Я побежал в сарай, растолкал мокрого Сороку, тот спросонья забранился: "Вот леший варяжский, чтоб тебя...", проснулся, осекся, я только рукой на него махнул, да прошептал торопливо: "Слушай, Сорока, разговор есть, пошли, давай."
Я вытащил его под дождь, к лошадям, где мы вдвоем накрылись моим мокрым плащом. Я сказал ему:
"Сорока, завтра на переправе нас атакуют. Это точно."
"Ты откуда... - начал было Сорока, но тотчас же сообразил, - А верно. Место подходящее. Маршрут наш они знают и если проехали лесом, то опередили нас почти что на день."
Я обрадовался его поддержке, все же Сорока был старше меня и опытнее, и обладал к тому же определенной хитрой осторожностью, обещавшей ему жизнь хоть и опасную, но долгую.
Мы пошли будить проводника. Хитрый русич устроился в хате с местными, где было дымно и тепло, потому что прямо в центре земляного пола горел огонь. Я с радостью уселся рядом и протянул руки над красными углями.
"Вот что, как тебя?" - начал я.
"Саркел, господин."
"Саркел, расскажи-ка нам про переправу."
Саркел принялся чертить карту прямо на полу, проводя по влажной земле крепким черным ногтем:
"Вот озеро, а вот река, Меря значит. А тут вот везде подлесок."
Плохо выходило, очень плохо.
"Раскажи про подлесок," - я начинал тревожиться уже по-настоящему.
"Ну, там орешник всякий, ивы, кусты может. Деревья небольшие."
"В смысле, небольшие?"
"Ну, может, как ты, господин, или вдвое выше, опять же орешник там, ивы. Хмызняк."
"Хмызняк?" - поразился я новому слову.
"Да, так я и говорю, орешник, ивы..."
Я захрипел, теряя последнее терпение, и в разговор вступил Сорока:
"Шшш, Хендар, тихо, тихо! Ты вот что, старый, как тебя?"
"Саркел, господин."
"Ты, Саркел, давай по делу, а то вот Хендар у нас знаешь какой натуры, что твой Перун. Ты бы видел, как он..."
"Сорока, я тебя прошу!" - взмолился я и тот поднял руки ладонями вперед:
"Все, все, ничего не говорю. Так, старый, давай про подлесок."
"Ну там орешник, ивы.. да! Еще ветла, это точно!
"Погоди, Саркел, как широка река?"
"Не так чтоб широка, но течение большое, быстрое. Может саженей пять в ширину. Или десять."
К середине ночи положение прояснилось.
"Саркел, а есть ли у вас разбойники?"
"Неприменно есть, господин. Особенно с прошлого года, Говорят, словене, все как один."
"Врут. Стреляют ли они из лука?"
"Именно что из лука и стреляют. Да на сто шагов бъют белку в глаз."
"Вранье."
"Вранье, господин, я тоже не верю. Так и будет белка сидеть, да ждать пока ей в глаз стрельнут. Но в браслет попадают, сам видел, со ста шагов."
Картина пряснялась. Засада на переправе собиралась спрятаться в дурацком Саркеловом подлеске и расстрелять нас из луков. Я отправил Саркела в сарай, местных послал туда же, остался в хате только Сорока.
"Дядька знает как мы едем, сначала твой десяток, потом возок, потом мой десяток. Что он станет делать?"
"Даст моему десятку переправиться через реку и атакует его, отрежет от прочих. Я бы так сделал. А твой десяток как раз будет идти тогда через реку и их расстреляют прямо там, в воде."
"Если мы не доберемся до них раньше."
Не знаю был ли хорош наш план, но все же лучше, чем никакого. На том и порешили. Я снова сменил караулы, сонных дружинников пришлось чуть ли не ногами пинать. Растянулся, наконец, на мокрой соломе, но сон не шел. Я задыхался под грузом непомерной моей ответственности, невозможного дела, доверенного почему-то мне. Где князь, когда он тебе нужен? Это ведь не мечом махать.
