Паалей тиималь...

               
   Зимой 196... года мне довелось побывать в одном  из  сибирских  городов. Сразу же позвонил я  моему  институтскому товарищу Антонову, в воскресенье он зашел в гостиницу, и мы  отправились к нему домой пешком.
   День был морозный, но безветренный.  Мы не спеша двигались по довольно скользкому тротуару и предавались воспоминаниям.
   Вечерело.
   Послышался колокольный звон.

   - Церковь, видно, недалеко? - спросил я.
   - Совсем рядом. Пройдем? - предложил он.
   Мы свернули на боковую улицу  и  вскоре  были  у  храма.
   - Конец девятнадцатого века,  - определил я, взглянув на беленое здание с круглым куполом и почти  прижатой  к  нему  колокольней.

   Вдруг протяжно-напевный и жалобный призыв донесся до нашего слуха:
   - Паалей тиималь! - умолял приятный баритон.
   Через несколько  секунд  призыв  прозвучал снова.  И еще  раз. И - еще... Голос звучал все ближе. Наконец, из-за угла появился спешащий к церкви человек.
   Внешность его поразила меня: крупная голова с прекрасным благородным лбом, большие темно- карие глаза на открытом, все еще красивом лице,  атлетическое телосложение - резко контрастировали  с нищенской одеждой: брюками, ботинками, телогрейкой.
 
   Он был без головного убора, и поэтому сходство с известным автопортретом  великого Леонардо  показалось  мне разительным. Подумалось, что голова незнакомца непременно должна была бы мерзнуть, однако  сильно загорелая огромная лысина, видно, привыкла к морозам, а длинные, с проседью, волосы  прикрывали уши незнакомца.
   - Гоша, подойди к нам, - позвал мой спутник.
   Человек послушно и в то же время равнодушно приблизился.  Перекрестился на церковь. Вздохнул.
   - Как жизнь, Гоша? - спросил приятель.
   - Спасибо, не жалуюсь,  слава Богу, -  несколько  косноязычной скороговоркой ответил, погладив  волнистую  бороду,   Гоша.
   В разговоре голос его звучал глухо и сипловато. На  меня  он не взглянул.
   - Мерзнет голова? - не сдержался я.
   - Нет, - равнодушно и все так же не глядя на меня, отвечал он.
   И продолжил после минутного общего молчания:
   -  Надо идти. Помолиться. Иконку поцеловать.
   
   На этот  раз  он  взглянул как бы прямо  в глаза мне - и  снова я был потрясен: то был взгляд пустой, отрешенный, без признака каких-либо человеческих  страстей  или мыслей, без  живого огонька...
   - Ты заинтригован? - грустно спросил Антонов. -  Пойдем,  ты посинел. Замерз? Дома я расскажу об этом человеке.
   Мы торопливо зашагали, то и дело поддерживая друг друга, чтобы не упасть.
   Вспоминали студенческие годы. Вспомнили и покойного Павла Семеновича, отца  Антонова: он часто  приезжал навестить своего единственного сына - и в общежитии  его  уважали  за необыкновенную жизнерадостность, за  понимание  молодежи. А еще - за мудрые медицинские рекомендации: он был врач.
   Едва мы пришли,  как уже хозяйка подала закуску, а там и пельмени подоспели. Я с аппетитом ел и слушал рассказ моего однокашника с нарастающим вниманием...

   Преследуя партизанский отряд Кирилла Домового, карательный эскадрон   ни  разу  не  сумел  навязать  ему  открытый бой. Главная задача - разбить отряд, не допустив его соединения с более крупным отрядом Василия Исакова,  - требовала решительных действий.   Но разъезд, направленный ночью в Горелое, не вернулся,  и это насторожило Туренина,  командира  эскадрона: посланные дезертировали или захвачены противником?..
   Двое верховых под утро въехали в село,  но  ни партизан, ни своего разъезда не нашли - и эскадрон занял Горелое.
   
