Грядут перемены…
Из маленького уютного мирка ,наполненного любовью и теплом, жизнь выпихивает меня в огромный и страшный внешний мир. Это и радует и пугает одновременно.
Июль. Горячий сухой ветер гоняет конфетные фантики по опустевшим Московским улицам. Мы сидим с мамой в прохладном концертном зале музыкальной школы имени Юрия Шапорина – она совсем рядом с нашим домом. Меня привели на прослушивание.
В большом затенённом зале ещё человек пять притихших перепуганных ребятишек с родителями.
Все мы уже отыграли свою программу и теперь ждём вердикта свыше.
Завуч – высокая и красивая зрелая женщина со звучной фамилией Ашкенази, смотрит на меня внимательно и с сочувствием – на меня всегда так смотрят взрослые – и спрашивает:
-«Ты очень хочешь учиться музыке, девочка?»
Тут я, cовершенно неожиданно для себя, пускаю слезу и пищу тоненьким голоском –«Да, очень!»
Она гладит меня по голове и говорит: «Мы обязательно тебя возьмём! Такая девочка нам очень нужна!»
Мы выходим на улицу, и я не вижу, куда иду, ломая голову над тем, почему я не сказала, что ненавижу музыку и над тем, какая – такая девочка им там очень нужна…
Окрылённые успехом,мама и Зарема (моя музыкальная домомучительница), тащат меня на экзамен в Гнесинку. Я издёргана подготовкой так, что превращаюсь в зомби.
На лестнице, переполненной и шумной, Зарема показывает маме на крохотного мальчика с огромными кистями рук и шепчет – « Ну, этого без экзамена возьмут.»
По моему – такие огромные клешни – это уродство. Мои крошечные руки, как их ни растягивали, еле – еле берут октаву.
На экзамене добрейший дядечка, выслушав отбарабаненную программу – я бы могла её исполнить и с закрытыми глазами – уговаривает меня сыграть что – нибудь ,что люблю я.
И растаяв и забыв про строжайший запрет, я вдохновенно исполняю на бис двумя корявыми пальцами «К Элизе» Бетховена.
У двери на меня набрасываются разъярённые мама и Зарема – они, оказывается, наблюдали моё фиаско в замочную скважину.
В Гнесинку я провалилась – и к радости примешивался чуть горький привкус оскорблённого тщеславия А вот в списках Шапоринской школы моя фамилия присутствовала .
За кинотеатром Форум – 2 школы – одна спецанглийская – другая – немецкая. В английской мест нет ,а в немецкой – недобор. Но я картавлю и шепелявлю одновременно.
В холле нас встречает очаровательный лысый человечек – арбуз, директор – Исаак Израилевич. Он умилённо всплескивает руками- и опять звучит эта магическая фраза – «Ай, какая девочка!Такая девочка нам очень нужна!»
«Да что ж я за девочка такая?» - думаю я почти с отчаянием.
В приёмной комиссии мне дают газету и просят прочитать статью. Читаю я очень быстро,
Без знаков препинания, не переводя дух.
«Довольно» - говорит завуч, полная спокойная женщина – «Теперь расскажи стихотворение».
Неделю назад.доведя до истерики логопеда, я научилась произносить букву Р. Пожалуй это единственная буква, которую я произношу чётко.
«Скажи - ка дядя, ведь недарррром
Земля спалённая пожаррром
Фррранцузу отдана» -декламирую я. Но дочитав до середины, вспоминаю, что забыла сказать название. «Борррродино» - бодро ору я и начинаю стих сначала.
«Хватит, хватит!» -кричит хохочущая комиссия.
Меня приняли.
И вот – первое сентября.
Меня почти насильно отрывают от бабушки и влекут по ковровой дорожке школьного холла куда –то в неизвестность. Банты впились в кожу головы, косы затянуты так, что глаза вылезают из орбит, ранец режет спину а новые белые колготки впиваются в живот.Мне плохо так, что даже тошнит.
За партой рядом со мной – ушастый мальчик в веснушках. Он протягивает мне руку, которой только что ковырял в носу – и я чувствую, что меня сейчас вырвет.
Эх – уткнуться бы сейчас в мягкий бабушкин живот, обхватить её руками и спрятаться от всего мира.
По ощущениям – это так же мучительно, как попасть из нирваны материнской утробы
В пространство, полное холода, света, шума и резких запахов.
Дни полетели один за другим – и одна пытка сменяла другую с убийственной регулярностью. Дурацкие прописи после уроков – музыкальная школа –гаммы – сольфеджио – и снова уроки – с краткими перерывами на тяжёлый сон.
На переменах я стою в углу одна – меня сторонятся одноклассники. Иногда мне кажется,Что у меня на лбу клеймо, которое притягивает взрослых и отпугивает ровесников.
