      После стали давать премии и другим вздымщикам и сборщикам.  Вручали патефоны, костюмы, ружия и т.п.  Потом были организованы гулянья.  Накрыли столы, на которых были всякие кушанья и немало выпивки.  Закончилось всё танцами, как говорят – «до упаду».  Вздымщик Гранатов, брат прораба, всех переплясал, и был «королём» вечера.  Утром разъехались по домам.  Я вёл свой велосипед  в руках все восемь километров – радостный и гордый от счастья…

      Зимой в начале 1936 года, по рекомендации Владимира Идолова и по моей просьбе, мне был отведён новый участок – сосновый бор, примыкавший через болотину к участку Идолова.  За зиму я смог с двумя своими будущими сборщицами Ганнусей Лисицкой и Евдокией Устиновой, ошкурить  9  тысяч кар.    Участок мой состоял  из трёх островков сосняка,  которые разделяли ельнички.   Сосны на участке были могучие, сочные.  Завезли нам двухсотграммовые  оцинкованные воронки.  В апреле месяце я провёл желоба, а девушки подвесили воронки.  Заниматься охотой совсем не было времени, но на работу я всегда ходил с ружьём.  Иначе в тайге нельзя было, а птицу бил попутно.  В мае я прорезал «усы» на карах.  Идолов хорошо меня обучил как правильно держать стамеску и хак, как легче делать срез, подобрал мне лучший инструмент и научил его точить – дело пошло!   Было очень тяжело в день срезать три тысячи кар – работал до упаду,  уже без кавычек!   Ганнуся и Дуся оказались очень старательными  помощницами, добросовестно делали выборочную сборку живицы.

       В соревновании между участками я шёл третьим по управлению.  Добыл за лето семь тонн живицы.  В летние месяцы заработок у меня выходил по 500 рублей, во время подготовительных работ я получал 150 рублей в месяц.
        В июле у моих родителей случилось очередное несчастье со скотиной: корова сломала ногу, они её прирезали и очень горевали.  Я как раз получил 500 рублей и мы поехали на базар в Иланск,  где за 400 рублей купили чистопородную нетель,  весом на 250 – 300 килограммов.  Через месяц она отелилась и давала нам ведро молока за один удой.  Вот какой цены в 1936 году были деньги!

           На участок я ездил на велосипеде, а чтобы его не украли брал с собой собаку Муньку – нашего надёжного сторожа.  Купил себе гармонь и научился играть – взрослел, в общем.
        Осенью, по итогам заготовки живицы, я был на третьем месте и снова получил приличную премию: безрогую пепельной масти корову. Начали обо мне писать в местных газетах, хвалили. Но вот, совершенно неожиданно, пришёл приказ перевести Лесохим в Решеты, на новые лесные массивы; наша тайга, наши прекрасные боры были обречены на вырубку – государству нужен был лес.

       В нашей тайге оставили несколько участков: для промколхоза  Гавриловский массив соснового бора, в 12 километрах от деревни Алгасы.    Идолову Владимиру,  его брату и мне,  как лучшим вздымщикам,  отвели участок в 10 тысяч кар, поставили передвижной домик.  С осени 1936 года и до весны 1937 года новый участок готовили к добыче живицы.
           К маю месяцу мой участок был подготовлен, работа пошла успешно.    Живицу за мной собирали тоже  две девушки – Василиса Вайцехович и Надежда Шадрина.   Работали они старательно, план мы перевыполняли.  По воскресеньям ходили в свою деревню.  Там же, где мы раньше заготавливали живицу  в Хромово – 17-й, 22-й и 28-й  лесные кварталы, вырубили беспощадно.  Зимой строили ледяную дорогу, вывозили лес на Кан, весной сбрасывали в реку и Кан нёс неисчислимое количество брёвен в великий Енисей…

       В Хромово лес сплавляли по Пойме.  В тайге теперь зимой и летом гремели трактора.  Тут же разместили три крупных лагеря заключённых, и они в летнее время стали поджигать лес.  Начались частые пожары, и наши красавцы боры гибли на глазах.  Сердце обливалось кровью…
    Шли какие-то непонятные указания: рубить всё подряд, даже мелкий лес.  После лесорубов оставалась пустыня, а после пожаров вместо сосны стал расти осинник – раньше его у нас считали сорной древесиной.