   Ротмистр Туренин, уроженец соседнего села, был награжден неоднократно, воевал в Манчжурии  и в Австро-Венгрии, начал с рядового  солдата  и продвигался успешно по службе. Но не поладил с полковым комитетом в семнадцатом и  едва  не  был  расстрелян. Вернувшись домой, узнал, что отец его был убит, когда пытался помешать революционной голытьбе грабить свой магазин. Поэтому ротмистр и согласился  возглавить  карательную экспедицию, хотя эскадрон был сформирован наспех  и  значительную часть его составляли мобилизованные крестьяне.

   Среди въезжавших в село резко выделялся  юный  прапорщик Георгий Холодов: высокий, стройный молодой человек с красиво вьющимися каштановыми кудрями. Уверенный в том, что спасает будущее  России, он оставил университет, где проучился всего полтора месяца, и появился в Омске с письмом к Колчаку. Для молодого человека  Александр  Васильевич  был  прежде всего ученым. Состоялась десяти- минутная  беседа, они  понравились друг другу. Остаться  при штабе Холодов отказался, и  сразу попал в эскадрон Туренина. В звании прапорщика.

   С волнением ждал он первого боя. Представлял себе, как с саблей наголо мчится в атаку, рубит, стреляет. Как  после  боя пожимает ему руку Туренин. Вспоминались повествования отца и деда о мужестве,  благородстве и верности  долгу  их  предков ...

   Горелое, как и многие сибирские села,  вытянулось  одной  единственной улицей,  по обе стороны которой фасадами к дороге стояли избы, а за ними располагались огороды.
Небогатое село: основная масса жилищ являла собою одностопные избушки и даже землянки.
Один  лишь дом поражал контрастом с окружающими:  двухэтажный, кирпичный, под  железной  крышей.  Хозяин его,  известный заготовитель и продавец ягодного варенья,  Савостиков, встречал эскадрон хлебом-солью. В его доме и разместились офицеры.
   Оглядывая двор,  поручик Аксаков, командир первого взвода, улыбнулся и обратился к Холодову:
   - Чем не итальянский дворик, господин баккалавр?
   Георгий уже привык к такому обращению  и  перестал  обижаться: Аксаков  нравился ему. Этот худощавый бледный человек с полудетской улыбкой  не раз  выполнял секретные задания в тылу красных,  не кланялся пулям в бою, говорил правду в глаза, отчего и по службе  не продвигался, и  на дуэли вызывался не один раз. Впрочем, все это прапорщик знал лишь  по рассказам других офицеров.
   - Да, -  восторженно  поддержал он, - вся Россия крестьянская будет такой, - такие же дома, дворы ...
   - Если  сумеем  покончить с большевиками,  - мрачно вмешался подошедший Туренин.
   Оглядел двор, целиком выстланный досками   и  укрытый по периметру навесом трехаршинной ширины,  как  бы  образующим  прямоугольную букву "О".  Бросил взгляд на кирпичную печь в середине двора,  на двух конфорках которой кипели в  котлах большие угощения, на стоящую рядом тачанку с пулеметом.
   
   - Вы не забыли, господа,  что красные  разбойники  взяли Пермь и Екатеринбург? - продолжал ротмистр.
   Объявившаяся во дворе хозяйка, высокая полногрудая красавица, позвала к столу. Все оживились: не ели давно.
   Чего только не было на столе! Соленые грузди, маринованные огурцы  и помидоры, квашеная капуста, жаркое в горшках, пельмени - горкой на огромном блюде, буженина, балык, лосятина! И - водка в двух полных четвертях, лимонно-травная, по особому рецепту настоянная!
   Туренин, за последнее время  пристрастившийся  к  выпивке, сразу прошел к столу, налил полную рюмку. Георгий подумал о том, что не так надо бы, есть же правила приличия ...
   
   Вошел вахмистр Сидорчук  и  доложил, что задержаны  вражеские лазутчики.
   Туренин  на секунду застыл, но все же  опрокинул  в  рот  рюмку, заел груздочком, после чего приказал немедленно ввести пленных.
   Конвоиры ввели, подталкивая  штыками, молодого, по-крестьянски одетого мужчину и худенького веснушчатого мальчишку лет тринадцати. Туренин развернулся на стуле.
   - Малой шнырил по дворам, - докладывал вахмистр, - а тот  ждал его в овраге,  мы их обоих и схватили, тихо все сделано. Маузер отняли, вот он.
   Положил оружие на стол, рядом с графином.