Да мне и легче со взрослыми – дети меня пугают и раздражают.
Нагрузку двух школ я не выношу физически – гулять и спать некогда. Летние каникулы испорчены – музыка перерывов не любит.
К середине второго класса я начинаю ходить и разговаривать во сне.
Невропатолог ставит диагноз «Нервное истощение»
Бабушка с дедушкой увозят меня на дачу .Никаких уроков – только снег выше пояса, звенящие от мороза ёлки, запах дров, горящих в печке, сухого сена от матрацев и сказочного бабушкиного чая вперемежку с домашними пирогами. Я потихоньку оживаю.
Весь день катаюсь на лыжах –дед с утра поднимает меня на руки и ставит на снег – у меня ещё не хватает сил взобраться с расчищенной дорожки на такую высоту.
Я много ем и ещё больше сплю – мне даже читать нельзя – врач запретил.
К весне все мои болячки проходят без следа – но вот по сольфеджио я безнадёжно отстала.
Я окрепла и школа больше не вызывает у меня панического ужаса .Вдобавок у меня появился любимый учитель – и поэтому на уроки немецкого я бегу как на праздник.
Михаил Маркович – высокий, седой, вкусно пахнущий трубочным табаком тоже очень меня любит – только без жалостливого сочувствия, свойственного остальным взрослым.
Он тоже говорит, что я – ТАКАЯ девочка, но в его устах это звучит прекрасно и гордо,и он учит меня ходить выпрямив спину, с высоко поднятой головой и не бьёт для этого линейкой между лопаток, как делают в музыкальной школе.
На всю жизнь останутся в моей памяти удивительно мудрые взрослые мужчины, общающиеся со мной на равных – почти Боги, с уважением выслушивающие мои детские сентенции – и Михаил Маркович, и Валерий Иванович – муж Заремы, и приятель деда – Александр Максимович Блюм, беседующий со мной на крыльце на даче долгими вечерами - он читал мне Блока и Ахматову и учил видеть красоту. И наверное поэтому
Они остались для меня эталоном всего мужского – без пошлости и мелкой похоти – и наверное поэтому никакие романы с ровесниками я так и не научилась принимать всерьёз.
В кабинете немецкого висит репродукция картины Гольбейна – портрет девушки – почти ребёнка со светлым и печальным лицом. По нашим детским меркам – она совсем некрасива. Михаил Маркович говорит – «Таня, ты удивительно похожа на эту девочку!»
Класс хохочет, мне немного обидно, а учитель кладёт мне руку на голову и говорит: «Не обращай внимания, девочка, они просто не понимают.»
Меня заливает волной гордости и счастья, и стоя рядом с ним, я снисходительно поглядываю на одноклассников, а про себя – мучительно стараюсь понять – что же всё- таки красивого в этой девочке?
По выходным мама водит меня к отцу – ненавижу эти походы. Дверь открывает тётя Тоня – шумная и неискренняя, похожая на актрису Овчинникову. Не знаю – что он в ней нашёл?
Мама в тысячу раз красивее.
Мне накладывают чёрную икру столовой ложкой на огромные ломти свежего хлеба с маслом, отрезают ломоть севрюги в руку толщиной, кладут на тарелку шпроты, баялды,сырокопчёную колбасу…Это всё очень вкусно, но я давлюсь. Несколько раз в году деду дают в заказе баночку икры – но у нас не принято ТАК и ПОСТОЛЬКУ есть.
Еда не лезет в горло – мне противно и стыдно.
Отец включает дорогой цветной японский телевизор и магнитофон – хвалится. Мне неловко за него, как будто он – маленький, а я – взрослая.
Отец работает в промкооперации – у него полуподпольный цех в Солнцево – там десяток тёток, которые молятся на него как на бога, шьют запретные ветровки и батники вместо официально разрешённых панталон и хозяйственных сумок. Отец возит им упаковками импортные собачьи сосиски в банках и разные другие диковины.
А ещё он фарцует – достаёт и перепродаёт импортные шмотки и другие дефициты.
Тётя Тоня с фальшивой улыбкой подкладывает мне новые куски в переполненную тарелку. Я терпеливо жду, когда меня наконец заберут к бабушке с дедушкой, cтаренькому КВНу с линзой и к любимым макаронам с зелёным сыром.
Дед – главный сметчик Главмособлстроя - почти министр, По рангу ему положена служебная машина – но он ею не пользуется .Как –то он берёт меня на Новослободскую –набрать досок для дачи – там как раз ломают старые дома. Мы перевязываем собранные доски верёвочкой и идём к трамваю. Сзади, на чёрной Волге едет дедов зам и открыв дверь, кричит: « Александр Павлович, не позорьтесь, садитесь в машину! И выбросьте эту дрянь, я вам машину хороших досок пришлю!»
