Я не знаю была ли она красива. Я не разглядел цвета ее глаз. Какого цвета бывает море, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но последний вечерний свет еще не уступил ночи? Мы не знаем, как называется такой цвет, но никогда не устаем на него смотреть. Черты ее лица казались неуловимыми, как серебряный блеск ручья, вкус прохладной воды в жаркий день, запах свежевыпавшего снега, но ее лицо, каким бы прекрасным оно ни было, не имело значения. Я узнал ее, хотя никогда раньше не видел. Я вспомнил ее, хоть никогда ее не знал. Она была со мной, когда я впервые взял в руки весло, когда касался туманного камня в рукояти Лунного Света, ради встречи с ней я выжил под стенами Алаборга, бело-розовая женщина была ее тенью. Она спасла меня от безумия в трюме рабской ладьи. Ее кровь текла в моих жилах. Мое дыхание дрожало на ее губах. И она глядела мне прямо в лицо с радостью и, как-будто, с облегчением, и ее глаза – голубые? серые? зеленые? – говорили мне: ну вот, наконец-то ты пришел, и все теперь будет хорошо. Таким ясным и простым слышалось это ее обещание, что я поверил ему, сразу и без сомнений, поверил в то, что Ольрик приведет Веллихен в Акер, и моя мать не умрет от голода, бело-розовая женщина, несомненно, доплыла до берега, и никогда в Словенске не станут торговать рабами, а я, наконец, буду любим, незаслуженно и непрошенно, больше всех на свете и навсегда. Я стану для кого-то самым лучшим и самым желанным. Для нее, единственной в мире и на всю жизнь.
Меня окликнули и я, с трудом соображая где я нахожусь, обернулся. Поперек двора важно семенил Евфимус, осаждаемый тем самым заплатанным русичем. Тот оказался Серебницким воеводой и по этому праву собирался потребовать с нас плату за постой. Я даже рассмеялся от подобной наглости и вежливо ему предложил:
"Вот что, уважаемый. Почему бы тебе не заплатить нам маленько, чтоб мы твою крепость не подпалили случайно."
Тот прямо ртом захлопал, а Евфимус замахал на нас руками, дескать, ступайте, я сам разберусь. Шучу, шучу, какой вопрос.
Дивной моей женщины и след простыл, но я не унывал, зная, что она где-то рядом, может за тем вот оконцем, во втором этаже, за цветной слюдой... Я прошел на конюшню, посмотрел как досмотрены лошади, остался доволен. В дополнение к серебницким поставил на стены и у ворот и свои караулы, пообещал к вечеру сменить. Ужин подали вскоре, вкусный да обильный, и словенские дружинники сидели за одним столом с русичскими, и было нас вдвое больше, а оружие все оставили в сенях, по моему приказу, с которым никто не спорил. Счастье переполняло меня, хмельно кружило голову, хотя пил я мало, а женщин за столом не было и я это тоже про себя одобрил, ни к чему таким женщинам ужинать с подвыпившей дружиной. Воины зaтянули веселую застольную песню, где в начале двенадцать девственниц пошли в лес по ягоды, и оказалось, что русичи эту песню тоже знали, хотя и перевирали некоторые слова. Куплетов в песне тоже было двенадцать, и в каждом одна из девственниц быть таковой переставала. Я пел вместе со всеми и смеялся над немудреными словами припева, а Евфимус смотрел на меня с удивлением. Я подмигнул ему и подумал: "Эх, Евфимус, ты ведь ничегошеньки не знаешь о моем удивительном секрете, о сладкой моей тайне, серебряной и золотой, с белой кожей и круглыми губами". А девственниц оставалось все меньше, и в конце концов их и вовсе не стало, и песня кончилась. Русичи запели свою, но мы ее не знали, а я пошел и сменил караулы, и постоял немного, поглядел как за цветной слюдою горела свеча.