           Зверя стало мало, рыба в реках почти перевелась, да и птица так же появлялась только в отдельных местах…
          Не только старики, но и мы, молодёжь, очень сожалели, что у нас на глазах происходит такое бесхозяйственное вредительство: ведь штабеля леса годами не вывозились, он гнил на месте, вершины деревьев и толстые  сосновые сучья сжигали без сожаления…
          После фронта, уже в 50-х годах, я ездил на родину в отпуск и ходил на охоту к красавице Пойме,  и ещё тогда видел огромные штабеля сгнившего соснового и берёзового леса…

        В 1937 году я продолжал работать вздымщиком на Гавриловском массиве соснового бора.  В воскресные дни, когда я приезжал на велосипеде с работы, деревенские девушки и кавалеры собирались возле нашего дома и просили поиграть на гармони.  Хоть я бывал усталым, никогда никому не отказывал – играл до полуночи.  Клуб промколхоз только ещё строил и была надежда, что в 1938 году молодёжи будет где провести  свой досуг.

       Работа на нашем участке шла нормально, хотя лето было дождливое с частыми грозами.  Иногда молния попадала в крупные деревья,  и  они разлетались в щепки,   даже,  бывало, загорались!  Такой случай произошёл  в июне 1937 года; возле нашего полевого домика, на наших глазах, молнией разбило громадный листвяг, после чего он загорелся.  Наши девушки – сборщицы стали бояться работать на участке.  А тут ещё однажды голодный медведь забрался в наш домик и попортил продукты.  На месте преступления его застала Надежда Шадрина.  Медведь,  увидев её, недовольно рявкнул, и направился к ней.  Девушка бросилась к дороге, по которой, к счастью, проезжал мужчина со своей охотничьей собакой – она и отогнала пришельца.

        Вечером мы собрались в домике, все девять человек, вставили дверь и привели всё в порядок.  Девушки уже боялись выходить из домика, и сказали, что пока зверь не будет убит, они работать не будут!  И мы решили убить медведя, тем более, что на следующий день он задрал стреноженную лошадь связистов, проводивших телефонную линию связи от  Иланска   до Росляков.  Убитую лошадь медведь перетащил метров на сто, к вывернутой лиственнице, и зарыл её землёй.  Это обнаружили монтёры и сообщили нам.  Мы привезли на участок ружьё и пригласили двух охотников – Чеховского и Журавкова.  Они сделали лабуз: вырубили высоко в трёх соснах выемки, вставили в них перекладины, а на них настелили пол. Перила обвешали хвойными ветками, сделали лестницу – в общем, на шестиметровой высоте было сделана как бы избушка с бойницами.  Охотники,  покончив  с  лабузом,   пришли к нам в избушку.    Здесь  мы   с Владимиром   Евдокимовичем  Идоловым  зарядили  ружья рублеными пулями, перекусили  на ночь,  так как караулить разбойника надо было всю ночь, а там нельзя ни есть, ни  пить, ни курить или шевелиться.  Т.е. сидеть так тихо, чтобы зверь  не учуял и не подошёл.  Оставив Фёдора охранять в домике женщин, мы вчетвером, перед заходом солнца, отправились в засаду.  Когда подошли к лабузу,  голодный медведь был уже около убитой им лошади и с аппетитом  отрывал куски мяса.  Пишерство было в разгаре, и мы столкнулись с медведем неожиданно, быстро отбежали и встали за стволы деревьев.  Медведь встречи тоже не ожидал, и недовольно рявкнул. Первым в него выстрелил Малах Журавков и ранил зверя в живот.  Медведь бросился к Малаху, и тут в него выстрелил из своей берданки Чеховский, но от сильного заряда у него вырвало затвор, которым сильно поранило  правую щёку.  Медведь бросился к дереву, где стоял Чеховский, притом с такой быстротой, что из-под задних лап земля вылетала как из-под лопаты, и сделал прыжок метра на четыре!   Я выстрелил залпом из двух стволов, медведь споткнулся и бросился к моему дереву, но тут в него дважды выстрелил Владимир Идолов – зверь бросился к нему!  Второй выстрел из своего ружья сделал  Малах Журавков,  и  я – вторично,  с  правого и левого стволов.