   - Молодцы, - весело произнес Туренин, - значит, товарищи  нам все расскажут.
   Выпил еще рюмку, не закусывая, спросил мужчину:
   - Так расскажешь о своих? Или пытать тебя?
   Аксаков при слове " пытать "  нахмурился.
   - Спрашивайте,  -  сказал взрослый пленник.
   Ротмистр нежно и вкрадчиво спросил:
   - Мальчик, ты знаешь дядю? Того, что рядом с тобой?
   - Первый раз вижу, - ответил тот, бледнея.
   - А  если  я  тебе сделаю больно?  - еще ласковее пропел офицер.
    
   Аксаков налил  себе  полный стакан водки,  выпил залпом, яростно сжевал груздь,  вопрошающе взглянул на иконостас  в  переднем углу комнаты и повернулся к ротмистру:
   - Неужели вы сможете пытать ребенка?
   Тот не ответил, только ноздри раздулись.
   Георгий растерянно слушал - и ужасался.
   Медленным тяжелым шагом подошел Туренин к мужчине, резко  рванул ворот рубахи - все увидели полосатую тельняшку.
   Аксаков встал, подошел к пленному, заглянул в глаза.
   - Смотрите, баккалавр, перед нами русский  матрос. Белый или красный - не важно. Его можно пытать, убить, но сломить  его нельзя! Правда, его не так уж трудно  обмануть  лживыми посулами - и товарищи большевики в этом преуспели.
   
   Туренин мрачно кивнул. Процедил:
   - Поэтому я и начну с сопляка.
   - Я тоже ничего не скажу, - с ненавистью выкрикнул мальчик.
   - Скажешь,  все скажешь, - промурлыкал Туренин и, не торопясь, двинулся к жертве.
   Матрос едва заметно повел  головой.  Мальчик  понял.  Он   бросился к открытому окну.  Выпрыгнул.  Одновременно матрос ударил старшего конвоира головой, второго – ногой ...
   Туренин улыбался - страшно и беспощадно: не уйдет мальчишка. Вахмистр выбежал во двор,  послышался цокот копыт -  и  вскоре  Сидорчук  ввел в комнату беглеца. Теперь и у того руки были связаны.
   
   - А ты смелый,  - сказал ротмистр, казалось, с искренним уважением, - жаль, не хватило пороху убежать. Может, и пытку выдержишь?
   - Ребенка,  гад,  мучить будешь? - прорычал матрос. - Не мать тебя родила, ирод!
   - Мать,  мерзавец,  мать!  Как и тебя, христопродавца, - отвечал Туренин таким же рычащим голосом.
   И уже иным, издевательски-ласковым:
   - Если ты добрый и жалостливый,  избавь  несчастного  от  мук: скажи,  где сейчас ваши, сколько у вас штыков, сабель, пулеметов. Может быть,  пушечка  есть  или  даже  аэропланчик? Кто командир, кто комиссар? Слово офицера, отпущу  тебя  и твоего щенка.  На все четыре  стороны.  Разумеется, после разгрома вашей банды.  И  сможете  начать  честную жизнь... Хочешь, поклянусь перед образами?
   Повернулся к  иконостасу  в красном углу,  широко перекрестился.
   
   Георгий увидел  вдруг,  что  мальчик  невероятно бледен: видно, понял,  как близки уже его муки и сама смерть. Прапорщик чувствовал страшную слабость,  голова кружилась, пальцы рук и ног заледенели ...
   Аксаков налил  стакан  водки  и  подал  Георгию,  но  тот  отстранил руку поручика: его тошнило и без водки.
   - Ну, будешь говорить? - спросил Туренин матроса тихо.
   Тот тяжело взглянул на ротмистра,  потом - на остальных,  задержал взгляд на мальчике...
   - Не смей, Леня, жалеть меня! Помни о товарищах! - крикнул юный партизан отчаянно.
   - Да  это  же  Гаврош!  - Аксакову явно нравился храбрый  мальчонка.
   Туренин нервно расхохотался,  пожилой конвоир быстро перекрестился, молодой - нахмурился.
   
