Билет в Фатерланд

В это утро,  понедельника.  13 октября,  Иван  Иванович,  ведущий  инженер государственного учреждения «Учета и планирования»,  как и два дня тому  назад,   и как  было  все  тридцать лет до этого, вошел в фойе здания на проспекте  «Трех революций» и по привычке  кивнул вахтеру.

Если бы Иван Иванович имел  так же привычку смотреть  в  лицо вахтера,  то он поразился бы выражению  этого лица.  Дело  в том,   что вахтер смотрел на  Ивана Ивановича с ужасом, словно на челе Ивана Ивановича был  начертан знак   смерти.   Но  Иван Иванович,  такой привычки не  имел, ему без  нужды была привычка смотреть в лица случайных людей.  А вахтеры и были такими, случайными, но, наверное, нужными людьми, раз начальство предусмотрело вахтеров и даже ввело их  в штатное расписание. А перед штатным расписанием Иван Иванович благоговел, как всякий истинный чиновник, поскольку сила в этом документе была сокровенная, сила страшная, невозможная для преодоления ни одной человеческой волей, даже если она слита в партийную волю.

Дело в том, что штатное расписание имело свойство вполне живого, умело защищающегося организма. Чем больший кусок штатного расписания вырывало очередное начальственное рвение, тем трехкратно прирастало число этого, штатного расписания, в другом месте.
Тот, кто со школьной скамьи запомнил подвиги легендарного грека-Геракла, тот знает, что в сражении с лернейской гидрой он потерпел унизительное поражение. С лихостью, срубая одну голову – Геракл видел, что на этом месте вырастало две. Так что ярость и отвага Геракла шла на пользу гидре и в поношение силе, и здравомыслию Гераклу.
До каких размеров разрослась бы оная гидра при известном упорстве и неутомимости сего легендарного героя, о том миф ни чего не донес до нас. А вот что донес, то стоит обдумать. как следует, особенно для всякого начальственного рвения в деле сражения со штатным расписанием.

И так, по древней легенде только совет  родственника Иолая, что отрубленные головы  нужно прижигать тотчас факелом, помог Гераклу избавится Грецию от этого зла. Сказка, как говориться, лож, да в ней намек всем современным Гераклом, принявшим к исполнению дела огромной государственной важности. Нужно исследовать их в начале: не суть ли они одно с лернейской гидрой, штатным расписанием и прочими сущностями только приумножающими свою мощь и силу от примитивных нападений на них; хоть с тылу, хоть с фланга, хоть как Геракл – немедленным отсечением голов! Без факела и прижигания  отрубленного места получится не умаление зла, а напротив – безмерное его увеличение.
Так что не только из уважения  к начальству,  Иван Иванович,  всегда делал кивок в  сторону такой малозначительной личности, как вахтер, но  тем самым давал понять,   что  он признает  сокровенный, сверхчеловеческий, почти божественный смысл штатного расписания.

Бывший начальник Ивана Ивановича определил эту тайну грубо, но зримо, словно из скальной породы высек:  «Штатное расписание – это именно то, чем штаты физически, реально влияют на протекание жизни в обществе. Сказать иначе – государство есть совокупное «мы» - штатов. И ты, когда войдешь в курс своего дела, станешь частью государства, а не просто безликим – таких миллионы, гражданином Крошкиным, только на то и годным, чтобы протекать по нашим, много разветвленным системам жизнеобеспечения государства, не имея собственного смысла и цели жизни.  Штатное расписание определяет все цели и  все смыслы жизни, превращая их в понятные и ясные – «функциональные обязанности».

Это был первый и последний курс философии государства и права, накрепко усвоенный Иваном Ивановичем. И вот что показательно – ни кто еще не оспорил и не доказал обратного, что государство существует для человека, во имя человека, на благо ему. Все руководители весь мозговой центр трех протекших революций в тех или иных словах, а часто в монументальном искусстве: как-то в аллеях героев и мемориалах памяти укреплял и подчеркивал первичность государства и вторичность человека.. .

Так что все прежние революции, много чего упразднявшие, философию штатного расписания  утверждали. Более того, человек. единожды внесенный в штатное расписание не мог из него выпасть – он становился «номенклатурным работником» – а это высшая ступень уже в самом штатном расписании. Разумеется - это была старая, добрая корпорация бюрократии о которой классики писали: «Бюрократия имеет в своем обладании государство.  Это есть её частная собственность. Всеобщий дух бюрократии есть тайна. Соблюдение этого таинства обеспечивается в её среде её иерархической организации,  а по  отношению к внешнему миру - её замкнутым корпоративным характером. Открытый дух государства представляется бюрократии предательством».

Но Ивану Ивановичу Крошкину и его сослуживцам и в голову не приходили такие мысли, просто по той причине, что таким мыслям неоткуда было прийти. Даже залететь в окно они не могли. так как кабинеты были оборудованы кондиционерами и этот кондиционный воздух все пролетающие мысли за окнами учреждения отгонял веселой озорной струей куда ни подальше! Однако были и другие, более весомые причины невосприимчивости Ивана Ивановича к крамольным веяниям века. Но об этом писать не интересно. Скажем только, что всякие, иные дуновение  исторических ветров, приносящих опрометчивые идеи, отвергались сходу деятелями всех революций, а носители этих идей истреблялись, как скажем носители сибирской язвы, или чумы.

Приветствовались одна идея,  что человек существует для пользы государства и призван исполнять в нем, в этом государстве, свои функциональные обязанности. В этом и счастье человеческое, в этом и есть смысл его жизни, а так же слава, и почет в старости.

Творческие коллективы писателей, художников усиленно плодились на ниве воспевания добросовестного исполнения функциональных обязанностей от стрелочника железнодорожных путей, до директора шахты не делая ни кого различия. Иначе сказать – это была аристократия установленная законами революции и нуждами народного хозяйства. Хозяйства иных типов всеми тремя революциями не признавались и в законах они не находили своего места, но жили, плодились на беззаконных основаниях и весьма успешно, ибо природу, в том числе и человеческую не переделаешь. Иначе сказать, всегда первая ложка в свой рот, а дальше как придется.

 И все так, наверное, было бы, до тез пор пока не погаснет солнце и мрак не охватит вселенную, но общество, периодически охватывало нетерпение от неспешности протекания жизни и оно ускоряло это течение революциями! Революции создавали новых героев, а старым героям уже не оставалась места на мемориальных досках в аллеях славы. Так что разрушение прежнего геройства и воздвижение новых монументов героям, есть ни что иное. как элементарная диалектика любой революции.

Вся стройиндустрия напрягала силы и ресурсы на снос старых монументов и аллей славы, и на строительство новых   – таков  был наплыв  героев и натиск любой революции! Впрочем, у этой строительно-монументальной проблемы имелся, довольно неприятный и разорительный  денежный эквивалент. Кому неизвестно что слава, почет имеют свои денежные эквиваленты. Так что новые герои революций отнимали эти эквиваленты у бывших героев, и редко кто доживал до настоящих лавров, перебиваясь березовыми вениками и пихтовой хвоей. Разумеется на похоронах.
                * * *
Крошкин -  такова была фамилия  Ивана   Ивановича,  скорым  шагом прошел к винтовой лестнице, и поднялся по  ней в небольшую мансарду, где и располагался его кабинет.  Он открыл,  обшитую дерматином дверь, желтым ключиком и вошел.

Все пространство кабинета занимали  стеллажи  с  папками, каждая папка являла собой результат  настойчивого,   кропотливого труда Ивана Ивановича и даже его предшественника,  Сидора Николаевича,  мир его праху.

Упокоился его наставник,  учитель и тогдашний   начальник, ровно двадцать пять лет тому назад,  но Иван Иванович до  сих пор помнит этот печальный и  немного  торжественный день.

Венки с соболезнованиями  от смежных организаций,   от горкома партии и райкома, от  сотрудников ведомственного детсада и  подшефной школы,   от «Спичпрома»  и «Табакдело»,   стояли  в проходах учреждения,   на улице и у гроба,   установленного  в «Красном уголке» учреждения.

Даже Иван Иванович,  обладая исключительной  и  феноменальной памятью,   не мог бы вспомнить все предприятия,  выразившие свою глубокую скорбь по такому печальному событию.  Позже, много позже,   когда  Крошкин  начал лысеть и стареть,  ему приходила мысль,  что вот и его,  в свое время, так  же торжественно,  всем миром,  снесут на кладбище и скажут  много хороших слов в его адрес.   Иногда,  у Ивана Ивановича, от  этой мысли, пощипывало в носу, и увлажнялись глаза. Он вспоминал слова Сидора Николаевича о том,   что с  такой работы на пенсию не уходят,  а  уходят в мир иной.

 - Главное, - говорил Сидор  Николаевич,  - подготовить себе  достойную замену.
«Достойная замена» - являлась многозначительным понятием. Ключевым звеном был принцип нерушимости. Выводился этот принцип  из самых глубоких основ штатного расписания. Он требовал, чтобы вновь пришедший на их место не вздумал чего-нибудь менять в укладе принятия ответственных решений, в условиях и образе протекания документопотока, и прочих устоявшихся традициях, как утренний, к примеру, кивок в сторону вахтера, который перенял Иван Иванович у своего начальства.

Судя по  многочисленным  грамотам,  Крошкин оказался достойный заменой Сидора Николаевича,  но  себе   замены не  мог найти по причине ревностного служения  делу.  Появлялись   какие-то клерки, но у них всегда работа была  на  втором,  а то и третьем месте, чего он вынести  не мог. Они смотрели на работу, как на средство к жизни, а Иван Иванович видел в работе смысл жизни. Такое несовпадение взглядов; вроде крохотного, но мощного торнадо высасывало из кабинета Крошкина будущих претендентов на его место, оставляя щемящую пустоту одиночества обреченного на вечность.
Инженер высшей категории,   Крошкин Иван  Иванович,  занимал кабинет в мансарде,  о двух  арочных  окнах с видом  на  величественную  скульптурную группу,  деятелей  трех революций.

Скульптурную группу,  летом,   орошал фонтан,  а  зимой любовно укутывал пушистый сибирский  снег. Его мыли  и подбеливали в межсезонье дети из соседней школы, а трест  «Зеленстрой»  высаживал на клубах алые гвоздики и красные  маки.

В это, злополучное утро,   Иван Иванович,  усаживаясь за рабочий стол,  бросил мимолетный  взгляд в  окно и обомлел от неожиданности - скульптурная группа исчезла! 
На ее  месте зияла  развороченная и перемешанная со снегом,  земля,   и тут, Иван Иванович вспомнил,  что вот уже две  недели,  как его жена,  Тамара Николаевна и дочь Ольга,  что-то  говорили ему насчет прохождения новой, уже четвертой революции  в этом веке.    В ведь известно, что даже маломальская революция с корнем выворачивает монументы прежних эпох, лишь в исключительных случаях оставляя  их фасады, или фундаменты. Тут же вырвали всё, вырвали с корнем! И это было по-настоящему тревожно и даже страшно! Если сказать пафосно – по-настоящему революционно!

 - Вот оно что.  - Произнес  Иван Иванович вслух, враз севшим голосом,   надевая сиреневые нарукавники поверх своего  поношенного пиджака.

И тут  его  взгляд  уперся   в  бумагу,  которой,   он  мог бы поклясться, - не было на столе, когда он садился на свой, особый стул,  с удлиненными ножками. Иван Иванович  был  мал  ростом,  а канцелярский стол, был  рассчитан  на чиновников  если  и  не высоких,  то все  же не  таких как Крошкин, - «метр с кепкою».

Бумага была  явно казенной,    то есть бумагой официальной. Кто-кто,  а Иван Иванович такую бумагу понимал не умом,  читал не глазами,   а чувствовал  всем сердцем.   
Вот и  сейчас,   Иван Иванович почувствовал,  что  бумага самая,  что ни на  есть официальная, подлинная бумага,  а  между тем на ней  легкомысленно,   не подобающим образом,   было  начертано  крупными  типографскими   литерами: «Подлежит сокращению».

Сердце Крошкина екнуло  и  заныло,  он посмотрел на стеллажи,   словно  там имелось какое-то объяснение этой,   пугающей его легкомысленности и,  даже,  нечто вызывающее неуважения к официальной бумаге,  но там, – на стеллажных полках, ни каких разъяснений не было. Крошки точно знал, что там бумажная пыль и паутина, а паутина не может даже намек содержать на неуважение, если не рассматривать её аллегорически.   
Иван  Иванович снова посмотрел на злосчастный листок с типографскими  литерами.   К его удивлению типографские литеры, на этот раз прочитались, совсем не так, как раньше:  «Надлежит к упразднению» и всё.

Казалось бы, какая разница в том, что  «Подлежит сокращению» и что «Надлежит к упразднению»?

Но есть особый, бюрократический язык. Он только внешне похож на обычный, человеческий, а на самом деле, что ни формула, что не словесный оборот, то шифрограмма, адресованная для  человека посвященного! Так, к примеру, составляются все законодательные акты, чтобы суть и значение статей законов было ясно одним только посвященным, а для всех других они складывались в некую карамельку – разверни и за щеку, а там процесс известный с детства – посапывай и посасывай.

Давайте на минуту поставим себя на место нашего, вовсе не героического героя и вдумаемся в смысл «надлежащего»?

«Надлежащее» – это то, что следует, иначе – это то, без чего невозможно действовать безотлагательно и в срок. Так что формула на казенной бумаге по сути дела упраздняла не только и не столько Крошкина, сколько,  всю физику Ньютона, а заодно и Эйнштейна.
Если исчезает «надлежащее», то обессмысливаются все, решительно все «подлежащие», на том только основании, что им быть не под чем! Грубо сказать, - им лечь не подо что, чтобы стать «подлежащим».

Еще проще; если нет «надлежащего», то нет и руководящих указаний, значит весь ход бумаг, государственных дел, жизни – останавливается. Государство рассыпается на атомы, из которых даже молекул образовать невозможно, поскольку теряются все стягивающие в молекулы силы. Если иметь воображение, то нетрудно представить себе что на этом, атомарном уровне прекращается всякая, даже элементарная химия, не говоря уже о великой химии  жизни.

Рушатся великие аллегории жизни связанные со словом химия, например: «химичить», «химичу», «нахимичил» и так далее.

Есть что-то  сверхъестественное   в  таком появлении документа на столе чиновника в ранее утро, за минуту до начала рабочего дня. Так ни когда не бывало и вот – стало! Четвертая революция, по сути дела, уничтожала не только Крошкина, но в философском смысле весь  прежний мир в его основаниях!

Решительно всё было загадочно, магически, зловеще  в этом документе, в том числе необычайно большая круглая печать, что стояла внизу документа. И совершенно не напрасно в центре печати была сотворена такая пугающая символика – распятый на кресте трехглавый петух.   А  по ободку  и  вовсе   написаны пурпурной краской страшные слова: «Именем четвертой  революции». 

Широкая  завитушка - подпись,  так же была неизвестной Ивану Ивановичу,   но от этого она становилась еще более грозной и неумолимой,  как и надпись по кругу  печати.
Надо признать, что и более стойкую душу, чем душа Крошкина потрясли бы да основания слова, написанные пурпурной краской по ободу печати: «Именем революции». Да что там! Потрясли и ввели бы в смятение и другие слова, если бы от всех других слов осталось бы это, одно – «ИМЕНЕМ».

Если  уж пишут  «именем», то  это все,  от этого уже ни  куда  не увернешься,   разве что имеешь власть сам сказать,   «именем моим»,   а если такой власти нет,  а  у  Крошкина  не было ни самой малейшей власти,   то  остается только дрожать и ждать исхода.

И опять Крошкин вспомнил,  что  о необходимости и даже неизбежности четвертой революции  говорили давно.  Особенно много и часто по телевизору,  но  дело  в том,   что  Крошкин абсолютно ни чем не интересовался, кроме своей работы.  Даже дома он думал только о том,  что  не доделано,  не досчитано,  не до доложено по инстанции.     По штату  ему полагалось  три  помощника,   но  Крошкин тянул за всех,   а начальство платило ему  дополнительно полставки и ежемесячно премировало.  Начальство  было довольно точностью и аккуратностью Ивана Ивановича, а семья -  его заработком.

Социальное положение  жены - «домохозяйка» и это ничуть не огорчало ее,  если есть  дом,   то  должен быть в  доме хозяин.

Все шло хорошо,  в семье Крошкиных,  до  этой страшной бумаги,  попавшей в кабинет,  подчеркиваю это,  в запертый  кабинет,  самым загадочным образом!
Между тем,  удивляться этому обстоятельству было бы глупо, ведь на печати явственно написано,   что «именем".

Потому и происходят вещи,  казалось бы,  невозможные,  еще вчера. Но вот, где-то в мире, или, совсем рядом, появляется Лицо, А может быть и не Лицо вовсе, а только Лик, имеющий право повелевать от своего ИМЕНИ.

И тогда начинается все что угодно, в том числе и «революции», «чертопляска», «чернобыли», магические штучки-дрючки типа «барабашек», «ясновидения» и «телекенеза»… Тогда над миром нависает древняя, астроложья тьма и на большую дорогу выходит «смертная сила».

Потому-то   и попадают казенные бумаги в  закрытые кабинеты,  и происходят сотни других,  невероятных, не мыслимых   раньше  вещей, как, например: вакуумное испарение вкладов гражданского поголовья из стальных сейфов Сбербанка! Торговля детьми; целиком и по запчастям… Продажа отравленного алкоголя… Наркоторговля, коррупция, спид...
Но самое тайное, что пока еще удавалось скрыть от общества:  появились люди у которых руки Мидаса!
Да, да! Такой человек, притрагиваясь даже к бабушкиному, только что испеченному капустному пирогу,  превращал его моментально в кусок золота самый высшей пробы!

Но все эти проявления были только в зародыше, только в начале, как скрытая потенция четвертой революции. Думается мне, резкий хлопок за окном Ивана Ивановича  и падение поминальной папки его предшественника таким не естественным для бумаги мясным хлюпом; ознаменовало начало этого процесса!
 
Государство было безмерно огромным и потому, все процессы протекали в нем медленно, но неотвратимо, как медленно, но неотвратимо наступает огненная масса лавы на ближайшее селение, или рощу. Еще предстояло осознать  философские последствия, поскольку  четвертая революция магическим образом разрушила энтелехию штатного расписания.

Но, увы, это так казалось «прежней номенклатуре». Ей всегда так кажется когда на  смену приходит новая, голодная и безжалостная парасоль все то же штатной энтелехии. В общем и целом в этом мире всегда что-нибудь да происходит, но ничего принципиально не меняется. Иногда случаются грандиозные события, отменно кровавые, как войны, но к удивлению все что было, то остается на своих местах после протекания этих войн. Разве что мосты взорваны и дома разрушены, но это такая чепуха по сравнению с основами, что об этом если и говорят, то, как о поводе проявить очередное, неслыханное в иных странах геройство.
                * * *
 Иван Иванович несколько раз обошел вокруг своего  стола, словно не листок бумаги лежал на нем пусть и с устрашающей печатью, а кольцом свернувшая кобра, зорко следящая за  его передвижениями.

Он не  только  боялся взять в руки страшную бумагу,  но даже боялся посмотреть на  нее  в третий раз, а вдруг в этой бумаге смысл изменится? Да так изменится, что Иван Иванович от страху тут же и умрет?  Он   вспомнил,  что по всем христианским и языческим законам, увидеть одно и то же три раза, повторить свой поступок трижды, трижды подтвердить свои слова…

Да что там! В третий раз – это окончательно,   это бесповоротно, как третий крик петуха,  как повторенное трижды,  апостолом Петром,  отречение.   
Раз,  два раза,  куда не шло,  может и пронесет,  но ТРИЖДЫ?!

И,  действительно,   не пронесло?  задребезжал  телефонный звонок.   Ивана Ивановича передернуло от этого звонка,  словно  электрический сигнал шел через его тело, минуя провода.

Он поднес трубку к уху и  незнакомый голос рявкнул: 
- Ключи сдать?  кабинет освободить?  Очистить?  Жить до особого распоряжения?

Потом, кто-то мерзко  и противно захохотал,  вклинившись этим хохотом  и  без того неприятный, пугающий до слабости в коленках, разговор Крошкина с  неким должностным лицом.
А то, что это было должностное лицо, для старого канцелярского служаки, Крошкина было очевидно, как вывернутая с фундаментом скульптурная группа «Героев трех революций».
Послышались короткие гудки, и они вывели из гипнотического оцепенения Крошкина. Он буквально отодрал телефонную трубку от ушной раковины, поскольку она присосалась к уху как присоска огромного осьминога.
                * * *
Что-то хлопнуло на железном подоконнике окна, да так,   что жалобно тенькнули стекла, а  в дальнем углу  кабинета  что-то; сыро и тяжко, как огромный кусок мяса шмякнулось на пол.  Иван Иванович соскочил со стула и  бросился  в  пролет между стеллажами.  На  полу лежала  папка,  тесемки развязались и она раскрылась.  Три листочка,  которые не  были пробиты и подшиты в «Дело»,   лежали рядом с папкой.

Иван Иванович привычно склонился над папкой и стал собирать бумажки.  На одном из выпавших листочков,   взгляд Ивана Ивановича задержался,  то была смета расходов на похороны   Сидора Николаевича  Коняхина.

