Заночевали мы в большой русичской деревне, где приняли нас неохотно, но к русичской княжне проявили полное почтение. Та деревня располагалась недалеко от сожженной нами в прошлом году Дубровки, и у каждого местного жителя кто-то в Дубровке погиб. Я своих воинов по хатам не пустил, а устроил всех возле конюшни, где под навесом лежало пахучее сено. Позже вечером, помня данное княжне обещание, я пошел к ее хате и нашел ее сидящей на крыльце, закутавшись в шерстяное одеяло. Увидев меня, она подвинулась, но я сел на ступеньку ниже. Она протянула мне что-то завернутое в вышитую тряпицу, оказалось – большую сдобную булку. Я почему-то с самой Серебницы, с двенадцати девственниц, не был голоден, но булку взял, чтобы не обидеть княжну, стал жевать через силу.
"Хендер,- спросила она, - а ты в Дубровке был?"
"Был, княжна." - я везде был, где нужен меч.
"У меня там брат служил двоюродный. Кучерявый такой, курносый, на год меня старше. Звать Всеслав. Не видел?"
Что сказать тебе, княжна? Как люди горели на лестницах? Как видел я только оскаленные рты, да окровавленное железо, да мертвое лицо Хвата?
"Нет, княжна, не встречал, - и добавил: - У меня в Дубровке друг погиб, самый лучший, другого такого уж не будет. Вот, на мне его кольчуга. Князь дал."
"Почему так все выходит, Хендер?"- спросила она тихо, и коснулась моих волос, сзади, чуть заметно.
"Видно, боги нас испытывают, княжна. Им любопытно на что нас можно толкнуть, а чего мы никогда и ни за что не сделаем."
Я снова почувствовал легкое ее прикосновение и запрокинул голову, и осеннее темнеющее небо кружилось над нами.
"Покойной ночи, княжна."- сказал я, вставая.
Она взглянула на меня, снизу вверх, велела: "Скажи", и я послушался: "Переяслава."
Это имя имело вкус, думал я, обходя караулы. Его можно было пить и гладить, и касаться его губами. Словно заклинание, оно имело надо мною магическую власть, от которой нельзя избавиться, которой так радостно подчиниться.
Утором, еще до рассвета, меня разбудили крики и звон железа, и запах дыма, верные знаки беды. Караул, поставленный у конюшни, поймал четверых мальчишек, при попытке поджечь сеновал, с четырех же сторон. Отсыревшее сено, по счастью, разгореться не успело, никто из наших не пострадал, и мальчишек били несильно, но по светлеющим улицам уже бежали люди, причем некоторые несли топоры, рогатины, и вилы. Я построил дружинников в цепь, и стазу понял, что дело наше плохо. Ко мне подскочил Евфимус, на ходу застегивая свое долгополое одеяние, замахал руками: "Давай, ведем их к кабаку."
Перед кабаком места всем не хватило, а народу все прибывало. Я велел дружинникам оружия не обнажать, ждать команду, а кто-то уже ударил топором в щит, и Евфимус раскинул руки крестом и закричал:
"Русичи! Словене! Дозвольте слово молвить!"
Голос у Евфимуса звучал как боевой рог, в пору сотней командовать с такой глоткой. А Евфимус, дождавшись тишины, продолжал:
"Двадцать лет живу я в Словенске и двадцать лет только и вижу, что кровь. Русичскую кровь на словенксих клинках. Словенскую кровь на русичских пиках. Но ведь так было не всегда!"
Народ на площади притих. Двое дружинников держали мальчишек, и по одну сторону стоял Евфимус с непокрытой головой и в длиннополом своем кафтане, а с другой стороны – я в полном боевом вооружении, а перед нами держали щиты словенские дружинники. Было их пятнадцать, а перед ними разливалась серая волна русичской ненависти. На каждого словена выходило по четыре русича, и то, что было нас пятнадцать означало, что княжну никто не охранял, и снова я подумал, что не справлюсь, ни по чем не справлюсь, но храбрый Евфимус, не замечая закипающей бури, продолжал:
"Так было не всегда! В старые времена наши князья были братьями! У нас один язык, одни обычаи!" Особенно у тебя, грек, подумалось мне язвительно, но народ Евфимуса слушал.
"Только четыре дня назад в Серебнице словенские воины пировали за одним столом с русичскими и пели одни и те же песни!"
Четыре дня? – изумился я, не четыре ли года? Четыре жизни.
"Все вы знаете, что мы везем в Словенск русичскую княжну Переяславу, в жены князю Волоше. В знак мира и дружбы. Это первый шаг, маленький шаг навстречу. Это – протянутая рука," и Евфимус и вправду пртянул вперед руку, белую с длинными пальцами. Народ притих, слушал внимательно. Мальчишка, ближайший ко мне и из всех самый маленький, начал скулить, я дернул его за рукав и тут же пожалел. Но ничего, обошлось.
