Возвращение домой

Тихо журчит вновь прохладный арык,
вновь на вершине сверкает ледник
солнечный луч приближает рассвет,
и с горных круч снова шлет мне привет.

Я же от души шлю поклон ему свой,
я ведь сегодня вернулся домой.
Как же я счастлив, что вижу наш сад
ветхий навес, и на нем виноград.
Как я скучал по тебе,
милый родной Душанбе!

Брошу хурджум* свой под старый инжир,
угли подброшу в остывший тандыр*.
Пусть разгорится он добрым огнем,
встанет сестра, вместе чаю попьем.

Как же я долго не пил дома чай? 
И ещё дольше не слышал  карнай*,
В руки не брал и рубаб* свой, и най.*
Здравствуй, мой милый, приветливый край!
Как я скучал по тебе,
Здравствуй, родной Душанбе!




      ВОЗВРАШЕНИЕ ДОМОЙ


   - Ты это сделал? –  громко по-русски, скорее, не спрашивал, а пытался утверждать  Ибрагиму низкорослый, коренастый  таджик средних лет с перекошенным от злобы лицом.
   Ибрагим удивленно на него посмотрел, на какое-то мгновение растерялся,  и неожиданно  понял причину такой яростной ненависти.  В  автобусе, из которого он только что вышел, произошёл какой-то неприятный инцидент.   Вскрикнула   женщина лет сорока, потом, как по цепной реакции, стали раздаваться другие крики и возмущенные возгласы.
   Что произошло, понять было трудно. Он был далеко, у задних дверей, а случилось это в головной части салона, почти у кабины водителя.  Кроме того его внимание  было приковано к тому, что происходило вне автобуса. За сорок с лишним  лет всё так изменилось, что он с большим трудом узнал знакомую остановку,  немного  замешкался, чтобы убедиться, что это она,  а потом выскочил,  опасаясь, что закроются двери. Видимо, поэтому и был заподозрен в учинении инцидента.
   - А что я сделал? – удивленно и спокойно  ответил  он  вопросом тоже по-русски.
   - И ты еще спрашиваешь?! – злобно процедил «Коренастый» сквозь зубы и, переходя на таджикский язык, громко крикнул. – Люди, эта русская собака говорит, что он ничего не знает, ничего не делал.
    Вокруг них сразу же  стали скапливаться люди. На остановке находилось несколько женщин, среднего возраста, пожилой мужчина и двое парней.  Как оказалось, все они  ожидали, когда автобус  развернется на следующей, конечной остановке и поедет обратно в Душанбе.  К ним  стали добавляться пассажиры из автобуса, водителя которого, видимо,  попросили пока не трогаться с места.  Вся эта образующаяся толпа с удивлением рассматривала подозреваемого,  обозначенного «Коренастым», и сомневалась. 
     - Нет! – высказалась пожилая, чуть полноватая таджичка, что первой вышла из автобуса с двумя мальчишками, видимо, внуками.  – Он такого сделать не мог.  Такой седой, в очках, глаза добрые.
     - Вы правы, апа, совсем не он! – поддержала его другая, помоложе, которая выходила следом.  – Одет прилично.  Вид такой внушительный, серьезный.
      После них к Ибрагиму маленькими шажками просеменил  невысокий, сухощавый  почтительного возраста дедушка в чопане* и тюбетейке,  который  осторожно выполз, вслед за ними, внимательно осмотрел его подслеповатыми глазами, зачем-то потрогал куртку, потом снова вгляделся в лицо  и обернулся к толпе.
      - Да, женщины, вы правы! – заключил он приятным старческим голосом.  - Такой почтенный человек этого сделать не мог.
      -  Вы совсем ум и глаза потеряли? – вскрикнул на них оторопевший «Коренастый» и стал высказывать негодования, начиная со старика. -  Вам, уважаемый, еще простительно, у вас глаза  видят плохо.  А вы, женщины, куда смотрите?  Смотрите, какие у него штаны!  Разве почтенные люди носят джинсы?  Уважающие себя люди в костюмах ходят, галстук надевают, а этот какую-то курточку для молодежи надел, руки свои в карманах прячет. А он их специально прячет. Честному человеку ничего прятать не нужно.  Так только вор делает.
      При слове «Вор» Ибрагим вздрогнул и поднял на «Коренастого» недоуменный, холодный взгляд.  Теперь стало понятно,  в автобусе произошла кража, и  «Коренастый»  указывал на него, как на виновника.    
      - Посмотрите, какие  у него злые глаза!  - продолжал негодовать «Коренастый».  – Такие только с виду  добрые, прилично одетые, а на изнанку выверни, такое увидишь, Шайтан  невинным ребенком покажется.  А этот ещё русский. Русские - все воры.  Хитрые, злые, улыбаются, в душу лезут, а они скорее в твой карман руки свои проклятые запустить стараются. У них же ничего святого нет, что им слезы какой-то матери?  А тут ещё таджичка. Они же нас людьми не признают,  как ишаков заставляют трудиться.   Вы же сами знаете, как они своих мальчиков воспитывают.  Эти русские мамаши  совсем не думают, что из них вырастет.  Балуют, к ответственности, труду не приручают, а потом удивляются, почему у них мужчин настоящих нет, почему они живут одни или вынуждены жить с  шакалами в мужском обличье, которые воруют,  никого не уважают, стариков на помойки выбрасывают?.. 
     По мере того, как он говорил, в толпе угасали сомнения, и возрастала убежденность, что прав он.  Защищавшие Ибрагима женщины были растеряны, старик впал в задумчивость, трое  парней и  двое подростков уже подбирались поближе, чтобы оказать помочь «Коренастому», а пять остальных женщин и двое мужчин среднего возраста начали сужать круг, чтобы злодей никуда не вырвался.   «Коренастый»  бил в самую точку. Воспитание мальчиков у россиян значительно отличалось от восточного.   
     Здесь, на Востоке мальчику с самого детства прививали чувство ответственности и уважительности, еще до его рождения начиная копить деньги на все торжества, калым, ту же свадьбу и первые годы совместной жизни молодых.  Ведь тот же калым, вызывавший у россиян столько шуток, удивления и негодований, как раз и являлся доказательством того, что мужчина имеет право завести семью, привести молодую жену в свой дом и объявить перед людьми, собой и Аллахом, что теперь там полновластная  хозяйка она. Более того на женскую половину без её позволения  не смел войти даже он – хозяин дома.  А, кроме того, одна из основ персидского воспитания заключалась в том, чтобы научить мальчика говорить правду. Из него действительно готовили мужчину, ответственного за все, что будет происходить с ним в жизни.
     Ибрагим понял,  одно его неверное движение или слово может прозвучать, как команда к атаке. Положение становилось серьезным, нужно было срочно что-то предпринять, чтобы  хотя бы как-то разрядить обстановку.
     Еще неизвестно, как бы они восприняли известие, что он земляк? Он знал свой народ, хотя и порядком многое забыл.  Сын этого народа, почти всю свою жизнь проживший в России, мог быть приравнен  к предателю. За этим  последовало бы не только признание его как вора, но и ненавистного врага, совершившего более тяжкие грехи. Например, прожил долго среди тех же русских, перенял их образ жизни и стал таким же безответственным, неуважительным.  И таких примеров была масса.  Возвращаясь из России, мужчины менялись не в лучшую сторону, начинали сквернословить, теряли свое лицо, чувство ответственности и уважительность. 
     Да, ему бы обрадовались, оказали почтение, но при других обстоятельствах.  А скрыть то, что он действительно отдалился от них, невозможно было даже при всем желании.  Лучше  уж было оставаться русским, тем, за кого его признали.
     На какое-то мгновение промелькнуло лицо Саши, которая чуть ли не со слезами отговаривала его от поездки, сетуя, что после его неожиданно вспыхнувшей любви к родине и появления соотечественников, на их дом  градом посыпались неприятности.  Возразить он не мог. Все действительно так и было.

      После довольно длительного перерыва прекращения отношений с родственниками,  когда он вспоминал о родине,  только слушая музыку, играя на национальных инструментах, приготавливая национальные блюда и читая стихи родных поэтов, сегодняшние  встречи с земляками обычно заканчивалась разочарованием, нередко и  сердечными приступами.  Он уговаривал жену потерпеть, быть снисходительной к его народу, который пережил страшную войну, уверяя, что к нему скоро вернутся его прежние  прославленные качества - доброта, честность, уважительность и радушие.  Но чем он больше взывал к милосердию любимой Сашеньки, сына  и  друзей, тем меньше  верил сам  в то, что говорил.  Его соотечественники с катастрофической быстротой теряли  остатки того, чем когда-то гордился этот народ. Диаспора представляла собой жалкое зрелище.   
     Ибрагим  не желал  верить своим глазам, ушам, даже прислушиваться к голосу разума, отчаянно пытаясь найти  тех, с кем можно было найти хоть какое-то понимание существующей обстановки, кто действительно любил и понимал  свой народ, главное, искренно хотел помочь  свой несчастной отчизне.   Но, чем дольше продолжался поиск, тем больше крепло убеждение, что  таковых, вероятнее всего, не найдет.  На всех этих встречах хотелось только одного – зажать уши, чтобы не слышать весь этот бред, и умолять земляков, чтобы они прекратили свою «бурную, кипучую деятельность», которая, как правило, оканчивалась  по принципу: «Заставь дурака молиться Богу…».
     Скорее всего, уважающие себя соотечественники принимать участие  в таком «дурдоме»  категорически отказывались,  предпочитая заниматься делом,  появляясь изредка только по праздникам, чтобы  хотя бы так почувствовать единение с родиной и со своим народом.  И получалось, что его помощь, опыт и знания  оставались невостребованными, а сам он только мешался.
     Все эти надутые и раздутые лидеры, сторонясь этого странного, непонятного обрусевшего таджика, даже представить, не могли,  какую  весомую, своевременную, да еще бескорыстную помощь мог оказать этот чудак. А ведь он непременно потащил бы к ногам своего избранника всё, что накопил за свою непростую и довольно удачную жизнь в России. А это и его личный немалый опыт, знания, и  довольно большое количество друзей.  Мало того, он мог бы подтянуть  другие  сообщества, землячества, даже целые диаспоры.   Те же еврейская и армянская, где он был принят в почетные члены, и где  прислушивались к его словам,  слушая его душевные песни, скорее всего, с радостью протянули бы дружеские руки. 
     А сам «благодетель» пожелал бы остаться в сторонке, так как всю жизнь избегал всяких начальственных кресел, почестей и благодарностей, мечтая только о том, чтобы ему позволили заниматься его любимым делом -  музыкой, поэзией и творчеством.  За это он действительно  отдал бы всё, даже душу, и  многие просто бы тронулись умом, узнав, от каких  влиятельных, хлебных  начальственных кресел он шарахался, как говорили в России, «как черт, от ладана».
     Увы, чудо не произошло.  Его земляки  ему не поверили, даже не поинтересовались его биографией, не говоря уже о том, чтобы заглянуть в его изданные и неизданные рукописи.   Им было некогда.  Они  отвоевывали свое место под солнцем,  как собаки, грызлись  между собой за власть, при встречах мило  улыбались,  обнимались, как родные, а потом  надували щеки и продолжали творить «чудеса», потешая весь цивилизованный мир, утяжеляя и так  нелегкую ношу, которая выпала на долю  несчастного народа. Может быть, были и другие, действительно честные, умные, мудрые, искренне желающие помочь своей родине, но он таковых не нашел.  А вся  эта «накипь», толпой ходившая за надутыми лидерами и приближенная к официальным структурам, тому же посольству, уже только вызывала раздражение.
     Из-за них у Ибрагима стали разлаживаться отношения с друзьями, руководителями организаций и диаспор, которые долго не могли прийти в себя от встреч с откровенной тупостью и нежеланием понимать даже простейших истин. 
    Отчет за потраченные деньги на проведение праздника «Наруз» вызвал у российских чиновников  сначала дружный  шок, а затем такой же гомерический  хохот. Составители умудрились переплюнуть троицу  из кинокартины Гайдая  «Кавказская пленница», увеличив количество порций, например, тех же «шашлыков, выброшенных в пропасть», раз в семь больше, чем участников и приглашенных гостей. Когда у организаторов спрашивали, не ошиблись ли они в цифрах и почему не учтены иные расходы, те же транспортные издержки,  те делали удивленные глаза и жаловались, что часть мероприятий пришлось сократить из-за нехватки средств.
     Действительно, зачем мучиться и искать какие-то  иные причины, когда и так все ясно. Погуляли на славу так, что даже на обратную дорогу не хватило. Ничего не поделаешь – национальные традиции.   В результате составителей отчета настоятельно попросили спустить свои «художества» в унитаз и никому об этом ничего не рассказывать.  В противном случае благотворители выглядели бы полными идиотами, давая деньги, Бог знает кому, вернее, «просто выбрасывая на ветер».
    Ибрагиму было не до смеха. Он понимал, что  все дальнейшие попытки оказания помощи своим соотечественникам угрожают окончательной потерей благожелательности российской стороны, да ещё признание его самого чуть ли  невменяемым.
    С памирцами, которых он уважал больше других, взаимопонимания тоже не случилось. Они были вежливы, радушны, но чрезмерно осторожны.  Для них он вообще был чужим.   
    Через какое-то время  он понял всю тщетность своих попыток, к тому же резко пошатнулось и так неважное здоровье.  Конечно же, своей навязчивой идеи не оставил и потихоньку стал  искать понимание уже среди простых земляков, прекрасно понимая, что его опыт и советы в данном случае могут быть  бесполезны, даже вредны. Всем этим людям приходилось думать, как накормить и не позволить умереть от голода их оставленным на далекой  родине семьям, а он  и здесь тоже мешал своим присутствием.
     Поездка на родину  пугала его не меньше Саши, с которой они понимали друг друга, как никто. И всё же он не мог не поехать, теша себя надеждой, что хотя бы  там, на родной земле все-таки сможет найти понимание. По крайней мере, сделает попытку, чтобы успокоить свою душу. А ведь там и сама земля могли, должны были  оказать помощь, воздух, небо, горы, наконец, сами люди, поверив ему и в него. Ведь это же  был его народ, который дал ему жизнь, воспитал и сделал его таким.

     И вот  здесь, на родной земле он воочию  увидел то, чего так упорно не желал признавать. Оказалось, его некогда  великодушный и добрый  народ действительно отупел и озверел настолько, что готов был растерзать человека только по подозрению, не выявляя истинного преступника. А ведь тот был среди этих людей, может быть даже этот «Коренастый» или кто-то из этих парней.  Нельзя  было исключать женщин или подростков. Получалось, что все они были под подозрением, но, конечно же,  выбрали чужого. 
     Так же было легче, приятней думать, главное, безопасней.  Попробуй, подумать и указать на своего, и ещё местного. А вдруг  он окажется невиновным?  Тогда нужно умолять Аллаха, чтобы отвел гнев  родных и друзей подозреваемого, по крайней мере, образумил их только плевать в сторону  обидчика, а не вовсе изживать со света.
    Между тем в салоне автобуса разгоралась трагедия.  Судя по тому, как ревела и рвала на себе волосы эта несчастная, украдено было что-то очень ценное. Какое-нибудь дорогостоящее украшение, да ещё, вероятно, подаренное близким дорогим человеком.
     «Нет! - подумал он. – Эту толпу не остановить. Сейчас они созреют окончательно, и тогда только держись. Нужно думать только о том, как вырваться из этой жуткой  западни. Все остальное потом. Жалость, размышления в сторону».
      Уж он-то знал, каким  страшным бывает его народ в гневе.  Этих людей   было трудно  раскачать, они долго думали, взвешивали, проявляли жалость, но, «если уж  подняли  камни и приготовились их  бросить, то бросят  обязательно, да ёщё с такой силой, как никакому другому народу и не снилось. И  будут бросать  до тех пор, пока  не убедятся, что проклятый враг мертв. А потом ещё долго будут плевать от всей души на его изуродованный труп».
     Так часто повторяла  маленькому Ибрагиму тётушка, и он не раз убеждался, как подтверждались ее слова.
     Однажды, ещё семилетнему ему довелось видеть, как  земляки  начали бросать камни в машину, на которой ехал сам глава всего Советского союза. Только чудо, что мгновенно среагировал шофер и  нажал на газ так, что с  лысой головы правителя слетела шляпа, а сам он провалился в машину.
     От этих воспоминаний у Ибрагима под сердцем начал расти предательский холодок страха. Стало не по себе. Его народ такими вещами  не шутил.  Если уж они решились отомстить  самому Хрущеву за введенные грабительские налоги,  что им стоило забить насмерть какого-то неизвестного русского. Да и сам этот «русский» всю свою жизнь поступал так же.  Если уж его доставали так, что он поднимал руку, то можно быть уверенным, что он ее не опустит, пока, как говорят в России, «камня на камне не останется».
     «Нет, такого допустить нельзя, - подумал он. – Не хватало ещё так бесславно и ужасно погибнуть, приехав на родину. Нужно что-то предпринять. Должен же быть какой-то выход».   
     Неожиданно возникла спасительная, но ужасная мысль. А что если  воспользоваться пока ещё благоприятной ситуацией и убежать? Ошарашить их своей «прытью», раскидать мужчин, захватить автобус, отъехать на безопасное расстояние, в тот же город, а уже там, в безопасности всё прояснить и  уладить. Никто же не поверит, что такой уважаемый гость, можно сказать,  гордость этого народа, которого пригласили на празднование независимости  его  родины, мог совершить такое гнусное злодеяние.
     А ситуация  для бегства действительно была благоприятной. Обстановку он оценил привычно, как это бывало в молодости, и мгновенно.