         Канонада была беспорядочная, нервная.  Медведь умудрился нанести удар лапой по голове Малаху, но спасло дерево, смягчив удар.   Вновь выстрелил Владимир Идолов, потом я.  Чеховский, у которого ружьё вышло из строя, спасался за деревом.  Медведь окончательно рассвирепел.    Как-то моментально наступили сумерки, видимость стала хуже:   и вот после третьего выстрела  Владимира Евдокимовича  медведь подскочил к нему,  встал на задние лапы, обхватив дерево передними,  и  подставил мне спину,  метрах в пятнадцати от меня.   Я хорошо прицелился среди передних лопаток зверя, и выстрелил как-то не спеша.   Медведь упал, потом подскочил и скрылся в чаще!  Мы прислушались: он стонал где-то невдалеке.  Раненого  своим же затвором Чеховского перевязали, как и Журавкова, которому  досталось от медведя.   Медведь перестал стонать, но подходить к нему было опасно, особенно в темноте.  Мы не знали – как быть?  Наконец, догадались зажечь оторванную бересту, Малах выставил её на длинной палке, а мы с Идоловым, с ружьями на изготовку, медленно подошли к месту, где лежал медведь.  Он лежал неподвижно, но на всякий случай  пришлось выстрелить ему в грудь – зверь не пошевелился.  Борьба была закончена!

           Разложили костёр, сняли шкуру.  Зверь был крупный, старый и очень худой.  Насчитали 13 попаданий, но только два были смертельные – одна пуля моя,  последняя, между лопаток, поразившая лёгкие,  другая выбила ему зубы и разворотила челюсть.  Была ещё третья, убойная, поразившая печень.  Все остальные  десять пуль попадали ему в живот – разворотили ему все кишки, требух, то есть желудок.  Мясо и шкуру медведя охотники увезли в деревню и там поделили.

         После этого на нашем участке наступила мирная жизнь, и девушки наши перестали бояться собирать смолу.    Вечерами мы с Владимиром обсуждали охоту на медведя и не могли понять, почему же мы всё время стреляли в упор,  а  зверь так метался?   И мы сделали заключение: первое, это то, что увидели медведя неожиданно и растерялись; ведь любого из нас он мог успеть убить.  Второе: уже темнело, в медведя все стреляли во время его прыжков, поэтому по-настоящему убойный выстрел был только мой, последний,  в  спину,  когда разбойник  обнял дерево. 

        План по заготовке живицы мы перевыполнили.  Осенью подготовили свои участки к новому сезону 1938 года.  Приехал мастер из Решот и объявил, что всем нам предоставлен отпуск в декабре 1937 года, в самые сильные морозы; но сам факт был потрясающий!

                ОТПУСКНЫЕ  РАЗОЧАРОВАНИЯ И ОБРЕТЕНИЕ  ЦЕЛИ  ЖИЗНИ.

       Тут как раз моего отчима Григория Даниловича, как образцового председателя Алгасинского промколхоза, послали на учёбу в Красноярск.  Он взял с собой денег и в свободное от учёбы время накупил для своей большой семьи два большущих мешка одежды: майки, трусики, штанишки, платьица, ботинки, пальто – на всех девятерых детей и на мать.  Зная, что я в отпуске, он прислал письмо, где просил меня приехать и забрать все покупки домой.

       И вот я впервые в своей семнадцатилетней жизни сел в вагон и поехал в Красноярск, на местном поезде «Ученик».  Прибыл на место рано утром, отчим меня принял дружелюбно, жил он в общежитии.  День был воскресный, и он сводил меня в знаменитый Красноярский парк, где всё мне очень понравилось.  Я восторгался красотой аллей, каруселями, детской железной дорогой и сказочными домиками.  Пообедав в столовой,  мы сходили в цирк,   а  вечером посмотрели кинофильм.  Около полуночи отчим посадил меня в вагон, в котором света не было, но народу было набито битком.  Творилось что-то невероятное.  Кое-как отчим с товарищем протолкнули меня в вагон и разместили на средней полке; когда они поднимались, то  почти сходились - получались сплошные нары на втором этаже.  Мешки я положил под голову, один на другой, сам сел, прислонившись к ним спиной: казалось, всё под надёжной охраной.  Духота была ужасная и сильно хотелось пить, но воды не было.  Рядом топтался чахоточный старик, похожий на татарина, весь оборванный, в замасленной одежде.  Я его пожалел и пусти на полку.  Сутки я почти не спал, да ещё мучила жажда – я как-то разомлел и заснул, сняв  и поставив рядом свои новенькие валенки.  Старику-вору это только и требовалось:  он прорезал мои мешки и вытащил оттуда половину вещей, купленных отчимом – осталось только то, что было прижато моим телом – хитрый жук, ничего не скажешь!  Когда я проснулся и увидел порезанные мешки, закричал:  «Держите вора!»  -  но не тут-то было:  с ним были «помощники»,   и  никто не осмелился   их задержать. Попутно выяснил, что валенок моих тоже нет… Правда, вор оставил взамен свои – старые, дырявые и промасленные мазутом.

