Понимая, что мне действитело оказана честь и зная, что все будут смотреть, я принарядился, надел рубаху белого тонкого полотна, расшитую синими и красными нитками в виде диковинных цветов, давний Милавин подарок. Князь был в алой шелковой рубахе, я уже знал эту материю, так впечатлившую меня когда-то. В жизни ничего красивее не видел, чем та его рубаха.
Помня прошлогодний свой конфуз, я начал поединок осторожно, короткими, быстрыми ударами, внимательной и точной защитой. Князь тоже не спешил, пробуя мою защиту, как на уроке: верхний удар, обратный нижний, колющий в грудь, скользащий поперек живота и ни один не достигал цели. Внезапно князь удвоил темп, последовал удар в левое плечо, затем обратный в правый бок, но я парировал оба удара с легкостью меня самого удивившей и, окрыленный успехом, перешел в наступление. Клинки сошлись со звоном, заскользили рукоять к рукояти и я, вспомнив как силен князь, увернулся и отскочил на шаг, поворачиваясь боком, так что только острие моего меча смотрело князю в глаза. Постепенно приходила уверенность, я будто мог предугадать следующее движение моего противника: вот низкий удар по щиколоткам, я подпрыгнул шутя, значит следующий, внешней гранью клинка, будет в плечо, а меня там уже не было и клинок князя со свистом рассекал воздух. Я был быстрее. Лучше! Еще быстрее! Лезвие моего меча прошло так близко от княжьего лица, что он, едва успев отшатнуться, выглядел удивленным. Расстрoенным. Но мне некогда было его рассматривать, я наступал, и князь уже только защищался, отступая, и радость дрожала в моей груди, и близилась моя победа, и я догадался, что князь подозревал подобный исход, потому и предлагал мне отказаться от поединка! Хитрый князь, я вижу тебя насквозь, я покажу тебе кто таков Хендер! Вдруг молнией мелькнула мысль: что если мне предоставится такая возможность князя убить? И я понял сразу – убъю. Не потому что хочу, а просто оттого, что не могу иначе. Пусть делают со мной что хотят, убъю непременно, ведь нельзя остановить в полете стрелу, и человек, приютивший волчонка, должен знать, что никогда зверь не станет ручным и рано или поздно прольет кровь, кровь сильнее, она возьмет свое...
Наверное, князь прочел мои мысли. Заметил, как изменилось мое лицо. Не знаю, как это произошло, но только в одно мгновение я размахивал мечом, а в следующее – лежал мордой в пыли. Я упал так, как падают с лошади, на всем скаку, ударившись сразу всем телом и выбив воздух из легких. Я не мог дышать, хватая ртом пыль, все же никак не мог сделать вдох. С трудом перевернувшись на спину, я увидел князя, темный силуэт на фоне утреннего неба с лучами низкого солнца, венцом стоящими над его головой. Наконец мне удалось втянуть в себя глоток горячего, будто шершавого воздуха, вытолкнуть его обратно. Закашлявшись, я встал на четвереньки, и с губ моих закапала кровь. До первой крови, помнишь, волчий сын? Помню, княже. Спасибо, что не дал себя убить.
Весь день я провалялся на своей лавке. Смотрел на пучок травы. Ни о чем не думал. Хотел только одного, чтобы обо мне все забыли. И вправду, меня никто не трогал. Только поздно вечером пришел ученый княжий человек Евфимус и привел костоправа. Пока костоправ вправлял мне поломанные ребра, Евфимус объяснял мне по-сверски, чтоб без конфуза, что я остаюсь у князя в услужении еще на год, десятником, и за эти труды мне положена плата, пол-гривны серебра. Каковое и было вручено мне незамедлительно, потому что в дружине платили вперед.
Пол-гривны серебра – это не так уж много. Это много больше, чем я когда бы то ни было держал в руках. А главное, мое жалование означало, что я больше не был рабом. Ведь рабам не платят. Мне подарили свободу, непрошенную, незаслуженную, нежданную. Князю не нужно было говорить о волке и человеке, он знал о волках все. Включая и то, чего звери не знали о себе сами.
