Я остался дожидаться пробуждения Холмса. Формально, я мог себе позволить выключиться из жизни госпиталя – оговоренные часы моей работы на этой неделе закончились, теперь в течение трёх суток я мог распоряжаться собой, как мне угодно. При отсутствии постоянной частной практики госпитальное жалование позволяло мне держаться на плаву, и я проводил здесь больше времени, чем, скажем, доктор Арбетнот, имевший такую практику, или доктор Клод, практики, правда, не имевший, но зато имевший богатого и щедрого брата. Мой собственный брат спился и погиб при загадочных обстоятельствах год назад – я даже не успел приехать к похоронам – а других родственников в Лондоне я не имел. Приходилось рассчитывать только на самого себя, и первые месяцы нашего совместного проживания на Бейкер- стрит 221-б Холмс даже пару раз вносил за меня квартирную плату, на все мои протесты и извинения отмахиваясь: «отдадите, когда сможете – нам не шиллингами считаться».
Прошло, должно быть, с час времени, и в палату заглянул Генри Роксуэлл:
- Лиз сказала, что вы здесь. Я хотел... О, вы госпитализировали мистера Холмса? – удивился он, едва взглянув в лицо спящего.
Что ж, я и не надеялся долго прятать его – Холмса в госпитале знали ещё по его работе в лаборатории при секционной у Мэртона, где он изучал основы химического анализа с тем, чтобы применять их в криминальной экспертизе.
Это «терра инкогнита» полицейской науки, - не раз говорил он. – А у Мэртона есть, чему поучиться. Ах, Уотсон, настанут ли те благословенные времена, когда из этой эмпирической каши игры в «сыщики-разбойники» явится, наконец, система – такая, какой ей и надлежит быть: стройная, логичная, опирающаяся на знания и опыт, которой можно будет научить молодого полицейского с тем, чтобы он хотя бы не повторял тысячекратно чужих ошибок.
- Надеюсь, ничего серьёзного? - обеспокоенно нахмурился Роксуэлл. – Он без сознания?
- Он под морфином. Скоро очнётся. Всего лишь ножевое ранение мягких тканей плеча – издержки профессии сыщика. Вам ведь известно, что мистер Холмс – частный сыщик?
Я намеренно не стал вдаваться в подробности – Роксуэлл был одним из многих, кто теоретически мог взять флакон в кладовке под лестницей и беспрепятственно появиться в палате со спринцовкой или шприцем. И Лиз Колверт не сказала бы на него – об их любовной связи ходили упорные слухи.
- Но почему здесь, а не дома? – спросил Роксуэлл.
- Потому что я здесь. И ещё потому, что традиция лечить хирургическую патологию на дому связана, на мой взгляд, всего лишь с тем безобразием, что творится в большинстве муниципальных больниц. Слава богу, наши условия позволяют отойти от традиции, и с точки целесообразности это, наверное, оправдано, - «если не принимать во внимание возможность вот так напасть и повредить», - невольно усмехнулся я про себя. - А что там наш старик?
- Да! – спохватился доктор Роксуэлл. – Я ведь из-за него и искал вас. Я же знаю, как для вас важен результат этой операции, как много поставлено на карту. Думаю, вас обрадует сообщение о том, что хуже ему не становится. Если это и перитонит, то он, похоже, осумковался .
- Значит, образуется абсцесс, - вздохнул я. – Тоже мало хорошего. Резать-то всё равно придётся.
- Возможно, обойдёмся проколом. Во всяком случае, нам лучше выиграть время, чтобы отсрочить это вмешательство, а то и удастся избежать. Если бы вы остались здесь, я чувствовал бы себя увереннее. Но вы, наверное, очень устали...
- Теперь это не имеет значения, устал я или нет. Я всё равно здесь останусь. Холмса нельзя оставлять одного.
- Из-за ножевого ранения мягких тканей плеча? – недоверчиво прищурился Роксуэлл. Он, на моё несчастье, неплохо знал Холмса.
- Нервно-сосудистый пучок затронут, - сказал я. – Сильные боли. Видите, мне пришлось прибегнуть к морфию. Да и разве это имеет значение, почему я здесь? Я здесь – вот и всё. Можете посылать за мной, если будет нужда, доктор Роксуэлл.
Он ушёл, а я остался сидеть, кусая губы и терзаясь про себя вопросом, действительно ли расспросы Роксуэлла были подозрительными или они мне только показались таковыми.
Мало-помалу сон Холмса стал более поверхностным. Он пошевелился, застонал, веки затрепетали. Я придвинулся ближе и положил ладонь ему на грудь, готовый предупредить резкое движение.