            Делать было нечего – на улице был сорокоградусный морозец, пришлось их одевать.  На станции Сорокино я побежал в отделение железнодорожной милиции и обратился к дежурному. Он был в форме старшего лейтенанта, с большим животом, обрюзгшим, красным лицом. Нехотя принял от меня заявление, где я указал приметы воров и что они у меня украли.  Старший лейтенант стал читать мне мораль, пояснив, что я разиня, и что меня обокрал «крупкач».  Поезд  между тем уже отходил,  мне пришлось сесть в вагон и ни с чем уехать.  Какая же у меня была обида  на воров и этого старшего лейтенанта,  который не стал задерживать вора по горячим следам, хотя сам же сказал, что знал его!   Так всё пропало бесследно и навсегда;  мне было очень стыдно пред отчимом,  перед сестрёнками и братишками,  перед матерью,  за свою оплошность и доверчивость!    С тех именно пор я возненавидел  и воров,  и жуликов,  и беспечных работников милиции и твёрдо решил:  после военной службы пойду на работу в милицию!  Этой мечте суждено было осуществиться только через двенадцать лет.  Я смог начать работу в органах милиции с февраля 1949 года…

               КОМСОМОЛЬСКИЙ  ВОЖАК,  ФИНАГЕНТ  И  ВОРОШИЛОВСКИЙ  СТРЕЛОК.

               Отбыв отпуск, я по-прежнему продолжал работать на своём участке,  попутно охотясь.  Добыл лисицу, две выдры, десятка три белок, десятка  два колонков и горностаев, пристрелил рысь, которая попалась в заячью петлю.  Весной охотился на глухарей – ток был на моём участке, в углу Манского болота.  За сезон 1938 года –  с мая по сентябрь,  я добыл   8  тонн драгоценной живицы.   Осенью из Решот приехал прораб и мастер, сказали, что наши участки идут на вырубку промколхозу,  а кто желает и дальше работать в Лесхиме, приглашается в Решоты.   Мы сдали все инструменты.  Вывезли с участков воронки, вёдра, бочки и сдали массив промколхозу на вырубку, а сами поехали в посёлок Кедровый, около Решот.

         Мне предложили осваивать участок в болотистой местности, где сосны были тонкие, вперемежку с лиственницей.  По опыту работы я знал, что такой лес живицы даёт мало, а участок расположен в семи километрах от Кедрового.  Посоветовавшись с Владимиром Евдокимовичем, которого поставили на должность мастера, я решил не позориться – ведь на этом участке я бы не добыл больше трёх тонн живицы.  Тем более, что по всему управлению Лесхима меня раньше ставили в пример, давали хорошие премии и прогрессивки, и я решил уволиться.

       Рассчитавшись с Лесхимом я приехал домой – охотился, но всё это меня не устраивало.  Я заскучал.  Так как я ещё весной 38-го вступил в комсомол, то по приезду стал на учёт в комсомольской организации промколхоза.   Знакомый инспектор  Райфинотдела  Мигутский предложил мне стать налоговым агентом по Алгасинскому сельсовету  с  окладом в 150 рублей.  На семейном совете мы решили принять предложение Мигутского и до службы в Красной армии поработать полтора – два года, хотя и мала  была зарплата.   Зато будет возможность промышлять зверя , тем более, что появилось очень много горностая и колонка, диких коз, которых откуда-то пришло целые табуны на вырубку и молодые осинники.

        Так я стал служащим Райфинотдела.  Комсомольцы нашей деревни избрали меня своим вожаком.  А в это время в деревне были хулиганы: Вышетко  Николай, Курганский Алексей и их дружки из Леспромхоза, тракторист Жданович, и другие.  Они приходили в клуб и безобразничали – что хотели, то и делали.  Милиции в то время у нас не было, и мы на комсомольском собрании решили создать как бы группу бригадмильцев из комсомольцев деревни. 

         Приехал участковый  Иланской милиции Александров и одобрил нашу инициативу.  Нас собралось восемь боевых дружинников:  я – как руководитель, Шестакович Иван Егорович, Мельников Пётр Емельянович, Бобарикин Иван Петрович, Гукалов Фёдор Петрович, Гукалов Михаил Петрович, Чеховский Михаил Кузьмич  и  Юзов Леонид Романович.  Все мы были 1920 – 1921 годов рождения, сильные и ловкие, а, главное – организованные и дружбой, и комсомолом, и милицией.  Как говорили – вся власть над хулиганами – в наших руках!