Пол-гривны серебра – это вполне достаточно, чтобы пригласить друга в кабак, и я, едва зажили ребра, попросил Хвата принять мое угощение, и тот согласился, несказанно меня обрадовав. Мы сидели чинно, пили мед и ели молочного поросенка, зажаренного целяком с яблоком в зубах и с кисло-вкусными ягодами. Говорили мы о делах серьезных, военных в основном, вернее говорил больше Хват, а я поддакивал, все еще стесняясь его и пытаясь не глядеть на него с обожанием. О поединке с князем мы не упоминали. А после Хват, развеселившись, сговорился с полной белолицей подавальщицей на пол-часа на двоих, и велел мне неприменно идти первым, хоть я и отнекивался. Но делать нечего, пришлось идти, а подавальщица дело свое знала, и так мне понравились ее мягкие, теплые руки, жадные губы, большие розовые груди, что я провел с ней все пол-часа и вышел от нее пристыженный, ожидая, что Хват станет меня бранить, но он только смеялся и хлопал меня по спине. Он решил, что это был мой первый раз, и ошибся. Подавальщица была у меня второй. А о первой и вспоминать не хочу, так нехорошо все получилось.
Вот на этом бы мне и закончить свой рассказ. Дескать, Хендер Эриксон из Акера, и все у него есть, хорошее оружие, друг, щедрый господин, и даже женщина, и боевая слава.
Хотя про славу можно и по-подробнее. А дело было так: в барак из трактира, причем из наилучшего, прибежал мальчишка с вестью, что двое заморских купцов почтенно просят к ужину княжьего варяжского десятника. Я явился в трактир в полном боевом великолепии, даже в шлеме, отчего мои сотрапезники немного ошалели. Оба они говорили по-сверски, хотя об Акере никогда не слыхали, но бывали в Бирке и в других местах в Родене. А главное, что они обо мне слышали, дошел до них слух, что служит у князя варяжский десятник, воин непомерной доблести. Не знаю, может это они сами придумали, чтобы меня приветить, но глядели они на меня удивленно и, похоже, считали, что для немерянной доблести я еще слишком молод. Однако они поднесли мне в подарок серебрянный данский браслет. Словене не носят браслетов, перед боем они заворачивают предплечья кожей или мехом и перевязывают сверху кожаными же ремешками. Я и сам так делал, если время позволяло, но браслеты все же лучше. Это не защита, какая же защита от серебра, а именно знак воинской доблести, так что принял я браслет с благодарностью. А хотели купцы от меня вроде бы пустяка, совета брать ли через пороги дорогого словенского провожатого, да подливали мне забористого меда. Я сказал: брать непременно, мед пил и рассказывал им как был кормчим на Перуне. Они слушали внимательно, спрашивали почтительно про разное, и как-то вдруг наша беседа нравиться мне перестала. Тем более, что я опьянел до неприличия быстро и решил потому уйти, да еще трактирного служку с собой прихватил, проводить усталого человека до барака. Назавтра я решился и рассказал обо всем Хвату, и тот меня сразу повел к князю, а я едва в дверь мог пройти, и голова, как чугун. Но рассказал все подробно, со вздохом положил на стол давешний браслет, но ничего не поделаешь, шпионский подарок пришлось вернуть. Князь нахмурился, послал людей ловить шпионов, я тоже хотел пойти – не пустил. Потом подал мне браслет и спросил: "От меня примешь?" Я хотел было сказать красиво: "От тебя, владыка, даже стрелу в живот приму", но передумал и сказал просто: "Спасибо". Князь спросил меня о том, какой толк с серебра на руках и я ему рассказал о воинской доблести. Мне показалось, что он удивился. А на следующий день я нашел на своей лавке еще один браслет, с золотым ободом, да с резьбой, а там и Торов молот, и змеи, и ладья с парусом, богатая вещь, не всякому господину уместная. На счет шпионов я не очень переживал, в другой раз буду умнее, но поражало то, что обо мне знали. Где-то за пределами Словенских земель, и ниже по реке, и может быть до самого моря, слыхали люди о варяжьем десятнике князя Волоши. Жаль только, что не знали меня по имени, но это казалось мне делом исправимым, тем более, что с нашим князем скучать не приходилось.
Вот про эту самую славу я и думал, сидя у костра и глядя на стены осажденной нами русичской крепости Дубровка. Все лето, жаркое и сухое, мы провели в седле, гоняясь за русичскими бандитами, людьми совершенно дикими. С молчаливого согласия князя Руссы, а может и по его приказу, грабители опустошали наши земли не хуже степняков, жгли деревни и поля, уводили скот, убивали мужчин, а детей и женщин помоложе продавали в рабство. Говорили, что за наших белобрысых словен на рынках в южных морях давали хорошую цену. Я это как услышал, прямо весь перевернулся, да не гнев, а какая-то железная тяжесть появилась в груди, будто жало пики застряло у меня под ребрами. Так, с этим жалом, и гонялись мы по полям, а поймать бандитов не было никакой возможности, и все южное небо затягивалось дымным маревом, но повсюду мы заставали только смерть и пожарище, повсюду появлялись мы слишком поздно. А засуха сжигала землю, и горячий сухой ветер раздувал пожары, и уже поговаривали о голодной зиме.
