Как и всякого автора, склонного к ехидности и цинизму, меня время от времени тянет написать что-нибудь сентиментально-лирическое, и чтобы героем этого сочинения был совершенно положительный человек, настоящий герой нашего времени. Это, если хотите, выражение некоего комплекса неполноценности, когда автор хочет оправдаться перед читателем за свой скверный характер, а также от осознания того, что страна вообще, и литература в частности, устали от чернух, желтух и порнух и остро нуждаются в высоконравственных текстах и сугубо положительных героях. Такие тексты и такие герои должны исполнить роль своеобразных очистительных клизм для общественного оздоровления и, одновременно, витаминной добавки в его духовную пищу.
Я хотел было продолжить витийствовать и дальше, но вовремя очнулся и сообразил, что выделываться не перед кем, потому что нахожусь в квартире совершенно один. И тем не менее, желание душевно очиститься и подняться над сиюминутностью настойчиво свербило и подвигало, и для реализации такого стремления было, как воздух, необходимо лирическое настроение. Поэтому я глубоко вздохнул, вышел из квартиры на улицу, уселся на скамейку у подъезда и стал терпеливо ждать появления своей персональной Музы, которая должна вызвать необходимый творческий подъём.
Муза не заставила себя долго ждать: вот и она, моя соседка, Люся-краса, дивная коса, мечта поэта. Особую очаровательность соседке придаёт такой пикантный факт, что ей уже двадцать пять лет, а она ещё ни разу не сходила замуж, хотя по её постоянно и щ у щ е м у взгляду, которым она одаривает представителей мужского пола, понятно, что такое положение вещей её не совсем устраивает.
- Здравствуй, Люся… - говорю я ей, стараясь и тоном, и участившимся дыханием продемонстрировать всю глубину моих испытываемых в данных момент именно к ней, Люсе, чувств.
- Чиво тибе? – слышу в ответ.
Всё понятно. Больше вопросов не имею. Гуляйте, Люся!
А вот бежит кошка Мыра. Она принадлежит господину Парамонову из тридцать пятой квартиры и третьего дня забралась ко мне на балкон, где со всеми присущими ей нахальством и беспардонностью сожрала здоровенный кусок колбасы марки «Докторская», сто пятьдесят рублей за один килограмм, которую я и сам намеревался скушать на следующий день за стаканом кефира. Наткнувшись на мой внимательный, полный нежности взгляд, наглая кошара замирает и напрягается. Чует, гадюка, чью колбаску схарчила! Я ласково улыбаюсь ей в ответ, и медленно, чтобы не спугнуть, наклоняюсь за валяющимся у скамейки кирпичом. Но хрен на-ны! Эта кошара знает суровую правду жизни и её пагубные последствия! Противно мяукнув, она стремительно исчезает в ближайших кустах. Да, и здесь мне не улыбнулось счастье творца!
А вот из нашего подъезда выплыло тело мыринова хозяина, самого господина Парамонова, очень положительного человека. Господин Парамонов работает директором коммерческого пляжа, потому весь божественно-номенклатурный облик его полон достоинства, величия и неторопливости в движениях, а на круглом и широком лице отражается великолепное утро наступающего дня. Он медленно, с уверенностью вкусно позавтракавшего калорийной пищей человека, поворачивает в мою сторону свою голову, напоминающую башню тяжёлого фашистского танка «тигр», и утыкает прямо в меня свой беспощадный орудийный взгляд. Я внутренне съёживаюсь и подхалимски улыбаюсь в ответ.
- Т-то! – отвечает мне господин Парамонов и предупреждающе машет в воздухе толстым, похожим на только что отваренную сардельку, указательным пальцем. – Смотри мне тут! Не особенно-то! А то не посмотрю!
Я закрываю глаза и мысленно представляю, как сейчас он засунет этот свой указующий перст в свой чемоданообразный ротик и откусит если не весь, то хотя бы половину – и даже не вскрикнет, потому что он и в этом противоречивом поступке будет стопроцентно прав.
Следом за ним, гордо вскинув голову, из подъезда выскакивает электрик нашего Дворца культуры Степан Исаевич Цыпляев в компании со своим неразлучным другом, скрипачом местного музыкального училища имени композитора Фрауермана маэстро Питраковым по кличке Пидорини, тоже очень хорошими людьми. Меня всегда волновал вопрос: почему электрики учреждений культуры так трепетно и, одновременно, барственно-снисходительно относятся к искусству? Может быть, потому, что понимают: искусство, по большому счёту, это тлен, суета и сиюминутность, а электричество – вечно?
Увидев меня, культурный электрик демонстративно отвернулся. Пидорини же, наоборот, улыбнулся, причём улыбкой настолько вымученной и, одновременно, жалостливо-подобострастной, что мне неудержимо захотелось погладить его по стремительно лысеющей голове. Так улыбаются настоящие интеллигенты, застигнутые врасплох за исполнением малой нужды в общественном месте. Эта позорящая человеческое достоинство улыбка появилась у скрипача с полгода назад, после того как его поздно вечером ударили в подъезде по голове. Похоже, удар что-то сдвинул в его скрипичных мозгах, потому что он демонстрировал её каждому встречному-поперечному, совершенно в этой улыбке не нуждающемуся.
