Даже сквозь оконное стекло чувствовалась промозглость утра. Стоило приоткрыть дверь подъезда или автомобиля, как туда немедленно набивался туман. Соне казалось, он уже проник в дом, и его молочная сырость заполняет площадки и лестничные пролеты, просачивается в квартиры и вот-вот заползет ей за воротник. Стало зябко.
"Октябрь - месяц грусти и простуд, А воробьи - пролетарьят пернатых - Захватывают в брошенных пенатах Скворечники, как Смольный институт..."* Из сонма обрывков, теснящихся в ее голове вокруг слова "октябрь", сама, своей волей строфа вылавливала и подтягивала к себе другую. "Грипп в октябре — всевидящ, как господь. Как ангелы на крыльях стрекозиных, Слетают насморки с небес предзимних И нашу околдовывают плоть..."** Из мужской декламации строфа переходила в женский речитатив. И в какой-то момент Соня перестала различать оттенки неповторимых голосов, воспринимая единую интонацию и забыв, кто же из двоих есть Автор. Ей хотелось поразмышлять о сходствах двух поэтик, пересекающихся в точке герметичности и почти нарочитой архаики. Но непочатый фронт работ взывал к совести.
Она дождалась, когда Борис появится в поле зрения. Смотрела, как идет к гаражам. Такой земной и прочный в зыбких туманных декорациях. Как маяк на морском берегу. Борис никогда не оборачивался и не поднимал голову, хотя знал, что она у окна. Не любил раздеваться на публике.
Когда-то давно, в самом начале истории они гуляли на набережной. Было людно. Словно какой-то неведомый или «за древностию лет» позабытый человечеством инстинкт погнал застрявших в городе москвичей к водоемам. Погожее августовское утро перетекало в жаркий полдень, Соня устала. Скамейки были заняты пенсионерами и мамашами, молодежь залезала на согретый солнцем гранитный парапет и сидела там, обнявшись и свесив ноги к темной воде.
- Я устала, - сказала она Борису, прислонившись к парапету.
- Хочешь домой?
- Я бы еще погуляла, если передохнуть.
- Да, скамейки не найти... Пойдем к машине? Покатаемся, потом погуляем еще где-нибудь. На Ленинских?
- А давай тут посидим.
- Где?
- На парапете.
- Может, еще обнимемся у всех на виду? Как обезьяны?
- Почему как обезьяны?
- Соня, не выдумывай! Устала, идем домой. У тебя есть диван, есть кресла. Есть спальня. Я не в цирке работаю, сидеть тут, смешить людей.
Они пошли к машине. И она поняла, что на улице он никогда не возьмет ее за руку, не сунет со своей в карман... Потому что у них действительно есть дом. И в нем - помещения для отдыха, еды и любви. А ее студенческие представления, похоже, расходятся с устоями супружества.
С октябрем у Сони были свои противоречивые отношения. С одной стороны, она поддавалась всеобщей депрессии в ожидании самой мрачной ноябрьской поры, с другой - где-то в подкорке навеки пропечаталось самое светлое воспоминание.
- Вот и маманя наша проснулась. Соня, ты только не вскакивай резко. Кесарево прошло хорошо, просто суперски, но денек надо бы полежать. Давай усажу получше, и вы познакомитесь кое с кем.
Борис протянул ей маленький сверток в казенной пеленке со штампами. Они смотрели друг на друга - пару часов назад разъединенные существа. «Чувствует ли она, что я - мама?» - думала Соня, заменяя сто миллионов раз рисованную куколку реальным пухленьким младенцем. Своим, родным, теплым и прекрасным. Борис смотрел на них, и по лицу было понятно, что на языке у него что-то запредельно телячье. Но вырвалось как всегда насмешливое:
- Подумать только...Моя дочь - блондинка! Соня, я так и знал!
Соня рассмеялась, а блондинка сморщилась и закряхтела. Так она поступала и впредь. Корчила страдальческую мину и мяукала так жалобно и отчаянно, что в голову сразу лезли самые страшные мысли. Они неслись наперегонки с разных концов квартиры, хватали на руки, и выражение горя и муки тут же сменялось улыбкой полного довольства.
- Артистка! - возмущался Борис.
А Соня думала – ведь должна же существовать пренатальная память. Младенец привык прикасаться к маме, слышать папин голос. Прижаться к родному существу - самая нормальная его потребность.