Зашевелились,  коротко стриженые волосы на затылке Крошкина и стало зябко,  словно ему за шиворот полили холодную воду. И было от чего. Вначале он не заметил синего, толстого карандашного резюме размашисто написанного на смете: «Расходы завышены. Удержать с покойника и с лиц причастных к этому!» - А когда увидел, прочел, тогда и побежали эти холодные струйки ледяной воды от шейного позвоночника до поясницы и ниже, превращая Ивана Ивановича в живой истукан.

- Господи,  да что  же это?   почему?  - прошептал Крошкин, поспешно  вставляя  папку между других таких же папок за  год 19.. 8-ой.      
 
Спасительная  мысль,   позвонить своему  начальнику Кузьме  Егоровичу,   оживила  Ивана  Ивановича и он не мешкая, набрал номер телефона.    Долгие гудки убили  надежду получить руководящие указания,   или,  разъяснения,  что же ему теперь делать.
 
В это время часы пробили  девятый час утра, и  сердце Ивана Ивановича вздрогнуло,  поскольку он,  вот уже целый час драгоценного рабочего  времени  упустил, ни чего не сделал из того,   что должен был  сделать.   

Даже,   бывая больным,  а Иван Иванович болел редко,   он не позволял себе так расточительно использовать свое рабочее время.

И  тут он услышал,  как по его лестнице кто-то поднимается, грубо и властно топая  ногами.  Ивану Ивановичу безудержно захотелось спрятаться за стеллажами,  только бы не видеть обладателей этих ног, так  безжалостно  нарушающих священную тишину его учреждения и особенно,   его лестницы!   Так ни кто,  ни когда по ней не ходил, кроме его и уборщицы, Насти?  Не смел!

Но что-либо предпринять к своему спасению, или к решительному протесту, Крошкин  не успел. В кабинет вошли  двое с желтыми нарукавными повязками, на который,   красными буквами,   была вышита все та же, страшная эмблема - распятый на кресте трехголовый петух.

Вошедшие были молоды,    наголо бриты,   в хромовых куртках, кожаных кепках с «ушами»,  в шнурованных полусапожках,  волевые,  тяжелые подбородки ходили взад  вперед, пережевывая  жвачку. Они походили друг  на друга,  как два брата близнеца и даже взгляд их,  свинцовый,  не  знающий жалости и пощады был одинаков,   он гипнотизировал,   прижимал и пригибал всякого в кого  упирался.      От  этого взгляда,   Иван Иванович стал еще меньше ростом. 
 
Сердце его стучало в  пятках,  а воображение рисовало картины одна страшнее  другой,   но  вошедшие,  казалось,  не замечали Ивана Ивановича, и разговор  их не  касался его.

- Удобное место,   ГРУЗЬ. -  сказал один из них,  обводя кабинет взглядом.
- Да, завтра  же  и начнем  монтаж аппаратуры,   -  ответил тот, кого первый назвал Грузем.

Минуты через три, эти бесцеремонные и даже наглые люди обнаружили, вжавшегося в столешницу, и  почти спрятавшегося  под столом Крошкина.   
 -  А это еще что за обрубок  человеческий? 
Спросил Грузь, обращаясь к Ивану Ивановичу.   
Но тот не мог даже промычать, чтобы обозначить себя как существо языком владеющее. Все дело было в языке, который от страха прилип к гортани.
Крошкин сделал несколько  судорожных  глотательных движений,   стараясь  издать что-нибудь членораздельное,  но  издавались какие-то бессмысленные  писклявые звуки.

 - Тебя вынести,  или сам  выйдешь?  - опять спросил Грузь и сделал шаг к  Ивану Ивановичу. 
И тут,   бывает же так,   что и  мышка, загнанная  в  угол начинает  бросаться на человека,   Крошкин, неожиданно для себя, закричал истерическим   фальцетом: 
- Караул!  Грабят?   

Почему именно  это закричал и почему  именно «Грабят!», то одному только Богу ведомо,  но крик Ивана  Ивановича был настолько  пронзительным,  что  его могли слышать на всех пяти этажах учреждения и даже у памятника трех революций, хотя там памятника не было, а была яма с грязной водой.

Молодые люди недоуменно переглянулись между собой,   потом тот,   кого называли Грузь,  спросил Крошкина:   
- Чего ты  орешь? Разве не получил извещение?   
               
А второй пояснил  Ивану Ивановичу: 
- Здание приватизировано и тебе нужно уматываться из него, папаша.

На задворках подавленного сознания, у Ивана Ивановича, мелькала  мысль о странных именах посетителей, но ни чего положительного кроме страха перед этой грубой, самоуверенной силой, она  не могла, предложит во спасение, бедному Крошкину.
Кроме того,  Крошкин силился понять,   что  значит - приватизировано,  но мысли путались,  а между тем,  в  сознании,  созревала и другая мысль,   что нужно, действительно нужно,  убираться  восвояси, тем более,  что телефон непосредственного начальника молчит.   
 
Эта  была спасительная мысль, и она  подвигла Ивана Ивановича на  немедленные  действия.  Он  начал поспешно одеваться.   Один из  бритоголовых хмыкнул: 
- Дошло,  наконец,  папаша?

С тяжелым  сердцем  спускался Крошкин по  своей лестнице и если бы человеку дано предвидеть будущее,  эта тяжесть,   наверное,  раздавила бы Ивана Ивановича, поскольку  спускался он по этой лестнице в последний раз в жизни.  Даже видел в  последний  раз  и, разумеется,  в последний  же раз его ладони  ощущали  такое привычное и такое успокаивающее тепло деревянных перил.  Причудливо выгнутого полированного орехового  дерева.

Спускаясь,  Крошкин думал,   что  все выяснит  у  вахтера,  они - вахтеры всё и всегда знают,  особенно,   касательно  начальства.

В фойе  учреждения,  вахтера  уже не было,    а  на  его месте сидел такой же бритый молодой  человек,    только   с   багровым шрамом во всю щеку.   Спрашивать  что-либо,  у него,   Крошкину моментально расхотелось, и он вышел на  улицу.   
В обычное,  не революционное время,   рядом  с учреждением стояли две машины:   черная «Волга» самого Кузьмы Егоровича и «Москвич» его  заместителя -  машин  на  месте  не  было!