Я продолжаю свои жизненные наблюдения, тщетно пытаясь отыскать в окружающей обстановке хотя бы следы лиризма. От молочного магазина медленно отъезжает машина марки ЗИЛ с цистерной неприятного, детскопоносного жёлтого цвета, на боку которой крупными синими буквами написано МОЛОКО. Пойти пивка, что ли, попить, мелькает у меня в мозгу малодушная мысль. Или сразу остограммиться?
А вот из-за угла нашего дома появилась фигура физически развитого человека средних лет. Это товарищ Заворотнюк, он живёт в соседнем подъезде на третьем этаже. Товарищ Заворотнюк возвращается домой с ночной рабочей смены, и поступь его уверенна и понятна. Он трудится пескоструйщиком на нашем цементном заводе, где многие годы является ударником труда и передовиком своего пескоструйного производства. Даже издалека видно, как под его фланелевой рубашкой перекатываются бугры крепких рабочих мышц. Вдруг он останавливается, и, прищурившись, внимательно глядит куда-то вниз и вбок. Он смотрит в кусты; догадываюсь я. Что интересного он там увидел?
Товарищ Заворотнюк медленно, как и я несколько минут назад, наклоняется к земле и тянет свою могучую волосато-пролетарскую руку к валяющемуся под его трудовыми ногами кирпичу. Этой не мой кирпич, это уже другой. Этих самых кирпичей много разбросано в наших уличных окрестностях на случай таких вот непредвиденных обстоятельств. В ответ из обративших на себя внимание товарища Заворотнюка кустов пулей вылетает парамоновская кошара Мыра. На её усах беззащитно трепещут светлые нежные пёрышки. Я догадываюсь, что Мыра только что кровожадно сожрала какую-то беззащитную уличную птичку. Вот ведь тварь!
- Вот ведь тварь! – полный справедливого гнева, говорит товарищ Парамонов, обращаясь ко мне, но имея в виду не меня ( а, может, и меня). – Вчера с моего балкона утащила кусок колбасы марки «Докторская», сто пятьдесят рублей за один килограмм. Прямо альпинистка какая-то, скалолазка!
При произнесении последней фразы в его голосе появляются нотки уважения.
- А ты всё сидишь? – спрашивает он меня.
- Нет. Стою, - дерзко отвечаю я.
- Умный, - охотно соглашается товарищ Заворотнюк. – Где уж нам, дуракам. Мы консерваториев не кончали (интересно, с чего это он взял, что я учился в консерватории?). Мы Родину честным трудом!
После чего смачно сплёвывает-схаркивает то ли себе, то ли мне под ноги, и походкой слегка обиженного, но всё равно уверенного в своей непоколебимой правоте человека, уходит в свой подъезд. Сейчас он придёт к себе в квартиру, выпьет водки, покушает, и перед тем, как улечься спать, выйдет на балкон и громко исполнит оттуда неприличную песню. Это у него такая, можно сказать, принципиальная привычка – спеть на сон грядущий, обозначив таким образом своё присутствие в нашем сегодняшнем бытии.
Я вздыхаю, возвращаюсь к себе в квартиру и включаю телевизор. Вы меня любите, донна Хермунда, спрашивает с голубого экрана усатый красавец в бейсбольной шапочке, пронзая откровенно похотливым взглядом молодую стройную девушку. Та в ответ морщится, дрожит подбородком и пытается рыдать, но до конца выполнить эту умилительную сцену её не удаётся, потому что появляется надпись КОНЕЦ ФИЛЬМА, и тут же начинается ток-шоу под названием « Как вы относитесь к закрытию в нашей стране медицинских вытрезвителей?». Я отношусь к этом никак, потому что побывал в этих богоугодных заведениях всего два раза, да и то в пору моей далёкой и относительно дерзкой студенческой молодости, в отличие от товарища Заворотнюка, посещающего, а теперь уже – посещавшего их регулярно, несмотря на то, что является вышеназванным передовиком и ударником.
Выключаю телевизор, сажусь за стол, подвигаю к себе лист бумаги и беру ручку. На листе появляются первые слова и предложения: «Вечерело и холодало. Трепетная графиня с изменившимся лицом бежала к пруду. За ней на взмыленном скакуне арабской породы гнался во весь опор и с диким гиканьем её муж, графин («слово «графин» зачёркнуто, исправлено на «граф»). И он, и она, и лошадь арабской породы были обуреваемы неземными страстями…».
Слова о графине и графине натолкнули меня на мысль, что сегодня нужно обязательно сходить на рынок и купить свинины по сто восемьдесят рублей за один килограмм, а то ходят слухи, что с понедельника свинина опять подорожает.