Доска почёта
Начало второй половины ноября совпало с первым лёгким снегом, укрывшим дорожки, подтаявшим по краям и превратившимся в кашу. Проходящие мимо здания администрации района люди привычно, без досады, обходили стороной, рискуя задеть боком носы припаркованных машин «бомжиху», стоящую прямо посередине дороги напротив широкого стенда с рядами фотографий людей, находящихся в настоящее время в почёте района. Прохожим было гораздо приятнее обтереть грязный капот «Тойоты», нежели ненароком задеть одежду «Дитя улиц». Она же тем временем, поставив у ног грязную чёрную сумку, набитую тряпками и добытой на помойке снедью, сосредоточенно разглядывала лица на Доске почёта, прожёвывая кусок беляша, также добытого нехитрым, но бесплатным путём. Одета дама была во что-то грязно-чёрное, что раньше попросту можно было бы назвать «тулупом», а нынче, по причине отсутствия в обиходе, да и на помойках подобного рода одежды, впору назвать нечто бывшим ранее каким-то драповым пальто. На талии пальто было перехвачено обрывком полиэтиленового грязно-белого шпагата. На голове у неё был повязан большой зелёный шарф, из-под которого проглядывала какая-то кружевная накидка, довольно приятно обрамлявшая лицо: внимательное, сильное, и не неприятное. Как повелось, возраста дама была неопределённого, а по виду – преклонного.
- А кто виноват!? - вдруг громко, без особых интонаций, но требовательно прокричала она, внимательно уставившись в лицо передовиков района. Недоеденный беляш застыл в руке.
Она внимательно разглядывала фотографию женщины с тонкими, поджатыми губами и страдальческим выражением глаз. Всё это лицо выражало одно: «Не дам ничего ни при каких обстоятельствах, не положено, ну как же вы мне надоели!» Лицо было скорее злым, чем сострадательным, и принадлежало портрету главного врача одной из больниц, расположенных в районе.
- Нюрку зарезали! – прокричала бабка-бомжиха. Люди испуганными овцами метнулись в стороны.
- Почему? – продолжала бабка, - Мы ведь рожали, и она родила бы! Чего зарезали, а?
Она немного помолчала также беспристрастно и внимательно глядя на портрет.
- Я тогда через всё село на руках её вела на электричку! А потом – скорая забрала. Езжай, говорят, домой себе! Увезли! Когда нашла больницу, два дня прошло! Пришла, а не пускают! Спала там у тебя на лавочке во дворе! Потом прогнали эти сторожа. Домой воротилась – а там Нинка, наша уполномоченная орёт, где болтаешься, хоронить надо, а тебя нет! А кого хоронить? Нюрке двадцати не было, как её хоронить?
Бабка посуровела лицом.
- Операцию делали! Она померла, вместе с ребёночком. Так вместе и привезли. Синие все! Зачем зарезали, а?
На глазах у неё не было слёз, лицо вовсе не выражало горе, или обиду. Скорее, оно выражало негодование, сродни тому, как мы хмуримся, когда нас незаслуженно обидели, например, когда не дали долгожданную премию. Несправедливо!
- Хоронить-то как? – вдруг продолжила бабка. Деньги-то проездили. Вот, назанимала. Два гроба. Отвезли. Нинка орёт, как звать внучку? А я Нюрка, говорю. А Нюрка хотела её Алиной назвать! Понимаешь ты, Алиной! Я-то Нюркой сказала! Так и закопали. Кресты поставили – две Анны. Кто виноват? Я! – вдруг твёрдо призналась она. Лицо стало ровным, спокойным и решительным, как у героя-адмирала, покоряющего бушующий океан.
- Я! – повторила она тем же тоном, - Алина она, понимаешь? – обратилась она к лицу лысого, заплывшего, но мясистого дядьки в милицейской форме, местного начальника госавтоинспекции. – Алина! Я и пошла, крест убрать! Не Анна, а Алина! – в который раз объяснила она представителю закона несправедливую путаницу. – А ты зачем меня в свою тюрьму то посадил? Неделю пол мыла! Может, дом и не сгорел бы, если бы я там была!
Бабка замолчала, новая волна прохожих спокойно шествовала по протоптанной вокруг бомжихи дорожке, с ловкостью увиливая от носа припаркованной машины.
- Смеёшься? – вдруг спросила она, глядя на красивое лицо молодого человека, лидера молодёжного движения. – А куда ты делся, когда Нюрка забеременела? Положительный, говорила, слесарем работает! А слесарь твой алиментщик оказался! Банку огурцов забрал, и всё. Всё! Пропал! Подавился, наверное. Чего ты улыбаешься? Смешно всё? Нюрке-то не очень было. Знаешь какие губы у неё были? Во! – она показала портрету щепоть, – Сжала! Больно ей было очень перед смертью!
- Васильич! – опять обратилась она к портрету мордатого мужика, - Ты зачем меня в дурку отвёз? А? Отпустили – иди говорят пока. Иду вот! А куда идти? Где мой дом, где Нюрка, Алина, где ты, собака такая, Васильич? – опять громко заорала бабка.
Овечья толпа прохожих, снова метнулась в сторону и зароптала. Со стороны вокзала, важно, выпятив вперед брюхо, под которым висел ремень и болталась резиновая дубинка, отклячив задницы, важно шли два мента в звании сержантов.
- Э, - как можно более уважительно, почти как к корове, обратился к бомжихе один сержант. – Чё такое?
Бабка повернула голову в сторону стражей порядка, неморгающими глазами прямо посмотрела на них.
- Документы есть? – прожевал сержант, ожидая привычный подобострастный ответ об их отсутствии.
Бабка спокойно и уверенно ответила:
- Есть.
- Показывай, - менты остановились поодаль, брезгливо соблюдая дистанцию.
- Вот, - протянула она вперёд руку с недоеденным беляшом.
- Понятно, - согласился мент, - Короче, вали отсюда, минута времени. Ещё раз увижу, на работу оформлю, а то грязно в обезьяннике.
Бабка с ничего не выражающим лицом подняла свою сумку, ещё раз внимательно посмотрела на доску почёта.
- На вас ведь вся и надежда, деточки – сказала она на прощание портретам, и побрела вниз по улице, в сторону туннеля, за которым краснеет старой кирпичной кладкой психиатрическая больница.
Новосибирск
17.11.-6.12.2010 г.