Еще в прошлой жизни, в Акере, был у нас старый скальд, как его звали? Свейн. Старый Свейн, которому удавались только старые песни. В одной из таких, настоящих, старых песен говорилось о герое по имени Эйстен, который получил в бою смертельную рану – вражеский клинок пронзил его сердце. Однако, в пылу боя могучий воин серьезной раны не заметил и чуть ли не в одиночку положил всю неприятельскую рать. И только когда пал последний враг, Эйстен понял, что убит, упал на залитую кровью землю и умер, не выпустив из руки славного меча, за что был сердечно принят Одином в Валгалле. В нашем холле, у огня и за столом часто обсуждались подробности смерти Эйстена. Многие считали, что все это враки и человек с такой раной умирает сразу, причем переворачивается через плечо и падает лицом вниз и умирает, еще не коснувшись земли, а остальное хорошо только в песнях за столом, чтоб женщины поахали, а мужчины выпили и закусили. Но были и такие, которые находили события саги правдоподобными. Они рассказывали о случаях из собственного опыта, когда охваченные боевым азартом воины и вправду забывали о страшных, зачастую смертельных ранах. Да я и сам, в прошлом году под Словенском, дрался в пешем строю с разорванной ногой, не чувствуя боли, не замечая, как с кровью уходит из меня жизнь. Так что я склонен был поверить в сагу об Эйстене. То же произошло со мной и в Серебнице. Я пировал, разводил караулы, пел песни и только растянувшись на своей узкой лавке, покрытой пахучей овчиной, вдруг понял, что убит. Погиб окончательно и бесповоротно. Мысль о моей гибели ударилa меня, как железная палица, я даже дышать перестал, и только когда тьма перед моими глазами пошла зелеными и малиновыми пятнами, торопливо вдохнул и застонал, и свернулся клубком. Все тело вдруг покрылось холодным потом и я затрясся в ознобе, застучал зубами, я снова ослеп, и железо сковало меня. Нет, я пытался взять себя в руки. "Полно, что ты, перестань. Что ты, как девка, право... - шептал я в темноте и не слышал своего голоса. - С чего ты взял, что она неприменно княжна? Служанка, скорее всего или подружка, или как там они называются, девушки всякие. Не одна же княжна едет, свита ей полагается, как иначе. Сам посуди, выбежала на порог, одна, растрепанная... Станет тебе княжна одна бегать, как Милава какая-нибудь. Улыбается, глядит ласково, понравился ты ей, дурень." Мне почти удалось себя уговорить. Почти. Только глубоко под ребрами холодным стальным жалом сидело предчувствие неминуемой погибели.
Следующим утром наш отъезд откладывался, княжна сказалась больной. Это известие принесла подружка княжны, красивая высокая девушка с золотыми волосами и удивительно ясными синими глазами. Я не запомнил ее имени. Серебницкий воевода метался по двору в полном отчаянии, мысль о нашей задержке казалась ему невыносимой. Я не испытывал к нему большого сочувствия и, встретившись со мной взглядом, он в страхе отшатнулся. За немедленный отъезд высказывался и Дядька, соглашался с ним и Евфимус, не желая менять своего тщательно продуманного плана. Меня их доводы не интересовали. Глядя поверх голов я сказал сквозь зубы: "Пустое. Поедем, когда сочтет возможным княжна. Торопиться некуда." Со мной не спорили. На меня в то утро старались даже не смотреть. Я хотел подойти к Дядьке и спрoсить кто еще, кроме уже знакомой мне подружки, сопровождает княжну, но не решался. Пусть будет кто угодно, хоть рабыня. Есть же рабы в Руссе? Все отдам, упаду князю в ноги, пусть только один раз мне повезет, только в этот раз, больше ни о чем и никогда не попрошу, хоть на куски меня режьте.
Я прошелся по двору. Ожидание не тяготило меня, напротив, я готов был стоять там весь день, качаться с пятки на носок, шагать по камням, глядеть на крыльцо, все еще не теряя надежды.
Серебницкий воевода пристроился рядом, заглянул мне в лицо, отстал. Я махнул ему рукой, подзывая, и все же cпросил:
"Велика ли свита у княжны?"
Воевода ответил: "Дядька, служанка, да подружка, четверо их всего. Стражу еще вчера с утра отослал назад в Руссу. Нет у нас припасов дружину кормить, господин десятник. Я бы с удовольствием, да одни кони чего стоят, жрут не в меру."
Мне было неинтересно слушать его жалобы, но все же я находил его присутствие утешительным. Есть все же служанка. Есть еще надежда.