Впервые, за тридцать лет своей   работы,   Крошкин  шел  по улице   «Трех  революций»  в  такое,   неурочное для себя время, ошеломленный и подавленный случившимся.   Ему не верилось,  что все  произошло в яви,  ему  казалось,   что это – затянувшийся кошмарный сон. Что он  заболел, как когда-то в детстве и бредит.
                * * *
Более пятидесяти лет тому назад в глухом таежном  селе  - Калары,  Крошкин заболел  корью и те,   жуткие,  бредовые ведения,  врезались в детскую память так прочно,  что нет-нет,  да и  встанут они перед ним,   словно  в яви и тогда холодеет,   и цепенеет все его существо. 
Тогда,  в бреду,  ему виделись,  огромные  черные пауки, скакавшие по стенам,   беленому известью потолку и даже по его одеялу.   Он кричал:
- Уберите пауков!
 И холодел от страха, потому что детским инстинктом жизни – знал, если паук  дотронется до его сердца – он умрет.   
 Смерть,   в которую  не  верят,  которую представляют в виде карикатур над которыми можно вдоволь смеяться, он представлял  и понимал так,  словно прожил долгую и не легкую жизнь.   
Когда мать склонялась над ним, чтобы вытереть со лба пот, он видел смерть, смотрящую ему в глаза через левое плечо матери. Она не пугала его – нет, как пугали эти огромные черные пауки. Он видел в ней нечто такое, о чем думал все свои годы и ни как не мог придумать этому слова. Вначале ему казалось, что смерть смотрит на него не злобно, а нежно. Но вскоре понял, что точнее было бы сказать – вожделенно. И вот что странно, Крошкин чувствовал, хотя и был ребенком, что в этой смертной вожделенности есть  такая потенция экстаза, такое, чего ни один мужчина не сможет получить от самой совершенной женщины.
  И, тем  не менее,   он  безумно  боялся умереть,  он  всеми фибрами своей  души,   хотел жить и потому кричал:
- Уберите пауков!
Но про смерть, что выглядывала из-за плеча его матери и сострадала ему, и хотела его - он ни когда и ни кому не рассказывал. Между Крошкиным и его памятью о смерти, вожделеющей страстью, стоял страж. Дикий визжащий до припадка – страх умереть, рассыпаться в прах, стать как та облепленная зелеными мухами, гниющая кошка на помойке.
Когда он выздоровел, об  этом  бреде ему стала рассказывать мать, но он все помнил и знал то,  чего не знала даже она. Мать же считала его детские попытки живописать видения выдумкой больного мозга. Разумеется, ни каких пауков не было,  а было несметное полчище обычных рыжих тараканов. И    больное воображение  ребенка вполне могло принять тараканов за  пауков, так объясняла мама все, что ему привиделось в бреду.   
Но он-то знал, точно,  что смерть приходит к человеку  в образе черного паука,  величиной с ладонь взрослого человека и садиться  на левую грудь и начинает сжимать её, пока сердце не остановится.  И это как-то связано с той женщиной, которая выглядывала  из-за материнского плеча такая распутно-красивая, обещающая нечто такое, что понять ребенку не под силу, а можно только почувствовать.
 Долго Крошкин размышлял над этим пока не пришел к нелепости: что смерть и жизнь – кольцо одного круга только разрублен он так, что часть самого сладостного наслаждения в жизни частично находится в полукольце смерти, там где оно изначально соединялось с зачатием жизни.  Вот почему смерть так обещающее, так соблазняющее улыбается умирающему – она обещает ему то, что он должен бы получить по праву жизни, но не получил.. Самое горестное и самое мучительное для человека  переход от кромки полукольца жизни к  кромке полукольца смерти.  Жизнь цепляется всем, чем может вцепиться в тело, удерживая его на своей половине, и тем длит и длит его мучения. Но чем невыносимее муки, тем быстрее приходит смерть из милосердия своего и сострадания к человеку. Жизнь знает только себя, смерть знает и себя и жизнь.
                * * *
  Мать была  женщиной здравомыслящей,  комсомолкой и потому не верила ни во что кроме Ленина и природу.
 - Ни чего нет сынок;   ни бога,  ни черта,  ни твоих пауков, а есть только люди,  плохие  и хорошие.  Есть лето, и есть зима, есть голод и холод,  и  совсем не  много,  чуть-чуть,  счастья.
Со счастьем матери Крошкина не повезло. В самый разгар медового женского месяца привезли в её село Калары группу военнопленных  немецких специалистов по взрыву горных пород.
Тогда-то все это случилось, то есть зачала русская девка в чреве своем ребенка от «врага народа», фашиста.
 Крошкин рано узнал,   что он - «сын Фашиста».   Об этом ему говорили на улице и в  школе, кличка - «Фашист»,  обычно подкреплялась изрядным тумаком. Только ласковые руки матери он и запомнил. Запомнил как сон, когда  она прижимала к себе сына.
 Да, он  помнит  это  тепло  материнских грудей и  ту нежность с которой она перебирала его  прямые, белесые волосы.
 - Врут они все,   -  говорила мать,   - потому,  что твой отец умер и нас не кому защитить...  заступиться.
Мать, так и не смогла выйти замуж,  хотя и переехали они в большой город,    где она работала на кране,  до самой свой смерти,  а умерла она  не дожив пятидесяти лет.                * * *
В том городе, названным стальным именем вождя, Иван закончил десять классов школы и «навострил лыжи» поступить в филиал института
«Экономики и планирования
 -   Тебе все равно придется заполнять анкету, а органы все тщательно проверят, – тихо одними губами прошептала она.
 - Ну и что? – Спросил сын, не понимая к чему это, клонит мать?
 - Ты у меня незаконнорожденный к тому же отец твой военнопленный немец. Ты думаешь, мы с бухты-барахты уехали из поселка? Ты думаешь тебя зря в школе «фашистом» обзывали, а я как могла, уверяла тебя, что твоей отец геройски погиб? Нет, сын. Дело все было не так.
Вот тогда-то мать ему все и рассказала про его отца, настоящего, а не вычитанного из геройских книжек про войну.
И хотя Крошкин к тому времени как бы окреп душой и телом, но рассказ матери поверг его в состояние глубокой меланхолии. Мать ему рассказала о своей первой и последней, девичий, любви. И рассказала, наверное потому, что почувствовала, что долго на этом свете не задержится. Наверное, это подтолкнула её к откровенному разговору с сыном, а может еще что-то.
Много ли мы знаем о том, что подталкивает человека порой на самый край пропасти, а другой раз подталкивает сказать в лицо высокому начальству, что он «законченный подлец».
Ведь и на самом деле другой уверенно стоящий на ногах, если на него посмотреть пристально, то видишь что он вовсе не стоит, а пал и уже на три четверти земля всосала его. Что перед тобой «ходячий труп» и исполняет он не законы жизни, а законы смерти, не улыбчивой, да приманчивой, а той, что сдирает с человеческого остова плоть и оставляет только кости.
 Если бы в Крошкине была хоть капля энергии, то меланхолия обернулась бы отчаянием, или чем похуже. А так, после рассказа матери, на Крошкина напала робость, и с этой робостью он дожил до этого, злосчастного дня, когда началась четвертая революция.
Крошкин мало, что запомнил из этого сбивчивого объяснения матери, какие-то фрагменты. Странные, непонятные, нечувственные для паренька в девятнадцати лет признания. А сейчас по истечении стольких лет и эти фрагменты материнской исповеди кажутся ему пришедшим в его голову вместе с огромными пауками, жаждущими его смерти.
Иногда, особенно, когда он оставался вечерять в своей мансарде, потому как «горел» квартальный отчет, он вдруг  начинал слышать дрожащий, переходящий на всхлипывание голос матери. Тогда он откладывал в сторону все бумаги, обхватывал голову руками и упирался лбом в столешницу. И слушал, слушал этот монолог и плакал. Плакал беззвучно одними глазами, а еще точнее – глаза источали слезы под говор матери, невесть откуда и каким чудным образом соткавшийся в этом здании.
Мать рассказывала ему об одном и том же, о его отце, но всякий раз чуть-чуть изменяя канву рассказа, как бы поворачивая кристалл событий под иным чем прежде было, углом. И теперь он хорошо понимал и отца и мать. Нет – не понимал, а чувствовал их чувства и сопереживал им, отсюда и слезы.
- Уж больно  жалко  было смотреть  на этого паренька из Тюрингии, слово-то какое, я его сразу и не выучила. – Говорила мама, -   худенький был,  слабенький, а лицо светилось ангельским светом.  Он, кажется, так и не понял, почему оказался  в этой заснеженной стране.   Почему  на  него кричат люди с красными лампасами на  штанах… Кричат и травят собаками.
 Вагоны с пленными стояли в тупике, напротив нашего дома, точнее – улицы. И в моем сердце все переворачивалось, когда я видела его. – Тихо почти шепотом говорила мама. Твоя бабушка, моя мать, работала поваром в воинской части, точнее в конвойной части, потому как они конвоировали пленных на работу и с работы. Меня пропускали к этим теплушкам с военнопленными. Почему? Да черт его знает! После войны все как-то  мягче  стали относиться  друг другу, расслабились, Ждали чего-то такого – огромного и счастливого. Все ждали и военные и гражданские и репатрианты, и пленные тоже ждали.  Да и злоба вся слезами изошла, особенно когда увидели, что и немцы не с рогами рождаются. Такие же люди, как и мы, так же болеют, страдают, любят и так же к детям тянутся, к человеческому не прихотливому теплу и уюту.
Бывало, иной военнопленный малыша русского на руках подержит, слеза из  его глаз белесотых выкатится… Как тут сердце не вздрогнет? Хоть и враг, а и человек тоже! Как тут к нему сочувствие иметь не будешь, хотя конвойные, бывали хуже овчарок, что в поводках держали.
 Как уж мы с ним слюбились, да тебя сотворили, о том умолчу, а вот о том, что твоего отца отдали мне на руки умирать – этого я и сама не пойму, с чего бы такая милость к нам была проявлена.
Тут, наверное, без моей матери не обошлось: шумливая была, не мне в пример и дерзкая. Так что забрали мы его из вагончика в свою избушку на курьих ножках.
- Как сейчас помню, – шептала мать. -  Вот ведь ни чего путного не запомнила, а это врезалось навеки. Как только уложили мы его в постель, вздохнул он глубоко и с таким чувством облегчения, словно его с креста сняли:
- Ну вот, я и дома, - сказал . Да еще несколько раз по-своему повторил: «Нах хауз», – значит.
 Отец твой умирал с виноватой  улыбкой на губах. Из него безостановочно шла надсадная кровь, и он очень стеснялся этого. По пол-литра крови выходило из него в сутки. Врач сказал – у него жидкая кровь и нет в ней этих, как их там – тромбоцитов что ли.  Ганс меня жалел...   Тебя жалел,   потому что знал - ты  во  мне... Ты уже тогда вовсю трепыхался.  Он часами положит ладонь мне на живот, и что-то лопочет тебе по-своему. Он уверен был, что ты все слышишь и все понимаешь.
За час перед тем как умереть он попросил листок бумаги и карандаш. Написал русскими буквами свое полное имя и немецкими литерами повторил. Ему девятнадцатый год шел, – значит, ты сейчас  тех же лет что и твой отец будешь.
Помниться Крошкину; именно тогда мама отдала ему листок тетрадки в клетку с записью фамилии его отца. Но куда он этот листок положил, Иван Иванович не мог припомнить. Скорее всего, после смерти матери порвал, или сжег. Быть сыном фашиста ни кому не хотелось, да и анкета.… Из-за этой анкеты его и в армию не призвали.
Иногда смутно вспоминалась странная двойная фамилия отца: Ганс Дитрих Хуберт, но Крошкин в это не верил и считал это игрой воображения. Придумалось ему так, после материнских рассказов, а может, где и прочел. Отовсюду в голову могут залететь слова и засесть там, как репейник в конской гриве.
Однако сейчас,  шагая по  улицам заснеженного города,  Иван Иванович  вовсе  не думал о своем отце.  О нем   он вообще  редко когда думал,  а если и приходили какие-то  мысли в голову,   то  это были злобные,   не хорошие  мысли.  Поскольку эта странная любовь его матери,   обернулась для них сущим бедствием. Ничего хорошего это отцовство не дало ни ему, ни его матери.
Крошкина порой злило как мама с любовью и нежностью вспоминает те две недели  в их доме, где  умирал  его отец. Но он сдерживал себя, и это было нетрудно поскольку, как уж сказано, Иван Крошкин рос мальчонком робким, всеми обижаемым и единственная, реальная защита была его мать. Точнее её широкий подол, в который он мог выплакаться. Разве он мог бы обидеть маму своей неприязнью к тому, что для неё так дорого?
                * * *
Анкета не позволяла жить,   как все жили. С великим трудом мать Крошкина Анна устроилась ученицей машиниста башенного крана на строительстве алюминиевого завода в Абашево. Сам же Иван по благоволению судьбы поступил рассыльным в учреждение под надзор и поручительство  Сидора Николаевича Коняхина. Сидору Николаевичу понравился строгий уставной подчерк рассыльного Крошкина. А хороший подчерк, как понимал Коняхин стоит трех институтских дипломов. Институт     «Экономики и планирования», Иван Иванович закончил
заочно, была особая сила и власть  у его  благодетеля, Сидора Николаевича,  перед которым спасовала  анкета.
                * * *
 Но не об этом думал сейчас,   Иван Иванович,   шагая по снежной каше улице «Трех революций» по дороге домой. А думал он о том, что кошмарный бред из его детства,  вполне может стать явью и по этим,  превратившимся в снежную кашу улицам, пустырям и переулкам заскачут огромные пауки, чтобы выпить из каждого, живую душу, имеющую сок и силу жизни.
Крошкин шел и оглядывал обшарпанные  стены  домов,   занесенные снегом полосы озеленения,   и  ждал, ждал,  что вот-вот запрыгают по ним пауки,   и будут  прыжками преследовать его, приближаться к нему, Ивану Ивановичу,  чтобы  изловчиться и прыгнуть  на грудь, и докончить, когда-то не доконченное: выпить из него жизнь. Эта несуразная болезненная мысль, словно огромное чертово колесо то подкидывала Ивана Ивановича к белесому весеннему небу, то устрашающе опрокидывала его к снежно-землянной каше дорог и обочин, а в черных разводах снега он видел затаившихся пауков.
- Разве может быть все это правдой? -  Вразумлял он себя, -  ну, все что пишут о революциях? Ведь это только книги, книги для чтения, не более того! А в жизни все тихо,  все размерено и нет в ней ни каких неожиданностей,    ни каких бумаг,  загадочным образом появляющихся в государственных  кабинетах  и  притом закрытых на ключ?  Бумаг,   в  прах разбивающих обычное течение жизни!
 Иван Иванович даже не за метил того, как остановился и закричал в это смешение воды и воздуха:
- Так не бывает!
 И где-то, среди балконов многоэтажек дразливое эхо подхватило последний слог – «ает!» и занесла его так высоко, что вспугнула дремавших
ворон на старых карагачах. И те переиначили эхо и всем скопом заорали: «крает, крает! И в выкрике Ивана Крошкина и в перекатах эхо, и в криках ворон не было решительно ни какого смысла, разве что уровень тревожности в городе  поднялся на градус.
По всем мыслимым канонам  бумаги должны  только  укреплять существующий  порядок   вещей,  а не  разрушать  его  и вот, нате!?
 И это была самая болезненная мысль Крошкина, поскольку она не разрешалась даже в самой бредовой фантазии.
                * * *
Пришел домой, перед обедом  и  на  недоуменный,   вопросительный взгляд жены,  криво и жалко  улыбаясь,  ответил: 
- Сократили,  именем четвертой революции.   
Больше  он ни чего не сказал, а прошел в спальню, разделся и лег в  постель.  На следующий день у него поднялась температура  и Иван Иванович,   как в детстве, кричал: 
- Снимите  с  меня  пауков?
Позвонили по телефону в службу «Скорой  медицинской  помощи»,  но там сказали,  что такую службу упразднили,  а сейчас есть похожая, но платная.
Его жена, Тамара, вызвала платную скорую, прибыла худосочная девочка и долго пыталось сообразить,   как нужно  пользоваться тонометром,   пока сама Тамара  Николаевна,  не взяла прибор и не замерила давление у  мужа,  давление было  немного  выше обычного.   Девица сказала, что его  нужно показать специалисту, а пока пусть пьет «Аспирин-упса»,    Больше жена  уже не вызвала ни каких врачей на дом,   поскольку поняла,   что толку от таких врачей нет, и  лечила мужа,  сообразно   своими  представлениями.
Еще одна неожиданность, поджидала её в аптеке,   по  внешним описаниям симптомов  болезни, там ни чего не спрашивая, рекомендуют лекарства,  правда, не привычно дорогие. Как бы то ни было,  но через неделю температура пропала,   и Иван  Иванович   перестал бредить.   Однако кормилец не вставал с  постели и,   казалось, потерял всяческий интерес к  тому, что происходит в  доме.  Тамаре,  это, очень не понравилось,  и она настояла,  чтобы он пошел и показался врачам.   
 С великим  трудом, Иван Иванович был одет и под конвоем жены пошел  в  поликлинику.    В регистратуре,  молоденькая  девчушка,  сказала,  что нужно платить за прием,   сумма была  не ахти какая,   но Тамара Николаевна не взяла с собой ни гроша,   да и обидно было невесть за что платить? Она подняла  скандал и дошла  до самого главврача.   
Главврач - мужчина средних  лет,   в кабинет которого,  несмотря на бурный протест секретарши,    ворвалась Тамара,  смотрел видик и очень удивился появлению, в своем кабинете,  возбужденной женщины.
- Я не понимаю? - так начала  свою речь  Тамара Николаевна? - Я не понимаю,   что за порядки  у вас?  У меня муж болен, между прочим,  государственный служащий? 
Последнее слово всегда,    раньше,  давало положительный эффект,  но то было раньше,  а сейчас,   сейчас Главврач  посмотрел  на её ледяным  взглядом сытой гадюки  и ответил:   
- Тем более?   
Что «тем более»,  почему «тем  более»  он  не стал  уточнять, и без того ясно было,  что упоминание  о том,  что ее муж госслужащий,  не возымело должного  эффекта.
- Он человек!  - Выкрикнула Крошкина.
На  что главврач заметил: 
- Мы животных не лечим.  На это есть ветеринарная служба.
- Я  понимаю,  но он приписан  к  этой поликлинике?  - наступала Крошкина.
Это был  какой-то кошмар.   Она говорила ему о  правах,  о том, что медицина у нас бесплатна,  а главврач говорил о чем-то, с точки  зрения Крошкиной и вовсе не  сообразном:  о хозрасчете, приватизации рабочих мест и о всеобщей и обвальной бедности служителей  эскулапа.    Последнее  слово вызвало,  у  Крошкиной,  неприятную  ассоциацию, отдающую известными  фельетонами «Крокодила».  Ей показалось,   что главврач намекает Крошкиной  «дать ему на  лапу» и   только для того, чтобы замаскировать  это,  с точки зрения Крошкиной, бесстыдное желание,  скомкал фразу. Вместо того чтобы сказать:
-  Нужно дать на лапу, -   произнес скомкано, мол сама догадается, – эскулапу.   
Словом, Тамара Николаевна,  выбежала из кабинета с твердым намерением просигнализировать,   «кому надо» и «куда  следовало».   Она вихрем влетела в регистратуру,   где на  диванчике, ожидал  ее муж.  Схватила его и уже через полчаса Иван Иванович,   снова лежал на своей кровати, безучастно выслушивая женины проклятия, сменившиеся  причитаниями о том,  как  жить будем?   
Следующий  день был ознаменован  резким подъемом цен на все и вся, даже на рыбную обрезь, то есть на хвосты, плавники и само собой, головы. И таким образом, имеющаяся в доме  наличность обесценилась едва ли не на треть.  Крошкина побежала в Сбербанк,   где хранилась  приличная  сумма  денег и попыталась  снять ее со счета, но желающих было столько,   что она не  могла даже войти в помещение и ей пришлось довольствоваться скупыми слухами,    самый грозный из  них был  слух о том,   что  налички нет и потому вклады не будут выдаваться.   
К концу дня  сообщили,  что  деньги  подвезут из области только через  день.  Вернулась Тамара в подавленном настроении.    А тут еще дочь  заявила,  что вчера было  собрание в  школе  и было  принято обращение  к  родителям.  Она  достала листок  бумаги и зачитала: 
- В  связи с резким  скачком  цен  и падением жизненного уровня преподавательского состава,  обращаемся  к родителям за помощью,  предлагаем, каждому учащемуся внести  в «фонд поддержки учителей  по сто рублей.   
Через день цены еще вспухли, словно их изнутри раздувала гангрена,  и  это вызвало настоящую  панику  в доме  Крошкина.    Жена стала кричать на мужа:   
- Ты лежишь,   а чем  я тебя  кормить  буду? 
Последний  вопрос  был явно не по адресу, поскольку  Иван Иванович,  практически отказался от еды, словно поставил  себе цель  умереть голодной смертью. Наконец, Тамара  нашла  самый,  по  ее мнению,  веский аргумент,   она заявила,   что ты,  можешь и подыхать,  если уж так приспичило,  но  подумай о  своей дочери?   
Однако и это мало тронуло Ивана Ивановича,   хотя он сделал усилие  подумать.  Но думалось плохо, откровенно сказать ни как не думалось, вот только все чаще и чаще у его кровати появлялась мама и что-то говорила ему, но Крошкин как не силился, а не мог понять её слов.
- Откуда столько слез у мужика? – Недоуменно спрашивала Тамара, ежедневно меняя ему простынь. О матери, Крошкин предпочитал помалкивать – не поймет, да и зачем?
Хозяйские запасы продуктов  в холодильнике,  на даче,  в погребе,  стремительно  таяли,  а Иван Иванович все не вставал с кровати.  Он и так-то был худ, правда в минуты благодушия называл свою худобу – поджаристостью», но суть от  употребления слов не менялась. Сейчас он и вовсе истощал настолько,  что для Тамары не представляло  труда взять его на руки и отнести в ванную,  в глубине души своей,  она смирилась с  тем,  что он уже не жилец и усиленно думала о том,   каким образом прокормить себя и дочь. 
Она даже,  как-то  сказала сама себе:  «Хватит,  посидела в  тепле за мужской  спиной,  пора и самой кумекать». 
Но «кумекать» как-то не получалось.    Так прошли две недели, после памятного и рокового дня для Ивана Ивановича, когда  в дом пришла бумага с такой же огромной печатью.  В бумаге сообщалось, что гражданин Крошкин И. И. такого-то дня и часа может  получить расчет,  в бумаге был номер телефона, и Тамара позвонила по  этому номеру.   
Ответил ей мужской   голос и пояснил,   что жена может получить расчет за мужа,  достаточно предъявить его паспорт и посоветовал прийти за расчетом «с транспортными и подручными средствами»,  потом бросил трубку.    Тамара долго ломала  голову,   что имели в виду новые хозяева жизни под «подручными средствами» и «транспортом»,   и решилось еще раз позвонить.   Все тот же голос  посоветовал ей захватить  пару мешков и санки.   Это еще больше  ввело  в недоумение Крошкину. 
На третий звонок в трубке басовито рыкнули и связь прервалось.  Телефон отключился и больше не подключался.    На следующий  день,   Крошкина вместе с дочерью,   пришла к известному учреждению. Там  были десятка два сослуживцев Ивана Ивановича.  Все молчаливые и напуганные. 
Крошкина   обрадовалась, увидев  Семена Игнатьевича,   единственного человека, с которым ее муж изредка перезванивался,  а раза  два они бывали в гостях друг у друга.   Она подошла к нему  и спросила:
- Что же это такое...
Но  Семен  Игнатьевич сделал круглые глаза и зашипел,   почти склонялся к ее плечу:   