- Холмс, вы меня слышите? Вы проснулись? Посмотрите на меня, Холмс.
Он послушно перевёл взгляд, но его зрачки всё равно слегка блуждали и были неестественно расширены. Вдруг он сильно вздрогнул всем телом - я отчётливо почувствовал это рукой – и снова приглушенно застонал.
- Ну как вы, дорогой друг? – я участливо склонился ниже.
- Больно, - ответил он задыхающимся голосом. – Плечо как в огне. Что это вы сделали со мной? Зачем?
Я только головой покачал, не в силах сразу подобрать слова, чтобы объяснить ему, что произошло.
Я чувствовал себя виноватым, как мог бы чувствовать себя хозяин, настойчиво приглашавший в дом гостя, а гостя этого в первую же ночь обобрали и избили его домочадцы.
- Получается, здесь далеко не самое безопасное место, Холмс, - наконец, выдавил я, жалко улыбаясь. – А я-то надеялся, что вам будет спокойно...
К моему удивлению, по мере того, как я рассказывал, мой пациент всё больше оживлялся. Муть исчезла из его глаз, зато в них появился уже знакомый мне стальной блеск.
- Что за вещество? – спросил он.
- Вот оно. Я нарочно велел принести флакон сюда. Состав указан на этикетке – как химик, вы должны понимать, что такой раствор может сделать с открытой раной. Я полагаю, его обильно нанесли на марлю, когда вы спали, и, пока он просачивался, злоумышленник имел время удалиться. Вас разбудила боль?
- Такой я ещё не испытывал, - тихо сказал он и содрогнулся от воспоминания.
- Мне жаль, - удручённо пробормотал я.
Я чувствовал странное опустошение. Говорить было больше не о чем. Пока я, держась решительно и уверенно, обрабатывал рану, допрашивал сиделку, обсуждал с Мэрги неизвестного злоумышленника, ожидал пробуждения Холмса, обдумывая, как объяснить ему, что произошло, у меня складывалась иллюзия какого-то управления ситуацией. Но теперь оказалось вдруг, что имитация деятельности больше не работает, я ощутил растерянность и неуверенность в себе. Я уже не мог поклясться, что беспорядок, замеченный мной в бумагах, действительно, имел место вчера вечером, и даже что я, уставший и полусонный, ни в коем случае не мог назначить Холмсу лауданум, я уже сомневался. А Холмс молчал, даже не пытаясь мне помочь, и взгляд его ускользал от моего, только подчёркивая одолевающее меня чувство вины.
- Сильно мне это повредило? – вдруг холодно и даже равнодушно спросил он, кивнув на свою повязку.
Я пожал плечами:
- Смотря какой вред иметь в виду. Особенных последствий не будет: ну, заживление затянется, шрам выйдет грубей, чем мог бы. Движения, функция руки, скорее всего, не пострадают. Но вам будет больно. Рана болезненна сама по себе – задет нерв, а теперь её растравили едкой жидкостью – подозреваю, что ствол обнажён. Придётся, наверное, ещё прибегать к морфину, хотя, конечно, в вашем случае это крайне нежелательно – поднимет голову привычка, от которой вы было избавились. Ну вот, это, пожалуй, всё.
Холмс кивнул - безо всякого выражения, просто давая понять, что принял мои слова к сведению. Помолчав, снова спросил:
- Для чего вы вчера назначили мне лауданум? Я мог умереть. Или остаться без печени, как Руд Коллинер. Разве вы не знаете, что эти препараты абсолютно несовместимы? Даже я это знаю.
И снова он говорил монотонно, бесстрастно. Мне всё меньше нравился этот тон. Сперва я было принял его за болезненный, но теперь мне показалось, что я слышу за ним сдерживаемую подозрительность и неприязнь.
ШЕРЛОК ХОЛМС.
Плечо словно пилили раскалённой пилой – меня даже тошнило от боли, а раньше я и представить себе не мог, что от боли может тошнить. Но все эти физические неприятности в сравнение не шли с душевными муками. Меня уже выставляли сумасшедшим, мне уже приписывали убийство, которого я не совершал, и мне ли было не знать, как нечто может выглядеть одним, а быть при этом совершенно другим. Но в данном случае приходилось не верить или своему общему впечатлению, или своим глазам – одному из двух.
Разумеется, я предпочёл усомниться в глазах, но получалось не очень хорошо.