     Небольшой пригородный кишлак, со временем разросшийся в вытянутый вдоль Лучоба* поселок,  куда он рвался и где частенько бывал в детстве и юности, почти не изменился.  Он был тихим и  тогда, почти пятьдесят лет назад,  когда тётушка забрала его из родного Канибадама и перевезла  к себе, в  Душанбе.  В отличие от таких мест, как  Варзобское ущелье, курортов Ходжа Оби-гарм, Гарм Чашма, даже того же излюбленного душанбинцами  кишлака Шамбары со своими термальными источниками,  здесь ничего  притягательного не было. Это, как бы выразился россиянин, было обычным сельским  захолустьем.
    А  маленькому Ибрагиму оно очень даже понравилось, и бывать здесь он  стал намного чаще тётушки. Как раз здесь-то он мог спокойно осуществлять,  как она часто ворчала, «свою страстную любовь с интересом  к этим жутким горам».  И у него к ним действительно были и любовь, и интерес. 
    Когда–то дед пристрастил его, ещё семилетнего, неплохо, если не сказать большее, зарабатывать, собирая то, чем были богаты горы и их ущелья. А это и редкие целебные растения, и мумиё, и всякая живность, те же пауки, скорпионы, ну, и, конечно же, ядовитые змеи. И все это сдавалось, и очень  хорошо оплачивалось. Вся прелесть этого места заключалось в том, что окрестности были совершенно непуганые,  тётушкин дом, где всё это можно было оставлять и собирать, был чем-то вроде базы, ну, и главное, всё это было совсем недалеко от столицы. А там  за  тех же змей платили в несколько раз больше, чем в любом другом месте.
   Ибрагим действительно полюбил эти места,  напоминавшие ему о родном Канибадаме,  который  не был  таким суматошным и суетливым, как Душанбе.
   Сейчас  поселок опустел,  были брошены некоторые дома. Скорее всего, в них до войны жили изгнанные инородцы.   Сюда даже не удосужились добраться вездесущие каратегинцы* - властители  торговли  товарами повседневного спроса, наподобие азербайджанцев в России, понимая, что здесь никто у них ничего не купит.   Даже странно, что на остановке в полдень ещё были какие-то  люди. Сорок лет назад  в это время заметить человека на этой улице было событием, правда, тогда было спокойно, люди жили в достатке, и выходить из дома было просто незачем. Понятно, что сюда не забредала милиция. Она и прежде-то появлялась неохотно и только по вызову,  а сейчас, когда поживиться можно было, если только  мусорными кучами, да ещё  после набегов самих жителей, было даже  смешно.  Да и оказавшись здесь, они, скорее всего, встали бы на сторону местного населения, даже не разбираясь.  Ведь после избиения этого, богатого на вид «уруса» как раз и можно было чем-то поживиться.
      Однако   предположить, что произойдет в следующий момент, не зная всех изменений за такой большой промежуток времени, было уже невозможно и опасно. В каждый момент кто-то мог появиться  и усложнить ситуацию не в пользу  гостя. Значит, нужно было действовать и действовать немедля.
     С этими мужчинами и парнями он разделался бы, что называется, в одно касание.  Их было девятеро, включая «Коренастого»,  не считая трех подростков и старика. Угрозу  представляли «Коренастый», еще один  невысокий полный таджик  и  четыре  низкорослых парня. То, что на родине  практически не осталось высоких и крепких мужчин и парней, он с грустью и горечью заметил, как только спустился с трапа  самолета, хотя это было неудивительно. Ведь помимо того, что сам народ измельчал, все они отправились на заработки, конечно же, в Россию, где ещё хоть как-то можно было заработать. 
    Самое удивительное, что на эти деньги, вернее, на эти жалкие гроши, которые оставались после обсчетов и прямого обворовывания, их семьи не только не умирали от голода, но ещё и неплохо существовали. Но что поражало больше всего, видимо, на проценты от переводов, в основном и существовала  республика, да ещё как развивалась.
   
    Попав в Душанбе, он подумал, что сошел с ума или уже попал в рай.  Будучи уверенным,  как, вероятно, и  большинство  россиян, что этот несчастный народ умирает с голода и трупами валяется на улицах, он поразился  таким великолепием. Такой  красоте и убранству, утопающих в зелени, могли  позавидовать многие признанные прекрасными города  мира.  Он гулял, ездил  по городу и не мог нарадоваться. О таком невозможно было  даже  мечтать.  Любимые  места детства, тот же Варзоб, рукотворное  Комсомольское озеро  с Душанбинкой,  площади были не только сохранены, но и прекрасно оборудованы.   Учебные и научные заведения, не говоря уже о государственных учреждениях,  театры, библиотеки были превращены в  роскошные дворцы. Наряду со старым и неплохо сохраненным появилось много нового, соответствующего времени.
   Первые мысли, что приходили в  его голову, сводились к тому, что россияне, увидев все это, прежде всего,  ахнули, а потом  бы подумали, что все эти понаехавшие таджики просто неблагодарные свиньи. У них дома так, что даже слов нет, а они прибедняются  в России, кочевряжатся, недовольны своими правителями, которые столько для них делают, можно сказать, сказку превращают в быль.
    В какие-то моменты ему становилось  неловко и стыдно, что он  сторонился диаспоры,  официальных кругов, которые, оказывается, с таким вниманием и щедростью заботятся о  родном крае.  Но тотчас возникал вопрос -  а откуда все это? Откуда все эти деньги, которые создают эту роскошь? Не может  же всё это рождаться на голом энтузиазме. А потом он же был сыном этого народа и знал, что его прагматичные земляки так просто  не побегут из страны, да ещё всем скопом и от такой сказки. К тому же по второму образованию он был экономистом, да ещё кандидатом наук, хотя и без этого было видно, что деньги во всем этом крутились немалые.
     Мысль об инвестициях иностранных фирм в развитие страны отпала сразу. Это проверялось довольно просто.  Да, инвестиции были, но не в экономику страны, тем более в ее обустройство или реставрацию памятников старины. Инвесторы не спешили и вкладывались исключительно в свой бизнес, причем, очень скорый и быстро сворачиваемый. И понять бизнесменов было можно. Слишком ненадежным и непредсказуемым был партнер.
     Помощь России из-за ненадежности положения в стране, тоже не слишком щедрой. Получалось, что деньги в страну поступают  в виде процентов от переводов.  Всеобщая, можно сказать, тотальная экономическая безграмотность, как впрочем, и любая другая этого честного и наивного народа, который верил каждой  официальной бумажке, позволяла раздевать его, скорее, оставлять  даже без трусов.
     Но и это не могло служить причиной такого широкого, развернутого строительного бума. Значит, у этого были другие причины. Строили-то как раз иностранные инвесторы. Трудно было предположить, что деньги им могли ссужать местные наркобороны. Щедрость этих «благодетелей» в лучшем случае, объясняла наличие огромного количества дешевых иномарок, которые, скорее всего, использовались, как контейнеры для перевозки наркотиков. Оставалось предполагать, что иностранные фирмы строили в кредит, чтобы потом предъявить правительству такой счет, за который пришлось бы расплачиваться  этой землей со всеми её богатствами.
     Похоже,  кланы доигрались, и скоро у этой земли могли  появиться новые хозяева. Далеко за примерами ходить было не нужно. Так же из-за междоусобиц  когда-то потеряла свою независимость и прекратила существование Киевская Русь. Собственно говоря, из-за этого пал Бухарский эмират, разваливались другие империи. Прошлое жестоко мстило своим неучтивым потомкам за неуважительное отношение. 
     После такого открытия Ибрагиму расхотелось смотреть на облагораживаемые красоты родного города, участвовать в бесконечных приемах, тем более дома тётушки,  родителей, других родных и друзей, кого хотелось увидеть,  он так и не нашёл. Вероятно, сначала они были сметены ураганом войны, а потом ажиотажной реконструкцией города. А, увидев, что на месте свой школы высится шикарное здание банка, скорее всего, тоже возведенного на крови и поту несчастных  земляков,  он отказался от приглашения в некогда любимую чайхану «Рохат», превращенную в  элитный ресторан, и отправился на поиски тётушкиной дачи. Там, вдали от всей этой роскоши и можно было посмотреть на простой народ, выяснить, а как же на самом деле живет он?      
     Припомнилось, как тётушка учила его выбирать себе спутницу жизни,  с которой можно было связывать отношения.
     - Не смотри на красавицу вечером! – лукаво улыбалась она. – Ты на неё утром посмотри, когда она ещё глаза не открыла! Вот только тогда и можно понять, красивая она на самом деле или уродина? А то ведь иная искусница так себя приукрасит,  совсем не узнаешь. А утром все наружу выскочит, что прятала.  Утро на то и мудрым называют, чтобы все прояснить. Заодно можно выяснить, умна ли она?   Вон твоя мама красит себя потому, что другие так делают. Так на неё смотреть страшно, а утром она такая красавица, что глаз никто оторвать не может. Ну, и что о ней подумать можно?  Твой отец уже на коленях стоит, чтобы не трогала лицо, не щипала брови, а она всё равно и красит, и брови свои сказочные совсем выщипала, а всё равно утром на неё все мужчины посмотреть сбегаются. Ты у меня умный, вот и думай!   
     И действительно, что толку любоваться приукрашенным городом? Хочешь узнать истину, загляни туда, куда не смогла или не захотела дотягиваться рука властных структур.   

     Как ни странно, довольно легко отыскав конечную остановку автобуса, который мог довезти его  до цели, Ибрагим был приятно удивлен, причем, несколько раз.  Найти саму остановку  помогла группа  шатающихся по городу немецких туристов.  И это притом, что карты города отсутствовали напрочь. Как потом оказалось,  туристам  просто не рекомендовали  попадать в такие места, и они решили, что спрашивающий  тоже турист, но любитель экстремального отдыха.  Потом он обрадовался, увидев очередь в автобус из одних земляков. Ну, и следующим сюрпризом был вроде бы неплохо ползающий львовский автобус, выпуска восьмидесятых годов. Вообще-то он думал, что это будет какой-нибудь «Пазик»  середины шестидесятых.  Щедрость городских властей все-таки не обошла своей милостью даже такие окраины. А иначе пришлось бы расставаться с последними заначками. Местные таксисты запрашивали такие суммы, на которые можно было спокойно кататься до Варзобского ущелья и обратно несколько раз.