- Т-з-э-с-с?   Голубушка!  Разве не знаешь,   что  нынче вводят  поголовную  и безоговорочную демократию?
Крошкиной стало жутко от этих слов,  особенно от «поголовной» и «безоговорочной». И  хотя Тамара Николаевна не обладала развитым воображением,   но  поняла,   что раз «безоговорочная», то и нельзя,   даже  преступно,   оговариваться!   А оговориться,   не то сказать,   действительно,  можно в два счета, просто так, машинально, по глупости и без всякого на то подлого помысла.  А тут еще и «поголовное»,   то есть по головам…
Нет,   решила Крошкина, действительно, молчать -  золотое правило?
И она молчала,   пока  их  не  запустили в знакомое фойе.  Однако,   сейчас это знакомое фойе вовсе не было столь знакомым.  Оно было перегорожено мошной  кирпичной  стеной,   в  которой,   словно «крыло ворона»,   зияла большая,   черная металлическая дверь.   Возле двери стоял человек,   в  пятнистой форме,   с автоматом  через плечо.
Из коридора»  образованного кирпичной стеной и помещением вахтерской,  тянуло сладким  тленом,  как из мясной лавки.
Оказалось, что расчет дают  бычьими хвостами и поросячьими ушами.   Крошкиной выдали по двадцать кило хвостов и ушей,   а так же конверт с трудовой книжкой  мужа и   направление  в службу занятости.  Теперь она  поняла,  для чего потребовалось «транспортное средство».   
Притащилась, Тамара Николаевна,   в свою квартиру   поздно вечером,  вся что называется,  в  «мыле»,  от  непривычной,  лошадиной работы. Сетки с хвостами и ушами вынесли на балкон, и мать, с дочерью, принялись изучать технологию употребления в пищу этих, диковинных для них продуктов.
                * * *
К концу подходил первый  месяц  «Четвертой  революции»,   которой присвоили эпитеты - «окончательная» и  «бесповоротная». Цены в магазинах выросли в  разы и новое  демократическое правительство срочно, чтобы погасить дефицит наличности, пустило в оборот купюры не  виданных,  ранее,  номиналов.   
                * * *
Была пятница,  начала  декабря  и  Тамара    пошла в «Сбербанк».  К ее удивлению»  народа  было мало,  да и народ какой-то иной, не прежней, возбужденный и растерянный.  Сейчас, вдоль стен,  стояли молодые  люди и скучающими,  даже равнодушными глазами провожали таких,   как  Тамара. Окошечко,  в которое еще полгода тому назад  Крошкина вносила   «свои  кровные» рубли,  было свободным, но за окошечком ни кого не было.
Вернее были в глубине операционного  зала какие-то  девочки,   но они пили час с пирожным, и отвлекать  их Тамара Николаевна постеснялась,   хотя время,  по всем  понятиям, было рабочее -  шел только  десятый  час  утра.   Она  растерянно обернулась, и ее взгляд встретился с взглядом  какого-то  молодого  человека, сидевшего на диванчике,  молодой  человек лениво встал и направился к Тамаре.
- У вас  мадам, проблемы? -
Не привычное слово - «мадам»,  царапнуло  слух  Крошкиной» но она сделала вид»  что не  заметила такого обращения к себе.
 - Скажите, пожалуйста»  когда закончиться  это э.. э...  чаепитие?
- Ни когда, мадам.  Налички  нет,  то есть…   - молодой человек как-то странно подмигнул Крошкиной,   и  продолжил,   явно смущаясь.   - Впрочем,  не для всех,  ну, знаете,  за труд...  комиссионные...  сами понимаете,  начисление на инфляцию…
Видно было,  что  ему непривычно произносить такие слова, как «взятка» и «откат». Но мы должны учесть, что шел всего-то второй месяц «Четвертой революции» и многие еще стеснялись называть всё своими именами. Позже о чем в этой повести рассказать не хватило места, все устаканится, оботрется и даже министры выучат все специфические слова, ранее относящиеся к блатному жаргону. Но это еще должно прийти, а сейчас…
А сейчас этому молодому человеку приходилось «ломать себя» преодолевать в себе, возможно, врожденное воспитание, или такую же робость, которая с детства сидела в душе мужа Тамары...
Между  тем,  Крошкина  быстро сообразила,  чего от нее хотят и спросила:
- Сколько?               
Парень облегченно  вздохнул и уже  ровным  даже деловым тоном, ответил:  «Известный  процент, мадам».
- Это Вам известный,   а  я в первый раз,  - пояснила Тамара и тут же подумала, что  «с паршивой овцы хоть шерсти клок».
- Пятьдесят,  - сказал  парень.   
- Чего пятьдесят?  Рублей? – Переспросила Тамара.
- Процентов,  мадам,  если снимаете весь  вклад,
- Но?? - Глаза Крошкиной  округлились от такого неслыханного нахальства.   
– Вы зря пугаетесь, мадам. Мы сделаем  начисление  на  инфляцию,  а  это около ста процентов к вкладу.
Пояснил  парень, - а так…
Он взял, как искусный актер паузу перед решительным словом и произнес его:
- А так, ведь,  пропадут. Точнее - все пропадет. Это я Вам говорю из-за сострадания к Вам.
- Меньше половины ни как нельзя? – Спросила Тамара.   
-   Ну у!!  - Парень  укоризненно покачал головой. – Мы же с Вами не на базаре, а в государственном учреждении, понимать должны, что в этой игре я всего лишь пешка. Маломощная, но нужная фигура.
-    Хорошо. - Вздохнула  Тамара и протянула  «маломощной, но нужной фигуре свою сберкнижку.   
Минут  через двадцать парень вернулся и  провел Крошкину  в административную часть  «Сбербанка» и шепнул ей на ухо:   
- У Вас есть куда  сложить наличку? - Тамара похлопала  себя  по карману,  но парень сказал:
- К сожалению,  крупные купюры уже разобрали.
Крошкиной пришлось сходить в ближайший магазин и купить там два  полиэтиленовых пакета черного цвета.
Получился приличного размера сверток. Парень  услужливо подал Тамаре кусок шпагата и  посоветовал покрепче  держать  в руках деньги.
                * * *
Подходил к  концу ноябрь.  Иван Иванович   стал проявлять слабый  интерес  к жизни:   в - первых стал  употреблять в пищу картофельный кулеш на бульоне  из  хвостов и ушей,   во-вторых слушал радио и телевизор.   Из телевизора грозились введением рыночной экономики, а в ближайшей перспективе «дальнейшем  охватом масс демократическими ценностями".
Крошкин слабо понимал  то, о чем говорят с экрана, хотя по старой привычке пытался вычленить из всего «руководящие указания». Но оттого,  что не понимал - пугался,  хотя, казалось бы,  быть  испуганным больше,  уже некуда. Но  оказывается и  в испуге можно еще пугаться.   
Однажды,  после ужина без привычного стакана крепкого чая. Тамара сказала,  обращаясь к дочери.
- Сегодня проходила  мимо рынка,   так мне  показалось,   что весь город там и не столько продают,  сколько обмениваются.
- Что же ты хочешь,  мама,  - ответила дочь.  - Всем ясно и четко было сказано о  том,   что вводится рыночная экономика и первый этап, освоение бартерных операций.
Сказано было  таким уверенным,  почти лекторским  голосом. Что  даже  Иван  Иванович  заинтересованно поглядел на дочь. Она.  Вон.   Понимает, а он  ни  хрена  не понимает,  и с горечью подумал: что зажился  на этом свете,   эта мысль вызвала легкую щекотку в носу и слабое увлажнение глаз.
Что он видел в жизни,  кроне  своих  аналитических  отчетов?   Своих папок?   И опять защемило сердце,  теперь уже о  судьбе этих папок,   как ни как,   а в каждой из них часть  его  души,   часть его интеллекта.   Неужели они ни кому не  нужны   будут?   Неужели  вся его жизнь  прошла впустую?
Вот он читал, что на раскопках Новгорода находят берестяные грамоты – долговые расписки и частные письма, но ведь в его архиве, в его архиве жизнь десятков тысяч реально существовавших людей! Тут и раскапывать нечего! Позови его, и он в течение минуты найдет нужного человека и всё, решительно все о нем расскажет, даже такое; в каком году и в каком часу ему удалили коренной зуб. На фоне этого внутреннего монолога Ивана Ивановича,   мать с дочерью,  продолжали обсуждать  «введение  рыночной экономики» и дочь, похоже, знала об этом куда  больше чем ее родители.
- Вначале приватизируют все здания и сооружения,  квартиры между прочим тоже,  так что  тут,  рот  разевать не приходится, как нынче говорят:  «кто не успел  -   тот  проиграл»,   -  объясняла дочь.   - Потом наступит очередь магазинов,  складских помещений,   бывшего общественного  транспорта,  и,  и как же это...  - замялась дочь, - ну словом,  всех  этих водопроводов…
Иван Иванович, буркнул из кресла:
- Коммуникаций.
- Вот, вот? - С готовностью подхватила дочь,  - коммунальных коммуникаций.
И прыснула,  ей показалось смешным такое словосочетание.   Мать смотрела на свою  умную дочку с нескрываемой любовью.  Она – дочь, понимает  такое,  что не вмешается в  ее голове!  А дочь продолжала просвещать  своих  «темных» родичей:
- Затем приватизируют промышленность.  Ну, это, как там:  «заводы-пароходы»,  рудники, электростанции.
Совсем неожиданно для всех,  Иван  Иванович,   зло  перебил дочь  и в тон ей продолжил:
- Прокуратуру и милицию,   суды и места лишения свободы, армию и ракетно-атомное оружие.
Дочь Ольга и Тамара удивленно посмотрели на  него.   Такой эмоциональный всплеск Ивана  Ивановича был в диковинку,   он и раньше-то не позволял себе ни  чего подобного,  а тут,   после месячного,  почти полусонного  состояния и такой  всплеск сарказма?!  Однако дочь, вместо  того, чтобы возразить отцу,  напротив,   согласно кивнула головой:
- Этот вопрос,  папа,  сейчас обсуждается в госсовете. - И  пояснила,   - рынок - это частная собственность! А если суды и армия останутся вне рыночных отношений, то получится у нас «перекошенная рыночная демократия»
- С параличом морды на правую сторону. – Хмуро отозвался    Иван Иванович  и сник,  потеряв всяческий интерес к делам жизни.   
Он встал из-за стола и  ушел к себе,  в спальню, оставив  на кухне мать с дочерью,  обсуждать детали рыночной экономики.
- Значит,  из государства  хотят сделать базар,  я так поняла?
Мать вопросительно посмотрела  на свою умную  дочь и продолжала:
- Кто приватизирует трамвайную  линию будет иметь доход с эксплуатации этой линии,  а кто  трамвай,  с трамвая?
- Именно так,   мама,   - подтвердила  дочь.  -  Собственники станут работодателями,  а кто  не  собственник, тот будет продавать свой труд, свой интеллект, словом то, что имеет.
Это, «то, что имеет», породило у Крошкиной не  хорошие ассоциации,  особенно не хорошими они  показались в устах ее дочери.  Тамара Николаевна загнала  «не  хорошее»  предчувствие относительно рыночной судьбы своей дочери, в глубь своей, содрогнувшейся  души  и  глубоко  задумалась.
Она  пыталась представить себе грандиозную махину всеобщего и  поголовного «базара»,   примеряя на себе,  с  чем она,  лично,  может выйти на этот рынок и что предложить,   а предложить  нужно нечто необходимое.
Не больших умственных усилий было  достаточно,  чтобы понять,  что наиболее необходимым,  а  следовательно,  наиболее доходным является то, без чего и  дня  не  проживешь,  например: в эту зиму и дня не проживешь  без центрального отопления, Следовательно  и нет  ни чего более выгодного,  если приватизировать районную котельную,   или участок теплотрассы,   эта мысль потянула  за собой  остальные:  «Неплохо  было  бы приватизировать запасы зерна,  мукомольные заводы, пекарни, да и общественный транспорт - не худо!?»
Но эта мысль созрела и оформила  поздно,  дочь  ушла к подруге,  а спросить,   где и как  будут приватизировать,   Тамара Николаевна не успела. Чтобы  понять  от чего  эта мысль так запала в ее душу, мы должны знать,   зачем Тамара Николаевна ходила на городской рынок.
Дело  все в том, что  Крошкина,  имела совершенно простительную, для  женщин,  слабость -  тягу к ювелирным изделиям?  И не важно,  что  идеологи и «Первой» и «Второй» и «Третьей революции» осуждали в гражданах   мещанскую тягу к украшениям.
Между тем женщина со времен Клеопатры,   остается женщиной и  как ворона тащит в свое гнездо все сверкающее и блестящее,  так  и она,  Крошкина,  не могла пройти мимо бриллиантовой брошки,  чтобы не вздохнуть тайком и не представить  эту брошь на себе.
Словом,  помимо сбережений  в  банке.  Тамара   Николаевна имела сбережения в потаенном ящичке серванта,  где в шкатулке палехской работы хранились драгоценности.   Тамара Николаевна ходила на базар,  именно,  с этой целью  - узнать,   сколько же дают люди,  с плакатами на груди:  «Куплю  золото»,  за презренный и вожделенный металл.
Пояснения дочери насчет приватизации, направили мысли Тамары Николаевны в несколько  иное,  непривычное для нее русло, но дочь ушла,  а телефон отключили.
Обежав знакомых, Тамара Николаевна выяснила, что есть такое указание,   отключать телефоны у бывших  госслужащих,   не проявивших лояльности к новой  власти.   Причиной такой дискриминации,  как объяснили ей по секрету,  было  опасение властей, что  по телефону могут организовать заговор,   поднять мятеж, недовольные новой политикой.
ГДЕ СЛЕДОВАЛО,  Тамара Николаевна  попыталась убедить,  что ее муж не способен не только организовать что-то,    отдаленно похожее на заговор»  но и сказать-то,   противное властям,  не способен, но там,  подняв многозначительно палец и, задрав голову к потолку  на который указывал перст,  ответили кратко, но емко:  «его могут втянуть».
Вечером, по телевидению,  передавали выступление главного приватизатора, доктора РЫЖОГО  Анатолия Абрамовича.
  -  Демократия,  -  вешал он с  экрана,   - есть власть народа. Это - аксиома?   Но какого народа? Народ-то  он всякий и разный?  Есть люди  политически и  экономически ответственные,   а есть безответственные, так  что демократия -  есть несомненное и  безоговорочное  право части  народа на управление государством,  экономикой,  а вовсе не всего,  как думают некоторые,  не серьезные люди.  Даже среди  нас -  революционеров есть такие левацкие элементы отрыжки предыдущих революций.  С этими,  не серьезными людьми,   пора кончать?  Именно их,  этих примазавшихся  к нашему  революционному движению мы не допустим к дележке общественного «пирога».  Иначе говоря,   мы не допустим, кого попало к процессу приватизации?
Всю ночь,   Тамара Николаевна,  размышляла:  относиться она, или  не относится  к категории  «кто попало» и пришла к такому выводу: «Раз отключили телефон, то их,  Крошкиных,  уже отнесли к этой категории".
На следующий  день,   к удивлению жены,   Иван Иванович стал одеваться, а на  ее вопрос:
- Куда  собираешься?
Ответил:
- Нужно же что-то делать? Пойду,  встану на учет в этой,   э. э.  Службе…
Он вытащил из кармана пиджака бумажку и прочитал: «В районную службу занятости населения».
Жена ни как не  прокомментировала  намерение мужа,   а когда захлопнулась за  ним дверь,   обратилась к дочери:
- Оля,  а где и как будут приватизировать, ну,  это,  о чем  мы вчера говорили?
- Ты что,  мама? С луны, что  ли  свалилась.
Спросила дочь, вовсе не уважительным тоном,   к которому привыкла  Тамара  и потому мать  одернула ее:   
- Как  ты  со мной  разговариваешь? Что за тон?
- А что я такого сказала? - Ольга пожала  плечами.
- Я тебе мать и с  «Луны»  не  сваливалась,   нечего  меня «подкалывать»,  я тебе не подружка и  ты не  на посиделках,
- Но,   мама!?  - возмутилась  дочь,  -  сейчас своим предкам и не такое говорят?
- У кого «предки» у тех  и пусть говорят,  а у тебя родители?
- Ну, хорошо,  мама.  - Ольга погладила Тамару по голове.  - Успокойся, я тебя люблю.
- Тамара шмыгнула носом  и вытащила  из кармана халата платочек,   провела  им около глаз,   стараясь не  размазать туш на ресницах.  Она собиралась снова пойти на городской рынок  и  потому привела  себя,  как  она говорила:   «в товарный вид.  Дочь села напротив ее и сказала:  - Понимаешь,  мама,  это только так говорят, о поэтапной приватизации,  чтобы не  было в народе паники.
- Выходит  -  это  все обман?  - Тамара поглядела в глаза своей умной дочери.
- Это,  это,  мама, иначе  называется – политтехнология, -  пояснила дочь.   
- Все уже приватизировано,   осталось  только подвести под это законодательную  базу и отсечь «примазавшихся», а всему остальному населению «промыть мозга».
- Откуда ты это все знаешь? -  Удивилась мать.
Ольга замялась и сказала:   
- Мама,  какая тебе  разница,  откуда я знаю?
- У тебя появились секреты от  матери,   дочь?   -   спросила Тамара»  не скрывая в голосе  обиды.
- Ты не о том подумала,    мама.  - Ольга была в явном замешательстве.
- Тут не то чтобы секрет  какой,  но,  но…  как бы тебе сказать?
- Что уж там,   придумай,   соври матери,  - Тамара не могла больше сдерживать своей обиды.   
- Сейчас  принято  родителям врать.
- Ну что ты, мама!
Ольга прижалась к ней.
- И  всегда ты так?  из мухи - слона делаешь!  Ну, есть у нас  в школе молодежная организация, и мы получаем из центра    «закрытую  информацию». Понимаешь - «закрытую»!
Сердце Тамары Николаевны  тревожно  екнуло, и она  пожалела, что завела с дочерью этот разговор.
- А это опасно? - Спросила она.
- А все опасно!  - Беспечно ответила дочь.  -  Через  улицу, особенно в гололед,  переходить опасно!   Вон,  отец?  Как крот, отсидел в своей конторе, и оказалось,   что  и там  сидеть  опасно? Дачу иметь опасно?
Упоминание о даче,  еще больше встревожило Тамару Николаевну:   
- А что опасного в даче?
Но дочь ушла от  ответа, сказав,   что это она так  «позапалке» сказала,   однако,  это ничуть не успокоило Крошкину, и она  взяла себе на  заметку  узнать,  какая же опасность от  дачи?
Через полчаса дочь ушла в школу,  а Тамара Николаевна отправилась на городской рынок.   
Получасовая поездка, в переполненном трамвае,  принесла еще одно  размышление   о   рыночной экономике.
Цены на билет выросли почти в  сто  раз,  но ни  кто не покупал билетов,   несмотря на истошные призывы кондуктора,  почти у каждого было удостоверение,  освобождающего от уплаты   за проезд в общественном транспорте  и  чем  приличнее,  чем состоятельнее был пассажир, тем весомее  были у  него основания для бесплатного проезда.
Самые нищие, самые обездоленные  не  имели ни каких прав и  потому, дюжие  молодцы выколачивали из них плату,  или  вышвыривали  из трамвая на остановках,   обычно пинком в зад.
Закон о  правах  частной собственности действовал,   как бы сказали юристы: де-факто и не  только в  трамвае. Тамаре Николаевне  пришлось  оплатить   за вход на  территорию  городского рынка.  На этот раз она захватила с собой  самую   маленькую, самую  незначительную вещицу - платиновую  клипсу с крохотным рубином.    Она,  ранее,   пригляделась   к одному  в меховой куртке  и он показался ей самым  надежным из всех,  желающих купить «золото».
Тамара не представляла себе,   как и  с чего начать   разговор,   клипса (одна?) находилась в ее ладони, а ладонь крепко зажатая в кулачок,  в вязаной варежке.  Крошкина крутнулась раз, другой возле этого мужчины и  тот обратил на ее внимание,   он подошел к Тамаре, наклонился к ней и спросил: «Золото? Бриллианты?»
Она вытащила  из кармана руку,  сняла  варежку,  и в её ладони блеснул кровавый глазок рубина.
- Ого? - Сказал  молодой человек и предложил:
- Давайте отойдем в  сторонку.
Они отошли  за   стену какого-то  павильона, и он  вынул из кармана лупу, одетую в замшевый чехол.
Тамара   Николаевна,  только   сейчас пригляделась  к  нему и поняла,   что не так уж и молод этот, «молодой человек»,   «По крайней мере, лет тридцати  с небольшим», - подумала Крошкина, так, как будто - это имело какое-то значение для неё.
- Разрешите? - Он  протянул свою руку к ладони Тамары на которой лежала клипса. Тамара с замиранием сердца положила на чужую ладонь свою вещь.
Он осмотрел клипсу сквозь увеличительное стекло и особенно долго всматривался в клеймо.
- Эта вещь.  - Заметил мужчина  и  спросил: «Парная»
Тамара утвердительно кивнула головой.
- Это Вы разумно сделали, что принесли одиночную вещицу. Осторожность ни кому еще не помещала.
Незнакомец даже в знак похвалы легонько потряс её за плечо.
- У вас есть еще, что-то подобное? - Спросил незнакомец,  и  Крошкина утвердительно кивнула головой.
 - Я представляю  солидную фирму,  - мужчина полез в карман, и вытащил визитку:   большой картонный квадрат выполненный из хорошей плотной бумаги. На одной стороне,  латинским, готическим шрифтом, золотыми буквами было написано не понятное,  за  то на  обороте, Тамара Николаевна прочитала: «ИНТЕР ОФ КОМПАНИ» и  помельче: «Совместное русско-швейцарское  предприятие. «Гольд  и СИРИУС»,   дальше  шла Фамилия,   имя и отчество,  надо полагать, самого мужчины:  Курасов Антон Соломонович.
Когда,  завороженная золотом и  шрифтом,  Тамара вернула  ему визитку, он сказал:
- Настоящую цену за эту вещицу,  я,  не могу Вам  сейчас дать,   такой  наличности с собой,  по известным причинам, не ношу, но  я  бы не  хотел терять с вами связи.  Разумеется,  вторую клипсу Вы с собой не взяли?    Крошкина  опять утвердительно мотнула головой.
- Разумно,  разумно,  -   прокомментировал представитель русско-щвейцарского предприятия,  одобряя предосторожность Тамары Николаевны.
-  Знаете  что,  - сказал Курасов таким  тоном,  словно  мысль только что пришла ему в голову. Давайте  сделаем так,   я  дам  вам задаток,   половину суммы,   в которую  я оценил  Вашу,  парную – подчеркиваю это, вещицу,  а остальные деньги принесу Вам на квартиру?
- Сколько?  -  спросила Тамара  Николаевна,   едва сдерживая себя от  волнения,   Курасов назвал сумму задатка, и  Крошкиной  чуть не  сделалось дурно,  сумма многократно превышала  ту,  на которую  она рассчитывала в самых своих радужных снах. Одно её смущало - это неизбежность огласки  в доме того,   что она  продает  свои украшения.   
Даже Иван Иванович  не знал, что его супруга скопила у  себя  небольшое сокровище.    Курасов  внимательно смотрел на нее и,  заметив колебания клиентки, спросил:
- Что, есть проблемы?
- Понимаете, - выдавила из  себя  Крошкина,  - я бы не хотела,  чтобы мои,  домашние, знали.
- О,  - понимающе произнес  тот,  - это так понятно?  Что же делать?
Он задумался   несколько  секунд.   
- Знаете что? Давайте  созвонимся?  Я вам оставлю  свой телефон и, когда дома ни кого  не будет,  Вы мне позвоните?    И опять Тамара Николаевна смутилась,   что не осталось без внимания со стороны представителя международной компании.
- Опять проблемы? Нет телефона?
- Телефон-то есть,  -  ответила  Крошкина,  - да его отключили.
- А,  понятно?!   -   воскликнул  Курасов.   
- Внесли в  список неблагонадежных?  чертовы  перестраховщики?
Он  протянул клипсу Крошкиной,  и та  машинально  взяла ее и сунула вместе с ладонью в варежку.
Антон задумался
- Знаете что?  - оживился Курасов,   - тут пришла в  голову одна идея,  не большая  сумма  из  вашего  гонорара…  понимаете? И Проблема с телефонизацией будет решена.
- Конечно,  - ответила Крошкина,  - но возможно ли?
- О?  - Воскликнул  Курасов.   - Что  же вы хотите? Рыночные отношения,   как ни как?  Тем более   что все схва.,, то есть приватизировано?
Через полчаса  они расстались,  платиновая клипса  с рубином перешла  в  руки  представителя  фирмы,   а внутренний  карман пальто Крошкиной  топорщился  от приличной суммы задатка.