   - Ах, ты, гнида большевистская!
   В голосе ротмистра теперь была такая звериная, беспощадная ненависть,  что  Георгию стало совсем плохо,  все в нем протестовало против предстоящей экзекуции.
   Тяжелым ровным  шагом  Туренин  приблизился  к мальчику,   взял его за ухо и с силой потянул кверху.
   -А-а-а! Бо-о-льно-а!   -  раздался  вопль.  -  Лю-у-ди,  спаси-и-ите!
   Матрос забился в руках солдат и вахмистра,  предусмотрительно успевших покрепче схватить его.
   - Возьму  сейчас  нож и отрежу тебе оба уха,  - прошипел Туренин в лицо жертве,  брезгливо вытирая руку о край  скатерти. - Будешь ходить без ушей.
          
   Взял со стола большой нож, потрогал лезвие ...
   Аксаков опрокинул очередную порцию водки,  не закусывая, и вышел, яростно хлопнув дверью.
   - Пожалейте  мальчика,  -  пролепетал Холодов,  чувствуя приближение чего-то, что по своей ужасной мощи выше его защитных сил.
   - Молчать!  Баба!  - взревел ротмистр.  - Не дай вам Б-г  самому попасть в лапы этих ...
   - Вы палач, - прошептал прапорщик.
   - Увести обоих подлецов во двор,  - сказал тот спокойно конвоирам. - Подбросить дровишек в печь и снять котлы.
   Сел на табурет,  налил полный стакан водки,  но пить  не  стал, чему-то  нехорошо  улыбнувшись.  Обмакнул  в  сметану  большой груздь и сжевал его с удовольствием.
   - Палач,  палач,  -  билось в мерцающем сознании Георгия  одно только слово.
   
   Внезапно послышалась пальба: несколько одиночных выстрелов, потом  -  пулеметная очередь,  снова - одиночные.  И -  громкий крик матроса между выстрелами:
   - Беги, Ваня! Это - приказ!
   - Холодов,  за мной! - Туренин выскочил во двор с маузером в руке.
   Георгий с трудом,  шатаясь, сошел с крыльца. Голова кружилась все сильнее. Тошнило ...
   
   Посреди двора лежал убитый матрос, рядом - винтовка. Запястья рук матроса были сильно обожжены,  прошитую пулеметной очередью грудь заливала кровь.
   - Большевичок  подставил руки под огонь,  сжег веревку и уложил ротозеев! А нам сейчас, перед сражением, каждый боец дорог! - зло объяснял Туренин.
   Георгий увидел трупы конвоиров: пожилой как бы отдыхал, вытянувшись в рост, молодой - скорчился, не выпуская из рук  винтовку ...
   
   Несколько казаков вошли во двор, ведя стонущего, хромающего на правую, простреленную ногу, Ваню.
   - Стреляли бы выше - остались бы мы и без этого языка, - пожал плечами ротмистр. - Допросим, пока жив подлец. Ну-ка,  поджарьте ему ногу! Не ту - здоровую! Рассказывай, Гаврош!
   - Ротмистр! Вы чудовище! Как русский офицер, я не позволю... К барьеру!
   Откуда-то появившийся Аксаков был совершенно пьян.  Рука его не  успела расстегнуть кобуру:  вахмистр и двое казаков мгновенно обезоружили поручика.
   - За  дело,  соколики!  Не то красные накроют нас - и не видать нам родных мест! - Туренин говорил убежденно.
   Страшный крик раздался.  Казалось, он достиг небес. Запахло жареным мясом. Ваня потерял сознание ...
   
   - Плесни  ему водой в лицо,  - сказал ротмистр одному из  казаков.
   Тот принес  ковш,  плеснул  -  мальчик застонал и открыл  глаза.
   - Говори, гаденыш, где ваши, сколько их, кто командир?
   Туренин вставлял вопросы в паузах между стонами.
   - Пожалейте мальчика!  - зарыдал Георгий, став на колени перед ротмистром. - Пожалейте! Пожалейте мальчика!
   Язык перестал повиноваться ему. Получалось:
   - Паалейте мальтьть...
   