Служанка княжны оказалась степнячкой. Одетая по-мужски, с длинными черными волосами, связанными пучком на затылке, она легко сбежала с крыльца, не касаясь стремени взлетела в седло и ловко повернула малорослую мохнатую лошадку между нами и крыльцом, где под руку с золотоволосой поружкой показалась княжна. Она прошла, низко опустив голову, ни на кого не глядя, и устроилась с подружкой в просторном возке, накрытом наподобе шатра ковровой тканью. Я был благодарен за ее грусть и бледность, будто устанавливающую между нами некую близость, какая бывает между людьми, переживающими общую потерю.
Выехали мы вскоре после полудня, и сразу стало ясно, что двигаться мы будем вдвое медленнее. Помимо диковинного возка шесть навьюченных лошадей везли поклажу княжны.
Я подъехал к Дядьке и спросил как зовут княжну. Он ответил: "Переяслава," и посмотрел недовольно, как будто хотел спросить: "А тебе на что?" Пусть бы только попробовал. Двигались так: впереди Сорока да Дядька, за ними Сорокин десяток. Затем возок с княжной и подружкой, а рядом с возком ехала степнячка, звали ее Тимой. За возком ехал я, а позади мой десяток. Как вовремя вспомнившийся мне Эйстен, я не чувствовал боли, захваченный одной лишь идеей увидеть ее снова, заглядывал в темноту возка и пробовал на вкус ее имя – Переяслава. Я увидел ее только к вечеру, когда мы остановились в бедной деревне, за которой темнел тот самый, разбойный лес. Княжна казалась бледной и усталой, глядя себе под ноги прошла со своими женщинами в освобожденную для нее хату. Я заметил, что она невелика ростом, мне по плечо, наверное. На пороге она споткнулась.
Я поставил в караул целый десяток и подозвал Сороку, Дядьку да Евфимуса к своему костру, посовещаться. На самом деле я уже принял решение, но все же спросил Дядьку о лесе. Тот долго рассказывал о непроходимых болотах, где по ночам горят адские огни и утопленники завлекают путников в трясину. О страшных чащобах, куда не ступала нога человека, но где живут с древних пор лешие и еще другие, забыл их имя, с козлиными копытами на ногах. О полянах, с древними капищами позабытых богов, требующих человеческих жертв, причем поляны исчезали и появлялись перед путниками, а если те не приносили жертвы, то тогда выходила им настоящая беда. О немыслимых зверях, полу-людях, полу-медведях, ходящих на задних лапах и пьющих человеческую кровь, причем зверей этих встречали многие, а сам он, Дядька, видел однажды корову с разорванным горлом из которой оказалась выпита вся кровь без остатка. И чем больше всяких ужасов расписывал Дядька, тем меньше я ему верил. Потому что говорил он по сути одно, что возвращаться в Словенск мы должны по старой дороге, а я этого слышать не хотел. Я тайком оглядел моих спутников и заметил, что Сорока ужасами русичского леса впечатлился, зато Евфимус смотрел на рассказчика холодно, внимательно, чуть прищурив умные темные глаза, и я лишний раз подумал, что князь держал грека не только за знание языков. Евфимус развернул на коленях потертую карту, нарисованную на лайковой коже, где обозначались и Русса и нынешний лес, а дальше, к Востоку, большое озеро. Я ткнул пальцем между лесом и озером, спросил Дядьку: "Что здесь?" и сам себе подумал – непроходимое болото. Так тот и ответил, да еще рассказал об утопленницах с зелеными волосами, стонущих в топкой трясине, что для мены было уже черезчур. Мое новое, неожиданное, горькое счастье, видимо, сделало меня слишком мягким. Того бы Дядьку, да подвесить за ноги над костром, глядишь, и другой рассказ получился бы, причем без утопленников да леших. Разговор наш закончился ничем, но я твердо решил через лес не ехать.
Я ходил как неприкаянный от одного поста к другому, и люди не спали, а потом я пошел и разбудил другой десяток, сменил караулы и сел к костру, не выпуская из виду хату, где спала княжна, и незаметно уснул и сам. Проснулся в предутреннем сером сумраке, от холода и влаги и заметил, что костер погас и полная, неестественная тишина накрыла деревню. Я кинулся к хате и не успел переступить порог, как почувствовал холодную сталь, коснувшуюся моего горла. "Это я, Хендер," - сказал я торопливо. Сталь исчезла. "Ты, Тима?" "Да". "Все в порядке?". "Да."