         В течение ноября 1938 года порядок в деревне был наведён.  Хулиганы притихли.  Правда, на первых порах Вышетко Николая с его дружками пришлось поколотить; связали их и водворили в сельскую каталажку, на следующий день составили документы и увезли в Райотдел милиции.  Пригласил меня начальник Райотдела в свой кабинет и сделал внушение: «Хотя они и хулиганы, но до такой степени избивать их нельзя!».  Правда, наш участковый пытался доказать начальнику, что мы правы, что эти хулиганы «сидят у него в печёнках», что эти пьяницы и дебоширы давно должны быть  за решёткой…   В общем, получили мы от начальника милиции инструкции, пожал он нам дружески руки, и мы уехали домой.   А пятеро дебоширов просидели в КПЗ трое суток.  Когда синяки у них сошли, их выпустили, но строго предупредили.

        Хотя все они и были старше нас по возрасту, приехав домой,  больше не хулиганили.  Видимо, почувствовали силу комсомольцев и их хорошую организацию, что с нами шутки плохи, что мы сильны и дружны, да и Закон на нашей стороне.

        Жители деревни были благодарны комсомольцам.  Драки и дебоши прекратились.
        В Райфинотделе я работал исправно.  Жители Алгасинского сельсовета меня знали, уважали и вовремя платили налоги.  Задолженностей по сельскому совету никогда не было.  В Райфинотделе я вскоре стал считаться лучшим финагентом.  У меня было много свободного времени для охоты, так что моя низкая заработная плата вполне компенсировалась добытыми на охоте трофеями.

                Летом 1939 года нам дали малокалиберную винтовку и все комсомольцы стали Ворошиловскими стрелками.   Часто с этой винтовкой я ходил охотиться на косачей,  когда они собирались большими стаями, штук по сто, и где их можно было отстреливать по потребности.  Лишнего я не бил – стрелял без промаха, наверняка!

        12  августа 1940 года в отпуск приехал из Решот мой друг, хотя и был он меня старше на три года –  Владимир  Евдокимович  Идолов.   Мы решили с ним сходить на охоту под Ашкаул,    за барсуками.   У него была прекрасная собака по кличке «Узнай»; она хорошо лазила по норам барсуков, а загоняя их в тупики – громко лаяла.  По этому её лаю мы всегда определяли местонахождение барсука, копали лопатами перекоп  и доставали зверька.   У них очень вкусное мясо, ценнейший лечебный жир, а весили они до  15  -  16 килограммов.   

        И вот мы прибыли в избушку на Красный Яр.  У сторожа взяли лодку и переправились через старицу Кана, и очутились на острове, где были барсучьи норы.  «Узнай»  стразу загнал двух барсуков, мы сделали перекоп.  Один старый зверёк выскочил к моим ногам,  я хотел было его придавить, но он укусил меня дважды за ноги.  Пришлось стрелять, второго вытащили из тупика и тоже убили.  Ноги у меня саднили после укусов, тогда Владимир Евдокимович отодрал немного шкуру с барсука, отрезал немного барсучьего сала, и, разделив пополам, положил на каждую мою ранку, привязал носовым платком.  И что удивительно – через полчаса боли у меня полностью прекратились!

       Уже когда мы шли к лодке, собака поймала ещё одного барсука, ухватив его за шею.  Зверёк был крупный, он тащил собаку на себя, но укусить её не мог.  Мы их догнали и Владимир схватил барсука за шиворот, обухом топорика убил его. 
       Переправившись через старицу, в заводи удалось подстрелить ещё четыре кряковых утки, и мы решили заночевать в избушке сторожа.  Оскубли и осмолили уток и стали их варить, как вдруг раздался вой и визг… волков, причём совсем недалеко от избушки!  Хищники выли заунывно, им подвывали молодые, как собачата, а с Ашкаульских островов им отвечала другая стая.

          Вначале мы эти «песни» слушали с интересом, но потом как-то стало жутко!  Уснули под самое утро – до этого я такого воя волков ни разу не слыхал!   Утром по пути домой, мы добыли ещё три кряковых утки и глухаря.  Я сбил влёт, когда он попытался взлететь с ягодника.   Отстреляли ещё шесть молодых косачей и домой возвратились в отличном настроении.
          Во дворе меня встретили со слезами и причитаниями мать и сёстры: на вопрос о причинах, они в один голос сказали, что пришла повестка из Райвоенкомата – явиться для прохождения службы в Красной армии…