      Вот так Ибрагим оказался в этом автобусе среди своих земляков, которые теперь смотрели на него, как на самого страшного врага человечества.
      Еще раз, пересчитав своих основных противников, он убедился, что их было  шестеро.  Остальные  были не в счет. Подростки, как и два парня – хлюпика, скорее всего,   просто бы  остолбенели от ужаса, увидев, что сотворил этот седовласый, степенный «русский». А сотворить он мог и ещё как! 
      Даже, несмотря на свой  почтенный возраст, кучу болячек и довольно серьёзную инвалидность, он только одним незаметным ударом мог не только искалечить приличного здоровяка, но и просто убить. И сил его пусть ненадолго, но хватило бы.  Его обманчивая внешность скрывала, что он когда-то был известным спортсменом, и люди, которые попадали под его гнев, потом с ужасом, лежа на больничных койках, вспоминали и проклинали  тот день и час, когда схлестнулись  с этим «азиатским чудовищем».  Ведь при встрече, никто даже предположить не мог, что этот  приветливый,  улыбчивый добряк  обладает какой-то восточной  убийственной техникой боя, которой его обучил такой же мирный и добродушный дед, наставлявший внука, что «добро должно обладать хорошими, увесистыми кулаками».
     Ибрагим ещё раз взвесил ситуацию и понял, что нужно принимать решение.  Приближался полдень, кто-то мог решить, пообедать дома или просто выйти на улицу.    Водитель автобуса,  сухонький,  малорослый таджик преклонного возраста, вернее всего, памирец  как раз зашел  в салон. Оставалось быстро утихомирить «Коренастого», который продолжал нагнетать страх на людей, ещё быстрее отключить остальных пятерых, отбиться от женщин, если  они  успеют опомниться,  без особого труда завладеть ключами, если их нет в замке зажигания и всё, дальше спасение.
     Между тем  обстановка уже накалилась до предела. Люди с одобрением слушали  «Коренастого» и  уже с ненавистью посматривали  на собаку-русского, медленно сужая круг.  Воодушевленный, что его поддержали, разоблачитель  продолжал описывать злодеяния своей жертвы.   
      - Посмотрите на этого шакала! – показывал он на Ибрагима пальцем. – Разве можно назвать его человеком?  Он же совсем потерял совесть, которой у него никогда не было.  Его, наверное, из России выгнали за его злодеяния, скорее, сам сбежал.  А зачем он появился здесь один?  Он приехал сюда, воровать у нас, чтобы  украсть кошелек у бедной матери, в котором лежали деньги сына, которые копились на свадьбу…
      Услышав про кошелек, Ибрагим, уже сжавший пальцы для нанесения удара в грудь,  качнулся на месте. Глядя на него со стороны, могло показаться, что его тело сработало, как сжатая пружина.  А так оно и было. Вся сила тела,  сосредоточенная в  двух только  пальцах,  снова вернулась в состояние покоя, причем, мгновенно, как это происходило после залпа и отката ствола  пушки. Получалось, что только чудо спасло этого горлопана от сокрушительного удара, который  мог серьезно покалечить, навсегда отучить приставать к незнакомцам, а может, и вовсе убить, что, скорее всего бы, и произошло.  Ведь Ибрагим уже давно потерял форму, навыки, мог и не рассчитать силу этого смертельного удара.  Бить-то нужно было наверняка.
      К счастью, всего этого не произошло.  Чудо спасло и самого Ибрагима  от таких страшных действий.  И сейчас он готов был расцеловать свою несостоявшуюся жертву, плача от радости.  «Коренастый», сам того не подозревая, подсказал  Ибрагиму выход из этой сложной ситуации. Видимо, и, скорее всего,  Аллах снова пришел на помощь, как это было уже не раз.
      Ну, конечно же, это был кошелек! Ибрагим неожиданно вспомнил, как заметил у косоглазого,  приятного, симпатичного  парнишки, вероятнее всего, памирца, розоватый кошелек, который тот передавал  одному из парней.  Этот полноватый, невысокий,  такой же симпатичный  парень ему чем-то сразу не понравился, как только садился в автобус. Вроде бы на вид добродушный, тоже очень похожий на памирца, но во взгляде  проглядывался какой-то холодный, отталкивающий  блеск.
      На какое-то мгновение Ибрагиму стало нехорошо. Он мог заподозрить кого угодно, но только не представителей этого доброго, смелого, честного, где-то даже чрезмерно наивного народа.  Жизнь в горах просто не допускала иных качеств. Нечестный, трусливый и злой человек просто не выжил бы в таких суровых  условиях.  Самыми главными  добродетельными   качествами этих  упрямых горцев были бережное, трепетное отношение ко всему живому и неживому, сотворенное Всемогущим Аллахом, уважительность и благодарность. Поэтому понятие «памирец»  для Ибрагима было, что-то вроде таблички: «Проверено! Мин нет»!
      Здесь же Ибрагим к своему ужасу понял, что при всём своем сходстве с памирцем, которому он без колебаний мог доверить не только свой карман, но и жизнь, этот парень явно что-то утаивал. Памирец, скорее, сам себе отрезал  бы руку, чем согласиться на такое, а этот во время пути    подсаживался или прилаживался  то к одному пассажиру, то к другому, несмотря на то, что в автобусе  вначале было тесновато. Он явно был карманником.  Видно  этот безумный, катящийся к пропасти мир, сумел  сломать даже этот несгибаемый народ. Оставалось  только убедиться, что  это так.
     Ибрагим взял себя в руки, успокоился, чуть развернулся к  «Коренастому», ловко поймал его вытянутый палец левой рукой, сжал  так, что тот  оборвал свою пламенную речь на полуслове и, скривив лицо от боли,  рухнул на колени.
     - Ну,  здравствуйте,  земляки, не могу назвать – уважаемые!  - заговорил он на удивление спокойно и негромко на родном языке.  -  Благодарю за теплый, радушный прием на родной земле! Вы еще поднимите  камни и бросьте в меня! О, как наши  предки порадуются за нас!  Хвала Великому Аллаху, что не позволил вам окончательно превратиться в зверей! Да, простит Всемилостивый, Всемилосердный  меня неразумного! Я оскорбил его творения, - в помёт ишака.
     Произнеся эту тираду, он даже удивился сам себе. Оказывается, он не забыл свой язык, как думал последние годы, даже вполне прилично на нем говорил. За все сорок лет, когда он практически не произносил ни одной  фразы, ему казалось, что разговорная речь была порядком забыта. Правда, когда еще был жив отец, они немного разговаривали, но это происходило только тогда, когда им удавалось остаться одним, а это происходило нечасто. Да и прошло уже почти двадцать лет, как отца не стало.
     После этого он стал стесняться, опасаясь, что будет говорить с акцентом, запинаясь. Более того от волнения он начинал путаться, вставляя фразы на узбекском, татарском, даже на еврейском языках. Самое смешное, что начальный иврит дался ему довольно легко, так как имел сходство с арабским.  Но дальнейшее изучение, когда стали появляться слова и фразы из идиша, немецкого, окончательно лишили его уверенности, что он может разговаривать легко и свободно на других языках, кроме русского.  Несколько раз в запале он произносил подобную мешанину отцу, потом ещё нескольким землякам, отчего те буквально застывали с открытыми ртами. 
      Понятно, что после этого,  разговаривая с соотечественниками, он решил, отвечать только по-русски, тем более в России это было допустимо.  А вот допустить до того, чтобы над ним посмеивались, нельзя было ни в коем случае.  Как-никак он был из поверженного, некогда могущественного  клана «Ленинабадцев», и потеря  лица угрожала потерей достоинства и самоуважения.
     А тут вдруг сразу все вспомнил, даже не запинался. Видимо, эта серьезная ситуация  так всколыхнула память, что та мгновенно перенесла его в детство и юность.  По лицам этих людей он понял, что они прекрасно понимают, и его речь не вызывает никаких сомнений, что перед ними стоит самый настоящий земляк. 
     Ошарашенная толпа откачнулась назад и застыла. Трудно сказать, что их больше поразило – обманчивая внешность незнакомца, который в одно мгновение обездвижил крепкого,  сильного мужчину или его неожиданное превращение из ненавистного русского в  родного земляка. То, что он был своим, уже не вызывало сомнения. Так мог сказать только уроженец этих мест, да ещё,  видимо, из какого-то знатного рода, и не самый последний отпрыск. И это подтверждалось его чистой, правильной речью, как он говорил и с каким достоинством сносил  оскорбления.
     Ибрагим увидел, что произвел впечатление разорвавшейся бомбы, усмехнулся про себя  и решил  полностью овладеть ситуацией. 
     - Ладно! – с грустной  улыбкой оглядел он испуганных и затихших земляков. -  Не будем помнить зла!  И я на вас не обижаюсь. Будем думать – ваши мозги  шайтан запутал.  Это русские так говорят. А вот за них простить будет очень, очень трудно.  Это же позор!  Разве можно так думать, если русский – значит,  вор? За такие мысли Аллах карает. Священный Коран призывает быть терпимым к людям любой веры.  А разве у нас нет таких, кто забыл и не чтит заветы пророка?
      Он  скосил взгляд на «Коренастого», который  покорно стоял на коленях,   с ужасом и мольбой смотревшего  на «бывшего русского». Было понятно, что ко всему тому, что произошло, его добивало то, что палец, как в тисках, зажатый в руке незнакомца, мог сломаться от  любого неосторожного движения обоих. По его смиренному взгляду было видно, что он, скорее всего, догадывался, кто перед ним стоит. Так себя могли вести только бывшие властители республики, в крови которых текла благородная кровь могучих и справедливых завоевателей. И шутить они не любили. Видно, все остальные  тоже это поняли.
      Ибрагим с улыбкой отпустил  палец «Коренастого», тот с благодарностью в глазах кивнул, тут же,  оставаясь на коленях, обхватил двумя руками руку, которая только что чуть его не покалечила, и начал ее трясти со словами: «Простите, уважаемый!.. Умоляю, простите!.. Я за вас всю жизнь молиться  буду!.. »
      - Ладно, брат, хорошо! -  прервал его Ибрагим, стараясь высвободить руку и не терять при этом  достоинства. – Я же уже сказал, что зла помнить не буду. Вставай, пожалуйста!..
      - Нет, не могу! Пока не заслужу прощения, встать не имею права! – продолжал плаксиво выпрашивать «Коренастый».
      - Как тебя звать, брат?
      - Анварджан!
      - Хорошо,  Анварджан, я тебя прощаю! – изрек  Ибрагим примерно так, как поступают завоеватели с побежденными, стараясь не переиграть. – Но запомни, никакой народ обижать нельзя! А  уж русских мы должны  вечно благодарить за всё, что они сделали для нашей родины и нашего народа. И сам запомни и другим передай! А теперь вставай! Надо же разобраться, кто вор?
      - Спасибо, уважаемый!  Извините, не знаю вашего благословенного имени,  -  стал благодарить Коренастый, вставая с колен.  -  Спасибо, Аллах не забудет вашей милости!..  Да продлит Он ваши  благородные дни! Клянусь, запомню ваши справедливые слова и всем передам!..
       Ибрагим отвернулся от него, считая, что и так потратил много времени на все эти поклоны и мольбы. Кроме того он немного утомился, борясь с собой.  Родной язык все-таки давался нелегко, постоянно приходилось давить в себе желание, перейти на русский.  Свой взгляд он устремил в середину толпы, где стоял полноватый парень. Когда было произнесено, что нужно разобраться и найти вора, того чуть передернуло. Это Ибрагим  почувствовал и ещё заметил  сторонним взглядом. На «Полноватом» явно «горела шапка». При всем своем умении скрывать свои эмоции и достойной выдержке, а это Ибрагим тоже подметил, парень  был  взволнован и прятал глаза.
      Вообще-то  он чем-то начинал нравиться.  Ибрагим упорно гнал эти мысли, опасаясь, что они помешают определить  истинные дела и намерения этого красавца. Но чувство симпатии  снова и снова возвращалось. И все-таки, скорее  всего, главным вором был он, а косоглазый, симпатичный  парнишка был его подручным. И  это начинало подтверждаться неоспоримыми фактами
     Других участников  шайки, вероятнее всего, не было. В салоне автобуса двое  мальчишек ехали со своей бабушкой, которая первой заступилась за «русского». Женщины вообще ехали поодиночке, за исключением обворованной и ее подруги. Оставались двое таджиков средних лет, но они вошли уже позже и тоже на разных остановках. Водитель был не счет. Остальные участники  этого события  присоединились на этой остановке.
    Вор мог оказаться ещё и среди тех,  кто выходил  раньше. Но последние  три остановки никто не выходил и не входил. Последней выходила какая-то бабушка с маленьким внучком.  А этот розоватый кошелек косоглазый передал как раз в это время, за  остановку до этой.  Да и эта несчастная именно  до этого момента о  чём-то живо и с радостью рассказывала своей соседке-попутчице, что-то показывая и открывая. Что это было, разглядеть и понять было трудно, но пару раз  мелькнуло что-то розовое.   
    Конечно, можно было, и ошибиться, но Ибрагим решил рискнуть. Даже, если бы он и ошибался, ему бы это простили, а перед ребятами он бы нашёл  способ, извиниться.
    - Эй, сынок! – крикнул он косоглазому парнишке, который стоял  ближе всех к передней двери. – Попроси тетю выйти из автобуса к нам!
    Парнишка вбежал в автобус, а Ибрагим двинулся в середину толпы, чтобы оказаться рядом с «Полноватым», делая вид, что не обращает на него никакого внимания. Люди учтиво расступились, он остановился, и в этот момент в дверях показалась заплаканная и несчастная потерпевшая, которую с обеих сторон поддерживали молодая, красивая таджичка и водитель.   
    - Здравствуй сестра! – учтиво поприветствовал он её, обращаясь на – «ты», так она была моложе его лет на десять-пятнадцать. В возрасте женщин он часто ошибался. Женщина могла оказаться старше, но все равно это не нарушало установленного этикета.  – Не плачь, дорогая! Всемилостивый, Всемилосердный Аллах все видит, может и поможет твоему горю. 
     Она тоже  растерялась,  как и все, приняв его за инородца, который неожиданно оказался земляком, и перестала плакать.
     - И вам здравствуйте, уважаемый! – неуверенно произнесла она.
     - Скажи сестра, что у тебя украли? – поинтересовался Ибрагим.
     - Кошелек, а в нем деньги сына, – снова  начала всхлипывать она. – Он на свадьбу зарабатывает, а я, несчастная  не уберегла. Как я ему такое…
     - А какой был кошелек? – смягчая настойчивый тон,  прервал ее Ибрагим.
     - Небольшой такой, из ткани, - удивленно ответила она, видно, не подозревая, что кошельки бывают какие-то другие.
     - Какого он цвета? – продолжал допытываться Ибрагим, не давая ей опомниться и снова начать причитания о своем горе.
     - Цвета? – снова изумилась она. – Такой, как закат солнца бывает, такой нежный, розовый.
     Ибрагим повернулся к «Полноватому», пристально посмотрел в его глаза, подождал, когда  они округляться от изумления или страха, и  строго спросил:
     - Сам отдашь?
     Тот отшатнулся, видимо, собираясь бежать, но тотчас  упал на колени. Острая, дикая боль пронзила его правое плечо, на котором лежала левая ладонь незнакомца, большой палец которой вдавливался под ключицу.
     Люди от неожиданности ахнули, а Ибрагим  быстро опустил правую руку во внутренний карман пиджака «Полноватого» и вытащил оттуда розоватый, правда, не матерчатый, а сделанный из какой-то упругой синтетики кошелек.
     - Твой, сестра? –  протянул Ибрагим кошелек потерпевшей.
     - Мой! – изумленно ответила она,  посмотрев сначала на свою пропажу, а потом на незнакомца. – Он самый.
    - Ну, вот и хорошо! – сказал Ибрагим с посветлевшим лицом. – Я же говорил, Великий Аллах поможет. Возьми, спрячь дома, нигде его больше не вози и никому не показывай! Посмотри,  в нём  все деньги?
     Она открыла кошелек, вынула свернутые в рулон доллары, осмотрела рулон и вскинула благодарные, начинающие наполняться радостью глаза.
     - Все, все, триста доллар и ещё семнадцать тысяч рублей русских, и ещё двадцать доллар. 
     - Пересчитывать  будешь? – улыбнулся Ибрагим.
     - Нет! Не буду! – ответила она, переполнив радостью глаза, и с гордостью добавила.  - Это сын за четыре месяца заработал. Как  их свернул, так они и остались, когда приезжал. Через месяц обещал приехать, ещё привезёт.  Он уже в Москве седьмой месяц. Значит, больше заработает.
     - Передай привет от меня своему сыну и пожелание долгой, счастливой жизни со своей возлюбленной!  Невеста, наверное, хороша?
     - Вай, хороша! Умная и старательная.
     - Тогда и ей привет передай, скажи, чтобы за мужем смотрела, помогала! Лепешку уже переломали*?
     - Нет, ака, у нас теперь так не делают, - чуть погрустнела она.
     - Жаль, а свадьба когда?
     - Через месяц, думаю.  Ака,  а вы приходите к нам. Окажите нам такую честь.  Сын очень рад будет. Такой человек к нам придет.
     - Тебя как зовут, сестра?
     - Саодат, ака.
     - Не обижайся, Саодат,  не смогу. Я уже далеко буду через месяц. А за приглашение спасибо!   И раз не смогу, то прими от меня  на подарки сыну и невестке!
     Ибрагим правой рукой залез в свой потайной карман джинсов, достал оттуда свернутые  трубочкой триста долларов в трех купюрах, одну из которых  сдвинул большим пальцем, обратно  засунул руку в карман, а затем   протянул растерявшейся  женщине две купюры.
    - Что вы!.. Не нужно!.. – даже отшатнулась она.  - Вы и так для нас столько добра сделали. Я же ещё даже не благодарила вас. Совсем голову потеряла.
    - Бери, сестра! –  сделал Ибрагим  обиженное  лицо, с которого  не сходила улыбка. – Бери, а то обижусь! На свадьбу пригласила, а подарки брать не хочешь.
    Видя, что она в нерешительности пятится назад, он чуть сдавил пальцы левой руки на ключице «Полноватого», отчего тот, как подкошенный,  рухнул с колен на землю. Освободившись от злодея, Ибрагим  подошел к женщине,  взял из ее рук кошелек, открыл его, вынул рулон с деньгами, намотал на него свои двести долларов, закрыл кошелек и снова вложил в ее ладони.
    - Всё, Саодат, дело сделано! - улыбнулся он и  обнял ее.  – Поздравляю тебя с красивой невесткой!  Пусть наградит тебя Всесильный и Великий  хорошими, добрыми внуками!  Пусть в вашем доме навсегда поселится счастье и радость!
    У женщины снова на глазах появились слезы, но уже от радости.
     - А как же вы? – растерянно заговорила она. – Вам же нужнее.  Даже не знаю, как вас благодарить? Даже имени вашего не знаю.  Неудобно как-то. Что люди подумают?  Может,  возьмете обратно!
    - Сестра! - расплылся в улыбке Ибрагим. – Не волнуйся за меня! У меня же ещё осталось, сама видела,  а потом я мужчина, заработаю.  Да и не гостят у меня долго деньги.  Зарабатывать научился,  а вот беречь, ну,  никак не получается.  Видно, никогда не научусь, а у тебя они целее будут, для доброго дела.  Это я тебя благодарить должен. Мечтал на нашей свадьбе погулять,  вот и  побывал. Не отказывай мне в этом удовольствие! А подарки, как ты знаешь, обратно не берут. А зовут меня Ибрагим. Так детям и скажи, привет и пожелания счастливой жизни от Ибрагима!
    - Вай! – неожиданно воскликнула спутница будущей свекрови, красивая и стройная таджичка лет тридцати пяти.  – Люди, это же сам Ибрагим-ака!
      Те, с живым интересом наблюдавшие за  необычной сценой такого возвращения денег потерпевшей, с трудом от нее оторвались и  повернули  удивленные взгляды на воскликнувшую красавицу.
      - Ну что вы так смотрите на меня? –  смутилась она. – Вы на этого великого человека смотрите! К своему стыду, я не сразу его узнала.  Я два дня тому назад на празднике танцевала, его среди  почетных гостей видела. А ещё слышала, как о нем говорили.  Что он - гордость нашего народа, что у него наград настоящих больше,  чем у всех  наших баев - павлинов,  если  они  их вместе соберут.  А ещё говорили, что его в Москве,  за границей  большим ученым считают, в самую главную академию приняли. А ещё он писатель известный, его  наравне  с нашими великими поэтами считают.  Говорили, это Абу Али ибн Сина нашего времени.  Это только наши дураки его не приглашали раньше. Все боялись, что он их всех выше будет, правду может народу сказать. А ещё сказали, что он очень болен, умирал много раз, но Аллах не позволил свершиться  такой несправедливости.  Простите, Ибрагим-ака, я, наверное, не так сказала!
     Она смутилась, встретившись с ним взглядом, и покраснела.
     - Нет, дочка! – грустно улыбнулся он. – Ты сказала правду. Только то, что обо  мне говорят, сильно  преувеличено. Народ всегда  преувеличивает, а так что-то верно. Награды есть, но не так много,  академия тоже, но я совсем не академик. И писатель я неизвестный и совсем не Авиценна. Это уже слишком меня возвеличили. Мои друзья узнают – от смеха умрут, а я от стыда  сгорю. На самом деле я самый обыкновенный, простой человек, голова, руки, ноги, как у всех у вас. И жить люблю, и не люблю, когда из меня какой-то памятник делают. Ведь я живой, а не каменный.  Вот, что есть во мне, так это  огромное желание  учиться и хотя бы чуть-чуть приблизиться к нашим великим, любимым поэтам и мыслителям.   Ещё есть упорство,  уважение к себе и другим. Так это должен иметь каждый. Наш народ всегда этим славился. Ну, что мы все обо мне. Лучше послушать вас, как вы здесь живете? Я ведь на родине  давно не был, а если и приезжал, то по скорбным случаям.
     Если бы  эти люди могли знать, что начало твориться в душе этого великого Ибрагима-ака  с того момента, как его узнала  красавица-танцовщица, они были бы поражены не меньше, чем в момент его превращения в земляка.  Он неожиданно чуть не взвыл и с  большим трудом смог сдержать свои эмоции, чтобы не крикнуть в сердцах: «Люди, да неправда все это! Ну, что вы все из меня чучело делаете? Я ведь ничуть не лучше ваших надутых баев. Такой же, может, и хуже».  Только сознание, что это может убить все добрые чувства к нему, а главное,  принести им ещё больше горя и разочарования, удерживало его от этого внезапно нахлынувшего порыва  откровения.
     Всё складывалось так удачно. Он сумел вырулить непростую ситуацию и почувствовал себя таким же сильным, ловким и мудрым, как в юности,  а тут это признание сразу же вырулило всё назад и, кажется, здорово испортило  отношение с этими людьми, вывалив на их головы  его важность и значимость. А ведь он рвался сюда в одиночестве, чтобы побыть с ними,  почувствовать себя таким же, как они, вспомнить свою юность и детство. Но только бы не слышать всей этой хвалебной трескотни, от которой безумно устал за последние несколько лет.  Устал так, что в какие-то моменты становилось плохо не только морально, но и физически.