Облегчение было таким полным, что я даже на миг закрыл глаза, постоял, покачиваясь, пошел роверять посты. Караульные не спали, кони стояли на месте, возок тоже никуда не делся, выходило по всему, что я перепугался понапрасну. Двое бойцов охраняли коней, я объяснил им задание, помог запрячь, остался на их посту. Никем не замеченные и почти беззвучные они скрылись в поредевшей темноте. Я остался один на один с моим страхом и мурашки побежали по моим рукам, от кончиков пальцев к плечам и во рту стало кисло. Как мог князь доверить мне такое задание? Я ведь не справлюсь, ни по чем не справлюсь. Вот сейчас налетит из леса банда, перебьет нас спящих, а что тогда будет с княжной и представить себе невозможно. Как он мог на такое пойти, почему сам не поехал, почему послал только два десятка?
Пока я так маялся наступило утро, и лагерь зашевелился, просыпаясь. Из хаты показалась подружка княжны, я ее поймал и сказал со значением: торопиться некуда. То же сказал и дружинникам, отдыхайте, дескать, путь предстоит неблизкий. Когда рассвело, велел проверить лошадей, подковы там, сбрую, то да се. То же самое, с оружием, поклажей, едой, короче, тянул время как только мог. Потом опять показалась подружка и громко, при всех, и, главное при Дядьке, попросила повременить с отъездом, сославшись на нездоровье княжны. Умница, подумал я, но все же за княжну встревожился, а вдруг и вправду больна? Наконец, уже к полудню, вернулись посланные мной на разведку люди. Я сразу повел их к Евфимусу и Сороку прихватил, а Дядька смотрел издали, настороженно.
"До озера мы не доехали, но видели его, далеко. По краю леса проехать можно, на болото не похоже, земля твердая, даже и камень торчит," - такие сведения привезла разведка. Я отослал верховых и решил все же спросить бывалых людей:
"Не знаю, может я пустое говорю, но лес этот нехорош. Перед нами, дня за два, отряд прошел, причем след прямо в лесу и потерялся. Представляется мне, что провести отряд через лес будет нелегко. Предлагаю ехать в объезд, вдоль озера. Будет болото, повернем назад. Что скажете?"
К моему удивлению, оба сразу согласились. Сорока попросту обрадовался возможности обойти нечистое место, но Евфимус высказался яснее:
"Сдается мне Дядька перестарался, не слишком я ему верю со всей его чертовщиной. Не все в Руссе хотят этого брака, господа десятники."
В конце концов тронулись в путь. Дядька, разобравшись, что в лес мы ехать не собираемся, попытался было забуянить, но Сорока взял его лошадь в повод, отвел в сторонку. Довольно долго я слушал обрывки их разговора: "У меня русичи двух братьев положили, одного в прошлом году, а другой..." "... не поверишь, чисто от макушки до задницы, на две половины, мне так никогда не удавалось..." "...а он коня-то повернул, да давай их топтать, только брызги полетели". Причем говорил только Сорока, а Дядька сидел бледный и растерянный.
Лес, между тем, остался слева и мы выехали на широкую каменистую равнину. Нестерпимо синее небо раскинулось над нами и солнце, такое яркое, какое бывает только осенью, поджигало золотую, звенящую на ветру листву близкого леса. Ветер налетел с востока, холодный и сильный. Княжна ехала верхом, по одну сторону скакала степнячка, сидя в седле крепко, по-мужски, а по другую – деликатная подружка с развивающимися по ветру волосами цвета осенней листвы. Княжна повязала голову длинным шелковым шарфом, такого же цвета, как невозможное наше небо. Я ехал позади всех и смотрел ей в спину, а за ее плечами взлетали синие светящиеся на солнце крылья.
Таким мне и запомнился тот день, ветренным и синим. Синее небо, синие крылья, синяя сладкая боль, от которой хочется умереть.
Без которой незачем жить.
Часть 13
http://www.proza.ru/2011/12/28/491