Вернувшись, домой, она тут же пошла  по магазинам  и закупила хорошего чая,   кофе  и  много,  много других,  когда-то привычных продуктов  и  еще  остались деньги на то,  чтобы оплатить за квартиру,   за  электричество и  внести очередной взнос в «Фонд помощи учителей».
Телефон  заработал на следующее утро, и Тамара узнала голос представителя  компании «Гольд  и СИРИУС».
- Здравствуйте,   уважаемая  Тамара Николаевна,   вы узнаете меня?
- Да, да? Конечно?  спасибо  вам - выпалила Крошкина.
- Я жду  вашего  звонка, мой  телефон г-4-5б.  не следует тянуть время, так  как  деньги, сами понимаете... инфляция съедает.
Тамара прекрасно  понимала,   что сумма,  вырученная от продажи клипсы  - это сейчас,  сегодня сумма,  а через неделю,  две - это уже просто мелочь.
- Разумеется, Антон Соломонович.
- Вот и  ладненько.   Словом,   я жду вашего звонка.   У меня телефон на  автоответчике так что,   сообщите мне время и свой адрес, а дальше  мои  проблемы.
Иван Иванович,  вернувшись вчера из «Службы занятости»  сообщил,  что его  поставили на учет по десятой категории и выдали  бесплатный проездной  билет,   что таких специальностей, как у него,  в новом государственном реестре не  значится  и потому предложить  работу по специальности не могут.
- И что  же? - Спросила жена,  нарезая тоненькими ломтиками ветчину.   Из   кофейника,  накрытого  салфеткой приятно пахло настоящим кофе,  в вазочке  лежали бутербродики,  пусть с минтаевой, но  икрой.
- А то,   - ответил Иван Иванович принюхиваясь к подзабытым яствам,  -  что мне предложили  на выбор,  работу ночным сторожем и работу грузчиком,  выше  этого,   - с   горечью  произнес Иван Иванович,  - я,  со своим дипломом,  претендовать не могу.   
Жена промолчала,   а Иван Иванович сказал:   
- Куда мне  деваться? Завтра пойду себя продавать по указанным адресам".
Он добросовестно  показал  жене  направление из «Службы занятости»  и пояснил:
- Три  места.   Два  грузчиком и одно сторожем,   через неделю. Сказали,  если  не устроюсь,  выплатят пособие по безработице.
- Хвостами  и ушами.  -  Ехидно заметила супруга,   но Иван Иванович не заметил  в  её голосе ехидства  и  пояснил:   
- Нет, сказали, что выплату  произведут морковкой и селедкой.
- Чем, чем? - переспросила супруга.   
- Селедкой  и  морковкой?   -  Все тем же ровным и бесстрастным голосом пояснил  Иван Иванович.
Тамара расхохоталось. Ее било в смехе до нервного припадка,  перешедшего  в  плач.
Крошкин сидел и смотрел растеряно на жену,   не зная,  что сказать или что сделать.   Правда,  минут через десять,   Тамара  перестала плакать,  пошла в ванную комнату, а вернулась оттуда  умытая, и успокоенная.
- Ладно, давай завтракать.
                * * *               
Иван Иванович,  намеревался пойти на поиски работы в восемь часов утра.   
Тамара Николаевна,  позвонила представителю ФИРМЫ «Гольд и СИРИУС» в 9 часов вечера.
К телефону подошел Антон Соломонович.
- Антон Соломонович,  это я, Тамара Крошкина.
- Добрый вечер, Тамара Николаевна.
- Завтра  в девять часов утра   я вас  жду,  по адресу улица «Новожилова» дом девять, квартира двадцать первая.
- Спасибо за  звонок,  Тамара Николаевна,  с Вами приятно иметь дело, Вы  обязательный человек,   да, чуть не  забыл только ради Вас.   У меня хорошая новость,  цены  на ваш  товар,  немного,  но выросли.   Конечно,  я бы мог и промолчать,  но у нас солидная Фирма с безупречной репутацией, так что отставшая сумма вашего вознаграждения немного,   но увеличилась с чем вас и поздравляю.
Весь день,  Крошкина  ходила   в   приподнятом  настроении и мысленно хвалила себя за то,   что в тайне  от  мужа  покупала драгоценности.
«Как-нибудь  переживем это лихолетье, - думала она,   - ведь когда-то все   должно  утрястись,   образоваться, жаль только одного, что  ни  чего не  выгорело с приватизацией. А как было бы кстати купить полкилометра трамвайный путей, или еще лучше метров пять квадратных прямо перед подъездом и поставить турникет! Турникет! Это было бы великолепно! И Мужика рядом, качка, чтобы следил за турникетом!»
На радостном  небосводе ее чувств было одно только облачко - это дочь Ольга,  но это облачко не могло омрачить перспектив постепенного сбыта драгоценностей такому милому и  обходительному человеку,  каким  показался ей Антон Соломонович.   
                * * *
В это же время, Иван  Иванович  брел по заснеженным улицам, шарахался от сигналов машин в  сугробы и через каких-то двадцать минут,  почувствовал,  как у  него начинают замерзать ноги.
Обувь Ивана Ивановича, не была приспособлена к длительным вояжам по зимнему городу. Она  была  достаточно легкой и практичной,   чтобы выбежать утром  из  теплой квартиры и нырнуть в такое  же теплое чрево служебного автобуса,   а из автобуса в Фойе и по винтовой лестнице в  тихий и уютный  кабинет,   где Иван  Иванович,   имел привычку,   переобуваться в парусиновые туфли.
Несмотря на то, что под  пиджак Крошкин  одел теплую фланелевую рубаху, стала мерзнуть спина,   особенно тогда,  когда он шел по ветру,  а когда приходилось  идти против,   то было еще хуже,  легкомысленный шарфик,  шелковый, в синюю полоску,  не защищая его шею,   правда неизменный галстук не много выручал его.
Неожиданно,  для Ивана Ивановича,    мысли потекли по непривычному для него руслу,   вероятно под  воздействием  холода. Ветра и не очищенных от  снега  дорог.   Но,  кто его знает,  может быть, от только что,  съеденных хвостов и ушей?
«Сколько себя помню,   - размышлял  Крошкин,  -  а с дорогами всегда сущая беда творилась,  зима-то  еще ни  кого,  ни когда не обманывала, она всегда вовремя приходила: с морозами,  снегопадами, какая бы революция не шла, но  вот что поразительно»,   
Иван Иванович  на этой мысли провалился по пояс в очередном сугробе,  куда кинулся,  от бешено мчавшейся навстречу ему,  машины.
«Да,  поразительно,   - снова  подумал Крошкин,  выбравшись на твердое место,  - все  время  получается так,  что зима -  это стихийное бедствие,  о котором все  знают,   но всегда думают, что пронесет на этот раз».   
Он еще подумал о русском «авось, небось,  да,  как-нибудь.
И тут  навстречу  ему  стал  грозно  приближаться  автогрейдер. Иван Иванович, теперь уже заранее,  облюбовал место отступления и даже пробежал немного  навстречу грейдеру,  что бы выбежать на заранее облюбованное им «плотное место»,
«Плотное  место»  образовалось  естественным образом,  то  есть по законам аэродинамики,  в этом «месте» ветер выдул снег до  черной  земли.   Пока   приближался грейдер,  надсадно,  железным  нутром  завывая,  Иван Иванович, снова думал, и снова мысли текли,  какие-то не подобающие,  не лояльные  к  властям  мысли,   чего  ни когда не позволял себе Крошкин.
«Во-о-от, прижмет снег к  обочине,  а куда же прижимать-то? И так дорога превратилась в  корыто,  - думал Иван Иванович и  удивился тому,   что такой пустячный факт заставил его  думать.
Грейдер прошел, обдав Ивана Ивановича чадом не сгоревшего в двигателе соляра, а  Иван Иванович, зашагал по проезжей части дороги потому что,  все другие  «части»  были непроходимы,  и тут он вспомнил,   как в  былые  годы, на борьбу со снегом поднимали граждан с лопатами.   Поднимали  по  тревоге  воинские части,   а  начальство  рапортовало  по  «инстанциям»  о том, сколько тонн соляра «освоено в этом месяце на расчистке  дорог»,   сколько «человеко-лопат приняло участие в разгребании снежных заносов».   Профессиональная память Ивана  Ивановича, из своих глубин,  подсказывала  ему умопомрачительные ЦИФРЫ,
- Н-да. -  Произнес Иван Иванович и опять критически помыслил, и  опять удивился такому,   весьма неожиданному качеству своего ума.
«А толку то?  А толку ни  какого! потому  что снег с улиц,  как и  мусор из квартиры,   нужно не расталкивать по  сторонам,   а вывозить!  Вот ведь,   что важно - вы-во-зить!  Власть сменилась,  а снег  по- прежнему расталкивают по обочинам,   следовательно,   ни какой у них  новой  власти  не получится!?   А получится власть прежняя, хоть и гимн сменят, и флаги другие повесят, и других истуканов вместо прежних поставят, напечатают новые  деньги. Может быть рыбу начнут чистить иначе не как сейчас с хвоста, а с головы, но когда почистят, в уксусе вымочат, то  обнаружат, что «новая рыба» не чем не лучше прежней,  даже  хуже,  поскольку «чистили и вымачивали» люди не опытные, а  полные  энтузиазма».
Эти мысли так потрясли   Крошкина,  что он остановился,  хотя останавливаться,  особенно на  перекрестке,   нельзя ни в коем случае!  перекресток  нужно перебегать  и чем  скорее,   тем надежнее  и не важно в какую  сторону, главное быстро,  а  когда выбран ориентир,   то стремительно броситься ему на встречу.   
Если ориентир  выбран правильно,  если стремительность соответствует  остроте  момента,   то все будет хорошо,  однако, как мы уже сказали,  Иван Иванович остановился на перекрестке за  что,  немедленно,   был  наказан,   правда наказан относительно  легко,  хотя и болезненно.
На кренясь в колее,  в сторону Крошкина,  автобус слегка  чиркнул по плечу Ивана Ивановича. Чиркнул задом и  чиркнул не  умышленно,  а  потому, что на таких дорогах,  при поворотах, машины имеют склонность такую – наклонятся в сторону обратную их поворота.
Именно, эта  мысль пришла в голову Ивана  Ивановича,   когда он поднимался и особенно, когда  ощупывал  ушибленное  плечо,  он не понимал что,   это - удел  всех,   философствующих на перекрестках дорог, получать ссадины и увечья от мимо идущих, и едущих людей. А если бы понял,  то, наверное, гордился бы своей участью стоять в одном ряду в галереи мучеников, обычных мучеников, вздумавших размышлять о жизни, в самой гуще её.
Так,  размышляя о бренном  и  общественном,   он  добрел  до указанного адреса, и взору  его  преставилось вывеска,  на которой значилось ООО «КРУМП». Он  вошел в  помещение и огляделся: прямо перед  ним  была  широкая лестница,  ведущая на второй этаж.  Иван Иванович  припомнил,   что  он  как-то бывал здесь,  по какому-то торжественному случаю,   очень давно.   
Привычка все помнить,  сработала и  сейчас,  Крошкин вспомнил,  что был здесь по  случаю  открытия  первого в городе  детского сада с плавательным бассейном.  Ему навязали сказать приветственное слово,  и он блестяще провалил эту почетную миссию.  После его уже ни куда не посылали,  говорить высокие, торжественные и наверное правильные слова, из которых уже вытрясли все смыслы и остались одни звуки.
Эти  элегические воспоминания  прервал вопрос:
- Вы к  кому?
Иван Иванович вздрогнул и  оглянулся. Слог «му» еще весел в воздухе знаком вопроса, а Крошкин уже увидел сурового человека  в полувоенной  одежде. И что странно, Крошкину показалось, что его губы продолжали тянуть этот слог – «му».   По всему было видно,  что он имеет право спрашивать.
- Я,  вот…  - И Крошкин протянул направление.    Человек внимательно оглядел бумагу, даже провел кромкой листа по рыжеватой щетинке своих усов и   сказал:   будто майский жук прожужжал:
- Тогда вам  туда,   по коридору  последняя дверь,   к  Зумажихину
 Он показал  направление движения Крошкину взмахом руки, отрезающей все иные направления его движения.
Человек, с редкой  фамилией  - Зумажихин, сидел за столом и   пил кофе со сливками,  закусывая заграничным пирожным «Рафаэле».  Название  запомнилось  Ивану Ивановичу потому,   что его жена»,  сегодня утром,  подала к кофе  точно  такое  же  пирожное. На нем и было написано -  «Рафаэле».
- Здравствуйте, - робко произнес  Иван Иванович,  протягивая направление.
Зумажихин как-то не определенно кивнул  головой,  что  вполне могло означать и «здравствуй»  и «катись отсюда».  Он  вяло и нехотя протянул руку с удивительно толстыми, как свиные сосиски пальцами в направлении документа под названием «Направление на трудоустройство Крошкина Ивана Ивановича. Иван Иванович вложил направление  в протянутую руку.
Зумажихин бегло посмотрел направление,  а потом недоуменно посмотрел на  Крошкина.
- Они что? смеются  что ли?  - Реплика  явно относилась не  к Ивану Ивановичу,   а к  тем,   кто дал  ему  это направление,  на этот раз Зумажихин очень  внимательно,  почти пристально посмотрел  на  Крошкина и тяжко вздохнув, спросил:   
- Папаша,  ты когда-нибудь поднимал,  что-нибудь тяжелее  авторучки?
Крошкин  припомнил,   что осенью,   на даче,  ему приходилось поднимать мешки с картошкой  до четырех ведер,  а  больше  - ему помогала Тамара.
Иван Иванович от этого вопроса как-то  сник  и  стал  еще меньше,  чем был.  Зумажихин покачал головой и сказал:
- У нас, папаша,   не благотворительное  общество,  у нас складское хозяйство  и в сутки мы  перерабатываем до  двадцати тонн разнообразных  грузов.
- Так  это… -  начал было Иван Иванович,   но  Зумажихин оборвал его:
- Не так,  и  не  это.
Он решительно  взял направление  и  начертал на  нем:   «Не требуется?»  -  потом  протянул его Крошкину.
И опять Иван Иванович,  месил  подтаявший снег на дорогах, шарахался от машин и брел, брел…
В следующей конторе  все повторилось как  и  в прежней,  только мужчина,  принимавший Крошкина,  оказался грубым и циничным:
- Это тебе не титьки  у бабы поднимать,  не  юбку,  а металлопрокат ворочать.
Следующая организация,  которой   нужен  был  ночной сторож, находилась на другом конце города, и  Иван Иванович понял,  что до конца рабочего дня  туда ему не поспеть,  он  решил попытать счастья, устроится сторожем,   завтра,  с утра.
Возвращался он домой   на  автобусе и тут,   случился конфуз - автобус оказался каким-то особенным,  на который не распространялись  льготы.  Иван   Иванович   вознамерился, было выйти,   из него   на следующей остановке,  но получилось так, что вместе с ним сели  двое таких  же,   как  и он,  безработных. Они,  в отличие от Крошкина,   имели вид агрессивный,  были плечисты и высоки ростом.               
- Сиди,  папаша,  где сидел, - сказал один и придавил,  поднимающегося Крошкина ладонью в полпуда  весом к сидению.
-  Ты,  ****ь,  -  сказал он кондукторше, - прижми зад, пока  я не  вдул  в него, туза забубенного!
Второй  расхохотался:
- Да она, Степан,  может всю жизнь об этом мечтала, да ни  кто не предложил,
В салоне автобуса враз наступила звенящая тишина.  Людей, сидящих у окон, страшно заинтересовал пейзаж за  окном  и они  стали проскребать и протаивать в замерших окнах,  «глазочки»,  а те. Кто сидел в проходе  опустили головы, словно их охватила дремота.
Кондукторша взвизгнула и  обратилась  к  водителю:   
- Коля, останови автобус,  тут не желают  оплачивать проезд?
Автобус резко тормознул и его немного  занесло,   от  чего стоящие пассажиры  уселись на колени сидящим,  все это вызвало легкую склоку.
Шофер  Коля  выглянул  в салон и грозно сказал:   
- Кто  там по черепку захотел  получить? В миг отоварю. Автобус  частный -  плати,  или иди пешком.
- Автобус  частный,    - сказал один  из мужиков,   - а город общий, мой. Покойный  отец  эту дорогу строил, понял?
И напарник его не остался в долгу, откликнулся на предложение шофера Коли:   
- Эй,   ты? Чмо!  Я хочу,  просто горю  желанием,   чтобы ты мне по черепку заехал?
Шофер не  ответил на это вызов и резко   бросил автобус вперед,   люди опять попадали и кто-то  выкрикнул:
- Не скотину везешь?
Враз проснулись дремавшие и созерцатели пейзажей,  осмелели и  загалдели:
- Безобразие,  я за проезд оплатил,  так  будь добр,  вези по- человечески?
И тут чей-то дребезжащий тенорок,   ни к селу, ни к городу выпалил:   
- Четвертая революция идет,   а трубопроводы рвутся, как и рвались в первую, второю и третью. И отопление не греет,  а бздит.
Мужики загоготали:   
- Во, дает?  Так ты у бабы своей под задом и грейся, только ржанухой корми, чтобы отопление работало,  как следует?
- А зря ты,  бугай, хохочешь?  Ежели  каждую зиму в квартире валенки не снимаешь,   тут не до  смеху.   Тут в  эскимоса  из русского переродишься.
- А ты палатку  посреди комнаты поставь,  -  посоветовал ему «бугай»,   -  а лучше возьми  кирпич  поувесистей и звездани им по окнам нынешних  господ,  чтобы морозного воздуха  глотнули. Теплее в  твоей квартире  не станет,  да  хоть не обидно будет.
- Эй?   Ты того!   - Крикнул мужчина  в каракулевой шапке,  - говорить-то говори,  да  не заговаривайся?
Иван Иванович видел  этого мужчину.  Каракулевая шапка была низко надвинута на лоб,   а лицо  скрыто в поднятом воротнике. Он и выкрикнул предостерегающие слова куда-то в низ,   в  глубину полушубка и от того голос, как бы растворился среди пассажиров.
- А то что?
Осведомился «бугай»  и стал вертеть головой, чтобы увидеть того,  кто  сказал такие слова,   но народу было битком,  а гражданин,   «предупредивший» не  пожелал  открыть свое  инкогнито.
Ивану Ивановичу сильно,   просто нестерпимо захотелось показать,  на  гражданина в каракулевой шапке,   но подоспела  очередная  остановка,   и  снова всех сбило в кучу. Видно,  по-человечески,   у шафера, не получалось,  по крайней мере, до тех пор, пока из  автобуса не  вышел Крошкин.
Тамара не особенно огорчилась,  когда муж  рассказал,   за ужином,  о результатах  трудоустройства,  только поинтересовалась,  пойдет ли он завтра и во сколько?
Крошкин сказал,  что как обычно пойдет часов в восемь,  потому что  на «Гурманку», так звали ту часть города, где находилось «ИЧП ДРОЗД»,  ходит автобус и рассказал, что  произошло по дороге домой.   
-   Хорошо,  быть сильным.
Сказал Иван Иванович и добавил, - если  у тебя нет власти, конечно. – Он немного подумал и закончил эту мысль неожиданной для него сентенцией.
– А если подумать, что там где сила, там и власть. У меня вот, вроде и была власть, приходили ко мне, трепетали, а вся настоящая сила была у моего непосредственного начальника. Скажет, бывало: «Ты там тресту Кузбасстрой обнули показатели – и баста! И такое сотрясение во всем нашем медвежьем углу происходит от моего крохотного движения пера, от чуточный цифири в квартальном отчете.   А сам этого сделать не моги – пробкой вылетишь! Знал, знал сверчок свой шесток, а вот революции этой не нужен стал. Думаю,  других набрали,  моложе и глупее. Ну, так ведь и надо, на первых порах, копытами землю рыть! Начальству свое рвение показать, а вот год другой пройдет и все затянется, как на моих стеллажах, паутиной.
Тамара хмыкнула и скептически  поглядела на  мужа,  в первый раз за всю свою долгую, совместную жизнь,  она увидела невзрачность Ивана Ивановича  и неожиданно подумала,   что прожила эту, единственную жизнь рядом с каким-то уродцем.
«Словно, какая-то пелена скрывала от меня мир?   Почему  я вышла за него  замуж? Почему ни  разу в жизни ему не изменила?»
Мысли наворачивались одна на другую и вскоре, от  приподнятого настроения,  осталась одна злость и раздражение на мужа.
- Делать нужно что-то?  Крутиться,  а не ходить,  сопли распустив! - Выкрикнула она.
Иван Иванович изумленно поглядел на супругу,  а потом тяжко  и  глубоко вздохнув,  ушел в  спальню и улегся в постель. Тамара забеспокоилась,   уж не случилось ли с ним то же самое, что было недавно? Ведь завтра, в десять,  придет Антон Соломонович?  Она подавила  в  себе  злость  и раздражение,   вошла к мужу  в спальню,  села  на краешек кровати и погладила его по голове:
-Прости меня. Иван,  сорвалась я.   
- Да ладно, - ответил  муж,  - я же  понимаю.
И неожиданно жарко зашептал:
- Мне бы  помереть, Тамара,  зачем жить,  когда тебя на каждом шагу унижают?  Ведь бывает же так – раз и инфаркт! Был человек, и нет его. Ни кого болезнью своей не мучил, ни кому, ни чем не докучал.
Он сглотнул комок слез и тихо прошептал:
- Бывают же такие счастливые люди, что умирают сразу и вовремя.
- Да ты что,  Иван!  -  Крикнула Тамара.  -  Ты эту дурь из головы выбрось?  Смерть сама придет и нас не спросит.  Хитрое ли дело, умереть? Вот выжить -  это да!   
Но муж  ни  как  не  отреагировал на эмоциональный всплеск жены, и это очень обеспокоило Тамару,
- Ты.   завтра,  непременно,  сходи?  Мало ли...  Ну сторож,  ну и что?
- Куда деваться, - глухо  ответил муж,  - конечно пойду.
- Вот,   вот! И не кисни!  хочешь,  я тебе в постель кофе со сливками подам?
- Спасибо,  не надо,   - ответил  Иван Иванович,   -  я лучше посплю.
- Нет,  не лучше,   - возразила жена.  -  Виданное  ли дело в семь часов укладываться спать? Телек  бы посмотрел?
Ивану Ивановичу ни  чего не оставалось делать,  как  облачится  в теплый, стеганый халат и сесть в  зале  перед  телевизором.   Он с интересом посмотрел программу "В мире  животных"
И пробурчал, что, слава богу, хоть это оставили  и не подвергли "Новой революционной редакции",  однако,  вслед на этой передачей, началось нечто невообразимое для  психики Ивана Ивановича:  какая-то "полу-черная девица"  начала объяснять премудрости  техники секса,  а приглашенная дама,   средних лет, комментировать теоретическую часть  личным  практическим  опытом.  Было предельно стыдно, тошно и старо, как весь этот мир от Адама и Евы.
Тамара возилось в ванной и Иван  Иванович,  вначале убавил звук,   а  потом  выключил телевизор и, не заметив как,   уснул прямо  в кресле, потом  пришла дочь и он  проснулся.
Дочь сообщила  новость,  что  в  Госсовете  рассматривается новый  Уголовный кодекс по этому кодексу, чем  выше у человека должность,   тем  меньше   ответственность  за  совершенные им преступления, если они не связаны с уголовщиной.
-  А Президент и члены его семьи абсолютно не подсудны!
Эта тема на какое-то время заинтересовала  Ивана  Ивановича и  он  заметил:
- А вот в  Библии сказано:   "Кому много дано с того и больше спроситься»,   а тут получается все наоборот?
Вопрос  был  адресован в  пустоту и  мать, и  дочь только переглянулись.  Тамара подумала: "Эвон куда его  понесло,  в Библию!" Да и такие книжки в руках мужа она не видывала. - Услышал, наверное, где-то…
Разговор шел в зале, при включенном  телевизоре и так совпало,   что как раз,  в это  время,  показывали церемонию  освящения вновь построенного храма.   Присутствовали  члены   правительства и сам президент. Пел церковный хор,  сладкоголосыми голосами выводили не понятную, тревожащую сердце песнь. Все  было  так  ново,  так неожиданно  и  непривычно,  что завораживало  своей  непривычностью и новизной,   а может еще чем-то.  Дочь    Ольга  - фыркнув неодобрительно к такому пению, ушла в свою комнату и "включилась" в плеер.
Следом за освящением храма показали драку в Госсовете. Потом пошло какое-то шоу то ли Два на Один, толи один на один и в пылу дебатов политик опруденил  ведущего.  Это было смешно и натурально
Потом показывали, как грабители пытали бизнесмена электрическим утюгом, Этот сюжет  немного смутил Тамару  Николаевну,  но  мало ли что показывают? Вот и о Боге говорят,  а кто его видел?