Я всех поднял едва только начало светать. Деликатную просьбу к княжне – остаться в деревне - передал через Евфимуса. Дождь, как на зло, прекратился, но день задавался холодным и ветренным. Прямо перед выездом я подошел к Евфимусу, уже сидящему в седле, взял за стремя, проговорил:
"Евфимус. Я тебе приказать не могу. Только могу очень тебя попросить: останься с княжной."
Тот глянул на меня сердито: "Я, Хендер, между прочим, тоже мечом владею."
"Я это знаю, но у нас двадцать два меча, а ты один такой. Что с ней будет, если нас побъют? А я ведь с тобой еще двух дружинников оставлю, самых лучших. Соглашайся, Евфимус."
Я уже просто умолял, и грек, видимо, сжалился надо мной, спрыгнул на землю, взял лошадь в повод.
"Если вас побъют я и сам не знаю, что мы будем делать," - проворчал он, глядя себе под ноги, а я так обрадовался, что готов был его расцеловать:
"В том-то и дело, Евфимус, если кто и знает, то только ты!"
Когда мы выехали из деревни, я не выдержал, обернулся, и напрасно. Никто не стоял на пороге. Никто не махал нам вслед вышитым платочком. А так хотелось бы увидеть ее еще раз, хоть издали.
Саркел не соврал, мы увидели реку, как только взошло солнце. Вернее даже не саму реку, а тот самый подлесок, оказавшийся густым и темным. Саркел подъехал ко мне, заговорил, беспокойно озираясь:
"Вот что, господин, отряд проехал здесь нынче, уже после дождя. Видишь, трава замята, опять же кони."
Я видел все и сам, надо быть слепым чтобы не заметить отпечатки подков на мягкой после дождя земле.
"Саркел, полезай-ка ты в возок. Они не станут стрелять в княжну, - в это я почти верил. - А ты ложись себе на дно, да не высовывайся."
Он медлил и я на него огрызнулся: "Давай, давай! Приказ!"
Вспомнив, видимо, Перунову натуру, Саркел меня послушался.
Когда мы подъехали к реке, выглянуло неяркое солнце, а по мне бы лучше шел дождь, ведь в дождь тяжелее стрелять из лука. Хорошо еще ветер не стихал, трепал желтую и красную листву растущих вдоль реки деревьев, свистел над быстрой водой. Мы приблизились к реке, остановились, присматриваясь, волосы шевелились у меня на затылке. Если бы на нас напали сейчас, нам было бы легче отбиться. Или отступить. Но желтеющие кусты на другой стороне реки оставались неподвижными, и стрелы не свистели в воздухе. Сорока первым направил коня к реке. Медленно, по одному, его всадники последовали за ним. Вот тогда начиналось самое важное. За Сорокиным десятком шел я, а за мной двигался несчастный возок с перепуганным Саркелом. И зачем мы только взяли его с собой, почему не оставили в деревне? За всем не уследишь.