Допустим, что напавшего на меня на берегу я видел только как смутный силуэт, да и силуэт-то этот лишь успел уловить краем бокового зрения. Да, он показался мне знакомым, но тут я почти наверняка ошибался. Поздним вечером, когда Кленчер высмотрела среди назначений настойку лауданума, я готов был списать ошибку на его усталость. Он ведь и в самом деле выглядел очень утомлённым – даже, пожалуй, больным.
Утром... Ну что ж, утром я почти спал, и в палате было совсем темно от спущенных штор. Но всё-таки я не мог не узнать эту светлую пружинистую шевелюру – случайный блик от лампы в коридоре зажёг её нимбом. И шёпот: «...спите-спите, я только взгляну на повязку...». А мне как раз так сильно хотелось спать... И глаза у меня сами закрылись. А снова распахнулись уже от невыносимой боли.
На вопрос о лаудануме Уотсон отреагировал как-то странно. В его глазах вдруг вспыхнул огонёк возбуждения, он открыл, было, рот, но, словно вспомнив что-то, снова сжал губы и отвернулся с расстроенным видом.
« Доктор Уотсон», – окликнули из коридора, и он встал и вышел.
- Там пришли два джентльмена из полиции, - услышал я слегка встревоженный голос Мэрги Кленчер. – Что мне им сказать? Они спрашивают моряка, которого привели вчера вечером с ножевой раной. Где вы им теперь возьмёте этого моряка?
- Скажите, что я перевязал его, и он ушёл, - мгновение помедлив, неохотно ответил Уотсон. – Мне кажется, Холмс не готов к этому разговору, а я – и подавно.
- Боюсь, они будут недовольны, - тревога в голосе Мэрги возросла.
- Я им не нанимался его караулить. Скажите, что он ушёл – и всё.
- А если они всё-таки захотят вас видеть?
- Нет. Я пока не хочу отлучаться из палаты, а им нечего делать в палате. Скажите, что я занят, что у меня неотложный случай – словом, соврите поправдоподобнее первое, что придёт вам в голову. Пожалуйста, мисс Кленчер! Видит бог, мне и без полиции проблем хватает.
Меня насторожила нотка отчаяния в его голосе, но действие морфина уже совсем закончилось, и у меня перехватывало дыхание от боли, поэтому, когда он вернулся, я заметил со всей язвительностью, на какую только был способен:
- Я смотрю, вы взяли на себя труд решать, видеться ли мне с полицейскими или не видеться...
- Нет, - резко возразил Уотсон. – Я лишь не позволил ввести их сюда и отказался выходить к ним. Вас я не неволю. Плечо ваше болит, но ходить вы можете. Так что если вам угодно с ними поговорить, идите и поговорите.
- И вас не беспокоит репутация госпиталя, которая, безусловно, пострадает, расскажи я, что со мной здесь случилось? Не попросите меня умолчать о чём-нибудь?
- Можете даже приврать, - разрешил он.
Повисло несколько мгновений напряжённого молчания.
- Вы преувеличиваете мои возможности, - наконец, невесело усмехнулся я. – Не думаю, что сейчас мне удастся, подобно Лазарю, «встать и идти». Сказать по правде, у меня от боли в глазах темнеет. Поразительно эффективной эта дрянь для чистки клизменных наконечников оказалась.
До сих пор мы разговаривали холодно - пожалуй, даже неприязненно, но стоило мне пожаловаться, и тон Уотсона сразу переменился, исполнившись мягкости сострадания:
- Бедный мой друг... – проговорил он, огорчённо качая головой. – Понятно, почему вы раздражены. А я ничем не могу помочь – нельзя вводить лекарство так часто.
Он казался таким удручённым, таким виноватым, а меня так тяготило моё неоформленное подозрение, что я решил рискнуть и раскрыться.
- Или вы – хороший актёр, - проговорил я, помолчав, - или всё ещё интереснее, чем кажется.
- О чём вы?
- О чём? Ну вот, хотя бы, зачем вы заходили ко мне на рассвете? Вы сказали, что хотите взглянуть на повязку. Что вы там рассчитывали увидеть?
Уотсон ответил не сразу. Он прошёлся по палате до окна, зачем-то потрогал шторы, постоял, глядя на улицу, повернулся снова ко мне лицом и спросил нарочито небрежным тоном:
- Вы меня своими глазами видели?
- Разумеется.
- И разговаривали со мной?
- Всего одно-два слова, разговором это не назовёшь. Да я почти спал.
- М-да... – он кашлянул в кулак. – Похоже, Холмс, вы правы: всё ещё интереснее, чем кажется.
- То есть...?
- Я к вам не заходил.