Итак, судьба занесла меня на рудник Голубовка Ворошиловградской области. Партию вербованных, в которой оказался я, определили на шахту №6 имени Кирова (впрочем, на руднике все шахты были имени Кирова и различались только по номерам).
Голубовка, несмотря на свою внушительную площадь (около трёх километров в ширину и около пяти в длину) и населённость (около 30 тысяч), представляла собою заурядную периферию. Одна центральная улица, вся в колдобинах, с остатками допотопного асфальта. Два раза в сутки по ней проходил рейсовый автобус от соседнего города Кадиевка. Строения в основном одноэтажные, сильно припорошенные угольной пылью. На весь рудник был один дом культуры, в котором зал для кинофильмов, сменявшихся один раз в неделю, и фойе для танцев, проводившихся по субботам.
По прибытии нам выдали подъёмные («премия» за согласие ехать на шахту), дорожные и двухнедельное пособие за период стажировки в учебном пункте. В карманах вербованных оказались «огромные» суммы, и впереди две недели фактического безделья: в учебном пункте мы в течение 4-х часов были только слушателями, ничего не конспектировали, никакой работы не производили. Лишь один раз нас спустили в шахту для общего ознакомления. Таким образом, в течение двух недель нам некуда было приложить свою энергию. Мы держались дружной вербованной ватагой, хотя сами были едва знакомы друг с другом, В подпитии мы приставали к девушкам, затевали драки с местными парнями и с группами вербованных с других шахт. Так продолжалось до тех пор, пока не пришла пора нам спуститься в шахту и приступить к постоянной работе – добыче угля. Наша вербованная ватага, разбредясь по разным забоям и сменам, перестала быть сплочённой. Но в Голубовку еженедельно прибывали новые партии вербованных, и спокойствие на улицах никогда не наступало.
Среди общего одноэтажного ансамбля, как островки, выделялись группы двухэтажных зданий. Это общежития для привезённой молодёжи. Почти половину населения составляли завербованные, жившие в общежитиях и не знавшие, куда девать свободное время. В общежитиях процветали пьянство и дебоши. Я по натуре не дебошир и к выпивке пока относился без благоговения, поэтому больше лежал на кровати в своей комнате (в свободное время) и слушал «разборки» то в одном, то в другом крыле здания.
Шахтное руководство держало в общежитиях штатных воспитателей. В нашем общежитии это была 32-летняя высокая женщина, приятно упитанная, сохранившая статность, красивое лицо, пышную грудь. Её отливающие чёрным блеском волосы почти всегда были распущены и прикрывали значительную часть лица, исключительную белизну которого она сумела сохранить, несмотря на постоянно витавшую в воздухе угольную пыль. Она красиво одевалась, и, будто невзначай, оставляла заметной некоторую, как нынче говорят, сексуальность. Она умело пользовалась пудрой и духами и, если где-либо останавливалась, вокруг себя распространяла облако благовония. У неё был безумолку работающий язык. Она кидалась в каждую комнату, где происходила пьяная свара или потасовка, перекрикивала буянов, совестила их, пыталась разнимать. И в каждом конкретном случае ей это удавалось. Но случаев было так много, что она физически не могла справиться.
Я не был комсомольцем, но считал, что молодёжью в общежитии должен заниматься именно комсомол. Поэтому подошёл к секретарю шахтного комитета и прямо спросил: «Почему никто из членов комитета никогда не посещает общежитие? Почему с молодыми шахтёрами не проводится никакая воспитательная работа?» На что тот грубо ответил: «Ты не комсомолец, поэтому не суй нос, куда собака …» Я обиделся и подошёл к секретарю парткома. Тот выслушал меня со вниманием и пообещал, что-нибудь предпринять.
В 1959 году в Советском Союзе началось движение за звание «бригад коммунистического труда». Предполагалось, что коллективы, удостоенные этого звания, будут показывать пример самоотверженного высокопроизводительного труда, взаимовыручки, повышение знаний, культуры и т.д. Впоследствии эти коллективы плодились, как блохи, и их моральный кодекс был далёк от задуманного. Но вначале это было положительным явлением, и у руководства шахты появилась идея сделать общежитие коммунистического быта. Собрав горняков в Красном уголке, парторг шахты преподнёс эту идею, как возникшую в нашей же среде, расписал её радужные перспективы и предложил выбрать боевой Совет общежития. Список состава Совета был подготовлен воспитательницей. Председателем она предложила парня, не отличавшегося воздержанием, имевшего на окружающих (в том числе и на воспитательницу) силовое влияние.
- Да он просто будет избивать всех проштрафившихся, - сказал я из дальнего угла.
- Правильно, - зашумела большая часть присутствующих.
- У руководства шахты есть предложение избрать председателем Николая Иваненко, - сказал парторг. И выбрали меня.
Воспитательнице до этого не приходилось контачить со мной, поскольку я не входил в число опекаемых, немного стеснялась меня, поскольку я неоднократно и прилюдно поправлял её безграмотные изречения. Сейчас она была в шоке, но вынуждена была постучаться в мою комнату.