Река и вправду оказалась неширокой, но зато с приличным течением, и наша слаженность решала все. Как только мой конь ступил на берег, раздался пронзительный свист, но всадники уже прыгали на землю и гнали прочь испуганных лошадей и смыкали щиты в круг, и когда воздух наполнился сухим шелестом первые стрелы ударили в щиты. А через реку, построившись в колонну, шел уже пеший мой десяток, и стрелы унизывали их щиты, как щетина. Мы построились в две цепи, спина к спине, и переждали первый вал обрушившейся на нас смерти. Пора, подумал я и заорал: "Вперед, други!" и это оказалось тяжелее, чем я думал, потому что мы не видели врага в густом подлеске, но мое сердце ровно билось под голубым шелком, и щиты спасали нас еще, а мечи рубили медный кустарник. Наконец-то мы увидели первых наших врагов, отступающих перед нашей цепью, и стало все, как и должно быть. Русичей было больше, но к бою они не очень готовились, понадеявшись на внезапность, на стрелы, на быструю нашу смерть у реки. Мы погнали их, и кто-то побежал обратно в реку и упал с пикой в спине, и вода перевернула его вниз лицом. Я метнул пику вдогонку первому своему русичу, и она перебила ему спину, затем догнал второго и ударил его в плечо. Его кольчуга выдержала удар, но лезвие скользнуло к шее и оставило глубокий, мгновенно вскипевший кровью порез. Я направил острие в живот, и на этот раз клинок чисто прошел через кольчугу. Русич упал на колени и захрипел, и я толкнул его ногой в плечо и заорал: "Бей их! Бей! Бей!", а стрелы еще летели, хоть их становилось все меньше, и одна воткнулась мне в плечо, но, остановленная кольчугой, едв а вскрыла мою кожу. Враги уже бежали, бежали к небольшой роще, где у них оказались привязанными кони, а наши лошади, конечно, разбежались, и я подумал, что враг уйдет. Многим действительно удалось уйти, но некоторых все же догнали наши стрелы. Мы не спешили, обошли кусты по обе стороны реки, дошли до самого озера. Нашли и добили трех раненых русичей, я с трудом выдернул мою пику, глубоко засевшую в спине одного из раненых. Поймали лошадей, в том числе и чужих. Наш короткий бой стоил нам четверых. Четверо из двадцати – это очень плохо, я сразу это понял. Один из них был еще жив, но стрела попала ему в горло, и кровь била из раны ключом. Я попытался ему помочь, выдернул скользкую стрелу, но кровь остановить не смог. Не знаю во что верят словене, но я крепко держал его пальцы вокруг рукояти моего меча, и может быть я снова увижу его у Одина на пиру. Он служил в Сорокином десятке, и я не знал его имени,но я был залит его кровью с головы до ног, а значит мы узнаем друг друга в Валгалле.
Убитых похоронили там же, на реке. Раненых оказалось двое, но оба могли продолжать путь. Солнце скрылось, и снова начался дождь, когда мы, наконец, вернулись в рыбацкую деревню. Я ехал, низко опустив голову. Кровь погибшего на реке жгла мне кожу. Не знаю почему мне было так тяжело, ведь я и раньше видел, как умирают люди, я потерял им счет. Под Словенском из моего десятка выжило четверо. Я видел, как люди заживо горели на лестницах, погибали от жажды в трюме ладьи, умирали, рассеченные железом, пронзенные стрелами, старые и молодые, умирали бесстрашно или постыдно, но все, все и не было им числа и не было спасения...
Я подскочил в седле от отчаянного, истошного крика. Обхватив древко пики я вскинул голову и увидел, как княжна бежала к нам, как слепая, выставив перед собой руки. Я видел, как она споткнулась, упала на четвереньки, с воем вскочила, и, подобрав юбки, снова бросилась бежать, и степнячка за ней не поспевала. Я едва успел спрыгнуть с седла, когда она подлетела ко мне, с лицом искаженным безумием, и стала быстрыми, истерическими движениями ощупывать мою грудь, плечи, шею, лицо. "Хендер, Хендер, Хендер..." - причитала она, задыхаясь, и руки ее сделались красными. Потом она со стоном закрыла глаза, лицо ее разгладилось, по ее щекам потекли слезы, и голова ее бессильно упала и стукнулась лбом о стальную пластину на моей груди. И только тогда я медленно, осторожно, разрываясь от острой, болезненной нежности, взял ее за плечи и, опустив голову, коснулся губами мокрых волос не ее макушке.
Вот и все, и больше ничего не было, а если бабы станут плести о нас небылицы длинными зимними вечерами, то это их, бабское, дело и к нам отношения не имеет.
Княжна мягко оттолкнула меня. Я опустил руки, и подоспевшая степнячка обняла ее за плечи и повела ее прочь, а княжна расплакалась горько и громко, как обиженный ребенок, закравая лицо перепачканными кровью руками. Наверное, ей было нестерпимо стыдно за такую ее несдержанность, и я даже пожалел, что не был убит, или хотя бы ранен, чтобы скорбь ее не была напрасной. Только в один момент своей проклятой жизни я был так же счастлив – когда понял в трюме ладьи, что не ослеп. И никогда еще не было мне так больно.