Однако смущение от этого сюжеты  не стояло в одном ряду с проблемой Бога, но, тем не менее, Тамара Николаевна гнала всяческие, смущающие обстоятельства с яростью священника изгоняющего беса из храма!
* * *
 УТРО следующего  дня не  принесло  ни каких неожиданностей: Иван Иванович оделся и ушел, следом  ушла Ольга,  а потом позвонил  Антон  Соломонович и сказал,   что он  захватил с собой оговоренную сумму денег и уже  выезжает.
Звонок в дверь был резким,  требовательным и,  приодевшись к  визиту.  Тамара Николаевна,  бросила на трельяж пуховку  и побежала открывать дверь,    в дверях  стоял Антон  Соломонович, но не один,  рядом с ним были  еще двое мрачного  вида  мужчины.
Тамара  хотела спросить:  кто  это,   но Антон Соломонович,   а вслед за ним и оба мужчины решительно вошли в комнату и  закрыли за собой дверь на ключ.
Тамара   Николаевна имела привычку оставлять ключ в дверях, если была дома.
- Здравствуйте.  Тамара  Николаевна,   - сказал Антон.  – Вы уж извините,  что не один.
И,  не дожидаясь приглашения, хозяйски прошел  в зал,  сел в одно из кресел,  заложив ногу за ногу. Дурные предчувствия комом поднялись с низа живота и застряли посреди груди Крошкиной.
Испуганная таким вторжением,   Крошкина села рядом, в пол-оборота к  Антону Соломоновичу  в такое же кресло,    пришедшие с Антоном мужчины остались в коридоре.
- И так,  Тамара Николаевна, буду с Вами  предельно откровенен.
Он поглядел в глаза Крошкиной холодным,   почти ледяным взглядом,  ни чуть не похожим на тот,  которым он  смотрел на нее там,  на базаре,  да и  сейчас,   перешагивая порог   её квартиры.  От этого взгляда  холодок пробежал  по спине Тамары.
- Так вот, вы сами,  так  сказать,  добровольно  отдадите нам драгоценности,  или мы их возьмем у вас,  но сделаем вам больно?
Первый порыв  Тамары  был  -  закричать истошным  голосом: "Грабят!",   Но она не закричала,  а  пробормотала,  что у нее нет ни чего,  кроме той клипсы.
- Надо же?
Ехидно прокомментировал  представитель международной компании,  и  голос  его  окончательно  парализовал Крошкину. Как-то сразу потерялась всяческая воля  к сопротивлению,   к защите,   словно всю пронизала  некая  магия,  обессиливающая все тело.
Когда-то,  давно,  ей делали  операцию по удалению аппендикса и перед тем,   как дать наркоз, ввели релаксант, так  вот,   сейчас  было что-то похожее с этим состоянием: внутри все кипело и кричало, а сил пробиться  наружу у этого кричащего клубка чувств, не было.
Между тем.  Антон Соломонович продолжал:   
- Только,  умоляю Вас,   не говорите, что нет  ни  чего?  Ну, зачем вам нужно,  ради этого презренного металла,  который Вы в любом случае отдадите,  терпеть муки?
Тамара молчала.  Представитель ФИРМЫ "Гольд и  СИРИУС"  глубоко вздохнул:   
- Боже,   до  чего  глупы люди?   Везде и всегда, одно и то же?
- Шеф, - спросил один из  парней,  -  чего  резину зря тянуть, - и гоготнул – пора бы из этой дамочки нервы потянуть, хотя бы «магнеткой», или попроще сигаретой и к сиске.
- Это тебе, Смурной, нравится  бабам титьки сигаретой прижигать, а мне нет. Мне это на нервы действует.
- Твое дело,  ты хозяин,  -  согласился тот,  кого  он назвал Смурной. - Только так быстрее.
- Тамара Николаевна, хотите я  скажу, где  вы прячете золотишко?
Антон внимательно  оглядел  комнату и ткнул  пальцем в сервант:
- Там?
Какая-то сила вскинула Крошкину  с  кресла  и она ринулась к серванту,  но Антон на лету схватил ее за  кисть  руки и,  не вставая с кресла, слегка повернул ее. Тамара,  описав широкий полукруг по залу вокруг сидящего в кресле Антона Соломоновича, как-то безобразно, некрасиво вскинув голые ноги так, что мелькнули кружевные трусики, ударилась головой о то же кресло с которого только что соскочила.
- Давай,  - приказал Антон  обращаясь  к  Смурному.
Тот вытащил из-за пазухи кожаной куртки,   две полоски  железа, загнутые  с обоих концов наподобие  монтировок и шагнул к серванту.
- Ах,  Тамара Николаевна,   Тамара  Николаевна?  Вот видите, как  все просто,   а вы хотели  все усложнить,   да еще, чтобы я взял очередной грех на душу?
Через минуту Смурной хмыкнул.
- Что? -  спросил Антон.
- Да так,   - ответил тот, - загадка для идиотов.  Сервант, понимаешь,  серийный, но видно  потаенный ящичек сделан на мебельной фабрике по заказу.
В серванте что-то  хрустнуло и  Смурной сказал:   
- Вот оно.
В  руках его была шкатулка палехской  работы.   
- Жалко портить, может быть гражданка  отдаст  ключик?
- Слышите,   Тамара Николаевна?
Антон дотронулся до её плеча:
- Ключик  Смурному требуется,  чтобы  не  портить труд художника.
Крошкина отвернулась  от Антона и достала из лифчика маленький ключик,  она швырнула его  к  ногам верзилы.
- Ну,  зачем же вы так, как собаке кость,   Тамара Николаевна,   человек может, обидится и сделать вам больно, верно  я сказал,  Смурной?
- В точку,  хозяин,  - согласился тот,  поднимая с пола ключик. - Всю жизнь мне швыряли на пол,  еще  с детдома, как  псу бездомному, вот такие,   с позволения сказать,    господа.
- Ого?  -  Удивленно прокомментировал Смурной то,   что увидел в шкатулке.   
Антон, не вставая с кресла, протянул руку.  Смурной подошел к нему и неожиданно,   даже для Антона,  плюнул в лицо Тамары.   Плевок был сильным и обильным.  Крошкина  вскрикнула  и принялась утираться рукавом платья, потом вскочила, но  все тот же Смурной тычком ударил её в грудь:
- Сиди,   ****ь и не  рыпайся.
Крошкина затихла в кресле.  Антон перебирал драгоценности, иногда  вынимал  их из шкатулки на  свет,   потом закрыл ее на ключ и передал Смурному. Встал, потянулся и посмотрел на Тамару,
- Была у вас власть,  было  у вас и золото,  что справедливо,  ибо  это глупо,  теперь власть наша и золото наше,   что достоверно, ибо это нелепо.  Так вот,  не  знаю,  поймете ли вы, Тамара Николаевна глубину  этого силлогизма,   скорее всего не поймете, но рекомендую понять  одно:  не пытайтесь куда-нибудь звонить,  или что-то предпринимать,  во-первых:  это бесполезно.  Во вторых - хлопотно, и в третьих,  если надоедите,  то и опасно для вас.   Когда я говорю - для вас,   то имею в виду не только вас - лично,  но и  вашего мужа, и вашу дочь в особенности.   До свидания, Тамара  Николаевна,  я был очень рад знакомством с вами,   не  разочаровывайте меня,   какими-нибудь, глупостями.   Телефончик, кстати, будет  у вас работать и оплачен за три месяца вперед,  вот  так-то.   
И уже закрывая за собой дверь,   сказал:
- Всего вам  доброго?   не теряйте самообладания? С золотом,  нужно расставаться  без истерик, легко.
Такого, глубокого унижения  Тамара Николаевна еще не испытывала.  Как не странно, но потеря драгоценностей не так потрясла,   как плевок этого верзилы, да и не сам плевок,  а то с каким глубоким,   с каким искреннем  презрением он это сделал, словно  она  была хуже "мокруши",   или «уховертки» какой?   Она чуть ли не до крови терла  мочалкой  свое  лицо и поняла,  наконец,   что этот плевок ни когда в жизни не смыть,   что он навечно запечатлен на ее лице, как клеймо  на теле разбойника.
Когда пришел ее муж. Тамара ни чем не показала,  что в доме произошло ограбление,   держалась она  внешне спокойно,   но то  и дело хваталась за лицо и впивалась ногтями в то место, на которое упал плевок,
- Что,  зубы болят?  – Спросил муж,  заметив эти движение. – Нынче зубы лечить, так лучше сразу утопиться.
- А? что? - спросила Тамара.
Так и не поняв, о чем её спросил Иван Иванович.
- Я спрашиваю: зубы болят?
Вопрос мужа показался настолько  странным и нелепым и в то же  время соответствующим  истине,   хотя болели не зубы, а душа, но боль от этого была не меньшей. И эта боль проецировалась на  её лице.   
Тамара засмеялась,   пугающим,   квакающим смехом,   а потом убежала в спальню и не выходила из неё до тех пор, пока Иван Иванович на следующий день не отправился в свой очередной поход в ИЧП «Дрозд». Вернулся  он после обеда с тем же плачевным результатом.
В ИЧП «Дрозд» принимали на работу лиц отслуживших в ВДВ, или частях особого назначения. В крайнем случае, принимали бывших работников милиции имеющих опыт сыскной работы.
                * * *
Уже три направления, теперь уже с резолюциями:  "Не требуется» и  "Не нужен" лежали  в кармане пиджака.   На следующей неделе Ивану Ивановичу дадут новые  направления и, кроме  того,   выдадут обещанное пособие по безработице.
Ни чего примечательного не  произошло в эти дни,  разве что цены  на  товары  продолжали неудержимо расти, и все чаще, и в больших объемах выплачивали  зарплату продуктами,  и  товарами первой необходимости. Когда-то,  казавшимися смешными предложения типа:  "Меняю - шило на  мыло",   стали обычными.   
Иногда, раздавался звонок в квартире и кто-то предлагал:  "Меняю ведро картошки,  на полведра свеклы».
«Могу принять ваши предложения,  по натур обмену, но только не предлагайте книги".
Ивану Ивановичу,   выдали  на неделю  пять  кило  морковки. Морковка была хорошей,  твердой и сочной,  а вот селедка,  была мелкая,   худосочная и с ржавчиной,   мясо само отставало  от костей,  даже мелких.
Тамара сидела дома,  в подавленном состоянии,  а Иван Иванович  бегал  по новым организациям  и привычно уже,   получал отказ.   
Так прошла еще одна  неделя, и Ивану Ивановичу недвусмысленно  сказали  в  "Службе занятости",   чтобы он самостоятельно искал работу,   пояснили,  что  через месяц,  ему пособие наполовину урежут, а  еще через два месяца, ополовинят на оставшую половину. А через три месяца совершенно снимут с учета, и живи, как сможешь.
На этот раз Иван Иванович принес в дом три кило сосисок.
Жены дома не было  и Иван  Иванович,  самостоятельно отварил пару штук, и с жиденьким чайком принялся есть.   Сосиски  были невкусными,   в  них все время попадалось что-то похожее  на хрящики и Иван Иванович, обильно поливал их ароматизированым уксусом…  Не успел он  доесть, как пришла жена.
-  Вот,  - сказал Иван Иванович, -  сосиски принес.
Но Тамара,  бросила на стол  какой-то листок.
-  Читай,  - сказала она.
Иван Иванович,   взял листок и прочел следующее:   "Письки, сиски - все в сосиски?"
Лицо Крошкина посерело и  затвердело, но  он  продолжал  пережевывать сосиски, словно превратился в автомат.   Разумеется,  Тамара  к ним  не притронулась,   а Иван Иванович с мрачным,    отрешенным видом,  ел.  Ел так,  как будто давил какую-то гадину, и в этом видел  смысл,   и  цель  своей жизни.   
На следующий день,  по местному радио,   МЭР города  Гаран Великолепный,  разразился бурной речью о происках антидемократических сил,  расклеивших  в общественных  местах поскудные,  лживые листовки. Он и божился,    и клялся,   что   сам,  и вся его семья, любят сосиски местного мясокомбината.  Потом,  по местному телевидению,  был показан сюжет на эту  же тему и мэр,  на глазах всех телезрителей, смачно   расправился с целой сосиской.
- Мы не позволим,   - сказал мэр   -  чтобы всяческая шелупонь дискредитировала  власть.
Затем он принялся отчитывать не сознательных граждан, которые  рубят  елки в городских парках и скверах, ссылаясь на нехватку дров для растопки печек.   
Приближался новый   год.   Заканчивался третий месяц со дня начала "Четвертой революции",  теперь уже   названной  во всех публикациях - «Демократически-победоносной».
                IV
За десять дней»  до начала  Нового Года,  какая-то властная, неодолимая сила потянула Тамару Николаевну на  городской рынок. Эта сила разрывала её душу надвое; ей хотелось забыть смертным сном все что произошло в этой комнате и особенно плевок Смурного, клейкий пахнущий гадкий.
Тамара дала себе клятву, что ноги ее не будет в этом  проклятом месте, но как часто наши клятвы являются столь же сильнейшей противоположностью нарушать их! Тамаре Крошкиной до сновидений, да слуховых галлюцинаций хотелось увидеть обворожительного и галантного Антона Семеновича.
Но, как оказалось впоследствии, в ней жила сила куда большая, и куда безумнее, чем могла прийти в это, по сути, хрупкое существо, в простую русскую бабу. Сила мщения! И как не странно вся эта  "немезидина" мощь сосредоточилась только на образе Смурного.
                * * *
В один из рыночных дней Тамара пришла на базар без четких и ясных намерений, как бы спонтанно ведомая некой посторонней силой. Она  почти сразу же увидела  представителя  компании «Гольд  и Сириус» с табличкой на груди: "Куплю золото". Сердце  подскочило и стукнуло у самого горла.  Тамару бросило в жар и  тут случилось странное:  Антон завертел головой, словно почувствовал её присутствие и через минуту-другую их взгляды встретились.
Сложная гамма чувств отразилась на его ухоженном лице
Вначале, как ей показалось, а может и вправду так было, он поглядел зло и настороженно, но это было мгновение. И вот - широкая  добродушная улыбка поползла по лицу Антона. Он приветственно помахал рукой и пошел к ней.
- Здравствуйте.  Тамара Николаевна.    -  Антон  сделал попытку поприветствовать её и чуть-чуть склонил голову в полупоклоне.
 - Надеюсь,  вы уже пережили горечь утраты?
- Вашей наглостью, но не Вашими молитвами, -  холодно ответила Крошкина и почувствовала как кровь приливает к её лицу.
- Ну...   - не определенно протянул Антон,   -  а.  я,  знаете, рад видеть вас в добром здравии. Поди, еще золотишко имеется, продаете-с
- Бросьте  из меня дурочку делать,  господин  представитель совместного предприятия,  или как там его?
- Предприятия,  предприятия»   голубушка!  Тут без дураков.
Он как-то неловко полез в карман и вытащил из него пачку мелких бумаг, переложил их в другой карман, а потом вроде как опомнился – к чему суета перед этой бабой? Однако сила инерции вела его все в том же ключе – оправдательном.
- Нет.   Я на самом деле  рад.   Видите ли, по роду своей деятельности мне приходится иметь дело с людьми,  скажем так,  в экстремальных ситуациях»   так вот,   нужно  отметить»  что вы вели себя не самым худшем образом.
- Спасибо за комплимент,  -  Тамара  горько усмехнулась,  - а этот, ну тот   что  плюнул мне в  лицо?
Неожиданно для самой себя спросила Крошкина.  И тут же  поняла,  что  именно жгучая обида была той силой,   которая привела  ее  на это злосчастное место,  а вовсе не желание увидеть Антона  Соломоновича.
- Ах!   Этот?  - Антон пренебрежительно махнул рукой,  – что о нем говорить? Так,  рядовой  сотрудник.
- Я могу его увидеть?   - Спросила Тамара,  еще не понимая, зачем.
- Да зачем он вам нужен, голубушка?
- Это мое дело.
- Да вот, он где-то  здесь ходит,  -  Антон оглядел толпу.
- Точно! Вон у пивного ларька  стоит.
И показал  Крошкиной  рукой в направление  пивного ларька.
Тамара ни чего не сказала Антону, а стала сквозь толпу пробираться к пивному ларьку.
Хотя  Смурной  стоял  в  пол-оборота» к ней,  но  Тамара узнала его. Антон тощился вслед за ней и всё спрашивал: «на кой лад сдался ей этот дегенерат».
Крошкина  решительно пробивалась, несмотря на толчею к пивному  ларьку.
Когда Тамара стала рядом со своим обидчиком, она крепко вцепилась в его плечо и рывком, развернула его лицом к себе.
Тамара плюнула  ему в глаза.  Слюна обильно скапливалась,   пока она шла и  ждала, этого мига.
Смурной дико взревел и бросился на Тамару, но  Антон,  едва  уловимым движением руки опрокинул его на землю и  тут же отпустил.
Смурной вскочил на ноги и стал дико озираться, не понимания, кто опрокинул его на землю
- Я, это, я – Смурной!
Антон схватил его пальцами за щеки и  почти в упор смотрел  прямо в дикие, на выкат глаза.
- Я это, понял?! Я, твой хозяин! Понят?!
Вдалбливал Антон ему одно и тоже, стараясь не привлекать внимание посторонних.
- Хозяин, - прохрипел Смурной,  - разреши,  я разорву эту сучку.
Тамара стояла бледная,  неподвижная,   как соляной столб в который,  Иегова превратил жену  Лота.   
Моментально,   вокруг их образовалось пустое  пространство,   но  появился  еще  один, прежний,  молчаливый знакомец Тамары. Он тогда всю операции простоял возле входной двери и, кажется, не обронил ни слова.
- Арчул, – обратился к нему Антон, - уведи Смурного и втолкуй ему. Что на части рвать он может только по моей команде. И еще одно вдолби в его голову, что я строго-настрого запретил ему,  на  сто метров подходить к этой - он кивнул на неподвижную Тамару, - гражданке.  Если что,  то ты меня знаешь,  Арчул.  Втолкуй так,  чтобы понял.
- Хорошо,  хозяин.
Тамара в  первый раз услышала его голос,  странный строй звуков речи и они показались ей сущей музыкой жизни. Оказывается страх пережитый только что, изменил все краски мира.
- Эй,   - сказал Арчул,  трогая Смурного за плечо.   
-  Эй, пошли, слышишь? Люди смотрят, а ты стоишь на коленях перед Антоном Соломоновичем. Неудобно как-то.
Смурной  бросил на Тамару  полный  ненависти взгляд и нехотя пошел рядом с Арчулом.  Когда они  скрылись в толпе,  Антон выдохнул из себя:   
- Ну ты даешь? -  и  добавил.   - Он же тебя, действительно на куски бы разорвал и ни кто, заметь это – никто не заступился бы, а напротив – все враз отвернулись, оглохли бы и ослепли!
- Ну и пусть,  - прошептала Тамара и провела рукой по щеке.
Это она делала уже в тысячный раз и все время ладонь чувствовала вязкую слюну Смурного. На этот раз она ни чего не почувствовала и вздохнув с облегчением ответила Антону:
- После такого, зачем жить?
-  Вот оно что! Ты за этим сюда пришла?  А я дурак не догадался!
Антон был удивлен.
- Не знаю,  - ответила Тамара,  -  получается,  что за этим.
- Слушай, - сказал Антон,  что-то решив для себя,  - ты же, как и твой муж,   сейчас ни где не работаете?  Кушать наверное нечего?
Тамара пожала плечами,  мол, как  все сейчас и  многозначительно посмотрела на своего  грабителя.
- Знаешь,  в тебе есть  что-то  от человека - это редкость, обычно люди,  как тля. А я люблю редкие экземпляры, будь то людей, или камней.  У  меня есть магазин,  поработаешь там  продавщицей,  а потом посмотрим.  Больших денег не обещаю,  но с голоду не помрешь,  а  твоего мужа  пристрою где-нибудь сторожем.
Тамара плохо понимала, о  чем идет речь,  перед глазами стояло перекошенное от ярости  и удивление  лицо Смурного, хотя его давно увел Арчул.
Антон Соломонович  ни чуть не меньше был удивлен поступком Тамары и задался в общем-то глупым вопросом.
Наконец, не преодолев в себе искушение  Антон спросил:.
- Интересно, какав муж у такой женщины как Вы?
- Что? -  Тамара вопросительно посмотрела на Антона.
- Муж у тебя какой,   спрашиваю,   поди верзила  под стать Смурному и ему палец в рот  не  клади?
Повторил  Антон свой вопрос.
- Да  уж…  - И  в это "да уж"  Крошкина вложила все,  накопившееся за долгие  годы, презрение  к  мужу.
- Бывает…   
Антон дотронулся  до  плеча  Тамары, словно  удостоверяясь  в том,   что  такое и вправду "бывает". Вот женщина, совершившая поступок, который иному мужику слабо будет сделать и где-то там, дома - муж; невзрачный, из породы телков.
«Интеллигент, наверное». – Подумал Антон, словно сам себя вычеркивал из этого ряда.
Да, так оно, наверное, было, поскольку за два века, как в России появилось это слово, значение его  расплылось огромным пятном охватывающей всех; от дьячка умевшего прочесть псалтырь, до социалиста, прочитавшего всех французских мыслителей просвещенья. А уж инженер путей сообщения, или телеграфист – само собой интеллигент! Без сомнения в интеллигенты попадали хорошенькие артистки и артисты, начальники департаментов и чины полицейских милицейских органов. России в таком широком понимании была и царская, и советская – сплошным обществом интеллигентов. Партийные интеллигенты периодически сажали в лагеря своих партийных товарищей, а взамен им, как по конвейеру на птицефабрике, шла новая смена партийной интеллигенции, иначе называемой номенклатурой, из недр комсомола. С запасных складов партийной бюрократии.
Больше Антон ни чего не  стал спрашивать,  только назвал номер магазина и сказал, к кому там обратиться.
Так, за пять дней до  начала нового Года,   Тамара  устроилась  на свою, первую в жизни работу,  в продуктовый магазин.
 * *  *
Перед новым Годом,  Ивану Ивановичу выдали пособие:   бутылку плодово-ягодного вина, комок слипшихся  фиников,  пол кило сахара,   пол кило муки, пачку молочного маргарина и горсть карамели.
 Новогодний  подарок  Тамары был куда богаче,  чем пособие Ивана Ивановича.
 Когда Тамара пришла в магазин,   на работу,   то директриса долго и пристально  рассматривала  её;  удивляясь,   что в  ней такого нашел её хозяин.  А ведь не с бухты бархаты позвонил, а причина была.
 Пока Тамара писала заявление, она ломала голову над этим вопросом и пришла к заключению,   что тут дело не в любовном романе,  а в чем-то другом,   это другое,   очень пугало Анну Николаевну, так звали директрису,   и она  решила присмотреться к новенькой. Но и Тамара Крошкина на мучивший вопрос Анны Николаевны ответа не имела.
                * * *
Как-то,  перед новым годом в магазин  забежал ее  "благодетель", Антон и Тамара, набравшись смелости,  спросила: 
- Антон Соломонович, что Вы во мне  нашли?
Тот удивленно посмотрел  на  нее,  а потом лицо растеклось  в улыбке: 
- Человека нашел дорогуша, а это такая редкость! Ну и  «во искупление  грехов молодости»,  дорогая Тамара Николаевна,   во  искупление…  К тому  же,  я не хотел, чтобы женщина, с таким темпераментом и с таким маниакальным упорством,  как Вы,  устроила на меня охоту…   
 - Вы серьезно полагаете,   что я могла бы?
- Вы бы посмотрели на себя,   тогда,  на базаре -  это убеждает,  что можете… Меня Вы убедили.  А, если совсем  по честному,  no-правде,  то и сам не знаю почему,   вы мне  приглянулись.    Я,  Тамара Николаевна, человек  интуиции,  порыва,   своего  рода художник и оставим этот разговор.
Вечером 31 декабря»  позвонили  в  дверь,  открыла дочь Ольга и крикнула матери: 
- Мама, тут  тебя  спрашивают?
Тамара вышла из кухни в фартуке с заляпанными тестом ладонями.  В коридоре  стоял Арчул и держал в одной руке букет хризантем,  а  в другой увесистый пакет.  Ольга с интересом рассматривала его.   
 - Совсем,  скажу  я,  замерз.  - Он  кивнул на букет,  - холодный вода ставить нужно,  в теплый нельзя совсем.  Хозяин послал.
Тамара приняла из рук Арчула подарки и сказала:   
- Проходи, обогрейся, гостем будешь.   Через  полчаса  пельмени приготовятся.
- Нет,  - Арчул развел руками,  показывая тем самым,  что он не против  бы. - Нет, дорогая,  хозяин будет не доволен.  Пусть будет в этом доме мир  и спокойствие, - сказал Арчул и вышел   
  - Кто это? - С любопытством спросил Иван Иванович,  он вышел из  кухни, где лепил пельмени, на не знакомый голос.
- Так,  один, с нашей работы. - Ответила Тамара. 
Иван Иванович понимающе  кивнул головой.   
Ольга дернула мать  за рукав.
- Ты чего?  - спросила Тамара. Дочь жарко зашептала ее на ухо: 
- Это,  мама,  не с  твоей  работы, это,  это…
- Что это? - Тамара была  напряжена,  как струна и боялась, что  дочь  скажет что-то ужасное,   и это ужасное начисто разобьет,  кажется,  уже складывающуюся жизнь.   