   Нет, это не деревенский мальчик Ваня лежит на земле, окровавленный и обожженный - это он, Георгий Холодов. И он же стоит на коленях перед неумолимым палачом ... Ах, как болит моя нога! И как мое сердце болит!  Голова раскалывается!  Но сейчас я умру - и кончатся муки... Нет, нет! Я еще так мал! Я ... Кто я? Кто я? Я Ваня! Нет, я не он ... Я - Жорж ... Нет, я Ваня. Я .. Он ... хочет жить! Он еще не видел ничего, кроме своей деревни ... Это я, Ваня, еще ничего не видел ... Пожалейте меня, пожалейте мальчика ...
   - Заговоришь? Или еще поджарить? - кричал ротмистр.
   Ваня стонал и с ненавистью смотрел в глаза Туренину.
   Потрясенный вахмистр вдруг вспомнил сына,  ровесника Вани. Думал: " Какой славный казак вырос бы из этого пацана Ваньки! "
   
   - Обе ноги в огонь! - дико заорал командир.
   Увидел, что вахмистр колеблется, навел на него маузер ...
   Новый крик вознесся к небу - и Холодов понял, что в мире  нет ничего  больше,  кроме  этого  крика - и пошел куда-то, зная, что уже никуда и никогда не уйти ему от навек поселившегося в больном мозгу  страшного этого детского крика ...
   
   Объединенный отряд Домового и Исакова,  ловко и бесшумно уничтожив охранение  белых,  ворвался  в  Горелое,  надеясь  быстро одолеть противника,  застигнутого  врасплох.  Однако бой завязался жестокий.
   Туренин, окруженный на месте пытки,  отстреливался  до  последнего патрона,  которым и покончил с собой. Савостиков поздравил победителей и пригласил к столу, содрогаясь от страха.
   Около Вани хлопотал партизанский врач,  совсем еще молодой человек. А вокруг вынесенного из дома стола сели чинить суд и расправу: Кирилл Домовой, голубоглазый паренек с добрым круглым лицом; Василий Исаков, медведеобразный могучий кузнец; комиссар исаковского отряда, стройный молодец в черкеске.
   
   Первым подвели к столу протрезвевшего Аксакова.
   - Офицер?
   - Офицер, дворянин и верный сын Отечества, - гордо ответил он.
   - В расход, - решил Домовой.
   Возражений не последовало.
   - Меня надо было связать, товарищи, - улыбнулся Аксаков, одновременно вырвав винтовку у конвоира и ударив ногой в пах  другого.
   Раздался  выстрел.  Домовой  удивленно  вскинул  брови, привстал и повалился набок.
   Второй выстрел  прогремел  в  ту  же  секунду:  это  комиссар, почти не целясь, прострелил сердце Аксакова. Поручик упал на спину, все еще улыбаясь.
   
   - Расстрелять всех пленных!  - крикнул Исаков.
   У  этого  огромного человека голос оказался неожиданно тонким.
   - Отставить! Мы не убийцы, - прогремел комиссар. -  Надо  с каждым из них разобраться отдельно. Завтра будем судить и тех ворон-конвоиров, что не уберегли славного командира и  товарища  нашего Кирилла. Запереть их в погреб!
   - К стенке ротозеев! Немедля! - закричал кто-то из отряда Домового: оплошавшие конвоиры Аксакова были исаковцы.
   "Домовых" уже много было во дворе:  сбежались на выстрелы. Они любили своего командира и жаждали расправы с виновниками его гибели.  Но их было меньше - и они не отважились на силовое решение спора.
   
   Между тем, во дворе набралось уже около двух  десятков  пленных. В основном это были раненые.  На лицах - выражение  обреченности.
   - Последнего  ведут,  - раздался голос,  и во двор вошел Георгий, сопровождаемый двумя конвоирами.
   Одежда несчастного была изодрана, под глазом обозначался синяк. Это были следы гнева одного  из  конвоиров - рябого, щуплого и маленького.
   Он толкал пленного прикладом, колол  штыком, матерно бранил и убил бы, если бы не заступничество  второго конвоира.
   - Притворяется,  сволочь!  - орал рябой, подводя пленника к столу. - Будто не в своем уме. Офицер он, змей вражий!
   - Паалей тимальть! - раздался жалобный вопль.
   - Господи!  - прошептал  комиссар, забыв   на  миг  о  марксистском атеизме. - Господи, да ведь это Жорж ...
   Он вышел из-за стола,  приблизился к Георгию, заглянул в  глаза ему и отшатнулся от этого пустого, незнакомого, нечеловеческого взгляда.
   - Что, знакомый? - насторожился Исаков.
   - Учились вместе, - ответил комиссар.