- Надо… начинать … работу, - с трудом выдавила она.
Я некоторое время был старостой в классе, затем участвовал в студенческой общественной работе. В общем, знал, что общественная работа должна как-то планироваться. Поэтому уверенно сказал:
- Познакомьте меня с планом работы.
Оказалось – плана у неё нет. План должен был давать комитет комсомола и курировать его выполнение. Но активисты комитета проявляли активность только на пикниках, а в повседневной жизни их днём с огнём не сыскать. Сама Василиса (так звали воспитательницу) этого не могла осилить. Мы сели за стол. Она просто жаловалась на свою тяжёлую воспитательскую долю, а я пытался выудить из её сумбурного словотечения что-то для плана работы. Кое-что накропал. И она была несказанно рада. Далее нам удалось подобрать группу единомышленников и на двухгодичный срок моего председательствования установить относительный порядок.
В этот же период начали зарождаться Добровольные Народные Дружины. Вернее, родились они гораздо раньше, но назывались по другому. Помню, когда жил в посёлке Двуякорный, там тоже процветало пьянство. А вечером вся пьянь собиралась в клубе, устраивала драки, сквернословила и грубо приставала к девушкам. Милиционер был один на несколько населённых пунктов, и у нас на танцах появлялся редко. Однажды здоровый детина, обхватив девушку, поволок её к выходу. Мне показалось, что она обвела присутствующих умоляющим взглядом. Я и несколько других ребят пошли следом. Вместе мы скрутили верзилу и отправили домой. Нам самим понравился столь дружный отпор наглецу. Мы договорились всегда держаться вместе, привлечь ещё товарищей и навести порядок на танцах. Когда милиционер в следующий раз посетил наш клуб, он нашёл там порядок. Ему рассказали, кто тут постарался, и он предложил нашей группе назваться «Бригадой содействия милиции» и действовать официально. Мы с удовольствием согласились и теперь, находясь в клубе, носили красные нарукавные повязки с надписью «БСМ». Произношение этих букв было созвучно с популярной в те годы песней «Бесаме Муччо», поэтому к нам обращались не иначе, как БЕСАМЕ.
ДНД почему-то расшифровывали, как «дураки нашей деревни», но я считал задачи ДНД благородным делом. Территория патрулирования была небольшой: двухэтажное здание шахтоуправления, три двухэтажных общежития, одноэтажное здание – клуб шахты, там же столовая, и частные домишки горняков вокруг шахты. В частный сектор мы практически не ходили. Основными объектами наблюдения были три общежития (одно из них женское) и столовая, в которой продавались спиртные напитки и на разлив и на вынос. Молодые вербованные шахтёры, имея большие заработки и не имея развлечений, напивались и искали применения своей неуёмной энергии. Милиции опять же с нами дежурить некогда было. Все дебоширы были «свои в доску», поэтому дружинники их просто разнимали, особо буйных уводили домой, то бишь, в общежитие. В дальнейшем я смекнул: в день (точнее вечер) дежурства открывал помещение клуба (которое всегда было на замке) и устраивал танцы под радиолу. Это давало возможность сосредоточить все буйства в одном месте и легче урезонивать буянов.
У меня, как председателя «Общежития коммунистического быта», установился тесный контакт с секретарём Ворошиловградского обкома комсомола: он утверждал «нашу» инициативу бороться за общежитие коммунистического быта, обеспечивал мне трибуну областного масштаба, представлял меня, как живое связующее звено союза комсомольцев и беспартийной молодёжи, а я «делился опытом» с комсомольцами как строить коммунизм. Секретарь обкома, по-видимому, сделал внушение секретарю комитета шахты. Тот прибежал ко мне и предложил срочно вступить в комсомол, на что я ему грубо (как он мне ранее) ответил: «Не суй нос, куда собака …»
Я проработал на шахте три года. Я на своей шкуре испытал всё: меня зажимало между внезапно осевшей кровлей и подом, и только чудом не раздавило; меня захватывало скребками конвейера, тянуло по рештакам, сдирая кожу, и только чудом нигде не заклинило; меня закрывало обвалом в тупиковой проходке, где не было вентиляции, и лишь через двое суток горноспасатели вытащили меня полуживым. Правда, провидению было угодно, чтобы за весь период работы в шахте на моём теле не осталось существенных отметин, хотя рядом гибли или получали увечья мои товарищи.
Здесь, в Голубовке я встретил ту, единственную, с которой к данному моменту прожил полвека, и надеюсь прожить ещё долго.
В ноябре 1960 года я неожиданно для себя получил повестку в армию. В военкомате удивились, что я, известный в Голубовке человек, и не комсомолец. Военком приказал (именно приказал) немедленно вступить. Иначе … Что иначе, я не стал уточнять. Не скажу, что это было против моей воли. Нет, я давно был готов вступить в комсомол, но сам напрашиваться не хотел, а комитет не проявлял инициативы. Теперь же меня приняли за один день, а на следующий я явился на призывной пункт, и меня отправили в Прибалтику.