 - Ты ни чего не понимаешь,  мама! Это доверенное лицо Самого!
  - Фу ты?  - Тамара  глубоко  выдохнула.  - Конечно "самого", ведь я устроилась на работу  в  частный  магазин.
Дочь поглядела на нее с недоверием.  Родители,  как всегда, ни чего не понимают в  реальной жизни. А между тем,  Ольгу занимала одна мысль,  что же такое  случилось с ее мамой,  если могущественные силы,  могущество  которых  едва разгадывалось,  поспособствовали не только трудоустройству на теплое  местечко, но и посылают такие презенты? Мало того – Ольга могла бы поклясться, что однажды вечером, какой-то человек с нерусским акцентом остановил одного её настойчивого преследователя из дискотеки. И ей даже припоминается, как будто, странное имя было у преследователя - Смурной.
Дочь этой тайной матери была заинтригована, чего не скажешь и Иване Ивановиче Крошкине. Жизнь вроде налаживается, вот и он уже три ночи отдежурил на дровяном складе и даже нашел в этом много хорошего. Он, например; впервые увидел звездное небо во всей её потрясающей глубине и страшной красоте. Именно страшной – на этом бы Иван Иванович стал упорно настаивать, ведь каждая блестка на этом небе – звезда! Солнце-то вон, когда войдет в ярость – спасу нет, а тут тысячи тысяч звезд! Приглядишься – цветные как карамельки, но в середке, в середке есть нечто такое чего глаз Ивана Ивановича выдержать не мог, его словно раскаленной иглой протыкали. Посмотрит мельком удивиться и ужаснется миру небесному и начнут приходить в голову мысли разные, подхваченные ранее на дорогах жизни. Хотя какая такая дорога была у Ивана Ивановича? Да почти что ни какой! И все-таки, даже на этой дороге, оказывается, были оборонены случайные мысли.
Вот, например, если вечность, то значит ли это что в вечности нет разницы, когда умер Тутанхамон или когда умрешь ты, Что в ней все одно, что вчера было, что сегодня – есть, что завтра будет?
                * * *
Новогодние праздники растянулись на три  дня,   и  все  это время в квартире Крошкиных был: хлеб,  соль и вино.  Иван Иванович,  позволил себе,  даже,  двести  грамм коньяка?  После чего ему показалось,  что не все  так уж  плохо в новой революционной ситуации. 
Под пьяненькие мысли думалось легко и не страшно, просто думалось. Вот когда бы он мог представить себе,  что его жена,  Тамара,   так быстро и так  эффективно  приспособиться  к новым обстоятельствам?  А эти самые,  собственники,  все-таки не черти, не  монстры  какие-то,   а вполне приличные и заботливые люди, вот и под Новый год не  забыли, и  цветы - это же  сколько стоит?
Иван Иванович задумчиво поглядел в  потолок,   пытаясь  вычислить  сумму,  но  у него  ни  чего  не получалось   поскольку новые цены были не представимы  для его,  а старые цены и вовсе вводили в крайнее  заблуждение.  Хлеб,   к примеру,   или соль, стоили копейки,  а сейчас?   Иван  Иванович глубоко вздохнул и оставил  это безнадежное  занятие. Рука сама потянулась к стопке и добрая порция коньяка и вовсе разрешила всё неразрешимое ранее.
                * * *
В первый рабочий день после Нового Года когда Тамара и дочь ушли, зазвенел телефон.   Иван  Иванович с опаской поднял трубку,  мало  ли  что?  Женский голос спросил:   "Это квартира Крошкина Ивана Ивановича?"
- Да. - Ответил Крошкин.   
- Вас приглашают  на  завтра  к десяти часом,   для собеседования в ОРГАНЫ.  -  Голос сделал паузу и добавил:  - "КУДА СЛЕДУЮТ".
Иван Иванович,   враз покрылся  холодным,   липким потом.  Он тут же лишился сил и не смог даже уточнить,  по  какому вопросу.    Весь день,   он  метался по квартире не зная,   что предпринять и о чем подумать,   пришла  дочь  Оля и спросила отца:
- Папа,  что случилось? на тебе  лица нет?.   
- Вызывают.   -  Иван Иванович  виновато улыбнулся и развел руками,  мол, видишь,  как все оборачивается.
- Куда вызывают?  - переспросила  дочь.
- КУДА СЛЕДУЮТ.    - Ответил  отец,   это была магическая фраза,  которая вмешала  в себя  такое  количество смыслов и оттенков смысла,   что стороннему человеку,   не пережившему  "трех революций",   тайну  ее  вовек не понять,   она  понималась не умом,   а нутром.  Это было "нутряное знание",  наследственное, закодированное в генах еще во времена первой революции.
Официальные лица  говорили:  "Куда следует", например: "Обратитесь,   куда следует".  В этом  не было ни чего страшного и опасного.  Совершенно иной смысл приобретала фраза,  когда  менялось  окончание:    "Где  следует,   там с вами разберутся».
В этом случае появлялся особый,  трагический смысл в изменении окончания,  поскольку, "куда следуют"  (ет),  означало страшные и таинственные в своей  бездонности,    тайны,  туда,  "куда следуют",   в  разные  периоды революций,   "проследовали"  десятки  миллионов, а оттуда вернулись  десятки тысяч.    Чаше,  это  учреждение,  с   многочисленными  сообщающимися подразделениями, назывались  -  Органы.  Правда,  на официальных бумагах,  красовались аббревиатуры ОРГАНОВ,  но их можно было только созерцать глазами, как  буддийскую мандалу,  а произносить считалось дурным предзнаменованием.  Так и говорили:  "Накаркал?"  Поэтому, можно  было понять  растерянность Крошкина и всю глубину виновность его перед семейством.
- Папа, да не тяни ты? говори  толком,  зачем?   
- Для  собеседования.   - Сказал  Иван Иванович и чтобы прекратить дальнейшие вопросы, добавил:
- А  больше я не знаю.  Не сказали.
Дочь на минуту задумалась,   а  отец стоял  перед  ней,   как школьник  перед учителем и ждал,  какой  вердикт вынесет ему, его же дочь,   наконец, она посмотрела на  отца и сказала: 
- Успокойся папа,  видимо ни чего  страшного,  они по ночам  приезжают, если что серьезное,  а тут звонок.  Только ты, там,  не  очень-то распространяйся,   хвали власть нынешнюю и ругай прежнюю, но в меру; они,  это,  любят. Может насчет работы, служба какая. У них с кадрами напряжонка.
Иван Иванович крепко задумался и особенно о  том,   что "приезжают ночами".  За тридцать лет безупречной работы  и спокойного бытия,   все  как-то  позабылось и казалось страшной сказкой, рассказанной шаловливым  детям  на  ночь, чтобы скорее угомонились  и   уснули. Страшной сказкой,  как подъезжают к домам  "черные маруси"  и из них выходят суровые люди в длиннополых  плащах, хозяйски    поднимаются по лестничным маршам…   
Но сейчас все вспомнилось,  и от этого -  "вспомнилось",  ему стало жутко.    Чтобы как-то отвлечься, Крошкин   включил телевизор и в комнату ворвалась раскаленная атмосфера политических страстей столицы.
"Демолобы" обвиняли "Демофилов" в предательстве интересов "Четвертой революции",    а какой-то политик из числа приверженцев  "всеобщности  и  равенства"  истошно  орал на площади, призывая  всех "к всеобщему и поголовному неповиновению".  Выражение   -  "поголовное" - любили все политики со времен еще первой,    кажется, "февральской революции". Где-то бастовали. Где-то стреляли,  взрывали,  убивали,  брали в заложники,  торговали всем,   чем только можно,   от  коровьей, до человеческой печени.    От зародышей овец и баранов,  до новорожденных  младенцев.
Какой-то человечек суетливо спрашивал всех и каждого, встряхивая своей челочкой «аля-фюрер»: «Вам нечего продать? Нет, Вам действительно нечего продать? Неправда – Вы лжете. Лжете, Лжете! У Вас есть парные органы. Знаете что такое парные органы? Ах, знаете! Тогда прекрасно! Тогда нам есть, что предложить на мировые рынки кроме газа, нефти и сыворотки крови! Так что не пропадем господа! Да! Не пропадем!"
А над всем этим срамом на радужных крыльях в свете софитов, лазерных лучей,  плыла реклама: подхихикивая, подмигивая, притопывая, припевая, пританцовывая, обнажая девичьи попки и пупки.
Реклама! Реклама! Косяками, густо! Назойливо и от того  предельно противно. Иван Иванович, плюнул и выключил телевизор.   
Пришла жена, и он сообщил ей неприятную новость, что его вызывают «куда следует».  Тамара вяло отреагировала на нее.   С непривычки вставать рано и целый день  стоять за прилавком, у нее  разболелась  голова, и "гудели"  ноги.
 Вечер  прошел тихо,   полусонно,  Ольга  "включилось" в плеер и сидела  блаженно закатив глаза, Тамара смотрела мексиканский  сериал "Они тоже плачут". Иван Иванович  пристрастился к чтению и уткнулся в очередной  роман Ивана  Ефремова.   Сквозь перипетии сюжета, нет, нет, да и проступала  сосущая сердце  тревога по поводу вызова в ОРГАНЫ.
                * * *
Здание, грозного и всемогущего,  учреждения ОРГАНОВ находилось на проспекте "Валино" в пятиэтажном здании,   облицованного  "под  шубу" и покрашенного черной краской,   все  это создавало особое,  гнетущее  впечатление на тех, кто  приходил сюда не по собственной воле.   Новая революция только сменила эмблемы на дверях,  да флаг  на крыше, но не тронула  внутреннего содержания и, самое главное, традиций этого заведения.    И не мудрено, эмблемы свежи, а кадры те же!
Иван Иванович вошел в приемную на  "ватных ногах",  едва держащих его трепещущее тело,  дежурный - мужчина в гражданской одежде,   но с офицерской выправкой сверился  со   списком вызываемых,   затем  вызвал сопровождающего и  Ивана Ивановича повели по длинным,  и узким  коридорам,  по переходам в само чрево учреждения. Наконец они  достигли дверей с золотой надписью - "Приемная".
В этой приемной, на кожаном диване с  высокой спинкой,  сопровождающий оставил Ивана  Ивановича,   под надзором другого "гражданского человека". Но Иван Иванович посидел на этом кожаном диване,   не более  трех минут.   Раскрылась двойная, маренного дуба тяжелая дверь,  и всосала в себя  Крошкина.
Теперь он сидел уже на неудобном стуле, узком и высоком – ноги не доставали пола,  напротив розовощекого,   седоватого, подтянутого  мужчины.   Тот отложил в сторону  какую-то папку и посмотрел  на Ивана  Ивановича.    Взгляд был пронзительный, даже прожигающий щуплое тело Крошкина взгляд. Как бы вместо человека - был живой рентгеновский аппарат, нацеленный не только «просветить содержимое Ивана Ивановича, но и прижечь отдельные места оного.  От этого взгляда не возможно было бы скрыть даже проглоченную ненароком  пуговицу, не то что мысли,  которые начертаны были на лице Ивана Ивановича аршинными буквами.
- Страшно,   да? - Осведомился  мужчина.   
Иван Иванович пролепетал,  что-то похожее на:  «Есть такое».
- Если страшно, то значит, есть и вина,   верно ведь?
И не дождавшись ответа Крошкина,  сказал:
- Зовите меня Петром Петровичем".
Крошкин воспользовался случаям и начал свою оправдательную речь. Начал сумбурно, непоследовательно, но кто бы на его месте смог бы защищать себя так же как защищал себя Цецерон против нападок заговорщика Каталины.
- Я всегда был лоялен к властям. Я работал и ни чего кроме работы не знал. За что меня сюда вызвали?
Возникла пауза,  которую  нарушал  только  громкий ход  напольных часов.  Петр Петрович  спросил Крошкина:
-  Разумеется, вы не догадываетесь, зачем вас вызвали сюда?" И Зумазжихина Вы не знаете?
- Нет. Зумазжихина я знаю, – обрадовался Иван Иванович, что хоть что-то он знает. Он пьет кофе с печением Рафаэло.
Иван Иванович как-то несолидно шмыгнул носом. Возможно, от волнения у него размякло в носу.
- Значит, Зумажихин пьет кофе с Рафаэло. Так?
- Истинно так, товарищ…
- Ну, я же просил просто: Петр Петрович. Ладно, Бог с ним с Зумазжихиным, разберемся. А вот как  Вы  отнесетесь  к  тому,  чтобы вспомнить ваше детство?
Петр Петрович сделал многозначительную паузу, откинулся на спинку кресла и стал вертеть в руках остро отточенный карандаш.
-  Рассказы Вашей покойной  матушки, не припомните?
И опять возникла короткая пауза, Иван Иванович  напряженно думал,   о чем следует вспоминать,  а о чем   не следует. Да и по правде говоря, вспоминалась всяческая, ничтожная подробность.
Например, такая, что от постоянного мытья пола  водой с песком  и шорканья его голиком у них в доме на одной половичке образовался сучковый желвак. А  дядя Гоша – соседний плотник, как-то сказал, показывая на него пальцем:
- Помирать буду и скажу: всем прощаю, но пихтовому сучку нет моего прощения.
Петр Петрович открыл папку и спросил:
- Иван Иванович,  вам ни о чем не говорит такое имя:  Ганс Дитрих Хуберт?   
И увидев, как вздрогнул Иван Иванович,   удовлетворенно  сказал:
- Вижу, что оно вам известно.
Петр Петрович  облегченно  откинулся на спинку сидения  и   очень доброжелательным тоном,  произнес:
- А мы думали, что опять пустышку вытянули! Ан, нет! Чистый выигрыш и ни чей, а наш!
Потом с изрядной теплотой в голосе, если вообще его голос был способен настраиваться на такие тембры, сказал:
- Послушайте, Иван Иванович,  что это мы сидим с вами как на допросе  каком?   Может  быть  кофеёчка  с коньячком  а?   
И   не дожидаясь ответа Крошкина,  произнес в микрофон.
- Кофе с коньяком, на двоих.
Он широко  и приветливо улыбнулся Ивану  Ивановичу и  пригласил к  небольшому, низенькому столу, что стоял в углу его кабинета
- Пройдемте,  нам  там будет удобнее продолжить  наш приятный  разговор,   Дитрих Хуберт
И  заметив недоуменный взгляд  Крошкина, засмеялся и сказал:   
- Вот увидите,   что разговор   для  вас, Иван Иванович,   будет  самый, что ни на есть приятный? Ну и для нас конечно. Мы  нашли Вас, следовательно заслуживаем… Гм... м... Некоторого поощрения по службе.
Не успели они расположиться  в креслах,  как в  комнату  вошел молодой  человек с  той же  офицерской выправкой какие, по всей видимости,  только  и водились в этом учреждении. В руках у него был поднос, сервированный к десерту. Заходил он два-три раза незаметный, как тень и ловкий как фокусник.   
- Ну вот,   мы и одни, Иван  Иванович,  а правильнее,  наверное,  было бы сказать: Иван Дитрих Хуберт, или Иван Ганс Дитрих  Хуберт.   не знаю уж,  как правильно будет?  Вашего отца звали-величали  именно так: Ганс Дитрих Хуберт. Знала ли это Ваша мамаша, нарекая Вас именем Иван, что в переводе на немецкий и есть – Ганс.
Крошкин поперхнулся кофе,   а Петр Петрович  услужливо протянул ему салфетку, словно работал не а ОРГАНАХ, а в фешенебельном ресторане. Впрочем, есть люди утверждающие что лучших лакеев, чем средний персонал спецслужб трудно отыскать: они дисциплинированы, выдержанны, сметливы и в них есть аристократизм воспитываемый в воинском строю.
- Ну,   не стоит так волноваться,  господин Крошкин-Хуберт. Жизнь,  война…. Словом, вселенский катаклизм и на  фоне его обычная,  земная, так  сказать,  любовь простой русской девчушки из глухого сибирского села  к военнопленному пареньку… Это так понятно, так по- человечески.
Он замолчал,  ожидая реакции Крошкина, но тот сидел в ошарашенном состоянии не понимания что к чему и что зачем?
- Н…да…  -  с чувством произнес Петр Петрович.  -  Ну что же, не стану тянуть кота  за хвост,   Иван Иванович,   если  угодно вас  так  называть.   Дело в  том,  что по международным каналам…   словом,  есть такая в Германии организация,  которая разыскивает,   точнее  устанавливает  судьбы бывших военнопленных немцев. В России…
Петр Петрович сделал глубокую  паузу и отхлебнул кофе.  Заметив,  что Крошкин не пьет,   а вытаращил на  него  глаза  и смотрит  на него как на фокусника...   Рассмеялся:   
- Да пейте,  пейте же Иван Иванович;   что вы меня рассматриваете, как экзотическую невидаль?
Выждав с полминуты и убедившись,   что Крошкин сделал пару глотков кофе,  он сказал:
- Должен  Вам сказать,  что  у  них - там, на Западе, несколько иное  представление,  о  демократии и правах человека,  чем  у нас.  Конечно   представления во многом ложные и даже нелепые, но… Так  вот,  наш Президент перед их Рождеством   встретился   с  их  Президентом и они подписали ряд договоров в том числе,   и  о правовом  сотрудничестве,   но это, так сказать гарнир  к  главному,  а главное.
Голос Петра Петровича  достиг самых  доверительных ноток  на  которых  он был  способен:   
- Только возьмите себя в руки, Иван Иванович….
Петр Петрович  налил  вместо   кофе  полную чашку коньяка:
- Вам лучше выпить вот это  и  залпом,  поверьте мне  - это помогает.   
Завороженный голосом  и  обескураженный таким приемом,   Иван Иванович,  как марионетка,   взял  в  чашечку с коньяком и  выпил,   как советовали ему,  "залпом".   Коньяк обжег  пищевод   и  тут  же растворился  в крови, и приятно  закружилась голова,  и отступил куда-то страх,  исчезло  напряжение от странной речи  самого Председателя учреждения Органов.
Тот, выждав минуту другу, продолжил:   
- Я  могу  Вас поздравить,  Петр  Петрович.  Вы  теперь  очень состоятельный человек даже по меркам Запада.   Ну,  а  по  нашим…
Он воздел руки к потолку.
- Я даже боюсь  сказать,  как вы богаты.
Если бы бомба разорвалось за окном,  то  этот взрыв не  мог бы  потрясти так,   Ивана Ивановича,   как  потрясло только  что услышанное,   вихрь противоречивых  чувств охватил его,  в голове  пролетали одни  за другими различные видения и  сквозь это, едва слышно  пробивались, как журчание горного ручейка,  слова его собеседника.
- Полный  текст завещания  хранится у нотариуса,   в Дрездене,   но сумма наследства нам известна,  что-то в пределах  сто миллионов дайчмарок наличными  и примерно  столько  же в ценных бумагах,   а  так  же  загородная  усадьба  где-то на границе с Францией.   Вам чертовски повезло,   что у  вашего  деда  был единственный сын -  Ганс, а всех других близких родственников господь Бог прибрал  много раньше,  чем умер  ваш дед.   Словом, нотариальная  контора сумела подсунуть  через своих лоббистов в аппарат канцлера запрос:  о судьбе Ганса  Дитриха Хуберта.  Наши органы по поручению Президента проверили прохождение военнопленного с такой фамилией. Как выяснилось,   в архивах наших органов был зафиксирован роман Ганса Хуберта,  с  одной особой,   в сибирском селе,  Калары.
Он вскинул на Крошкина свои совиные глаза и спросил:
- Вы  же оттуда родом? Так вот,   из оперативного  донесения,    следовало,   что у него был короткий роман  с вашей матушкой,    Крошкиной Еленой Ивановной итогом  которого,   стали  Вы,  уважаемый Иван  Иванович.
Он отхлебнул,  уже  остывший  кафе  и потянулся за  бутылкой  с коньяком:
- Может еще? А Иван  Иванович?
Домой Крошкина привезли на  служебной машине с  мигалкой  и с воем пронзительной сиреной на крыше "Тайоты-ниссан".   
Два молчаливых сотрудника проводили  пьяного  в дым   Крошкина,  до дверей квартиры и помогли  войти в нее.   Обомлевшая и даже испуганная дочь  принялась раздевать отца,   За свои  пятнадцать лет, она впервые видела его таким пьяным,  он что-то бормотал несуразное,  вскакивал,  размахивал руками,   кому-то  грозил "свернуть шею. Растоптать и смешать с грязью",  то принимался плакать,  повторяя:  "Мама!  Мамочка ты моя?"
Словом,  пока не уснул на диване, Ольга  намаялась  с  отцом.    Тамара пришла»  как  всегда  поздно,  уставшая,  с пакетом в котором  приносила продукты.   Ольга рассказала  ей.   Что отца привезли пьяным из того самого учреждения,   что его завели в квартиру сотрудники, что отец  нес какую-то чепуху и  все время говорил, что они уедут в Германию, в Фатерланд.   
Тамара, сгораемая жгучим любопытством,  попробовала разбудить Ивана Ивановича, но тот только мычал и взбрыкивал ногами.   Утром,  когда  Тамара   собиралась на работу, он прошел в ванну и долго, из ванной слышались  стоны и плеск воды.  Тамара,   достала  из  серванта   (из того самого,  развороченного СМУРНЫМ) початую бутылку водки, налила полстакана и приготовила  несколько  бутербродов  с минтаевой икрой,   когда Иван Иванович вышел из ванны она сказала ему:   
- Эй,   гуляка?  иди, опохмелься.
Иван Иванович,  покачал  головой:
- Не  могу...   
- Иди,   иди,  да за одно  и расскажешь,  где и  по какому поводу напился,  как зюзя.   
рошкин, все так же,   постанывая,   прошел на кухню,  он ни грамма не верил в то,   что  ему рассказали,   приписывая  все действию  алкоголя  и собственному  воображению,   вот только, как понять,  от чего, зачем его поили коньяком  в этом учреждении? А то, что он пил там с  этим,  как  его? Петром Петровичем - это отлично помнил? Да и голова, все его  внутренности говорили  о том,  что действительно пил  и так много,   как ни когда за все свои пятьдесят четыре  года.   
Тамара - таки настояла на том,   чтобы он выпил,   водка не шла, по крайней мере первый глоток  вызвал взрыв такой обильной и глубокой рвоты,   что  ему показалось,   что его уже  рвет позавчерашним,  И все-таки  с третей попытки,  он допил водку и ему сделалось хорошо.  Сознание  прояснилось и  многое из того,  что говорил Петр Петрович,   вспомнилось,
  - Ну и о чем тебя там спрашивали? - Тамара поглядывала на часы,  ей пора было уходить  на  работу
   Крошкин бухнул сразу:
-  Я миллионер,  Тома!   
- Пока ты – дурак!   Пьяный  и больной  с  похмелья,  дурак!
Ответила  жена,   одевая пальто.   
-  Ты говори толком,   мне не когда выслушивать твои  пьяные  бредни.   
- А я не брежу!  - вдруг взвизгнул.  - Не брежу,  черт бы вас всех побрал!
Тамара так и села на табурет,  не зная,  что и подумать над этой выходкой мужа,  она ни когда не видела его в таком состоянии. Тамара жалобно  сказала:
- Иван,  мне действительно пора  уходить, что там произошло?
   Но Крошкин  все тем  же,   не весть откуда взявшимся у него визгливым голосом выкрикнул:
- Что слышала я же тебе русским языком сказал - я миллионер!
"Ну вот - подумала Тамара,  -  Ну вот оно и вылезло,  вот он и вылежал тогда,   что же делать-то?  Как же его одного оставить? А я, дура,  ему водки  подсунула?"   
Крошкин слово  догадался, о чем она думает и уже  обычным, не чужим и визгливым голосом,  а своим,   сказал:
- Ты,  наверное,   думаешь,  что  я с ума сошел? Так нет, хотя с ума сойти   вполне возможно,   у  меня, у нас  - поправился Иван, - объявилось  наследство  в  Германии,  вот меня и вызвали,   чтобы об этом сообщить.   
- Но,   как же это,   Иван?  -  Тамара была потрясена.  – Как же?  Откуда?
- Я,  оказывается вовсе  не  Крошкин,  а Иван, или Ганс что одно и то же Дитрих Хуберт, вот так.
Сказал он и  тем  еще больше озадачил жену.   
Ведь за всю жизнь он и разу не помянул своей жене о материнской тайне. Ни разу! Уйти на работу и не выяснить все -  стало делом невозможным,   "черт с ней с работой" - подумала Тамара,  - как-нибудь  выкручусь,  да ведь не на целый же  день?  ладно,  можно и позвонить  этой надутой индюшихе,  ни чего,  проглотит».   
Она не стала задавать вопросов мужу,   а  подсоединила телефон к розетке и набрала номер  магазина. Сказала, что муж заболел, и она вызвала скорую помощь и ждет,  что придет,  как  только  все уладит.
По разговору,  было видно,   директрисе  это не  очень понравилось,   но  Тамара  не стала  вдаваться  в  дискуссию и решительно положила трубку. Она разделась и вздохнув,   вытащила из серванта остаток  водки,  обращаясь к мужу, сказала:
- Пошли Иван,  посидим  и ты мне все,  по порядку,  спокойно,  расскажешь.