   Это была правда, но не вся: человек в черкеске был двоюродный брат Холодова и носил графский титул.  С шестнадцати лет порвал он со своим кругом, примыкал к анархистам и эсерам, дважды бежал из тюрьмы, эмигрировал в Швейцарию, где и  стал большевиком. О его происхождении, впрочем, знали лишь немногие.
   В отряде его уважали за хладнокровие, храбрость и надежность, но  не  могли  привыкнуть к несмываемой интеллигентности комиссара,  не понимали ее, а потому не стал он своим  для партизан.
   - Да что с ним  канителиться! - орал  рябой. 
   Замахнулся  прикладом, но ударить Георгия не успел: комиссар выстрелил в  воздух - и злобный человечек отошел, ворча, от пленного.
   
   Отрядному врачу было тут же поручено проверить, не симулирует ли прапорщик, и он увел его в дом, где уже находился  раненный Ваня.
   - Кто хочет служить трудовому народу и искупить свою вину? - обратился к пленным комиссар. - Шаг вперед!
   После недолгого колебания большая часть из них предпочла жизнь. Остальные,  их оказалось четверо, были уведены в овраг, откуда вскоре послышались проклятия и выстрелы.
   На крыльцо вышел врач. Сказал сокрушенно:
   - Он не симулянт,  он просто не вынес чужой боли. Видно, слабая нервная система ... и слишком доброе сердце ...
         
   Никто не знал своей судьбы:  ни Исаков,  раскулаченный в двадцать девятом году, ни Ваня, расстрелянный после пыток в тридцать седьмом,  ни комиссар,  прямо из лагеря ушедший на фронт и погибший в самом конце войны в сердце Германии   ...               
   Холодов не один год бродил по северным селам, просил подаяния. Он усердно молился.  Его жалели, но отовсюду выпроваживали из-за тоскливых воплей "паалей тиималь",  которые он издавал при ходьбе.
   Наконец, его каким-то образом нашла  и приютила  двоюродная сестра.  Он как бы узнал ее, но не мог припомнить, кем она ему приходится. Когда началась война, они голодали. К тому времени Георгий облысел, но все еще был крепок и приносил домой скудное подаяние, которое сам же и поедал: сестра жалела его и ела очень мало.  Она заболела зимой тифом и скончалась, и он остался совсем один.

   Антонов окончил свой рассказ, и мы оба задумались.
   - Откуда ты знаешь все это? - спросил я.
   - Партизанского врача звали Павел  Семенович, - улыбнулся он.
   - Твой отец?!
   - Да. Он считал, что так называемое реактивное состояние должно пройти. Что к Холодову тогда вернется нормальное сознание. Отец даже интересовался его предками  и  узнал, что мать бедняги  была  женщина  чрезвычайно нервная, но это не объясняло случившегося.  Более того, отец несколько раз находил Гошу, беседовал с ним, однако загадку не разгадал.
   - Но ведь могло случиться так, что  рассудок вернулся, а страх оказался непобедимым - и Холодов симулировал,  добровольно оставаясь (здесь я запнулся, но все же вымолвил непривычное слово) ... юродивым.
   - Кто знает? - задумчиво произнес Антонов.
   
   Уезжая, я  решил  пройти от гостиницы до вокзала пешком:  предстояло пробыть много часов в тесном  купе,  и  подышать часок свежим морозным воздухом не мешало.
   Примерно на полпути я услышал знакомые вопли:
   - Паалей тиималь! Паалей тиималь!
   Прохожие, торопившиеся, занятые своими мыслями, не обращали внимания на жалобные призывы.
   Я надеялся,  что вот-вот появится Гоша. 
   Но вопли удалялись.
   И я прибавил шагу.