     Да, у него были заслуги, может, он действительно стоил всего того, что о нём говорили, но часть этих заслуг была неимоверно раздута и не без его участия. Самое ужасное, что эта часть была  небольшой,  но она-то, как ложка с дёгтем, принижала, если только  не смывала волной, все его собственные победы и успехи, добытые потом, кровью и неимоверным трудом. И теперь, пряча глаза, приходилось доказывать своим друзьям, близким,  а, что самое обидное, даже самому себе, что он действительно стоит хотя бы части истинного и по-настоящему заслуженного.
    Всю свою жизнь он старался  тщательно скрывать даже громкие победы. Так учили  деды, отец, тётушка, а потом и сама жизнь. Не страдать тщеславием, которое, как обычно, перерастает в болезнь.  Учиться весьма полезной и мудрой скромности, дабы не давать, особенно своим близким и друзьям повода для зависти, которая со временем могла  перерасти в злобу и ненависть. 
     Была ещё одна причина, заставлявшая его быть излишне скромным. В сущности, все эти победы и заслуги, в конечном счете, не приносили ничего, кроме разочарований и обид. Его воспитатели оказались правы, когда говорили, что человек страшно не любит, когда кто-то оказывается умнее, сильнее, одаренней, удачливее… Он  часто вспоминал последний разговор с дедом Саидом, который состоялся, когда ему исполнилось двенадцать лет.
     - Как ты думаешь? – спрашивал его дед. –  Как бы повела себя  твоя тётя, если бы появился человек, претендующий на её место?
     Ибрагим ответил, что вряд ли она бы этому обрадовалась,  более того постаралась  бы от него избавиться.
     - А если бы  он был мудрее, способнее? – допытывался дед.   
     - Тогда бы она действовала еще быстрее, жестче,  - усмехнулся внук.  – Но своего главенства все равно бы не уступила. С какой стати? Она всю жизнь этим занималась, добивалась этого и вдруг кому-то отдать власть? Странно, дедушка, а почему ты задаешь такие вопросы? 
     - А если бы этим человеком оказался ты? – неожиданно прищурив глаза, спросил дед, проигнорировав вопрос внука. 
    - Как это?! – опешил внук.
    - А вот так, - улыбнулся дед. – И думаю, большинству  бы это понравилось, и они  с радостью бы тебя поддержали. Надоела всем Наргиз-апа, измучила,  житья никому не дает. Да ты и сам был бы не против. Она же тебе тоже свободы не дает, заставляет делать то, что не нравится.  А ты, вероятнее всего, справился бы? Как ты думаешь?
    -  Нет, я  ещё слишком мал, чтобы занимать её место.  Опыта нет.  Да и не хочу я этого. Да, нет, дедушка, ты шутишь!
    -  Конечно, шучу! – ухмыльнулся дед. – Но в этом есть доля правды. Ты же почему-то даже не усомнился в том, что  это место тётя готовит для тебя. Так оно и есть.  Она тебя приблизила, видит в себе своего приемника, но места своего все равно так просто не отдаст.  Видишь, даже тебе, своему любимцу, даже зная, что ты с этим справишься лучше.  А потом, она же может и передумать. И что получается? Нужно ждать, терпеливо учиться, слушаться её, выполнять все её пожелания, прихоти.
     - Знаешь, дедушка, что-то мне всего этого не хочется! – подумав, произнес внук. – Получается, что я должен желать ее смерти, чтобы освободиться от её опеки.
     - Да, внучек, именно так! – вздохнул дед. – Власть – это именно такая сложная штука.  Кто-то очень жаждет ею завладеть, а те, кто у вершины, боятся её потерять. Ты же увлекаешься историей, а она вся сплошь состоит из таких жутких страстей, когда близкие желали смерти своим отцам, матерям, братьям, даже детям.  Это ведь политика, интриги, как правило, связанные с кровью близких.
     - Нет, мне все это не нравится! И быть главой  рода я не хочу. Я вообще не хочу быть главным, каким-то начальником.  Да и сама тётушка говорит, что из меня плохой начальник получается, и не только она.  Дед Ниязи так говорил, отец, да и ты тоже. И я вам верю. Ведь ты же видишь, я увлекаюсь только тем, где я могу командовать только собой. Да и это получается не совсем удачно, часто увлекаюсь так, что совсем обо всём забываю.  А для того, чтобы командовать людьми, нужно все время помнить о них, смотреть, как бы они что-нибудь лишнего не натворили.
     - Да, Ибрагим, я тоже вижу, понимаю, что начальник из тебя никакой. Ты, вероятнее всего, можешь стать хорошим врачом, музыкантом, юристом или ученым, но твоя тётушка совсем иного мнения.  Поэтому она постарается сделать тебя политиком, чем, скорее всего, изуродует твою жизнь. Понимаешь, внучек,  выбор у неё не слишком богат.  Тех, кто мечтает о власти, она даже на пушечный выстрел не подпустит, а остальные сами в эту петлю не полезут. И получается, что её надеждой остаешься ты -  ответственный, смелый, умный, честный.  Ну, и, конечно же, самый  любимый.
     - Но я же не хочу! – чуть не вскричал внук.
     - Чего не хочешь? – внимательно посмотрел на него дед. -  Быть любимым, смелым, ответственным, честным?
     - Нет! Не хочу этой власти!
     - А ты точно этого не хочешь?
     - Да!
     - Честно говоря, мне бы тоже этого не хотелось. Больше того дед Ниязи просил меня, чтобы я оградил тебя от своей дочери, вернее, не допустил, чтобы она испортила тебе жизнь.  И я готов это сделать не потому, что меня просил об этом мой верный друг, даже не потому, что ты мой внук, а просто ради тебя самого. Но для этого я должен быть твердо уверен, что ты не хочешь того, что тебе уготовила тётушка, а может и сама судьба.  Ведь твою тётушку я уважаю не меньше твоего деда.  Поэтому давай поступим так. Я попробую подсказать, как надо поступать, а решение принимаешь уже ты. Тем более, я, вероятнее всего, скоро предстану перед Аллахом, как и твой дед Ниязи.  Ну, что согласен?
    И Ибрагим согласился, и мудрый дед Саид поведал, как  вести себя в жизни так, чтобы  неугодными душе предложениями тебя не доставала не только тётушка, но и все остальные.  Собственно говоря, ничего нового он не открыл, повторяя заветы деда Ниязи, но внук твердо уяснил, что многим о себе, особенно, своими успехами хвастать не следует. Более того что-то необходимо тщательно скрывать, дабы не вызывать ненужных реакций. Ведь каждая победа или успех налагает ещё большую ответственность, за которой неминуемо последует  необходимость, доказывать, что всего этого достоин, даже стоишь большего.
   
    Вот так он постигал уроки своих дедов и  оказался очень способным  учеником.
    Даже его любимая Саша, прожившая  с ним больше тридцати пяти лет и считавшая, что знает о нем буквально все, о многих важных моментах в его биографии, особенно детства и юности, даже не подозревала. Причём,  это многое её приятно бы поразило, как, впрочем, и поражало всю жизнь. Ничего такого страшного и криминального там не было, наоборот, вызывало недоумение, зачем всё это скрывать? Там было много доброго и хорошего, но  по истечению долгого времени он даже ей не мог  доказать, что все это происходило с ним. 
     Ей бы и в голову не могла прийти мысль, что  его родная мать имела о сыне довольно смутное представление, рассказывая о нём совсем не то, что было на самом деле. А истина скрывалась не только от его любимой мамочки, но и от всех остальных.
    Действительное положение дел могла знать только какая-то тётушка, оставшаяся в далеком Таджикистане, вырвавшая его совсем маленького из семьи и решившая воспитывать  сама.  Остальные родные не осмелились бы даже подумать  о том, чтобы открыть рот без ее позволения. Для Саши это было  дикостью, а свекровь костьми бы легла, чтобы не вспоминать всё это, да ещё кому-то рассказывать.  Отец,  щадя самолюбие  супруги и чувствуя неловкость, что не сумел отстоять сына, тоже упорно молчал. И такое положение дел всех устраивало.  Остальные  немногочисленные родные, проживавшие в России,  тоже  предпочитали  помалкивать.
    Больше других такому стечению обстоятельств  обрадовался  младший  брат, как оказалось, не очень-то любивший всеобщего любимца семьи, страшно ему завидовавший. У него, наконец, появилась возможность отыграться за все прошлые обиды, унижения, как он считал,  конечно же, в первую очередь за то, что богатая и всесильная тётушка  почему-то приблизила к себе  именно  этого баловня судьбы, непослушного, не считающегося ни с кем, даже с ней самой. Разительная разница в воспитании обоих братьев как раз  могла явиться той ниточкой, потянув за которую, и можно было распутать этот хитрый клубок, но никто не придавал этому значения.
     Вот так у Ибрагима появилось второе лицо, а у россиян стало складываться мнение, что он и  в Таджикистане-то вообще не жил, а если появлялся, то только в гости к родственникам родителей. А он, обиженный на тётушку и вырвавшийся из-под её опеки, только подогревал это убеждение, более того умудрился с помощью каких-то своих влиятельных, неизвестных никому знакомых вернуть себе имя, которое ему дали родители, даже стать настоящим москвичом. Правда,  он  имел на это основания. Его маму на девятом месяце не довезли из Сталинабада в Москву, куда она ехала к своим родителям, и он родился на каком-то полустанке под Актюбинском, где ему так  и записали в метрику этот степной городишко.  Затем родители переписали свидетельство на Канибадам,  а тётушка настояла на  своём имени племяннику, а так же на столице Таджикистана, которая в то время называлась Сталинабадом.
    Рассказывать о таких причудах судьбы, каких-то странных собственных подвигах и совершенно непонятных, часто диких порядках на родине не хотелось, тем более никто этому не верил, посмеивался, главное, в его биографии стали появляться сомнительные факты и весьма темные пятна.  Да и кто бы мог поверить в то, что совсем ещё мальчишка, да ещё из какой-то «тьмы - таракании» мог проделывать такие фантастические фокусы, например, заставить своих родителей покинуть родной дом и переехать жить в далекую, неизвестную Москву.  Еще меньше верилось в то, что он всего в жизни добивался сам, как раз наперекор  своим родителям и родным.

    В отличие от остальных друзей и знакомых, считающих  его баловнем судьбы, неспособным воспользоваться наделенными талантами,  лишь одна  Саша знала, с каким трудом все это ему достается, сколько душевных и физических сил он на это растрачивает, чтобы потом появлялась эта легкость в творчестве, работе,  общении.  Многие полагали, что в основном это её заслуга, и отчасти это было справедливо. Своей любовью, терпением она  добилась многого. За время их совместной жизни он значительно изменился в лучшую сторону, как она считала,  и продолжал меняться буквально на глазах. И все-таки главной побудительной силой этих изменений был он сам.   
    Пожалуй, Саша была, чуть ли не единственной, кто верил  в него и видел, с каким упорством  он мог работать над собой, совершая порой просто головокружительные победы.   Ну, а кто бы мог подумать, что у этого доброго и весьма покладистого  на вид человека какой-то жуткий, упрямый характер? Его восточное воспитание, с которым она безуспешно боролась всю жизнь, так и осталось незыблемым, более того приобрело ещё большую изощренность.
    Если прежде своим упрямством  он мог довести человека до белого каления, то теперь  научился мастерски отступать, пряча эмоции и избегая прямых ответов.  Его стало ещё сложнее загнать в  угол или положить на лопатки.  Его не испугала даже жуткая смертельная болезнь. Многие в такой ситуации давно бы сложили руки,  а он  продолжал жить так, как будто ничего не случилось, даже вершил отнюдь немалые  успехи и победы.  Она гордилась, подмечая, что его прежнее умение постоять за себя и других оставалось таким же, но уже больше разумным.   Люди, торжествующие над ним победу в привычном понимании, даже не представляли, что это только  начало схватки.  То, что происходило с ними потом,  походило на какую-то злую иронию судьбы.  Он действительно был прирожденным, вдумчивым  бойцом. И всё это радовало.
     А с другой стороны Сашу волновало, даже пугало его ещё более странное поведение, нежели то, что присутствовало до болезни. Он продолжал скрывать даже те свои успехи, что были очевидны.  Узнать, что он замыслил и о чём думает, стало невозможно даже ей.  Например,  она не сразу поняла, почему он продолжал рассказывать о себе какие-то неимоверные небылицы, правда, много меньше, чем раньше,  создавая образ эдакого чудака, даже какого-то тщеславного хвастуна, но никогда, ни словом не обмолвится об истинном положении дел. В очередной раз, призывая его  оставаться самим собой, что будет не так раздражать остальных, она вдруг неожиданно перехватила его взгляд  с еле заметной лукавой хитринкой и ужаснулась. Оказывается, он  уже давно всё прекрасно понимал, но продолжал делать вид, что остается таким же наивным простаком, каким она его встретила  сорок лет назад.
    Было очень обидно, что он продолжал, не доверять, обманывать даже ее, любившей его,  оберегавшей от всех невзгод. Можно сказать, единственного друга,  ученика,  признавшего, что во многих вопросах он давно перерос своего учителя.  Во всяком случае, в  литературе, поэзии, куда она  его ввела за ручку, он уже был для неё недосягаем, не говоря уже о музыке, в которой плохо разбиралась.

    Ибрагиму тоже было невыносимо, что он снова многое не договаривал Саше, но ещё невыносимее было вываливать на ее плечи правду.  А правда заключалась в том, что он снова, в очередной раз доигрался и теперь уже со своими соотечественниками.
    И началось это совсем недавно, лет десять назад, когда  он потянулся к ним, а о нём неожиданно вспомнили власть имущие.  Он прекрасно понимал, что они так просто ничего не делают, и он нужен им для какого-то, вероятнее всего, сомнительного дела. Как оказалось,  его безупречная репутация и довольно интересная биография, пестрящая победами и успехами, действительно подходила для создания образа великого мыслителя, политика, писателя, короче, кого угодно, но такого, за кем пошла бы вся эта  масса людей, поверив ему и в него.
    И он дрогнул. Надоело жить в неизвестности, быть не услышанным даже своими близкими и друзьями, к тому же годы подходили к концу, здоровье пошатнулось так, что он уже ничего не мог делать, кроме,  как стать куклой, ширмой для этих скрытых, вернее, скрывающихся  в тени «мечтателей» завоевания мира, которых очень даже хорошо понимал. К известности  призывала  и любимая Саша, с трудом сдерживающая обиду за нежелание признавать его талантливым и  способным на большее даже близкими друзьями.
    То, что  после этого стали происходить не слишком приятные вещи, он понял не сразу.  Во всяком случае, было совершенно непонятно, почему он, как магнит, так притягивал внимание политиков?  И это, как ни странно, была его беззаветная любовь к родине и своему народу. И чем больше он отдалялся от них, тем сильнее становилась эта любовь. И открыть то, что это является его «ахиллесовой пятой»  помогли события последних лет.
    Горе на родине,  жуткая резня, устроенная родами битвой за влияние и власть, выбросила в Россию почти все нормальное мирное, а потом и трудоспособное население. Ибрагим не мог оставаться безучастным. Встречи с официальной элитой и растерянной интеллигенцией приносили одно разочарование. Простые земляки  были ему рады, но тоже сторонились. Он отдалился настолько, что стал уже просто чужим.
    Вероятно, началось это с того, что он ещё в юности проигнорировал единственную московскую мечеть. Трех раз оказалось достаточно, чтобы он с горечью, обидой вспоминал эти посещения и  забыл туда  дорогу.  В результате все чаще стал бывать в православных церквях, чтобы хоть как-то общаться с Богом.  По крайней мере, входя  в  христианские храмы, не требовалось  общаться со служителями культа и выполнять какие-либо другие правила, кроме как  вести себя подобающе и не мешать остальным.  С годами выработался своеобразный ритуал –  ставить свечи святым, божьей матери, самому Спасителю, просить помощи, вразумления для себя и своих близких, поминание почивших, в том числе и своих родных – мусульман.   
    Понятно, что все это не оставалось без внимания остальных верующих, конечно же, священнослужителей, которые  вначале удивленно посматривали на такое  необычное действие, а потом  уже  начинали призывать к тому, чтобы он, наконец, определился с выбором. Но чем настойчивей звучали призывы, тем упорнее становилось его сопротивление. Он считал, что родившийся мусульманином, таковым и должен  оставаться до конца дней, а переход в иную веру – это и есть самое омерзительное предательство по отношению к своему народу, дедам, отцу и близким.
    При этом он прекрасно понимал, что уже совершает святотатство хотя бы потому, что просит заступничества у православных Святителей, той же Богородицы, считая  Россию единственным оплотом, костью в горле у мечтателей  порабощения и  погибели мира на земле. Но даже это не могло склонить его к тому, чтобы стать перекрестом. Он не знал, правильно ли он поступает, но  поступить иначе не мог. Это действительно было бы предательством.  Он  был сыном своего народа и не мог оставить его в трудное время даже ради спасения свой души.   

