Едва ли существуют на свете вещи столь мало совместимые, как солдаты и девицы-пансионерки, однако как-то раз в Польше нас разместили рядом с пансионом… а если точнее, то в самом пансионе. Воспитанниц, которых родители почему-либо не успели забрать, перевели во флигеля, и мы имели удовольствие ежедневно видеть их в саду. Уже в столь юном возрасте они были очаровательны, как и большая часть полек, и весьма недурно владели французской речью. Несмотря на строжайший надзор наставниц, мои товарищи все же ухитрялись переговариваться со старшими и обмениваться с ними записочками. Возможно, пребывай я в меньшем унынии и тоске из-за разбитого сердца, и я бы выбрал среди девиц объект для небольшого увлечения… однако воспоминания о Туанон были еще слишком свежи, и я остался равнодушен даже к чарам Аннет, которую мои сотоварищи единогласно признали самой очаровательной из пансионерок.
В ту пору ей, думаю, было не более шестнадцати – невысокая, уже восхитительно округлая, при белокурых волосах имевшая прекрасные карие глаза. В этих-то глазах и утонул обычно такой серьезный д`Эрмийон, причем утонул не на шутку. На третий день нашего нахождения в пансионе (вернее, на третью ночь) я, в меланхолии прогуливаясь по саду, увидел его сидящим в развилке ствола старой ивы, произраставшей рядом с флигелем… а из окна на втором этаже, закутанная в шаль, высовывалась наша плутовка. Из скромности я не стал подслушивать их беседу и постарался незаметно удалиться – но в темноте наступил на кучу сухих веток. Их громкий треск нарушил тишину ночи и спугнул влюбленных. Аннет, как испуганная птичка, скрылась в комнате и захлопнула окно, в то время как д`Эрмийон бежал в темноту.
Я искренне сочувствовал своему другу. Недавно потерпев крушение своих надежд, я как никто понимал его чувства. Увы, положение д`Эрмийона было еще более безнадежным, нежели мое. Если на пути моего воссоединения с Туанон встал суровый нрав ее дяди, подогретый нелепой выходкой Богари, и я еще мог питать некие надежды на счастливую перемену по окончании кампании, то продолжение любви д`Эрмийона было попросту невозможно. Аннет было лишь шестнадцать, она была полькой и даже не аристократкой, в лучшем случае – дочкой мелкого дворянчика. Семья его никогда не одобрила бы подобный брак, а покуситься по примеру Императора на добродетель прекрасной польки он бы не посмел. Но сочувствовать ему вслух, а тем более давать советы я не стал, решив не мешаться не в свое дело – благо недавно на собственном опыте увидел, к чему может привести неосторожное вмешательство, пусть даже с самыми добрыми намерениями.
Пребывание наше в гостеприимном пансионе было кратким – не более недели. Императорские орлы летели на восток, и мы должны были следовать за ними, оставив позади наших нежных горлинок, позабыв на время о покое. Да, с каждой кампанией это становилось все труднее, но мы еще жаждали славы и повышений, не устав пока от войн настолько, насколько устали старшие.
Ясным утром мы покидали стены пансионата, чтобы более никогда не увидеть этот утопавший в зелени уютного сада дом с двумя флигелями. Пансионерки и воспитательницы провожали нас так, словно мы уже одержали победу. Польки, они ожидали воссоединения своей разделенной страны и освобождения ее от чужеземного владычества… однако, увы, их мечты и по сей день остаются мечтами. Живы ли сейчас эти девочки, что махали нам руками из раскрытых окон, и вспоминают ли они те дни, полные для них самых радужных надежд?
Неожиданно мы услышали крик, призывавший нас остановиться. От флигеля по дорожке бежала наша красавица Аннет, позабыв об изяществе и достоинстве манер. За ней, крича что-то по-польски, спешила воспитательница, однако достойной даме не удавалось нагнать резвую девушку. Аннет, словно не помня себя, пробежала мимо нас и бросилась на шею д`Эрмийону, который подхватил ее и прижал к себе. Возмущению воспитательницы не было предела, а д`Эрмийон, казалось, готов был позабыть обо всем и увезти ангела Аннет с собой вопреки воле всего света…
Сцена, столь мучительная для всех ее видевших, затягивалась. Аннет заливалась слезами, на помощь воспитательнице спешили другие дамы, а мы не знали, что делать. Наконец решился Пельрен. Положив руку на плечо нашему несчастному товарищу, он что-то негромко сказал. После его слов д`Эрмийон словно очнулся. С выражением сильнейшей душевной муки на лице он оторвал от себя цепляющиеся руки Аннет, которую тут же обступили встревоженные воспитательницы, увлекая прочь.
Иногда я думаю – жива ли еще Аннет? Что с ней сталось и как долго жила в ее сердце так быстро и нежданно возникшая привязанность к молодому французскому лейтенанту, что заставила ее презреть все приличия? А д`Эрмийон? Когда мы расстались с ним (как тогда казалось – ненадолго), он все еще тосковал по своей прекрасной польке.