"Что вы сделаете с этой рукой? - поинтересовался Евфимус. Все смотрели на руку. - Плюнете в нее? Или как раньше, огнем ее да железом? Да так, чтоб меж Словенском да Руссой – одни головешки? Чтоб никогда словен не поверил русичу, его гостеприимству, защите под его крышей. Чьи это дети?" - взревел он вдруг, и мальчишка снова заскулил. Вперед, пробиваясь через толпу, прoтискиваясь между дружинниками, вышли две женщины, молодая и чуть постарше, с седеющими волосами. Молодая плакала, вторая обняла ее за плечи.
"Нет! - заявил вдруг Евфимус и очень всех удивил. - Нет, это твои дети, - он вдруг ткнул пальцем в высокого лысого мужика с топором, и тот даже рот открыл. - И твои, - палец укузал на другого русича, по виду кузнеца. - И твои, - следующий родитель уже кажется понял что к чему. - А раз между нами нынче мир, то это и мои дети тоже. И его, - палец указал в мою сторону, и я послушно cклонил шлем, да, дескать, грешен, мои тоже. - И мы все вместе должны учить их миру, доверию и прощению. Трудно? Очень трудно! После Дубровки, да после сожженных словенских деревень, страсть как трудно! Но другого пути у нас нет. Пришло наше время стать плечом к плечу и сомкнуть щиты против общего нашего врага. А не сможем мы жить вместе, так придется нам вместе сгинуть. Потому что придет степняк, сожжет наши деревни, возьмет наших женщин и уведет наших детей! Вы этого хотите?"
На площади молчали, только плакала молодая женщина и скулил ближний ко мне мальчишка. Так он мне надоел, просто до смерти, даже в виске задергало от его нытья. К тому же я понял уже чего хочет Евфимус, так что я взял мальчишку за плечо, тот даже подпрыгнул от испуга, и тихонько подтолкнул его вперед. Он в страхе обернулся, вот бестолковый! "Иди уже," - велел я в пол-голоса, и тот с воем бросился к матери, а она, помоложе, подхватила его на руки, такого большого, и понесла прочь с площади. Евфимус махнул рукой остальным, идите, дескать, и женщина постарше повела их прочь, раздавая подзатыльники и толкая их в спину.
Люди зашевелились, загудели и Евфимус заговорил снова:
"Идите и подумайте над моими словами. А если хотите cыскать нас в Словенске, то имя мне Евфимус, а вот это – он снова указал на меня – Хендер, княжий десятник," но слушали его уже невнимательно, и каждый говорил о своем. Люди стали расходиться а я увидел княжну, стоящую чуть поотдаль, с поружкой и с Тимой, без какой бы то ни было охраны, а за это мне придется кое с кого снять шкуру. Но все же интересно, что бы она сделала, если бы нас принялись убивать?
Пожилой опрятный кабатчик подошел незаметно и почтительно коснулся моего рукава: "Господин десятник? Пожалуйте к завтраку. И людей своих зовите, неприменно всех."
Так мы получили хороший завтрак, с пирогами и с медом, а потом пришли еще женщины и принесли моченых кислых яблoк и колбас и еще чего-то в берестяных кузовах, с собой в дорогу. Так было хорошо, сидеть бы целый день. Но настала пора прощаться, и Евфимус бросил на стол серебро, но кабатчик не взял, даже оскорбился для виду. А народу в кабак набилось, даже стать негде было. Тогда я вскочил на стол, да прямо с пола, в кольчуге, попробуйте когда-нибудь, снял с пояса хороший мой кинжал и спросил: "Что, в русичских землях мне он теперь не нужен?" "Нет, не нужен!" - все закричали, на что я и рассчитывал. "Подарок вашей деревне!" - сказал я тогда и всадил кинжал в дубовую балку, да так славно получилось, по самую рукоять. И снова все закричали и принесли еще меда, но надо было выбираться в путь, и так мы задержались в той деревне до невозможности.
Княжна подъехала ко мне едва деревня осталась позади, волнуясь заговорила:
"Спасибо тебе, Хендер, что детей не тронул!"
"Княжна, ты, право, каждого словена за зверя считаеш,"- не знаю для чего мне понадобилось ей грубить. Она глянула на меня холодно:
"Не каждого. И не словена."
Я глядел ей вслед, на летящие из-под копыт брызги. Что, получил по морде, волчий сын? А горизонт на западе затягивался дымкой, будто все еще горела проклятая та Дубровка.
Княжна вскоре вернулась. Щеки ее горели от ветра, прямо в цвет ее красному убору.