    Естественно, его колебания не остались без внимания.
    Умные головы российских политиков  смекнули, что этот чудак как раз и может явиться  той лошадью, на которую стоит ставить большие надежды.  Мирный, упорный трудяга, достиг каких-то побед, не желает пятнать свое доброе имя, избегая абсолютно все группировки, рвущиеся к власти.  Да и сам, как черт от ладана,  туда не стремиться. К тому же до безрассудства храбр, раз в юности пошел на разрыв со своим влиятельным, могучим родом, предпочитая умереть голодной смертью, но не смириться. И не раз доказал это, женившись на иноверке, да ещё иудейке, положив к ее ногам весь свой род, да и родину в придачу, за что был окончательно проклят и изгнан.      
     Его безмозглые, раздираемые на части борьбой за власть соотечественники, сторонясь его и презирая, даже не подозревали, что  он-то и мог стать их единственной, надежной защитой.  Оставалось, «открыть им глаза», и он автоматически становился  народным героем, великим сыном, от одного слова которого могла резко измениться судьба его родины, и, конечно же, в пользу тех, кто оказал ему помощь. 
     И никуда бы он не делся. Россия, в отличие от его любимого народа и родины, сделала для него столько,  что всем им и не снилось. А главное, в его тщательно скрываемой биографии было одно пятнышко, за не раскрытие коего он бы пошел на всё. И это были его очень даже непростые отношения с органами безопасности. Во всяком случае, он никогда бы не смог откреститься и объяснить, за что и почему награды ему вручали самые высшие  чины этой таинственной организации?
 
    Когда  он понял, в какую трясину его начинают затягивать,  попытался выбраться, но было уже поздно. Политика – вещь грязная и жестокая. Он уже здорово испачкался, принимая из рук своих «благодетелей» щедрые дары в виде неплохо поправленной, вернее, вытащенной на свет яркой биографии, да ещё скрашенной его последними «завоеваниями». Самое жуткое, что вложение в него средств, обещало раскрывающим свои кошельки немыслимые прибыли – весь его родной благодатный край со всеми  своими  богатствами. И первые такие дары не заставили себя долго ждать, когда по его рекомендации в столице Республики и других привлекательных местах, таких, как Варзоб, курорты Ходжа Обигарм, Гарм Чашма, началось строительство гостиниц  для туристов.
     К  счастью, в него самого  «благодетели  родного края» не успели вложить много. Этот упрямец категорически отказывался  от какой-либо дальнейшей дружбы и  помощи,  попытки его усмирить могли окончиться громким скандалом, и от него потихонечку стали отставать. Не убивать же «курицу», которая ещё может  снести «золотые яйца», когда что-то уже вложено, да и не так много.  А  вдруг да пригодится?  К тому же он вроде бы присмирел, стишки какие-то стал пописывать, которые никто не печатает, песни,  которые не поют.  Главное,  отшатнулся от своих земляков,  даже язык свой позабыл, как отрезало, во всяком случае, никто больше не видел и не слышал, чтобы он общался  на родном. Да и болен очень серьезно, уже несколько раз вытаскивали с того света. Видно и в самом деле испугался, что погибнет, семью свою любимую оставит, жену, ради которой всю свою жизнь перевернул. А ведь создается такое впечатление, что именно ради нее и держится, стихи, песни  его как раз об этом.
 
    Ибрагим действительно жутко испугался. В случае  возвеличивания он автоматически оставался  абсолютно один.  Среди земляков  сколько-нибудь хороших знакомых не было, не говоря уже о друзьях. Родственники давно от него отвернулись, он естественно, тоже всех их забыл. Друзья, приобретенные с большим трудом в России,  в первую очередь, Саша, сын, уже не желающие ничего об этом слышать, тоже пришли бы в ужас и отшатнулись. В лучшем случае, восприняли бы это, как очередную умопомрачительную выходку.  И получалось, что никем не понятый и не поддержанный, он становился национальным героем своего народа, который  так же, как  и друзья, поглядывал бы на него со страхом и недоверием.
     Картина была настолько безрадостной и веющая смертельным холодом, что у него так леденело внутри, что он не мог согреться под тремя-четырьмя ватными одеялами.
    Ведь все последние события, которые начали происходить, как только его  попробовали превратить  в важную, видную фигуру, как раз подтверждали чаяния его «благодетелей».  Землякам, обезумевшим от горя, измученным произволом властей, как российских,  так и своих, просто необходим был такой человек, у которого можно было найти защиту и помощь.  И он, даже мечтающий об этом, действительно подходил для этой роли, как никто другой. Во всяком случае, среди лидеров диаспоры практически невозможно было найти того, кто мог бы похвастаться такой незапятнанной, удачной, а главное, устраивающей обе стороны биографией.

     И это,  собственно говоря,  в который раз произошло и сегодня. Земляки стояли с вытянутыми лицами и смотрели на него, как на чудо. Положение было настолько дурацким, что казалось, привести их в чувства невозможно даже гранатой.
    Он посмотрел на них с  добродушной улыбкой  и  попытался разрядить напряженную обстановку шуткой:
     - Вай, да что это с вами, родные?  Женщины, вы, что Бургуша увидели? Я же совсем седой, борода белая, но не рыжая, никогда рыжей не была. Ну, посмотрите, хотите - потрогайте! Честно, никогда не красил. Я даже не Бургушзода, могу даже поклясться.
    Шутка о рыжебородом  Бургуше и его сыне Бургушзода всегда воспринималась громким хохотом.  На Памире ходила легенда, что этот  див приходит только к чистоплотным, верным  замужним  женщинам, если влюбляется, становится неотразимым, щедрым любовником, выполняет любые ее пожелания и мешает семейной жизни. А так же мстит женщине, если она его бросает. Если у неё появляется сын от него, то это на удивление способный и обладающий волшебной силой человек, вершащий такие чудеса, на которые не способны даже многие Джины.
     На этот раз шутка не подействовала. Люди продолжали стоять, молча и в растерянности.               
     К нему опять засеменил старик, остановился, внимательно посмотрел в лицо подслеповатым взглядом и спросил:
     - Сынок, хотя ты великий и очень уважаемый, можно я буду тебя называть сыном?
     - Конечно, дедушка! Мне даже приятно будет. Как будто со своим дедом говорить буду, детство вспомню. И никакой я не великий. Вот ты, дедушка, и есть великий и мудрый, мне у тебя учиться и учиться.
     - Спасибо, сынок! -  растерянно улыбнулся старик. - Скажи, ты нас не обижаешься?
     - Нет, дедушка! На свой народ нельзя обижаться.
     - Я так и думал, что ты не только умный,  благородный, но и сильный  духом.  А такие люди умеют прощать слабых, кто  сотворил  глупость не по злому умыслу.  Ты же сам видел, что все мы хотели заступиться за слабую и обиженную.  Но Великий  Аллах не позволил совершиться такому злу. Хвала ему Всемилосердному! И тебе хвала, и твоим родителям, дедам, которые  воспитали такого  доброго, сильного и смелого человека! – сказал старик и, обернувшись к толпе, громко воскликнул.  – Люди! Это действительно великий человек. Благодарите его и не бойтесь! У него добрая душа и чистое любящее сердце.
     Те вышли из оцепенения, на их лицах появились улыбки.
     - Спасибо вам, родные! – поклонился им Ибрагим и повернулся к старику.  -  И тебе, дедушка, большое спасибо! Давайте все поступим, как это делают у русских! Кто старое вспомнит, тому глаза выколем. 
     - Как это? – опешил тот. – Значит, если я вспомню своих предков, то меня глаз лишить нужно совсем. Я и так уже почти не вижу. Это  у них такие порядки?
      - Да нет, дедушка,  ты  не так понял! – озадачился Ибрагим, жалея, что привел такой неудачный пример, и ругая себя за страсть к поговоркам. – Добро и предков нужно помнить и почитать.  «Старое» - это они так зло называют. Когда сначала поссорятся, а потом мирятся.
     - Так об этом так и нужно говорить, а то – «старое». Я – ведь тоже это самое старое. По их словам получается,  меня уже никто помнить не должен.   Мои дети, внуки будут вспоминать меня, дедов наших, а за это  их лишат глаз. Вот они, оказывается, какие жестокие эти урусы! Мне говорили, что они своих стариков не уважают, а я не верил.  Вот Анварджан разве про них неправду говорил?  Ведь так оно и есть. Не уважают и воруют. И детей своих плохо воспитывают.
   - А ты, дедушка, разве русских не видел?
   - Как не видел? Видел. Так ты по наших что ли?
   - Да, про тех, что жили здесь и родились.
   -  Да какие они русские? Они, скорее, на нас похожи, уважительные, честные, наши обычаи уважают. Дурные,  правда, бывают, ругаются сильно, вина много пьют, так и у нас таких тоже хватает. Но за всю свою жизнь я не слышал, чтобы они такое безобразие говорили. И не говорили даже тогда, когда их наши  безумцы выгоняли. Они же, как братья нам были.    Это я про других  русских  говорю, что у вас там, в России живут.  Раз они такое говорят, значит, так думают, себя не уважают, других тоже.   
   - Нет, дедушка, они добрые, как любой другой  народ, просто эта поговорка совсем неудачная, они ее понимают, а другим понять трудно. У нас же тоже есть такие  ес… - оборвал он объяснение на полуслове.

    Конечно, в и восточных поговорках было множество иносказаний, намеков, но все они воспринимались так, как это сказано. По крайней мере, он не знал ни одного изречения, хотя знал их тоже немало, которое не понял бы любой, даже самый безграмотный представитель другого народа. Недаром Восток всегда так славился своей доступной всем мудростью и уважительностью к слову, к иным народам, даже  враждебным.  Его мудрецам, поэтам и прочим мыслителям, конечно же, хотелось быть услышанными, но  главное, правильно быть понятыми.  Видимо, поэтому  никакая неоднозначность не допускалась. Потому они и получали такую широкую известность, почитались. А этот неудачно приведенный  пример  как раз  говорил о том, что именно с этого-то и начинается непонимание, рождающее неприязнь и враждебность.

    -  Зачем же ты, такой мудрый, ученый  человек повторяешь такую глупость? – спросил старик, подтверждая этим раздумья  Ибрагима. -  Ведь я и все наши люди  о русских плохо думать будут.  Сам же их только что защищал, потом сказал так плохо. Может, ты их  не любишь?
    -  Извини, дедушка, это я просто переволновался! – решил  завершить он бесполезный спор, виновато улыбаясь.  – Поэтому и сказал, не подумав. Сам же видел, что произошло, вот  и повторил глупость. А русский народ совсем не жестокий, и я люблю его, как и наш. Да и как не любить?  Он же столько доброго, хорошего сделал  для меня,  для  нашего народа, и мы теперь в вечном долгу.  Даже, если бы этого не было, я все равно бы любил русских. У них, среди других добродетельных,  есть одно великое качество, которого нет ни у кого.  Даже мне трудно его назвать и перевести на наш язык, опасаясь быть непонятым. Но оно, поверь мне, самое великое и необходимое всему нашему миру.  Попробую объяснить это так. Если бы русских и России не было, наш мир давно бы стал всеобщим кошмаром. Маленькая кучка злобных завоевателей  захватила бы власть, а мы все стали бы их рабами.  В живых остались бы только те, кто смирился и даже не помышлял о какой-то воле, свободе.  Забыл бы всё своё прошлое, все свои корни, культуру, национальные традиции.  Вообще забыл, кто он есть, и помнил бы только одно, он - раб и должен служить только своим хозяевам. Вот только за это можно преклоняться перед этим умным,  добрым и мужественным русским народом.  Да, там есть нехорошие люди, но их не так много. Но  у нас тоже есть такие.  Русские, дедушка,  совсем такие же, как мы. Поверь мне, я живу среди них много лет.   Просто мы часто не понимаем их, а они – нас.

     Он неожиданно вспомнил, как в детстве, вместе с остальной молодежью, учил тётушку русским ругательствам. Она сама попросила, так требовала её горячая, широкая натура, а кроме того так  было легче управлять родом. В таджикском и узбекском языках таких фраз,  сочных, ярких, заставляющий сжиматься и прятаться, как от пули или сабли, не было совсем, а все ругательства, как правило, рождались из вполне приличных фраз, но произносимых с негодованием. Даже слово, понимаемое таджиками  как задница, не производило впечатления ругательства.  Скорее, это было шутливым обозначением  задней,  нижней части тела у детей, когда их требовалось наказать или приласкать, похлопав с любовью и нежностью.
     Тётушка  владела некоторыми русскими  ругательными словами, но их было всего три.  Сначала в тридцатых годах появились слова «зараза и паразит», которые она вынесла после того, как в Туркестане отбушевали холера и брюшной тиф. Ну, с этим было понятно, страшная болезнь и все прочее. А вот с другими ругательствами на долгое время образовался полный стопор.  Она ни за что не соглашалась осквернять свои  речь и язык, а такие фразы, как «Шел бы ты, лесом – в баню!» и тому подобное, вызывало недоумение, а нередко и смех. Действительно, что плохого в том, что кому-то предлагают погулять, отдохнуть или помыться в бане?  А такие фразы, как «Катись  колбасой!» вообще вызывали  смятение и смех.  Как  можно было понять, что куда-то нужно катиться, да ещё дефицитным, довольно вкусным продуктом? Это же, скорее всего, было шуткой, чем ругательством, веселым каламбуром.
     - Нет,  - смеялась она. – Эти русские очень странный народ.  Совершенно не заботятся о том, как о них подумают другие.  А ведь можно подумать, что они не имеют  ума, культуры и воспитания.  Вы все уверяете меня, что эти ругательства  придумали давно, ещё до большевиков.  Это эти безбожники не думали, что творили, выпустили и возвысили голодных, нищих оборванцев, которые думали только о том, чтобы больше кушать, воровать, пьянствовать и гулять на праздниках, ещё драться без причины. А получается, весь их народ так  думает, кто трудится, учится, к знаниям стремится, к культуре. Куда же их интеллигенты смотрят, когда сами такое повторяли ещё до прихода сатанинской власти и теперь повторяют?  Я думала, что у них чему-то хорошему можно учиться, умное перенять. А теперь вижу, что наш народ с такой открытой, доброй душой  даже близко к ним  подпускать нельзя. Чему они там, в России научатся? Своих мозгов мало, так они там последние потеряют. Будут, как попугаи, повторять эту глупость, как вы, себя и весь наш народ опозорят.   
      Третье ругательство было принято на вооружение после этого разговора,  когда племяннику исполнилось  уже четырнадцать лет. Лет пять она даже не делала никаких попыток  утолить своё желание.   Когда она  случайно услышала слово «сволочь», произнесенное, как ругательство, её удивлению не было предела.  На узбекском языке  фраза «Су алыб ич»  дословно означала  - «Бери воду и пей»,  или «Выпей воды».  «Что в этом плохого? – изумлялась она. – Человеку предлагают выпить воды, чтобы он утолил жажду». Все объяснения, что это очень грязное ругательство, что так говорят о подлеце, коего нужно волочить по земле за все проступки , не воспринимались.
    Скоро все заметили, что слово в её устах стало появляться все чаще и  произноситься с такой же ненавистью, как и излюбленные -  «зараза» и   «паразит». Когда её попросили объяснить, почему выбрано именно это ругательное слово, она ответила:   «Если это слово говоришь  с чувством и ненавистью в глазах, человек должен понять, что ему не предлагают выпить воды, а желают, чтобы он  захлебнулся». И это было ее последним принятым ругательством. Все остальное, чем богат русский язык, так и не нашло отклика в ее душе. И объяснялось это довольно просто. Она не желала быть непонятой, да ещё всеобщим  посмешищем, главное, даже под страхом смерти не соглашалась  ронять свое достоинство.
 