Но как-то нам все же удалось покинуть ту безымянную деревню и внова пересечь проклятую реку еще засветло. Мы остановились на ночь под открытым небом на берегу озера. Я смыл с себя кровь и понял, что должен поспать, но сон не шел, и все то же беспокойство лихорадило меня. Мне все казалось, что я должен сделать что-то очень важное, просто необходимое, но что именно я не знал. Думалось мне, что все идет плохо, хуже некуда, но по своей глупости я этого не осознаю и не замечаю, и от такой моей глупости выйдет всем большая беда. Уснешь тут с такими мыслями. Но на какое-то время я все же задремал, потому что мне приснился сон, а вернее всего одна картина: будто Переяслава сидит на земле, на покрытой инеем сухой траве, а за нею возвышается город Словенск, и моя голова лежит у нее на коленях, а она тихо гладит мои волосы, лицо, шею... и так мне хорошо, что и сказать нельзя.
Утро, однако, началось плохо, у одного из наших раненых случилась лихорадка, и ехать верхом он не мог. Княжна тут же предложила ему место в своем возке ("Мы в ответе перед нашими людьми") и наш отъезд почти не задержался.
После всего произошедшего я боялся на нее глаза поднять, а она остановилась, подождала меня и поехала рядом. "Княжна" - приветcтвовал я ее, а она только кивнула. Она была одето во что-то темно-красное, застегнутое до самого подбородка, с черным пушистым мехом, и такая же на ней была шапка, красная с черным. В этом наряде она казалась старше, строже. Заговорила она первой:
"Я думала вчера, что ты погибнешь. Я видела сон, я видела тебя мертвым. Потом вы вернулись и я вижу – ты весь в крови."
"Княжна, мы люди военные, к смерти привычны, и то иногда так тяжко бывает, что словами не скажешь. А ты, поди, и раненых никогда не видела? Ну вот, немудрено, что ты испугалась."
Какое-то время мы ехали молча, а потом она сказала:
"Можно, Хендер, я попрошу тебя о чем-то? Пожалуйста, поезжай со мною рядом. И костру моему всегда садись, хорошо? И спи тоже поблизости, не уходи далеко, не ставляй меня надолго."
Я не знал, что и сказать, но будучи дураком, заявил:
"Мне ведь, княжна, службу нести надо. Караулы там проверять, в дозор ездить."
Она торопливо закивала:
"Да, конечно, это я понимаю. Но ведь так-то, в другое время, можно мне говорить с тобой? В Словенске, поди, совсем редко будем видеться."
Я помолчал, собираясь с духом, принимая самое окончательное решение:
"Я, княжна, в Словенске не останусь. Уйду. Наймусь гребцом не сверскую ладью, доберусь до Бирка, а там и до Акера. Не смогу я теперь в Словенске, нипочем не смогу."
Она так долго молчала, что я думал уже и не заговорит. Я старался не глядеть на нее, не спуская глаз с серого низкого неба. А там, на севере, плотные тучи вдруг разошлись, и луч солнца, один-единстванный, длинный, как рукоять весла, и прямой, упал на землю, поджигая сухую траву.
Боги говорят с тобой, Хендер, но что толку если ты не понимаешь их языка?
"Ты человек свободный, Хендер, - заговорила она снова. - Ты мужчина и можешь сам свою судьбу решать."
Тугие жилы натягивались в моей груди, в животе, в руках.
"Ты имя мое знаешь? - спрoсила она вдруг и я кивнул, не доверяя своему голосу. - Скажи, - велела она и я посмотрел на нее и увидел совсем другою. Другою, но все равно любимою, до самой смерти. И прямо в ее строгое лицо, в потемневшие глаза я медленно выдохнул:
"Переяслава."
Я мог бы повторять это имя вечно, но горло вдруг перехватило, и она кивнула и отвернулась, и дальше мы ехали молча, будто после этого уже не о чем было говорить.
Часть 15
http://www.proza.ru/2011/12/30/121