- На ночь ее унесут, а завтра уже оставят с тобой.
- Зачем? Не надо! Пусть здесь спит. Вдруг перепутают?
- Не перепутают! Там у нее этикетка на ручке, при мне написали.
- Гальперина Софья, 30 сентября, 10-30... Гальперина Софья - это я!
- Нет, она. Ну и... ты тоже.
- Боря, я тебя прошу. Тебе же все сказали - так не положено!
- Рожала бы сына, называла бы сама. А теперь поздно. Я уже сообщил ребенку имя.
- И как мы будем различать, кого ты зовешь?
- Как-как? Ты - Соня, она - Соня Борисовна. Никакой путаницы!
…Соня увидела, что Борис остановился, повернулся к соседнему дому. Значит, сейчас появится Гущин. Несмотря на то, что каждый вечер они разговаривали по телефону, причем разговоры были скорее ритуальными, чем предметными, стоило им увидеть друг друга, любые обстоятельства, любой цейтнот теряли значение.
Дима выкатился на скорости, после краткого рукопожатия помчался на стоянку и сорвался на своей мазде в сторону больницы, видно, что-то срочное. Две недели назад они похоронили его маму. Был тихий, солнечный день. Почти торжественный. Народу было немного. Пожилые родственники, родители Даши, соседи. Сонечку на кладбище не взяли, оставили печь блины. Анна Львовна была крещенная, Дима заказал отпевание и попросил Соню сделать блины и кисель. Утром она поставила тесто, сварила и измельчила в блендере замороженные ягоды и, заваривая сладкое ягодное пюре крахмалом, вспоминала, как летом в селе они с бабушкой варили кисель. Вначале шли в сад и собирали ягоды – клубнику, малину, раннюю шпанку. Или рвали на меже шелковицу. Или гроздья бузины. Соня любила смотреть, как ягоды превращаются в сладкое желе, отдавая ему свой цвет и вкус. Бабушка делала густой кисель, наливала в тарелки. Они ели его холодным и это было самое настоящее лакомство. Летнее утро, запах ягод, божья коровка на теплом шершавом клубничном листе…Бабушкин голос…
- Як я помру, ты звариш киселику, Софийко?
Почему-то эти крестьянские ее бабушки никогда не говорили: «Ты будешь плакать?» или «Тебе будет жаль?» Просто «Звариш киселику?..» Когда дедовы сестры ушли одна за другой, Соня была далеко, и похороны, и поминки прошли без нее. Но неисполненное детское обещание ворочалось, тревожило душу.
В церкви только соседи, пожилая пара, и Соня слушали священника и крестились. Остальные стояли со свечами, печально, но отстраненно. Заплаканная Даша, ее родители, подруги покойной. Борис и Дима, похожие, но не как капли воды, а той видовой схожестью, внутренней не менее, чем внешней, о которой говорят – одна порода. И взрослые внуки – Миша и Боря, разные, как не родные. Миша – крупный, темноволосый, похожий на отца, Боря – рыжий, как Даша, худощавый, весь какой-то суетливый. Соня списала его дерганность на невроз. Но Борис, глядя на тезку, мрачнел и качал головой. А спустя пару дней сказал:
- Ты видела Борькины глаза? Он – наркоман.
- Знаешь, мне тоже Боря не понравился. Я подумала, может, болеет. Но они же врачи, неужели…
- Вот так и бывает. Попробую сегодня еще раз поговорить. Диме тяжело сейчас, конечно…
- Боря, это так страшно. Умный парень, семья такая. Как это могло случиться?
- Откуда я знаю? Компания... Мишка, вон, поступил в мед, учится хорошо, сразу работать пошел, человеком станет. А этот в юристы! Ни в мать, ни в отца. И контроля там никакого.
- Ну, Боря тоже где-то подрабатывает.
- В турфирме какой-то. Главное, квартиру снял, говорит, мне так ближе к работе и по вечерам не буду вас беспокоить.
- А Даша там была? Что за квартира?
- Я тоже спросил. Они говорят, мы доверяем. Наверное, там девочка, что мешать.