    -  Хорошо, сынок! – улыбнулся старик.  -  Признаться в своих ошибках, а уж в  своей глупости – это большое мужество. Особенно тебе, когда мы узнали, что ты непростой человек, хотя ты пытаешься убедить нас, что совсем простой.  Да, да, сынок, ты – молодец! И очень скромный. И это тоже требует высокой похвалы.  Верю, что ты мудрый, настоящий человек. Не побоялся сказать правду о себе. И я тебе я поверю, что русские – хороший народ, и другие наши люди  тебе поверят.  И твоему слову можно  верить,  и то,  что ты скажешь о других, тоже будет истиной. Хорошо сказал и о нашем народе, и о русских.  Я ведь даже не знал, что они такие  добрые и храбрые. Люди много разного говорят, больше ругают, но сами все равно к ним едут за помощью. Получается, нигде мы больше не нужны. Наши  надутые бараны кричат:  «Америка нам поможет, наши братья-мусульмане».  Но почему-то никто в Америку не едет, не пускают.  Тут в Иран пробовали соваться, в Турцию, Египет, с нашими никто даже говорить не стал. Мне  тут племянник, который у президента работает,  рассказывал, как нашу делегацию  к послу не пустили, потом посмеялись,  что в следующий раз  собак натравят. Вот тебе и братья мусульмане! Недаром наш президент всё к русскому жмется, руку протягивает. Видно, тот один ему помогает.  А я ведь этого не знал, хотя и больше тебя живу на свете, и наш народ ничего такого не знает.   Ты и в  самом деле великий человек. Не каждый так сумеет.  Правду я говорю, люди?   
    Все одобрительно зашумели и с восторгом продолжали смотреть на Ибрагима, который уже не знал, куда девать глаза. Такое признание, переплетающееся с благоговением, он видел и  испытывал впервые.  Эти люди готовы были упасть перед ним ниц, как перед пророком.  Но  у них не было заискивание, лживого подобострастия, как это происходило во время приемов, высиживания на почетных трибунах во время праздника. Они были искренны и рады ему, как достойному сыну своих родителей и своего народа. Где-то он почувствовал, что они гордятся им, конечно же, немного завидуют, но беззлобно, скорее, наоборот, радуясь, что это их соотечественник.
    В какой-то момент ему вдруг стало жутко от мысли, что он хотел их всех чуть ли не убить. Видно, Аллах хотел испытать его, так ли он на самом деле любит свой народ?
     Да, это был его народ со всеми добрыми и недобрыми качествами, но доброго оказалось больше. И даже эта безумная, кровопролитная резня, названная войной, вовсе не обозлила их, не помутила разум. Да, она сделала их несчастными, обездоленными, лишила их добрых традиций, но не смогла превратить их в нелюдей, лишенных всего  святого. И это было видно по тому, как тихо ревели  в сторонке Полноватый и его косоглазый подручный, вероятнее всего,  младший братишка. В их плаче, конечно же, присутствовал страх перед наказанием, но больше чувствовалось обиды на себя, эту жестокую жизнь, которая заставила их заниматься таким неблаговидным делом.
    Ибрагим это видел сторонним взглядом.  Ведь сейчас, когда на них уже практически никто не обращал внимания, образовалось то самое время, когда можно было быстро подняться и убежать, но они этого не делали, хотя косоглазый уже несколько раз пытался  поднять брата. Тот только отмахивался и продолжал реветь. В его заплаканных глазах  исчез тот холодный расчетливый огонек, который был принят за  что-то неприятное и отталкивающее. Остались только горькая тоска и отчаяние. Он изредка поглядывал на своего разоблачителя и снова заливался горькими слезами.
    - Ну,  что ты будешь делать с ним? – неожиданно услышал Ибрагим голос старика, перехватившего его взгляд, и оторвав от размышлений.
    - Не знаю, дедушка, -  ответил он, снова повернув голову в сторону ревущих.  – Я не судья. Это только Аллах может решать, что делать, как судить.  Ещё люди могут судить, только честные и мудрые, которым Аллах такое право даёт.  А мне почему-то жаль этого злодея. Мне кажется, что в нем осталось немало человеческого, доброго.
    - Но  ты же тоже человек. Да ещё какой человек!  Я  уверен, Великий Аллах такое право тебе дал, как скажешь ты, так люди и поступят.  А  что жалеешь, очень хорошо. Судить нужно с добрым сердцем. Оно не позволит совершить несправедливость,  - вздохнул старик и  с  еле заметной хитринкой в глазах, прижавшись,  шепотом добавил.  – Смелее,  ты же у себя дома, доставь людям радость! Пусть на тебя смотрят и учатся, завидуют, мечтают, чтобы их сыновья такими же выросли.
     Люди неожиданно перестали ликовать и уставились на него и старика с вопрошающими взглядами. В этот момент к нему подошел зареванный косоглазый и, с трудом сдерживая слёзы, униженно стал просить.
      - Великий, уважаемый, ака,  простите Тахира! Он никогда больше не будет. Смилуйтесь! Он работать не может, как другие, а нам маму и сестренок кормить надо, ещё бабушку. Отец и брат уехали. Полгода их нет. Сначала регулярно деньги присылали, а три месяца уже ничего не присылают, даже писем нет. Мы  не знаем, что с ними. Дядя Зафар – сосед сказал, что им деньги не заплатили, сказал,  наш отец горячий пошел правду искать. Вот теперь и его нет, и брата. А Тахиру ещё лекарства нужны, а в больнице их нет. Пожалуйста, отпустите Тахира! Честное слово, он больше не будет. Это его Абдулло научил. Он в тюрьме сидел, сказал, иначе мы все от голода умрем. Научил и сказал, чтобы Тахир деньги ему приносил за то, что помогает, учит.  Бьет, когда Тахир мало приносит, грозит совсем убить. 
    - Тебя как зовут, заступник? – с грустью вздохнул Ибрагим.
    - Бохшо, уважаемый, ака! – удивленно заморгал глазами  Косоглазый.
    - Учишься?
    - Нет, ака! – опустил тот глаза.
    - Понятно! – снова вздохнул Ибрагим.
    - А писать, читать умеешь?
    - Совсем немного. Отец учил.
    - А кто  отец?
    - Мама говорила, до войны шофером был.
    - А сестренок сколько?
    - Три, последняя Зумрад совсем маленькая, только три года,  - поднял Бохшо удивленный взгляд на Ибрагима, даже  перестав шмыгать носом. Видно,  он не мог понять, к чему все эти вопросы.
    - А вас, братьев сколько?
    - Сейчас трое,  старший Рашид на войне погиб.
    - А теперь старший с отцом уехал?
    - Да, Зафар с ним уехал.
    - Значит, вы с Тахиром одни остались из мужчин?
    Бохшо потупил удивленный взгляд. Видимо, он не хотел, чтобы его признали за брата Тахира, и удивлялся, как это ака догадался, что они братья.
    «Ну, ладно, - подумал про себя Ибрагим, понимая, что продолжение разговора будет нескоро.  – Теперь поговорим с Тахиром».
     Он подошел к сидевшему на корточках парню, тоже  присел на корточки и, пристально вглядываясь его в лицо,  спросил:
     - А ты мне и людям ничего не хочешь сказать?
     Тот ничего не ответил, еще ниже опустил голову, залез в свой внутренний карман, вытащил оттуда несколько кошельков,  ценных вещей и протянул   Ибрагиму.
      Те, увидев свои вещи, ойкнули, но тотчас осеклись, понимая, что нужно проявить выдержку.  Один только  Анварджан, увидев свой бумажник, покачал головой, несколько раз цыкнул и негромко воскликнул: «Вот шайтан»!
     - Что же? – по-доброму усмехнулся Ибрагим. – Неплохой ответ. Может, что-то добавишь к сказанному?
     Тот снова промолчал,  достал из задних карманов двое наручных женских часов, два кошелка и пакетик со жвачкой. 
      - Совсем хороший ответ, - улыбнулся Ибрагим.
      О том, что во внутреннем кармане  Тахира лежат другие вещи, он понял, когда опускал в него руку за кошельком  последней жертвы. Его даже тогда самого удивило, как ему удалось вытащить именно розовый кошелек.  Видимо, он  был последним. Но в кармане находилось ещё много вещей и, конечно же, ворованных. Не почувствовать это было невозможно, хотя рука находилась там лишь мгновение.  И, конечно же, Тахир всё безропотно отдал. Деваться ему было некуда.
    Но о том, что где-то ещё могут находиться другие краденые вещи, Ибрагим не знал, мог только предполагать, хотя и не предполагал.  Он ждал от Тахира совсем другого, что тот  начнет говорить. По голосу тоже можно было судить о его обладателе.  Этим умением  Ибрагим овладел  давно, ещё в армии, когда служил акустиком на подлодке, а потом не раз убеждался, что голос тоже может немало поведать о человеке. Обладая тонким музыкальным, как говорили многие, уникальным слухом, он, как правило,  не ошибался в определении, искренен ли человек?
     Однако Тахир упорно молчал.
     - Ну, что же, люди, - глубоко вздохнув,  обратился Ибрагим  к стоявшим вокруг землякам.  – Можете получить свои вещи. Тахир их  возвращает добровольно.
      Те тихо, молча, почти без  эмоций, разобрали свои вещи, даже  Анварджан теперь старался не проявлять каких-либо чувств. В руках Ибрагима остались два кошелька, одна тоненькая, видимо, золотая цепочка и дешевенькие женские часы.
      - Ну, а с этим, что будем делать? – спросил он Тахира.
      Тот пожал плечами, шмыгнул носом и вжал голову в плечи еще больше. Отвечать словами он упорно отказывался.
      - Я знаю, кому их отдать! - вскрикнул  Бохшо, испугавшись,  что брату  снова угрожает опасность. – Честное слово,  знаю! Я их найду и всё отдам!
      - А откуда ты знаешь этих людей? –  удивленно и вопросительно посмотрел на него Ибрагим.
     Бохшо опустил свои глаза, протянул украденный сотовый телефон, авторучку, пачку сигарет, зажигалку и, чуть шевеля дрожащими губами, признался:
     - Это я  у вас украл, ака,  у всех украл, Абдулло меня  научил.
     - Нет! – неожиданно вскочил Тахир и стал выкрикивать. – Не верьте ему, он  обманывает!.. Это я его заставил…  Я – виноват, меня  спрашивайте, наказывайте!.. А Бохшо не трогайте!..  Он болен, у него глаза болят…    Позвольте ему уйти!..  Это он ради меня... нас…  Вор, гадина – я!  Убейте меня!.. В зем-м-лю за-а-копайте!…  Только бра-а-та … не тро-гай-те!..  Е-м-му и…  так… пло-о-хо…  Ст-ы-ы-д-но-о…  за-а-а…  ме-е-е-е-ня…            
     Последние фразы ему уже давались с большим трудом.  Он, как мог, боролся с собой,  пытаясь высказать главное, но навалившиеся на него разом чувства одерживали сокрушительную победу.  Наряду с мольбой о пощаде братишки, в его переполненных горем и слезами  глазах ясно читалось отчаяние, но еще больший страх за будущее близких, обида на жизнь и на себя. Теперь даже без определения по голосу в его искренности сомневаться не приходилось.  Смотреть на это было невыносимо. 
     Ибрагим  почувствовал, что сейчас сам разревется не меньше этого парня. Он отвел глаза и увидел, что остальных тоже охватило такое же желание. Даже старик, видимо, повидавший на своем веку немало горя, не мог сдержать слез, что ручейками  стекали по его морщинистому, старческому лицу. В его подслеповатых глазах не осталось ничего, кроме  горечи от услышанного и  жалости к этим горемыкам.  У  мужчин на глаза наворачивались слезы, а женщины вместе с  Анварджаном уже тихо и дружно рыдали.
   
    Ибрагим вспомнил, как сам когда-то  грудью вставал на защиту младшего брата и, конечно, не задумываясь, отдал бы за него жизнь.  Потом, правда, немного пересмотрел свое отношение. Избалованный брат все меньше и меньше отвечал такой же взаимной  любовью, не говоря о преданности, которых, как оказалось, не было с самого рождения, пока окончательно не превратился в отпетого негодяя.  Здесь же, у этих ребят  присутствовали такая любовь и такая  преданность, что можно было только позавидовать. Каждый из них грудью вставал за другого, и действительно сам, живым  готов был  лечь в могилу, чтобы спасти любимого брата.
    К тому же  ребята не были  лишены ярких способностей, той же способности к обучению,  во всяком случае, ощущался талант и тяга к музыке, может и к поэзии, которые, как правило, ходят рука об руку.  Об этом можно было судить и по их чистым, приятным голосам,  в первую очередь, по музыкальным рукам, конечно же, пальцам.
     Недаром  сволочь - Абдулло привлек их к такому тонкому, сложному воровскому делу.    И Ибрагим  сам убедился, насколько они хорошо обучились, раз умудрились совершенно незаметно обчистить  его, тысячу раз предупрежденного, что именно в таких местах орудуют шайки ловких карманников.
     И властители города  были правы.  И в самом Душанбе, и в местах скопления туристов все было спокойно. Милиции действительно удалось навести такой порядок, что Москве в этом случае оставалось только мечтать, как о самом несбыточном сне. Больше всего поражало то, что водители выходили из своих дорогих авто и не закрывали на замок двери, оставляя на сиденьях визитки,  даже портмоне.
     А здесь, где народ был предоставлен сам себе, разгуливала местная шушера и обворовывала таких же несчастных, как и они сами. Хотя  это было понятно.  В городе и  центрах цивилизации воровали по-крупному, и всякая мелочь только мешалась под ногами. Собственно говоря, так происходило во всём цивилизованном мире, и  бороться с этим было уже бесполезно, а вот с этим Абдулло  разобраться стоило хотя бы потому, чтобы помочь этим ребятам.  Да и одним мерзавцем на свете было бы меньше.   
    Да, эти братья стоили того, чтобы за них побороться и направить их таланты совсем по иному руслу - во благо себе,  близких,  той же несчастной, разоренной родины.  И они начинали все больше и больше нравиться. На них теперь невозможно  было смотреть не только без жалости, но и умиления, глядя, как они, еле сдерживая рыдания, пытаются утешить и приласкать друг друга на прощанье.
    И Ибрагиму вдруг страшно захотелось крикнуть, он даже почувствовал, как  кричит  его душа, если бы только  она могла быть услышанной другими.
    «Здравствуй, мой мудрый и такой непонятный другим Восток, мой любимый край и близкий сердцу народ! – кричала она мысленно по-русски.  - Узнаю вас и преклоняюсь! И ничто-то вас, по сути, не изменило. Конечно, сходящее с ума человечество порядком постаралось, но все главное, что составляло вашу силу, мудрость и  основы, как, ни странно это покажется другим,  остались прежними. Спасибо вам огромное, что  не позволили сломать себя окончательно!  Я верил в вас и не ошибся. Благодарю и склоняю свою голову!»
     Он был доволен, ободренной мыслью, что с этим народом будет не так легко справиться, как на это рассчитывали его будущие завоеватели. Не смог же весь цивилизованный мир совладать с крошечным, по его меркам, тёмным и забытым Богом Афганистаном. Да и с Туркестаном Россия никогда бы не справилась, если бы умные головы не поняли, что сюда, на Восток нужно приходить с открытым сердцем и добрыми намерениями. Только в этом случае можно ожидать благодарность и покорность. Вполне вероятно,  сегодняшние правители республики и не догадывались, что затевая эти опасные игры, делают своей стране благо.
     А впрочем, дело это спорное, Восток всегда отличался тем, что умело,  скрывал свои истинные  намерения.  Но как бы там, ни было, этот народ, скорее всего, нашёл бы способ дать достойный отпор  агрессии, да ещё воспользоваться  всем, что эти горе - агрессоры  успели  сделать. Ведь вся эта армия, блуждающая по миру в поисках куска хлеба, рано или поздно обязательно должна была вернуться  домой, но уже обученной и значительно возмужавшей. И это была их земля, обильно политая кровью и потом великих предков.  И никто бы, кроме них, с нею  не справился,  как и  она сама  вряд ли потерпела бы других хозяев.  Видно, и в самом деле необходимо испытать  глубокое падение, чтобы воспрянуть из пепла и зажить новой, счастливой жизнью.

     Взглянув на затихших земляков, Ибрагим понял, что не стоит нарушать этого затишья. Они переживали беду, постигшую этих ребят, и не следовало им мешать. Собственно говоря, он тоже ещё никак не мог прийти в себя  от услышанного и увиденного.  И ему неожиданно захотелось помолиться, как это происходило в детстве. Он немного успокоился,  взял себя в руки, поднял глаза к небу и еле слышно зашептал по-русски.
     - Господи!..
    Тут его даже передернуло. Он собрался, немного подумал и зашептал на родном языке, на котором  говорил и думал в детстве.
     - О, Великий, Аллах, Всемилостивый и Всемилосердный, Владыка всех миров! Прости меня неразумного сына твоего! Я многое забыл, растерял, но ты же сам направил меня по этой дороге.  Хвала тебе Властителю Судного дня  за великую мудрость твою и ещё более великую щедрость!  Благодарю Тебя, и поклоняюсь, и прошу помощи, чтобы Ты вел меня и мой народ путем истинным. Путем тех, кого ты облагодетельствовал. Не тех, кто прогневил, не тех, что блуждает.  Благодарю Тебя за то, что  не оставляешь без внимания и своей справедливой милости эту землю! Благодарю Тебя  и преклоняюсь перед твоим величием!
     Опустив взгляд на братьев, он невольно улыбнулся и смахнул со щеки побежавшую слезинку.  Эта сцена не могла оставить равнодушным  даже самого толстокожего и бесчувственного чурбана, если только в нем теплилась жизнь.
     Ребята сидели на корточках, обнимаясь и прижимаясь так, что их позы были не просто  неудобными, но и вызывали изумление.  Как они вообще не падали, да ещё довольно приличное количество времени? При этом они гладили и похлопывали друг друга по спинам, умудряясь даже гладить головы и вытирать пальцами слезы на щеке другого.
     Подобные  сцены в России,  в  той же Москве ему приходилось наблюдать уже не раз, особенно после того, как на родине началась безумная, бессмысленная война, назвать которую, скорее всего, нужно было бы кровавой резней.  Но первый раз познакомиться со стойкостью и беззаветной преданностью своим родным его соотечественников ему предоставил случай, произошедший во время его первых месяцев срочной службы в советской армии.