«Да отстань ты!»- с раздражением отмахивается дед и торопит меня: « Пошли скорей, наш трамвай!».
Я не умела сказать ему, как я его люблю, но когда он умер, рыдала трое суток до похорон, уткнувшись в его старенький штопаный костюм, ещё пахнувший им - живым .
На гражданскую панихиду и на похороны приехали сотни его учеников со всего Союза – он никогда не хвалился знаниями – только копался целыми днями в своих справочниках и сметах и всё время консультировал кого – то по телефону.
Кто – то в толпе сказал – « Самородок – таких больше не будет – такую массу информации в голове держал».
Но это будет через 13 лет – а пока – весна. Я иду из школы, c остервенением пиная асфальт. Я теперь знаю – какая я – такая. Cлово, проскользнувшее в разговоре одноклассников сразу всё расставило по местам – жалость и симпатию взрослых – и зависть и злость одноклассников.
Рывком открываю дверь и с порога спрашиваю: « Мама, я еврейка?» Опешившая мать молчит минуту, потом говорит-«Да, Таня.»
«А ты?» - требовательно спрашиваю я. « И я» -уже улыбаясь, отвечает она. « И я » - смеётся вышедшая из комнаты тётя.
« А бабушка с дедушкой?» - в отчаянии спрашиваю я. « Да» - уже хохоча, отвечают мать с тёткой.
Я разворачиваюсь и открываю дверь.
«Ты куда?» - спрашивает мать.
«Я не стану жить с евреями!» -гордо отвечаю я и выбегаю на лестницу.
Cама не понимаю, почему эта информация вызвала у меня такой ужас и отчаяние.
В нашем доме никогда не велись разговоры на национальные темы .Но на меня вдруг обрушился неподъёмный груз, и весь ужас был в том, что это – навсегда. Многие знания – многие печали….
Видимо от переживаний я свалилась с тяжелейшим гриппом. Спать не могла – есть – тоже.
За стеной, в комнате у пьяного дядьки, как всегда орёт радио и телевизор одновременно.
Мотаясь головой по раскалённой подушке,отчаянно пытаюсь найти положение, которое облегчит муки .В комнату входит мать. «Плохо?» - участливо спрашивает она.
« Мне бы уснуть» - еле сиплю я. « Сейчас попрошу Игоря сделать потише» - безнадёжно говорит она – мы обе знаем, что это бесполезно – в лучшем случае, он ответит матом, в худшем – ударит.
Игорь – приёмный сын бабушки. Как-то, поехав в гости к старшей непутёвой сестре в Питер, она обнаружила в пустой квартире в ящике с соломой голодного младенца месяцев семи. Не дождавшись сестры, она забрала мальчика в Москву и уговорила первого мужа( своих детей у них тогда ещё не было) усыновить его.
Мальчик рос красивым и способным, но через семь лет родилась моя мать, а в 42 году – тётка, уже от второго бабушкиного брака.
То ли от того, что на него не хватало сил, то ли – кровь заговорила, но с 14 лет он бросил учёбу и начал пить.Он рано женился, но жена довольно быстро ушла от него, забрав дочку.
На моей памяти, это уже было чудовище, терроризировавшее всю семью – меня неделями не выпускали из комнаты во время его очередного запоя. Изъяснялся он исключительно матом – и очень был похож на Булгаковского Шарика – не только внутренне – но и внешне.,
Мама вышла из комнаты – и вдруг наступила тишина. Я почти одновременно удивилась- и уснула.Почти тут же в комнату вернулась мать ,подняла меня, одела – и ничего не объясняя, потащила к отцу. Они о чём –то тихо поговорили – и она тут же ушла.
Я всё – таки уснула – а когда проснулась – уже был вечер – и мама пришла меня забирать.
Только через много лет я узнала, что она вошла к Игорю с топором и ударила его обухом по голове, потом отвела меня к отцу и пошла в милицию. Там рассказала всё нашему старенькому участковому, который был у нас частым гостем – только его Игорь и побаивался – и тот сказал маме – «Не волнуйся, иди домой – ничего тебе не будет.»
Игоря увезли в больницу, и почти сразу после этого, дед, воспользовавшись первый и последний раз в жизни своим положением, выпросил на работе однушку в Измайлово и отвёз туда его. Бабушка очень переживала , и возила ему тайком еду и деньги.
А я мечтала, что вырасту – найду его и изобью до полусмерти за все наши мучения.
Но, когда встретила его в подъезде, возвращаясь из роддома со своей первой дочкой на руках, согбенного, cедого, с пустыми глазами – не почувствовала ничего, кроме острой жалости….