- Да, хорошая девочка - хорошо. А нехорошая…
- Вот я и говорю. Посмотрели бы. И на квартиру и на девочку. Вот Мишка – видно же, хороший парень. Будь Борисовна постарше, я б не возражал. Помнишь, как он с самого начала тепло к ней относился? А Борька просто люто ревновал. Помнишь?
- Да. Научил язык показывать. Дразнил все время. Она даже плакала, бедная. Конечно, так он был младшим, а тут на тебе, любимый дядя Боря родил себе девочку и теперь все внимание ей.
- Я вечером, пожалуй, позову его к нам. Вы с Борисовной уйдите куда-нибудь, в кино или по магазинам поезжайте.
- Боря, я не знаю, твое ли это дело. Есть папа, есть мама.
- Ну, если папа с мамой слепые. Я говорю – вы что не видите, что с парнем происходит? А они в один голос – он много работает, устает, не высыпается… Нет, я сам поговорю. А завтра отведу в одно место. Там с ним специалисты пообщаются.
- Боря, ты только не превышай.
- Чего не превышать? Надо будет, изобью, как собаку! А что вы все хотели, чтоб я тоже, как его отец, ждал, как паралитик, пока парень окочурится? Назвали Борисом на мою голову, терпите. Все, Соня, Гайд-парк закрыт. Чтоб вечером вас не было.
Соня сомневалась. Борис не умел помогать словом. Его доброта была нетерпелива - он шел и делал. Если сегодня мальчик выведет его из себя… С другой стороны, надо ли медлить в таких случаях? На кого потом обижаться? Димино состояние она понимала. Он спешит заполнить делами открывшуюся с уходом мамы брешь и присмотреться к происходящему с сыном не хватает ни трезвости, ни душевных сил.
Поначалу ее отношения с Гущиными складывались непросто. Даша с первой минуты смотрела недоверчиво. Дима, наоборот, старался наладить дружескую непринужденность. Но чем больше старался, тем чаще попадал мимо нот. Только Анна Львовна приняла ее спокойно и сердечно. Обняла и сказала: «Как ты похожа на мою племянницу Асю!» И это спонтанно возникшее родственное расположение их сразу связало. И очень поддерживало Соню. Они редко ходили в гости, чаще Даша с Димой заваливались к ним. Борис радовался, а ее немного коробили эти набеги. Не тем, что они приходили без приглашения и даже без звонка, а тем, что Даша с порога начинала:
- Соня, не пугайся, ужин у нас с собой. Давай, доставай тарелки, приборы. А муж твой, скаред, пусть тащит бокалы и вино. Нам все известно про его погреба!
И потом за столом находила странные темы.
- Соня, а что это на тебе надето? Вы же молодожены! У мужа искры должны сыпаться из глаз, когда смотрит на тебя. Что ты замоталась, как бедуин! На свадьбе как кукла была, а сейчас что?
- Я мерзну, - отвечала Соня.
- Гальперин, сказать кому из наших, что твоя молодая жена мерзнет, это будет сенсация! Смотри, потеряешь титул секс-символа!
Борис смеялся, парировал в том же духе. А Соня страдала. Даже с мамой, даже с Лелей не касалась очень личных тем. И еще. Не понимала, как Борис, всегда закутанный в респектабельность, как в мантию, так меняется в этой компании. Как будто между ними тремя нет зазора. А между ними двумя – есть.
- Анна Львовна, почему Даша так не любит меня?
- Да нет, Сонечка! Зачем ей тебя не любить? Это она с Борей разбирается. Понимаешь… Они с Димой дружат пятнадцать лет, братья не всегда так близки и вдруг «Приходите на свадьбу!» То, что он не привел тебя, не познакомил, нас так обескуражило. Мы с Димой промолчали, а у Даши такой характер петушиный… Кстати, Боря тоже не овечка, захочет, ответит. А раз не хочет… Когда-то мама сказала нам с сестрой: «Девочки, если вы хотите прожить долгую и счастливую жизнь с вашими мужьями, сразу поверьте, что они лучшие мужчины на земле. Со всеми их привычками, заморочками, дружбами... Растяпы и недотепы достаются глупым женщинам, умные в своих не сомневаются».
Соня достала из кармана телефон, набрала смс: «Папа вечером занят, отпускает нас в пампасы. Куда махнем?»
*И. Бродский, «Отрывок»
** Б. Ахмадулина, «Вступление в простуду»
Дневник. Вырванные страницы.