    В киевский учебный центр Северного морского флота, в просторечье прозванный  моряками «Учебка», обратились сотрудники органов государственной безопасности, узнав, что там проходит обучение уроженец Таджикистана. Им срочно потребовался таджик, не только владеющий своим родным языком, но и выходец из северных районов республики, что ещё желательнее - Ленинабадской области. Так уроженец города Канибадама Ибрагим, который в скором времени должен был стать акустиком, неожиданно превратился хотя и во временного, но самого настоящего переводчика  особого отдела.
    Его несчастный земляк – парень лет двадцати пяти, которого он должен был переводить, звали Абдулло, как и ту сволочь, что втянул братьев в это грязное, воровское дело. Но имя, как оказалось, совсем не определяет его носителя, опровергая тётушкино утверждение, «как мальчика назвали, таким ему и быть в жизни.   
    Так вот тот Абдулло, заключенный под стражу, обвиняемый во всех смертных грехах и государственной измене, не посрамил  своего имени.   Более того своей стойкостью, беззаветной любовью,  преданностью своим близким,  преумножил славу и честь своих предков. Ибрагим и не только он один считали, что  подвиг этого простого  таджикского паренька был ничуть не меньше тех, что совершили  герои войн и мирных дней,  отмеченные  высшими правительственными наградами. А в каких-то случаях и много выше.
     Но этот подвиг так и осталась неотмеченным, кроме случайного переводчика, двух офицеров органов безопасности и ещё нескольких сведущих в этом деле людей. Это и понятно. Государственные секреты  должны храниться в глубокой  тайне, а  особенно тогда, когда  даже легкое  приподнятие  завесы над иной тайной может угрожать  престижу государства и его строго засекреченным  органам. Действительно попробуй приоткрыть эту тайну, и можно  сразу же, дружно всем управлением подавать в отставку. Но этого мало. Нужно убираться куда-нибудь подальше, в какую-нибудь Тьму-таракань,  чтобы только не слышать долгого уморительного хохота, от которого может пошатнуться  и перевернуться  весь просвещенный и непросвещенный, с таким трудом причесанный этими органами мир.
     Вина Абдулло, послужившая причиной его ареста, заключалась в том, что он проходил службу в  одном из киевских строительных батальонов уже дважды, то есть в разные сроки, разницей в три года, и  под разными именами. Это было доказано при помощи врача, которая делала ему операцию.  Назвать свое настоящее имя  он упорно отказывался даже под пытками.  Недели три его томили и мучили в застенках. К делу подключили следователя по особо важным делам. И что удивительно, ещё неизвестно, кто мучился больше?      
     Когда появился новый переводчик, сменив профессионального, русского, так следователи решили сделать очередную попытку, заставить злобного, упорного шпиона заговорить, подсунув ему земляка, дело неожиданно сдвинулось с места. К их огромному удивлению, злодей заговорил и на своем родном языке, и  на вполне сносном русском. После ареста он промолвил несколько непонятных фраз и замолк, как им думалось, навеки.
     Заговорить-то он заговорил, но имя своё, как и прежде,  называть  категорически отказывался, хотя у следователей были его документы  -  два паспорта, где он  значился  и как таджик, и как узбек, даже имел две совершено различные даты рождения.
     Потом следователи к своему ужасу поняли, что замучили  бы несчастного парня до смерти, но вряд ли разгадали эту загадку. Может, им в головы и могла прийти  мысль, что этот упрямец служит за кого-то другого, а вот понять, почему он так упорствует, их мозги  просто бы лопнули, но этой тайны даже не приоткрыли. Разгадать её и понять этого парня мог лишь тот, кто мыслил и поступал абсолютно так же. Как и он, защищавший свою семью до последнего вздоха.
    К счастью, эта история закончилась благополучно. Абдулло даже не отдали под суд. И это понятно. Следователи и их начальство, скорее, пустили бы  себе пули в виски, чем становиться  всеобщим посмешищем. Они уже мечтали о повышениях, наградах, дырочки в погонах прокручивали. Как же,  пойман и обезврежен коварный, злобный шпион,  диверсант. Абдулло  готов был признаться во всем, кроме имени,  даже в том, что один пытался взорвать весь Киев.  А на поверку оказался мирным, необыкновенно добрым и щедрым малым, о прилежности, уважительности,  не говоря уже о каком-то фантастическом трудолюбие  которого, уже слагались легенды. Сослуживцы так и прозвали его «Неутомимой  землеройкой».
     Врач, которая его опознала,  долго вымаливала у него прощения, хотя он на неё даже не сердился. Ведь вся эта история началась с того, что этот непонятный азиат начал осыпать ее довольно дорогим  подарками за то, что она выполнила свой врачебный долг и когда-то оказала помощь какому-то его «родственнику». Цветы и фрукты, доставляемые с отменной регулярностью, она ещё  как-то принимала, но когда эти дары становились с каждым разом все дороже,  ее охватила паника, закончившаяся жуткой истерикой. Действительно может хватить удар, когда тебе уже за шестьдесят, о юном влюбленном  уже перестает шутить муж, с которым прожито чуть ли не полвека,  а очень даже симпатичный парень, да ещё ровесник  внука подносит в дар огромный, персидский ковер ручной работы.
     Эта история послужила  тому, что органы государственной безопасности,  уже не раз обращавшие внимание на Ибрагима, теперь уже заинтересовались им всерьез и больше не отставали. Этот азиатский паренек обладал какими-то необычными навыками и опытом, умея разгадывать подобные головоломки, главное, улаживать ситуации так, что все оставались довольными.  Ведь именно он и решил эту непростую задачу с Абдулло, и подсказал, как  выбраться без потерь из той  сложной ситуации,  которая возникла в результате  решения этой задачи. А ведь это оказалось оружием и весьма внушительным, и было важно, в каких руках оно окажется. 
     Ибрагим долго не мог понять, чем он так привлекал чекистов?  Служить у них он хотел ни за какие блага мира.  А когда, наконец, понял, долго смеялся, а потом задумался. Ведь всё, чем он обладал, дали ему его деды, отец и  полуграмотная тётушка. И все они принадлежали к народу, который  в России и иных цивилизованных странах считался диким и умственно отсталым.   
      Ведь именно по этой причине российские горе - политики и полезли в Афганистан, наивно полагая, что с дикарями, живущими по каким-то своим законам, вне цивилизации, справятся без особых проблем. А проблемы-то как раз нажила себе сама Россия, удивляющаяся и негодующая, почему эти дикари с таким неизменным постоянством совершают террористические акты именно марте, когда у них празднуется священный праздник «Навруз»?   

     Вспоминая эту историю, Ибрагим всё пристальней всматривался в лицо Тахира. Нет, сходства с героем - Абдулло, который стал его единственным другом из соотечественников, и случайно погибший сразу же после армии, не было. Тахир и Абдулло имели  различные черты лица, даже черепа имели разное построение, и все же что-то неведомое подсказывало, что у Тахира такое же  упорство, благородство и гордость,  как и у покойного Абдулло.    А  за это уже стоило побороться серьезнее.             
     И тут  Ибрагим  с ужасом понял, что жизнь снова поставила перед ним непростую, вероятнее всего, неразрешимую задачу.
     Прояви он сейчас милосердие, первым, кто его не поймет, будет Саша.  Нет, может, потом когда-нибудь, по истечению долгого времени и поймет, она же большая умница и очень добрый, сердечный человечек. Недаром она  столько времени своего непредсказуемого, неуемного мужа и  ждала, пока он хоть немного остепенится, но в первые минуты её просто хватит удар.  И это немудрено. 
     Первые мысли, что будут приходить в ее голову и сына,  их любимый папа окончательно сошел с ума.  Наслушался хвалебных речей в свой адрес, насмотрелся горя на своей любимой родине, возомнил себя  национальным героем, пророком, наконец, и решил, что должен помочь всем несчастным и обездоленным.
    Но это ещё цветочки, ему непременно захотелось помогать преступникам, как  Дон Кихоту.  И теперь  их дом начнет наполняться не только заискивающими, что-то униженно выпрашивающими  полудурками, но и  самыми настоящими преступниками.   А уж эти  вынесут всё сами, да еще прихватят то, что смогут унести у многочисленных друзей своего благодетеля.   Ведь он непременно потащит их всех именно к друзьям, остатками  своего изрядно потрёпанного ума понимая, что сам такой помощи не осилит.  А его друзья,  уже переставшие  посмеиваться над его выходками, конечно же, не  откажут этому доброму чудаку.
     И что самое ужасное,  сам он ничего этого объяснить бы не смог.  Испуг той же Саши, сына и друзей  имел под собой  довольно веские причины. Всю жизнь его доброта вываливала им на головы каких-то несчастных, всеми брошенных стариков и старух, у которых ломались руки, ноги и ещё Бог знает что. Мало этого, так он еще здоровых оболдуев, несчастных мамаш, да ещё с грудными младенцами тащил, которых надо было пристроить, устроить. Благо, это было в молодости, потом он немного успокоился, но как оказалось, неокончательно. И вот этот рецидив вспыхнул с новой силой, да такой, что от дома собственного, да и домов друзей теперь можно ожидать только одни угольки, если только его до умопомрачения бережливые земляки не прихватят и этого.
      А для того чтобы понять сегодняшнюю, очередную выходку, нужно было влезть в его шкуру, причем, не просто влезть, а поносить ее долгое время, да еще оказаться здесь на этой земле, а не в России, тем более Москве.  И самое главное, пережить весь этот день  от начала до конца, не упуская ни одной, даже самой незначительной мелочи. Ведь там, в России, даже оказавшись в подобной ситуации, он бы всему этому просто не поверил, как никому и никогда не верил «на слово».   
     Конечно, ради любимой Саши и сына, он мог поступить и скромнее. Он и так немало сделает, если простит и отпустит этих горе – мошенников. Да и помощь нужную все равно оказать бы не смог. Самим приходилось туго, одни больницы, врачи и лекарства сжирали столько, что часто одной кашей да всей семьёй неделями наедались. А ведь терять свое лицо, ой, как не хотелось,  как же без  приличного  подарка к друзьям, да еще на какое-нибудь торжество? А их скопилось такое количество, да еще дети, внуки, знакомые, тут действительно никаких денег не хватит.  Думая, что у него денег, как говориться, за печку не перекидаешь, даже близкие друзья с помощью не спешили. А попросить, скорее, язык себе отрезать.
     Нет,  действительно нужно тихо отойти в сторону и так же тихонечко исчезнуть, а то и вовсе на обратную дорогу не останется, на сигареты, которые уже кончились.
   