"Прости меня, Хендер. Не серчай."
Я ответил: "Пустое, княжна. Я славу свою сам заслужил. - И, вспомнив слова князя, добавил: Такая уж натура, нетерпимая."
"Сколько еще до Словенска?"
"На четвертый день будем,"- боги, скорее бы!
"Три дня, значит, осталось... Не передумал?"
Я понял ее вопрос, но все же спросил: "О чем, княжна?"
"Что уедешь из Словенска."
"Уеду неприменно."
"Почему?"
Я взглянул ей прямо в поднятые, отливающие серебром глаза. Ее белки казались неестественно синими.
"Я думаю, ты и сама знаешь, княжна."
Oна кивнула, отвернулась и какое-то время мы ехали молча, а потом к нам подъехал русичский провожатый и стал спрашивать о том, когда ему положено возвращаться. Я был ему рад и предложил ему ехать с нами в Словенск, а княжна наш разговор слушать не стала, а догнала свою подружку и поехала рядом с нею.
На обед мы в тот день остановки не делали, а продолжали путь, потому что сколько можно есть, и поздним вечером, совсем в темноте, подъехали к первой нашей словенской крепости. Она была совсем невелика, но во-первых словенская, а во-вторых стояла она в Евфимусовом плане, значит мы все-таки вернулись на намеченный маршрут, и теперь уже до Словенска дорога лежала всем известная и по сути безопасная. У крепости той, не знаю ее названия, стоял и свой гарнизон, шесть человек дружинников, из которого я даже одного знал, не по имени, а так, в лицо. Я послал его с известием князю, что мы уже в словенских землях и скоро будем, и вместе с ним отправил и одного из наших раненых, того, конечно, что мог ехать верхом.
Та крепость была по сути башней в два этажа, так что женщин разместили на верхнем, а сами остались внизу. В карауле теперь стояли только четверо, потому что башня, ее и охранять легко. Я лежал в темноте, глядел в потолок и думал о том, что княжна так близка, как никогда еще не была. Представлял, как она лежит, может быть прямо над моей головой, и волосы падают ей на плечи, и губы ее приоткрыты во сне. Я обзывал себя последним дураком и сам не понимал причины моего беспокойства, ведь все опасности остались позади, и теперь уж я точно привезу ее князю в полной сохранности.
Я вслушивался в ночные звуки: дыхание спящих людей, шаги караульных, вздохи лошадей, скрип и шорох над моей головой и летящий издали, ритмичный, на грани моего слуха стук: та-так, та-так, билось неспокойное сердце ночи. Лежать стало больше невозможно, я вскочил, нащупал рядом свой пояс с мечом и шлем, шагнул к бледно светящемуся дверному проему, о кого-то споткнулся, уронил загремевший по полу шлем, и сам поразился своей нервозности. Наконец, выбрался во двор, обнесенный невысоким частоколом, где в круге камней догорал красный огонь, а в углу вздыхали и переступали лашади. Я сел у костра, подбросил поленья, огонь разгорался медленно. Я прислонился спиной к круглым шершавым бревнам частокола и стал глядеть на голубую почти полную луну. Волнистые прозрачные облака пробегали но ее лику и оттого лунный свет лился зыбким, призрачным потоком, и тени шевелились передо мной, и не было покоя в этой ночи.
В такую ночь выходят из леса очаявшиеся в вечной тоске духи гибельных болот и дремучих чащоб, покойники встают из могил и становятся у тебя за спиной, и волосы дыбом встают у тебя на затылке. В такие ночи, проснувшиеся, как от удара, матери находят свои колыбели пустыми, а на песчаный берег выходит из прибоя голубая Кольга и бредет по земле в поисках своего суженого. Она живет в морской пучине, встречает ладьи и вглядывается в лица гребцов, и если увидит она кого-то ей по нраву, то неприменно утащит на дно всю несчастливую ладью, даже и в самый тихий день. А если ее избраннику повезет выбраться на берег, то и на земле не найдет он спасения, потому что такой вот ночью выходит Кольга на берег и продолжает неумолимую свою охоту. Многие люди видели ее и слышали ее голос, летящий в ночи над пустынным берегом. Я тоже видел ее, плывущей над землей, с развевающимися голубыми одеждами и длинными прядями волос, а когда подошла она совсем близко я увидел ее наготу, уже не бело-розовую, а серую и синюю, и волосы ее не вились веселыми золотыми кольцами, а висели тяжелыми мокрыми прядями. Она протянула ко мне холодные скользкие руки и я хотел сказать ей: "Пощади меня!" и еще: "Прости меня. Я не мог тебе помочь, ведь я греб у другого борта," но я понимал как крепко я виноват, а пальцы утопленницы сжимали мое горло и она уже сердилась, трясла меня и кричала гневно: "Хендар! Хендар! Проснись, десятник!"