Только однажды улыбнулась нам удача. Нет, спасти людей мы не успели, деревня уже горела, и трупы лежали на порогах, а женщины выли и голосили, когда ворвались мы в гибнущую деревню. Но бандитам уйти не удалось. Пленники, увязанные одной веревкой, жались в кучу, где русич в разорванной на плече кольчуге охаживал их плетью, и первым пал под моим мечом. Бешеный галоп моей лошади, сила моей руки, тяжесть под ребрами, невыносимая тьма, все соединилось в моем ударе, и я разрубил его от плеча до пояса, и только негодная колчуга помешала его телу развалиться на две части. Настоящее безумие охватило меня. Я выл и орал, разрубая щиты и шлемы, руки и черепа и жалея только о том, что врагов слишком мало. Пика ударила меня в плечо, но без особой силы, так что кожаный доспех выдержал, зато мое безумие накатило багровой огненной волной, и волосы дыбом встали у меня на затылке. Двое или трое последних русичей бросили оружие и повалились передо мною ничком, но я повернул и пришпорил упирающегося коня, и тот все же послушался меня, зараженный моей лихорадкой, и под его копытами захрустело, и зачавкало и заверещало. Я умел убивать и ненавидеть, и моему коню приходилось научиться тому же.
Когда все кончилось, пленников освободили от веревок и женщины показались на улице, я заметил, что мои люди смотрят на меня с опаской, как на зверя не вполне ручного. Им врядли пришлось даже мечи обнажить в той деревне. Ну и пусть, зато железа в груди поубавилось, да шесть отрубленных голов лежали в мешке, князю в подарок.
Вот так, в середине осени мы оказались под Дубровкой, ближайшей к Словенску русичской крепости, деревянные стены которой были обложены тесаным камнем, замазанным глиной. Поджечь такие стены представлялось задачей не из легких, но князь все же решил крепость жечь, а дальше пошло непонятное. Сначала горящие стрелы полетели за стены. Потом нашей, Хватовой, сотне дали приказ взять стену, ближайшую ко вспыхнувшему в городе пожару. Впрочем, перед самым штурмом князь отменил свой приказ, и другая сотня понесла к стенам длинные, прогибающиеся лестницы. Я, честно говоря, очень обрадовался такой перемене. Одно дело рубиться на мечах и совсем другое – карабкаться по хлипкой, ненадежной лестнице на стены, ощетинившиеся пиками и мечами, навстречу разгорающемуся пожару.
А получилось еще хуже, огонь перебросился на стену как-то совсем быстро и люди на лестницах растерялись, верхние пытались спуститься, а нижние им мешали и две лестницы уже загорались от стены, и кто-то, охваченный огнем, закричал истошно. И вот тогда, в момент страха и хаоса, ворота крепости отворились, и большой отряд вышел за стены, чтобы смять, изрубить нашу охваченную паникой сотню, и не было у наших воинов никакой надежды отбиться. Я пришпорил коня, не дожидаясь приказа, но приказ все же прозвучал, несомненно спасая мою жизнь, и вся Хватова сотня летела уже на помощь нашим, прижатым к горящей стене, но я все же опережал всех. Может поэтому я и успел заметить то, что упустили другие: все еще открытые ворота крепости.
Позабыв Хвата и гибнущих в огне соратников, я направил коня туда, к воротам, уже закрывающимся, но таким близким. Другие воины последовали за мной, и мы успели, порубили стражу у ворот, спешились, построились двойной цепью и приняли на свои щиты первые удары. Нас атаковали русичи, оставшиеся в крепости, и с два десятка воинов отделились от вышедшего за стены отряда, и было их слишком много, так много, что негде было им развернуться перед воротами, и они мешали друг другу. Предчувствуя скорую гибель я уже заорал "Веллихен", и велел себе умереть красиво, и кто-то за моей спиной закричал и, падая, толкнул меня в плечо, но следующий воин, вставший перед моим щитом, заорал на меня по-словенски, и вовремя, я уже занес меч над его головой. Я обернулся и тяжелый удар молота, парированный щитом, бросил меня на колени, но словенские дружинники уже ломились в ворота, и кто-то прикрыл меня щитом, и дал мне время подняться на ноги, и крепость Дубровка стала нашей. К вечеру, впрочем, ее не стало вовсе, все выгорело до последнего бревна, рухнули деревянные стены, и почернели каменные основания. Так что нам пришлось вернуться в свой лагерь, причем без какой бы то ни было добычи. Я жалел, что мне так и не удалось добыть себе кольчугу.
Впрочем кольчуга у меня все же появилась.
Хватова.
Часть 11
http://www.proza.ru/2011/12/27/1741