Когда водка была  допита,  а муж рассказал все,  что знал и что запомнил из рассказа Петра Петровича,   Тамара  не  только поверила,  но в голове ее созрел  план:   
- Все!   ни дня,    ни  месяца  не останусь здесь!   -   заявила она.
- Проклятая богом  страна,  проклятые революции,  все  будь оно трижды, на три ряда,  проклято!?  Завтра же продаем квартиру,   дачу,  все манатки,  получаем загранпаспорта и уматываем отсюда!  Уматываем Иван?  Уматываем!
В эту эмоциональную  тираду  вплелся телефонный звонок.  Тамара подошла к телефону,  кто-то  спрашивал Ивана Ивановича.
- Это тебя,  - сказала Тамара и положила рядом трубку.   
- Здравствуйте,  с Вами  говорит  председатель фонда помощи животным.  Семинпов  Сергей Никодимович.   В начале разрешите мне от всей души,  от всего сердца,   так сказать,  поздравить вас с обретенным наследством и наше общество с  благодарность приняла бы вас,  господин Крошкин,  почетным членом нашего чисто экологического общественного движения…
Он еще что-то говорил, долго и воодушевлено.  Иван Иванович,  все это  выслушивал с завидным  терпением, поскольку,  что бы там не говорили, а все-таки приятно  слушать  дифирамбы,  тем более,   если  они обращены к тебе.   
Такой "наплыв"  почтении и почитании,  был  для Ивана Ивановича  внове, ему никогда в жизни не приходилось выслушивать зараз столько лестных слов о своей особе.
Телефонная трубка то и дело  источала мед и бальзам на  душу Крошкина, и  душа его утомилась,  объелась меда, и бальзама в тот день, и вечер.    На следующий день,  уходя на работу,  Тамара  сказала мужу:
- Ты ни кому ни  чего не обещай,  вишь как их разобрало,  разинули рты на чужое, теперь косяком пойдут.
И она была права, телефон то и  дело звонил,   кажется,   десятки Фондов  и  благотворительных  организаций встали  в  очередь к телефону Крошкина, после обеда,  утомленный,  Иван Иванович,   выдернул телефон из розетки.  Ушел в спальню,  разделся,  мечтательно посмотрел в потолок и умиротворенный,  уснул.   
Вечером состоялся совет,   мечтания матери и отца  охладила дочь:
- Папа и мама, - сказала она,  - пока мы не имеем на руках ни клочка юридической бумаги,   так  что "губы раскатывать  пока рано".
- Что же ты  предлагаешь? - спросила Тамара   
 - Набраться терпения и ждать,  - ответила дочь. - Если уж  нашли папу,  эти самые юристы из Дрездена,  то они же и  дадут  о себе знать,   они не отступят, потому что и им  «обломится с папиного наследства».
На удивленный взгляд отца и матери,  она ответила:
- Вы что же думаете,  они там из любви к нам  стараются? Как  бы не так!
- Да откуда  ты это все знаешь,   дочь? - Воскликнула Тамара.
- Знаю,   - ответила Ольга таким  тоном,  что переспрашивать отпала охота.
- Как же ждать-то?  - Спросил  Иван Иванович   не  известно кого.  - Тут телефон  пришлось отключить,  все требуют,  просят, умоляют помочь.  Разве такое долго выдержишь?
- А ты,   папа помоги,   если просят,  - посоветовала дочь и спросила:
- У  тебя уже есть  чем помогать? У тебя уже валютный счет в банке  с  миллионами имеется?  Ты уже в наследство вступил?
Словом,  дочь спустила родителей  с небес на землю и,   оказалось,   что  на земле стоять, не так уж  и плохо,   по  крайней мере,  привычно.     Прошла неделя, Иван Иванович сидел дома с отключенным  телефоном  поскольку,  как только включал его,  так начинались звонки  от незнакомых, полу знакомых людей и от общественных организаций. Однажды позвонили даже из приемной самого  мэра, поинтересовались не нуждается ли  в  чем  господин  Крошкин?
Петр  Петрович  уже  ни в чем не  нуждался.  Тамара ежедневно приносила с работы продукты,  которые  брала  "под  запись", словом Крошкины  ждали и дождались.
Однажды, уже весной» к их дому подъехало сразу три машины, и  из  них  вышла  целая делегация.  Правда в квартиру  вошли только четверо:  зам администрации  по  социальным  вопросам господин Березовский Абрам Самуилович и два иностранца  с  переводчицей.
В квартире  был  один Иван Иванович к тому же одет по  домашнему, от чего чувствовал себя крайне неловко,  гости прошли в зал и Березовский,   видя смущение Ивана Ивановича, посетовал на то,   что не мог дозвониться и вот  пришлось  заявится без предупреждения.  Иностранцы,  а это были немцы, держались подчеркнуто строго,  даже сухо, говорил по сути дела только высокий,   худощавый немец,  девушка переводила с задержками и потому монолог доктора Рудольфа Фон Кроница изрядно затянулся.  К тому же у этого доктора была нудная привычка, говорить обстоятельно с долгими отступлениями от темы.
Представившись,   как  поверенный  нотариальной  конторы "Кронос и К" и показав соответствующие  документы  Крошкину, он  изложил  суть  своего  визита к нему. Суть заключалось в печальном факте, что, по всей видимости, дед клиента, господин Густав Хуберт
Он специально помянул несколько раз о том, что родство Крошкина с этим умершим миллиардером вероятно, но еще не достоверно.
Так вот этот предполагаемый дед Крошкина завещал все свое наследство:
- Возможному ребенку мужского пола, единственного своего сына Ганса Дитриха Хуберта, если такой найдется.
И продолжал нудным голосом  будто проповедовал воздержание от еды и питья.
- Его сын  как ему было известно, попал в русский плен, но он был истинным верующим человеком и потому надежды не терял. Завещание после ужасной катастрофы с его сыном Гансом, он не стал переписывать. По всем имеющимся у нас сведениям Ганс Дитрих Хуберт захоронен на специальном кладбище НКВД в поселке Калары.
Доктор еще продолжал говорить монотонно не ускоряя и не замедляя свою речь, обеспокоенный единственным: верно ли переведены его слова на русский.
- Следующий пункт завещания, – продолжал доктор определяют порядок вступления в наследство. Этот порядок обременен условиями. Я обязан особо сказать об этих условиях.
1. Наследник принимает гражданство Федеративной республики Германии.
2. Имеет местом постоянного жительства территорию Германии
3. В совершенстве владеет разговорным и литературным  немецким языком
4. Он и его дети принимают полную родовую фамилию отца.
После этого доктор Рудольф передал Ивану Ивановичу копию текста  завещания, переведенного на русский язык,  а так же оставил  номера  телефонов своего представительства и германского посольства,   сказав при этом,  что в случае каких-то  затруднений, им там помогут.
В заключение этого почти часового разговора,  молчавший до этого времени,  второй немец. Положил  на  колени  дипломат  и  вытащил  из него три  пачки странной,   не виданной до этого Крошкиным,  валюты,  а так же лист    гербовой  бумаги.
Переводчица,  выслушав долгую речь этого немца, пояснила Крошкину,  что нотариальная контора  понимает  в  каких  сложных условия находятся граждане великой державы и потому посчитала возможным выделить часть  средств из тек, что перейдут впоследствии,  господину Хуберту младшему в качестве наследства. И пояснил, что с этой суммы денег все сборы и налоги уже уплачены.
Немец ткнул авторучкой в бумагу и  Иван Иванович,  понял, что в  этом месте он должен  поставить свою подпись.   Одно его смущало, как расписаться, как обычно, или по-новому - Хуберт?  Переводчица тоже не знала и стала  спрашивать у представителей нотариальной конторы.  Потом сказала  Ивану  Ивановичу,  что  поскольку он  еще  не сменил  фамилию  и не является гражданином Германии, пусть распишется,  так,  как он это делает всегда.    Часа через два посетили  ушли,  а зам главы города,  не понять зачем,  с какой стати,  долго  тряс руку Ивану Ивановичу, приговаривая: \
- Поздравляю,  поздравляю,  душевно рад,  рад…
И все время, пока тряс руку Крошкина жадно, с вожделением поглядывал на стопку зеленых банкнот, лежащих на диване.
Казалось, если бы полгорода выехало в Германию на постоянное место жительство, он тут был бы рад безмерно!
                * * *
Вечером, Тамара пришла не одна,   а с  молодым  человеком. Он представился Ивану  Ивановичу, Антоном Соломоновичем. Тамара была явно смущена и  в десятый раз повторила мужу,  что это хозяин магазина в котором она работает.   
Антон Соломонович пришел не с пустыми руками и  пока  Иван  Иванович  и их гость,   обсуждали погоду и  прогноз  на будущий урожай,  Тамара накрыла на стол и позвала  мужчин.
Как оказалось,  история появления на  свет Ивана Ивановича, под фамилией Дитрих не была секретом для Антона Соломоновича,   что и  выяснилось после  первой же рюмки превосходного армянского коньяка,   выпуска  еще прежней,  революционной  эпохи,
- Между прочим,   - сказал Антон  Соломонович,   - посасывая дольку лимона,  - мы все, по крайней мере европейцы,  являемся родственниками и довольно близкими.   Это строго установленный научный факт,   даже не генетический,  а  чисто арифметический, как в  той древней индийской легенде о шахматах.
Он прервал свой монолог и поглядел на  Тамару,   Ольгу и Ивана Ивановича, и сокрушенно покачал головой,
-  Простите меня,   занесло бог весть  куда.
- От чего же,  интересно,  - Тамара попыталась сгладить неловкость,  - правда в математике мы не сильны,  но наверное так оно и  есть.
- А ладно? Махнул рукой Антон.  - Я  собственно вот по какому делу зашел Иван Иванович,
Тот поглядел на него непонимающе, какое дело может быть у  Антона и его? Тот прекрасно понял  этот взгляд и ответил:
- Может,   может,  господин Крошкин! Еще как может; я так  понимаю,   что вы уезжаете  в Германию?
- И как можно скорей.
Буркнул Иван Иванович,   явно томясь присутствием этого человека,  который  знает о нем больше положенного постороннему.  Он несколько  раз уже бросал сердитые  взгляды Тамаре,  но та не замечала их,   или делала вид, что не замечает.
-У фирмы, которую я представляю,  есть в Германии коммерческие интересы и мне  бы  хотелось иметь там  своего человека, так сказать,  родственного  по  духу.
Антон сделал многозначительную паузу и продолжал:
- Конечно, я не требую к себе любви и других высоких человеческих качеств, меня устроит, пусть Вам не покажется странным и диким, но это так – честное слово.
Заметив удивленный взгляд Ольги, он спросил её: «Вы не верите в «честное слово»?
- Не верю. – Ответила Ольга, прямо смотря в глаза Антону.
- И напрасно! Напрасно! Есть люди, которым можно верить ИХ «честному слову». Вот взять Арчула – грузин из какой-то горной деревушки, почти безграмотен, но у него в крови колёном железом прописано – умри, а свое слово сдержи. Среди кавказцев много таких, но не дай Бог, а точнее для многих – Аллах изменить вот этот состав крови, даже на чуток, даже невольно и всё – там, где была честь моментально место занимает нечисть!
- А Вы всегда держите своё слово? – Спросила Ольга.
-  Сложный вопрос, девушка, очень сложный. Если я скажу «да» – я совру, если я скажу – «нет» и это будет ложью. Я офицер, бывший офицер и сын офицера, так что честь, это для меня не пустое слово, но быть честным везде, со всеми – это юродство. Это Ольга Ивановна, если хотите святость. Помните у Пушкина: «Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его…»
Крошкин молчал. Антон  почувствовал натянутость в отношениях с хозяином дома и стал прощаться.
- Спасибо за хлеб-соль, прошу покорно простить за причиненное  беспокойство, может, что сказал не так. Пожимая руку Ивану Ивановичу, сказал:
- А над моим предложением советую хорошенько подумать. Германия – великая страна и Вам, уважаемый, не дадут сидеть просто так с таким капиталом. Он запроситься работать! Попомните мои слова, запроситься!
Уже на пороге,  обращаясь к Тамаре, он сказал:
- Тамара Николаевна, я так полагаю,  что Вам  уже нет ни какой нужды стоять за прилавком, я распоряжусь,  чтобы вам все документы,  ну там расчетишко какой,  сделали.  Во-истину, нас сам Господь Бог свел через искушение. Вы так не считаете?
Тамара что-то ответила ему, негромко и коротко,  но ни кто кроме Антона не услышал этот ответ.
- Странный человек этот твой директор магазина, – сказал Крошкин, когда за Антоном закрылась дверь.
- Мне показалось, он глаз положил на Ольгу.
- Чего ты мелешь? Ольга еще девочка… А ты еще рюмку дерни, так может еще чего-нибудь покажется. Привык сидеть в своей конторке как жук древоточец в ножке стола, а тут мир, огни, общение…
- Вот это-то меня и пугает… - Сказал Крошкин и ушел в свою спальню.
                * * *
Следующая неделя прошла  в бешенном,  непривычном для семьи Крошкиных, темпе. Даже дочь -  Ольга  перестала  ходить в школу и включилось в процесс  продажи  квартиры,   дачи,   домашнего скарба, получения заграничных  паспортов, обмена дойчмарок на рубли,   покупки билетов на  самолет до Москвы. Все это на фоне   каких-то,  ни к чему не  обязывающих визитов  и незнакомых визитеров.
                * * *
И вот настал день отлета.   Потянулись томительные часы ожидания в опустевших»  голых стенах  с  тремя  чемоданами на полу,  в которых было то,  с чем расстаться не было  сил.   Ждали  прихода такси.
- Иван, - сказала Тамара,  вставая с чемодана  - я забыла  купить минеральную воду.
 - В аэропорту купим.   - Ответил  Крошкин.
Мысли у него были на тысячи километров вдали от этого сибирского городка. Они  бродили по воображаемым улицам Дрездена, о котором он ровно ни чего не знал.   
Тамара снова села на чемодан и посмотрела на часы,  до  прихода такси  оставался еще час.
 - Стоило, было за час  да выезда вызывать такси? Это твоя  придумка Иван. Жаль не с раннего утра заказал.
- Ждать,  да догонять - последнее  дело,  - сказал Иван Иванович,   в десятый раз  проверяя в  кармане пиджака,   все  ли  в порядке с документами.
 - А меня,  как на грех»  жажда  мучает. – Призналась Тамара.
- Разобрало так, будто селедки наелась. Ты бы сходил,  в магазин и купил минералки.
  - Ладно,  схожу, - согласился Иван  Иванович,  набрасывая на себя  элегантную,   кожаную  куртку только входившую в моду.
 Он вышел из квартиры и как  пропал.  Прошло  полчаса,  а его не было.  Тамара несколько раз  подходила  к  окну.  Потом забеспокоилась и дочь,  подошло  время  прихода такси,  а Ивана Ивановича все не было,   но и такси не было; Тамара позвонила по телефону в диспетчерскую,   ей ответили,   что такси вышло   еще час тому назад, но при въезде в Ваш квартал случилось ДТП и фирма высылает новое такси.
 В бывшей квартире Крошкиной началась паника. Ольга собралась пойти  в магазин  и  узнать,  не был ли  там отец,  но не успела она открыть дверь,   как зазвонил  телефон.
Тамара схватила трубку и  задыхаясь  от волнения сказала: 
- Да. Слушаю. Крошкина… - а  потом медленно осела около телефона.
- Мама!  - закричала Ольга.  - Мама?   Что с тобой?!   Что с папой?!
Глаза Тамары неестественно закатились под лоб, что делало её лицо страшным,   а тело  обмякло и стало чудовищно тяжелым.
- А! А? А!  - Истошно закричала дочь и потащила мать в пустую  комнату к трем сиротливо стоящим чемоданам. 
Она принялась рвать на груди матери  все эти  вязаные кофточки,  платье  - пока не показались большие,  обмякшие груди.
 Она приложилась к ним ухом, как когда-то прикладывалась к ним губами, в надежде услышать биение сердца,   но сердце матери ни подавала признаков жизни.   У  мамы,  как-то   странно,   по  чужому жестко,   сложились  губы  и  посинели.  Дикий вопль разорвал в лоскуты звенящую тишину пустой  квартиры?
- Мама?  Мамочка ты моя?  Родная  ты моя? 
Ольга бросилась к телефону,  трубка висела  и в ней  слышались короткие гудки: пи-пи-пи…  Пальцы  не слушались и номер скорой все  время срывался,  хотя Ольга уже поняла, что скорой,  здесь,  уже делать не чего.
Она положила телефонную  трубку на  место,  накрыла труп матери  своей  новенькой теплой "Аляской"  и села  возле телефона на пол,   обхватив  плечи руками.  Она уже догадалось, что  с  отцом случилось нечто такое же  страшное  и непоправимое.   Это убило ее мать.      
Так, незаметно, сидя у телефонного аппарата,  Ольга впала в дремоту-забытье,  пока не ожил  телефон.   Звонили из морга травм больницы и  спрашивали,  когда изволят  забрать труп гражданина Крошкина? 
Словоохотливая дежурная по моргу,   не понимая с кем говорит и при каких  обстоятельствах говорит;   рассказывала, как такси сбило мужчину и этот мужчина  по дороге в травм больницу скончался.   Не упустила и тот факт, что при нем были, обнаружили документы, и заграничные паспорта…   
Слушать все эти подробности было невыносимо. Ольга опустила телефонную трубку и  не заметила,   что положила  мимо  телефона.    В трубке  несколько раз спросили: "Але, Але…"
Потом раздались короткие  гудки.  Ольга сидела и не слышала эти бесконечные "пи-пи-пи". В голове было пусто, а  сердце сжалось болезненный ком и, кажется, тоже замерло в ожидании чего-то близкого, страшного и неизбежного.
Ей,  при живых родителях,  казалось,  что  она совсем взрослая,   но какой же маленькой,  какой заброшенной  и несчастной она была сейчас?
Здесь, на полу,  теперь уже чужой квартиры,  рядом с остывшим телом матери,   Ольгу  застал рассвет  следующего  дня.   
В этот  день  они должны были,  так мечталось,  так  думалось  и планировалось,  начать новую жизнь в  "стране отца",  в  Фатерланд,
                1998  -2006 годы.