Я увидел, наконец, лицо склонившегося надо мной дружинника, державшего меня за плечи. "Хома, - прoхрипел я, - ты чего?.."
"Вот и хорошо, десятник, вот и славно. Ты дыши, дыши."
Я протянул ему руку и он помог мне встать, чуть покачиваясь, я вдыхал влажный холодный воздух.
Хома все еще держал меня за плечо, приговаривая с упреком:
"В кольчуге спишь, десятник. Чуть не удушился, уж хрипел. Вот у меня племянник, сестpы сын, так и сгинул, кольчуга его во сне удушила. Нельзя это."
"Спасибо тебе, Хома. Ты вот что, иди спать, я постою за тебя."
"Да ладно, десятник, скоро утро уже..." - попытался Хома отказаться, но я настаивал:
"Какое утро, вон луна даже не села. Иди, спи. Приказ."
Хома ушел, а я походил вокруг лошадей, думая о том, как заснул сидя и ворот кольчуги передавил мне горло, но Хоме я не поверил, не может быть, чтоб кто-то так до смерти задохнулся, вранье.
Завтрак собрали прямо во дворе, за столом, вынесенным из башни еще вечером. Русичский проводник, а теперь уж гость, травил байки, в основном про варягов, причем врал безбожно, но дружинники смеялись, ведь путь походил к концу и до дома было рукой подать.
Я твердо решил искупить свою вчерашнюю дурацкую грубость и, увидев Тиму, несущую вещи в возок, поднялся наверх и сам. Вежливо кашлянул на лестнице, постучал ногами о ступени, помедлив на пороге вошел. Подружка увязывала в углу большой серый узел, а княжна вскочила мне навстречу с такой детской, оживленной радостью, что мне сразу стало стыдно.
"Как спалось?" - спрoсил я с улыбкой и она ответила: "Спасибо, отлично," и соврала, потому что выглядела она усталой. Я взял у подружки мягкий, еще теплый узел, понес, прижимая к груди, а княжна, протянув руку, коснулась пальцами моей щеки и сказала тихо: "колючий..." Как жена. Я и вправду зарос густой, почему-то темной щетиной. Опустив голову, я ткнулся носом в ее ладонь, пахнущую теплым, сонным, мирным. Как муж.
В возке, где копалась Тима, я увидел нашего раненого. "Здравствуй, Симеон, - улыбнулся я ему, передавая Тиме узел. - Как ты нынче?"
"Лучше, десятник, спасибо,, - ответил тот, поднимая ко мне бледное влажное лицо.
"Не надо ли чего, Симеон?"
"Ничего, десятник. Вот, может, воды только."
"Я принесу," - быстро отозвалась Тима.
"Хорошо, Тима. Скажешь мне когда вы готовы ехать."
Оставив крепость мы двигались в густом, розовом от утреннего света тумане. Мы с княжной ехали рядом, стремя в стремя, и друг на друга не глядели, молчали, но молчали вместе и ехали вместе, и вместе глядели туда, где в молочном полусвете невидимая земля сходилась с невидимым небом.
"Два дня, значит?" - спросила она слишком громко.
"Завтра к вечеру, если не задержимся, княжна."
"Так скоро?" - ее голос обиженно дрогнул.
"Тебе понравится Словенск, княжна. Даже мне понравился, прямо сразу, с первого дня."
"Верно, у князя есть уже жена?"
Я такого вопроса не ожидал и не знал, что ей ответить, хотя и вспомнил высокую темноволосую женщину, прямую и тонкую, как стрела, и такую же, видимо, холодную. Она показывалась с князем, но я не знал ее, да и особенно не интересовался. Вместо ответа я сказал:
"Князь будет добр к тебе, княжна. Он тебе тоже понравится."
"Дурак ты, Хендер," - вдруг сказала она тихо и, конечно, была права.
Дальше дорога пошла по лесу, а туман все не рассеивался, и как-будто белое облако окутывало нас, скрывая звуки, и свет, и лес, и тех в лесу, кто желал нам зла.
Я – волчий сын. Я волк. Я чую опасность кожей, тугими, как тетива, жилами, встающими на затылке волосами. Как запах пота, выступающего на лбу лучника. Как жар ладони, сжимающей древко пики. Как жадный блеск клинка, готового покинуть ножны. Я и сам стал натянутой тетивой, рукой, занесенной для удара, приготовившимся к прыжку зверем и только потому сумел ее заметить.
В густом тумане, в зарослях бледных осин, в стороне от дороги, я увидел стрелу.
Часть 16
http://www.proza.ru/2011/12/31/83