      Вспомнив о них,  Ибрагим достал сигарету, прикурил, затянулся и посмотрел на людей. Те тоже, молча, застыв в ожидание, смотрели на него, ещё не успев смахнуть слезы, которые сползали по их обветренным, загорелым лицам.
     - Ты куришь? – услышал он удивленный голос старика, присевшего рядом с ним на корточки. – Ты же болен. Как такое себе позволяешь?
     - Да, дедушка, позволяю! -  взглянул он на старика с грустной улыбкой.  – К сожалению, много себе позволяю, чего нельзя и не могу. Но Аллах пока терпит, не наказывает строго. Даже не знаю, почему?
     - Потому что у тебя больше добрых дел и душа добрая, - объяснил серьезно старик. – Я тоже ноз* нюхаю, другие грехи вершу, а меня Всемилостивый тоже строго не наказывает. А вот за что этих мальчиков наказал, никак не пойму? – посмотрел он в сторону братьев. – Неужели они так прогневили  Всемилосердного, что им  придется погибать, чтобы смыть такой позор с  семьи?  А ведь их мать и сестры тоже умрут и от позора, и от голода.    
    - Ой, дедушка, да не спрашивай ты, душу не терзай! – чуть не вскричал Ибрагим. – Я действительно не знаю, как им помочь?
     - Извини, сынок! – с грустью  и  болью заговорил старик. – Я ведь не у тебя спрашиваю, у себя, у Аллаха. Я тоже не знаю, как им помочь? Может, Великий вразумит меня. Чем я могу помочь? Денег нет.   Конечно, есть чуть-чуть, но их так мало, что я сам умру тогда  от голода. Но я готов поделиться, что мне жить осталось, доживу как-нибудь, люди помогут.  Но все равно этих денег не хватит даже на лекарства.  А, видно, много денег надо. У одного глаза болят, у другого тоже что-то болит, а им жить, учиться надо, чтобы людьми стать. Как такое могло случиться? Видно, ты, в самом деле, прав. Когда русские ушли, отвернулись от нас, мы совсем жить перестали. Никому ненужными остались, даже себе.  Эти, что у власти только о себе думают. Их тоже понять можно. Они же боятся, что на нашем месте могут оказаться, вот и в страшных хищников превращаются. И друг у друга глотки дерут, а уж о нас  думать  тоже не могут. Сами с протянутой рукой ходят. Неужели Аллах от нас совсем отвернулся?  Может, это  конец всего мира наступает? А для нас уже наступил?  Может…
     - Подожди, дедушка! – неожиданно прервал его Ибрагим, быстро поднялся с корточек, подошел вплотную к братьям, снова присел, внимательно посмотрел на руки Тахира, осторожно взял в руки  его кисти рук, перевернул ладонями к себе, ещё раз внимательно осмотрел и спросил:
     - У тебя диабет?
     У того от такого неожиданного вопроса даже просохли слезы. Он  не отдернул рук, поднял свои красивые удивленные глаза и кивнул.
     Все остальные встрепенулись, подтянулись поближе и уставились на Ибрагима, как на волшебника. Бохшо тоже перестал плакать и поднял удивленный, ошарашенный  взгляд.
     - Давно? – снова спросил Ибрагим, не обращая внимания на других.
     - После войны, - уверенно произнес Тахир, видимо, уже неоднократно  отвечавший на такие вопросы.
     - Сахар большой?
     - Был большой.
     - Сколько? Какие самые высокие цифры?
     - Девять, десять, было тринадцать.
     - Давно не проверял?
     - Давно.
     - Как давно? Когда в последний раз?
     - Три года.   
     - Понятно! – вздохнул Ибрагим и грустно улыбнулся. – На чем играешь?
     От этого вопроса глаза у Тахира поползли в стороны так же, как у его братишки, только ещё сильнее, чувствовалось, что сейчас он рухнет на землю даже с корточек.
     У всех остальных тоже появилось недоумение на лицах. В этот момент к Ибрагиму подошел старик.
      - Так ты – доктор, сынок? – улыбался он, видимо, не расслышав или не поняв последнего вопроса. – Как же повезло этим сорванцам! Доктор, да ещё академик из самой Москвы! Все-таки услышал Аллах наши молитвы.
      - Да, дедушка, кажется, услышал Аллах наши молитвы! – улыбался Ибрагим, сделав ударение на слове «наши», вставая и потягивая уставшую от неудобной позы спину. – Ты, дедушка, как всегда, вовремя, а то я не знаю, как объяснить людям, что все страшное позади. Видишь, как Бохшо напугал? Объясни ему, что больше никто его не посмеет даже пальцем тронуть.  Ни  его, ни его брата Тахира,  ни его сестренок,  ни всех этих людей.  Огромное спасибо тебе, уважаемый, великий дедушка, и всем вам дорогие мои, земляки!
      Он повернулся к ним и низко поклонился в знак благодарности.
      Все они, включая старика, впали в смятение, не зная радоваться им или нет? А он подошел к Бохшо и, продолжая радоваться неизвестно чему, спросил того:
      - Так на чем играет твой брат? На дутаре*, рубабе*, может на таре*?
      Тот захлопал еще не высохшими от слез глазами,  улыбнулся, видно, сообразив, что им действительно хотят помочь, и начал быстро выкладывать все, что знал об этом:
      - Тахир на всех пробовал играть, получалось, его даже в школу музыкальную звали, отец обещал деньги найти. Я ещё тогда совсем маленьким был, но слышал, как директор школы говорил отцу, что у Тахира большой талант, ему учиться надо. А потом война была, брата Зафара убили, нас прятали. Чужие люди злые приходили, нас искали. Рубаб, который Тахиру в школе дали, унесли. Кричали: «Зачем памирским собакам такой драгоценный дар Аллаха? Пусть они у себя в горах воют и друг друга слушают».  А мы уже давно в городе живем.  Даже Зафар здесь родился. Потом Тахир.  После  этих злых людей он заболел. Так плакал, когда рубаб унесли, вот и заболел.  Ему соседи дутар приносили, а он уже играть не мог, как раньше.  Пальцы стали болеть, из них  даже кровь текла. А потом он жирным стал, хотя мы совсем мало кушали. Мама сказала – от болезни. А Тахир все равно хотел играть. Меня стал учить, говорил, что у меня тоже получается.  Говорил, что у меня голос лучше, а он свой совсем потерял.  Но он все равно хорошо поет. Если ему дутар, лучше рубаб дать, он так споет, что все заслушаются, плакать будут.  Честное слово! Клянусь Великим Аллахом!  Тахир же все равно играет и всегда играл. Даже когда соседи свой дутар продали.  А он на палку струны натягивал, играл, но звука совсем не было, только чуть-чуть.  А мы слушали, нам нравилось, мы даже плакали.  А мама и отец больше всех плакали.
     Он закончил свое грустное повествование, вспомнив о родителях, и наступила тишина.  Все переживали и с болью  смотрели на рассказчика.
    - Ну, вот и ладно! – нарушил тишину Ибрагим, с доброй улыбкой посмотрев на Бохшо.  – Это очень хорошо, что вы играете и поёте. Значит, вы можете приносить людям радость, счастье, волновать и успокаивать их души.  Это как раз то, что людям сейчас необходимо больше всего. Ты же сам видел, как радуются люди и ваши родители, когда вы играете и поете. Ты с этим согласен?
    - Да, уважаемый, ака, - засиял от счастья мальчик и спросил.  – Ака, а можно вас спросить?
    - Ну, конечно!  Я…
    - А как вы догадались, что мы играем и поем? – от нетерпения перебил его Бохшо.
    В этот момент вмешался старик.
    - Разве можно так неучтиво перебивать старших? – строго спросил он  мальчишку и начал читать наставления. – Ещё задавать какие-то пустые  вопросы.   Ака - очень большой доктор, его даже нашим Абу Али ибн Сина называют, видишь, как он быстро выяснил, чем твой брат болен.  Он же нас насквозь всех видит, потому и знает всё, что мы делаем, о чём думаем. И он очень  добрый, но  пользоваться его добротой нужно учтиво, с глубоким уважением.  Иначе он может обидеться,  и вся доброта для вас кончится.  Вот вы, сколько зла ему причинили, а он вас в тюрьму не отправил, даже помогать стал. А вы вместо благодарности, даже спасибо ему не сказали. Тебе и твоему брату не стыдно? Вон все остальные молчат,  только слушают, ждут своей очереди, чтобы выразить свою благодарность.
     Ибрагим с трудом дождался, пока старик закончит свои нравоучения, видя, как мальчишка уже снова хлопал наполненными от страха глазами, и, предупреждая  момент, когда братья, а потом и все остальные начнут его благодарить,  обратился к старику:
     - Дедушка, прошу, не ругай мальчика! Ему и так досталось. Придет в себя, пройдет время, все вспомнит. И как благодарить, и как уважать старших. Вы извините, но сейчас не до этого. Да и благодарить меня пока рано.
     - Как не до этого? – изумился старик и начал читать наставления уже ему. – «До этого» всегда нужно находить время. А как иначе воспитывать молодежь? Ведь ты же такое добро сделал. Моя дочь врача вызывала, пришел важный такой, посмотрел, даже анализы какие-то делал, ничего не нашел. Говорит,  съела что-то, а воду без конца пьёт, потому что отравилась, силы теряет, устала на работе. Три неделю голову морочил, она несчастная все эти три недели к нему в больницу ходила, очереди выстаивала. А ты даже представить не можешь, какие большие эти очереди. А она так в очереди и упала. Потом ее в больницу увезли, две недели спасали, потом еще два месяца в порядок приводили. Хвала Аллаху племянник у президента служит, потому и выжила. И вот только тогда мы узнали,  что её болезнь называется – диабет. На всю отпущенную Всемилостивым Аллахом жизнь запомнил и это слово, и что эта страшная болезнь с человеком сделать может. Ты, конечно, всё это знаешь, а говоришь  благодарить рано. В мгновение ока диагноз выяснил, и говоришь, ничего не сделал.  Как же ты других, своих докторов учишь?  Они ведь на тебя смотрят, повторяют. Может поэтому они у тебя такие, как тот, что дочку лечил?
    - Да не доктор я! – виновато улыбаясь, чуть не вскричал Ибрагим, снова обрадованный, что можно вставить слово.
    - Как – не доктор? – изумился старик. – Я же своими глазами видел.  А кто же ты тогда?
    - Хорошо, я - доктор, но совсем другой науки, не медицины. И  никого отношения к медицине не имею. Не врач я, даже не фельдшер.
    - Как это? – в который раз изумился старик и, показывая на Тахира, сделал неуверенную попытку спросить. – А как же?..  Я своими глазами… Люди тоже все видели…   Ты правду, говоришь?
   - Правду, дедушка! – чуть сдерживая улыбку и пытаясь перейти на серьезный тон,  ответил он. – А диагноз я поставил потому, что сам побывал  в такой же ситуации, как и твоя дочь. И произошло это в московской больнице.  Так что никакого волшебства не было. Я же говорил, что я обыкновенный человек и  даром провидения Аллах меня не наградил, но вот умом, скорее всего, не обидел. И я придумал, как нам всем сегодня порадоваться и забыть невзгоды, хотя бы ненадолго. А ты, дедушка, мне это подсказал.  Спасибо тебе за мудрость и доброту!  Ещё прошу  меня простить за неучтивость!  Сейчас очень дорого время.  Почему, вы все сейчас  поймете. Только очень прошу мне  не мешать!  Договорились?
    Старик кивнул, все остальные тоже затихли и стали наблюдать за ним с ещё большим интересом.  Оказывается, этот странный Ибрагим-ака, совсем не сошёл с ума, как им показалось, а  придумал что-то интересное, что может касаться и их. Как-никак большой ученый, правда, неизвестно какой науки, но всё равно человек важный и, несомненно, мудрый.  Недаром начавшийся  сегодняшний кошмар  неожиданно уладил так, о чем никто другой, и мечтать не мог. Это же просто чудо!  И очень странное. Да и  волшебник какой-то странный, непонятный.  Творит такие чудеса, и даже благодарность не принимает. 
    Ибрагим уже  никого  не замечал, он снова обратил взор на братьев. И он действительно придумал, как им помочь, без особого ущерба для себя, для своей любимой Саши, сына и друзей.  Ему столько раз повторяли,  какой  он – «Великий, важный, самый, самый…», что, наконец, стало понятно, как это использовать. 
    Ведь вся эта верхушка республики восхищалась им, завидовала, заискивала, клялась в вечной любви и почитании.   Но  на этом на всём и можно было сыграть ради этих простых людей, ради этих симпатичных и талантливых ребят. Скоро он уедет, и им уже никто, никогда не поможет. Они или превратятся в настоящих воров или погибнут. Другой альтернативы нет. А сейчас, пока он здесь, именно он и может выдернуть их из этой трясины.  Заодно  можно постараться помочь и всем этим людям, которые неожиданно стали для него родными. Ведь за эти несколько часов  он с ними пережил столько, сколько не переживешь с человеком, прожившим даже бок о бок долгое время. И их не так уж много.  И городские чиновники, призванные помогать этим людям,  даже не заметят потери. Один их прием, может накормить всю эту улицу, причем, на довольно долгое время.  И потрясти их сундуки  это же святое дело.
     А потом у него же огромное количество родственников, с которыми он не общался и которые забыли о его существовании. Ведь именно кого-то из них он и пытался найти, когда отправился сюда один, без сопровождения назойливых  чинуш, которые настойчиво предлагали свою помощь. Он даже от машины отказался, чтобы осуществить это без помощи этих лизоблюдов, с вечными натянутыми улыбками. И у него теперь появились  основания просить эту помощь не для себя, а для своих родных.  Конечно же, можно поискать кого-то из них, кто окажется достойным и добрым, как эти люди.  И, вероятно, встреча будет теплой и сердечной, но времени осталось катастрофически мало. Сегодняшний день пропал, осталось всего два.  Можно и задержаться, но Саша и так уже сходит с ума от волнений. Не хватало ещё и ей слечь в больницу.
    Нет, пусть все будет так, как идет. Может, Аллах специально организовал сегодня такое событие, чтобы он, наконец, осуществил  заветную мечту, хоть как-то помочь своему народу, внести свою лепту в это благородное дело. Именно за это он и благодарил всех этих людей, которые немного успокоили его душу.  Ведь когда делаешь что-то доброе и чистое, душа успокаивается и позволяет дышать легко, с чувством выполненного долга. И как бы ни высокопарна была эта фраза, это действительно так. Осознание, что ты кому-то нужен и можешь сделать этому – «кому-то» бескорыстный подарок или оказать необходимую помощь – одно из самых лучших средств улучшить свое настроение, здоровье и продлить себе жизнь.

    «Однако я слишком увлекся размышлениями», - подумал он про себя и обратился к Тахиру:
    - Ну, что, поговорим? – спросил он с дружелюбной улыбкой и, встретив  серьезные, недоверчивые глаза, тоже  сделался серьезным.  – Думаю, нам есть о чем поговорить, но прежде хотел спросить. Как найти Абдулло, хотя бы его фамилию? Не бойся, я хочу вам помочь,  а тебе решать, нужно это  или нет?
    Тот смотрел своими красивыми, как теперь оказалось, ещё и умными  глазами, но вступать в разговор не решался.  Чувствовалось, что  он не мог во все это поверить. Слишком все это было похоже на какую-то сказку.  Оказалось, что у этого упрямца не так просто можно было заслужить доверие.  А ведь у друга Абдулло  заслужить доверие тоже  получилось не сразу.  В отличие от него и Тахира, Ибрагим  был баловнем судьбы, детство которого было добрым и беззаботным. Поэтому, сталкиваясь с такими людьми, он восхищался ими, даже немного завидовал и старался поступать так же. 
     Потому-то Тахир  начинал все больше нравиться. Он действительно  был большим молодцом и  заслуживал глубокого  уважения. Ведь он чем-то напоминал его молодость, тем же  упорством, не говоря уже о любви к музыке.
     - Тахир! – стал толкать его братик. – Ака хочет нам помочь, скажи про Абдулло! Он же  убить обещал, если попадешься…
     - Не надо, Бохшо! – мягко попросил Ибрагим. – Не торопи брата! Пусть он сам решит.  Договорились?
     Тот вздохнул и опустил голову. Тахир тоже опустил задумчивый взгляд, и снова наступило всеобщее молчание.
     Ибрагим вынул из кармана телефон, включил его, посмотрел на время и покачал головой.  Наступал вечер. Те, кому необходимо было звонить, вероятно, уже начинали покидать свои начальственные кресла.  Можно было позвонить и на сотовые, которые, в отличие от всех этих «смертных», у них, конечно же, были. Но  решать что-то на ходу, было намного сложнее,  а требовались быстрые и немедленные решения.  Ибрагим прекрасно знал, что означает – оставить решение чиновнику – «на потом». Требовалось проверить, и не раз, чтобы эти решения претворились в жизнь.   
     - Ибрагим-ака! – прервал тишину голос Анварджана. – Я знаю этого  шкала - Абдулло. Знаю, где он живет и как его найти.
      Ибрагим посмотрел на него, кивнул головой, показывая, что понял, и снова обратился к Тахиру.
      - Вот видишь, я и без тебя узнаю, где он и кто. Может, ты сам укажешь?
      Тахир вскинул на него печальные глаза и тихо произнес:
      - Не обижайтесь, ака, но я не могу! Он убьет сестренок, маму, брата. Если не он, так это сделают его дружки. У него даже милиционеры – дружки. Один даже очень большой начальник.  Извините, не могу!
      - Хорошо, Тахир, я тебя понимаю! – улыбнулся Ибрагим, вспомнив, как когда-то услышал от Абдулло тот же ответ.  – Назвать этого мерзавца ты не можешь. А что ты думаешь насчет своего будущего, будущего Бохщо, своей матери, сестренки? Ты ведь теперь единственный мужчина в доме.  Тебе и ответ держать.
      - Я бы сказал, что брошу воровать, но вы же мне поверите, - ответил тот, глядя прямо в глаза. – И будете правы. Я сам себе не поверю.
      - Значит, будешь воровать?
      - А что я могу еще делать? – с горечью начал говорить Тахир. -  Играл бы на рубабе, пел, но это сейчас никому не нужно. Да и рубаба у меня нет.  И у соседей, друзей, его теперь совсем не найдешь. А если бы и нашел.  Где бы я играл? И кто бы мне позволил? А мои тем временем умирать будут в нужде.  А я уже влез в  это дело и оно меня так просто не отпустит. Абдулло не отпустит, не он, так его дружки.  А там такие милиционеры, что поспоришь, сразу всю семью вырежут.  Я ведь для Бохшо старался. Раз уж у меня жизнь конченная, так хоть пусть у него она будет. На школу музыкальную зарабатывал для него.  Да, простите,  не зарабатывал, воровал.
      - Ладно, Тахир!  - посмотрел на него серьезно Ибрагим. – Давай поступим так, как мужчины! Я решил  тебе помочь. Но я должен быть уверен, что помогаю не напрасно. Ты можешь мне дать слово, что никогда больше не возьмешься за это грязное дело, если моя помощь будет  полезной?
      - Конечно, дам слово, но думаю, что вы ошибаетесь. Вы же не сможете сломать существующий порядок,  - ответил тот, с горькою усмешкой. – Я вам верю, но вы же давно здесь не были. Вы же меня с собой не заберете, а я семью свою не оставлю.  Придется всем нам помогать. Ваша семья такому не обрадуется.
     - А знаешь, Тахир, ты прав! – улыбнулся Ибрагим. – Я действительно не могу взять всех вас с собой, но все-таки постараюсь вам помочь и думаю, что у меня получится. А если получится, слово твое будет крепким?
     - Хорошо, я согласен и слово мое будет крепким! Но адреса Абдулло я пока дать не могу. От этого зависит судьба моих родных. И этот человек, что сказал, что знает его, тоже рискует. Ему бы я тоже не советовал раскрывать рот. Ведь его семья тоже может пострадать.  Поймите меня и не обижайтесь!
     - Ну, тогда и я согласен, дорогой мой племянник! По рукам? – протянул он руку Тахиру, крепко ее пожал и, весело подмигнув, сказал. -  Да, да! Теперь я твой дядя и  буду вас защищать.  Надеюсь, ты  не будешь возражать, если я разберусь с Абдулло сам?
     Тот пожал плечами, а  Ибрагим вынул визитку и набрал номер. Его даже удивило, как быстро была поднята трубка, и в ней отчетливо и довольно громко ответил мужской голос. Слышимость была просто прекрасной, видимо, где-то рядом был установлен сотовый передатчик.
     Услышав и узнав, кто позвонил,  в трубке начались рассыпаться обычные восточные  реверансы.  Ибрагим с отсутствующим лицом  выслушал их и как только был задан первый вопрос, начал говорить.
     - У меня не так много времени, уважаемый, Рашид-ака.  В любой момент могут разрядиться аккумуляторы, поэтому буду краток.  Прошу вас  выслушать и записать то, что я укажу отдельно! Я нашел своих родных. Им нужна помощь, причем, некоторым срочная. Теперь записывайте! Два мальчика нуждаются в срочном медицинском обследовании. У одного тяжелая форма сахарного диабета, ему лет семнадцать, требуется немедленная госпитализация, хороший уход и лучшие доктора. Второй – болезнь глаз, лет двенадцать,  тоже госпитализация и всё тоже.  Их семье требуется помощь, в том числе и в первую очередь финансовая. Организовать с учетом погибшего на войне старшего сына.  Мать одна воспитывает шестерых детей, четверо – малолетние. Имена, адрес сообщу позже. Отец  со старшим сыном где-то в России на заработках, три месяца никаких известий. Срочно разыскать,  сообщить мне и семье, но в первую очередь мне! После лечения организовать учебу обоим ребятам, учитывая их способности, тягу и одаренность к музыке! Остальным моим людям тоже желательно организовать помощь, какую они укажут. Имена, адреса сообщу позже. Теперь можете не записывать! Не бойтесь, их немного, да и помощь будет не слишком затруднительной для кабинета министров! Вы же уверяли меня, что выполните любые мои пожелания, вот я их изложил. Надеюсь, мне не нужно беспокоить президента по этим вопросам?..   
     В трубе уверили, что этого делать не  нужно.
     - Спасибо!  Я так и думал, что мы прекрасно поймем друг друга. А теперь мне хотелось бы решить ещё один вопрос, который, вероятно, в компетенции министра внутренних дел.  Если вам не трудно, передайте ему, чтобы срочно позвонил мне.  Вчера мы обменивались визитками, а потом мой номер у вас, наверное, высветился.
    В трубке попросили изложить суть вопроса и обещали решить, не привлекая министра. Ибрагим даже хмыкнул про себя.  Этот высокопоставленный чиновник решил оказывать помощь сам, чтобы иметь возможность обратится с обратной просьбой.  Ибрагиму это понравилось, значит, тот выполнит все в лучшем виде, а он будет обязан только ему  одному.
     - Ну, если  уж вы беретесь выполнить и эту просьбу, я буду вам весьма обязан. Дело в том, что мне лично хотелось бы разобраться криминальным авторитетом по имени Абдулло.  Ах,  вы  его знаете!..  И он не такой уж важный авторитет!..  Обычный карманник!.. Я вами просто восхищаюсь,  знать всё, что происходит в республике! Да, вы отличный работник, организатор. Не зря вас назначили  одним из заместителей, возглавляющих  Совет Министров.  Тогда я спокоен за будущее родины. Не нужно меня благодарить! – прервал он трубку.  -  Это вы стоите самой  высшей похвалы! И все-таки давайте вернемся к Абдулло.  Очень хотелось бы, чтобы он навсегда забыл о своей преступной деятельности,  лучше совсем исчез с территории республики. И люди о нем тоже забыли.  Думаю, вы найдете способ, как это сделать. Заодно и выясните, кто из милиции ему помогал. Это дело, как вы понимаете,  я буду держать под особым контролем. Если у вас не хватит собственных сил и средств,  готов оказать и организовать помощь российских специальных служб. Заодно ваши спецслужбы поучатся. Ну, мы с вами договорились?
     В трубке уверили, что все будет выполнено.
     - Тогда благодарю! Буду вам искренне признателен! Завтра, если вы не возражаете,  буду у вас, и мы обсудим детали. А сейчас прошу меня простить, я должен вернуться к родным.  Передайте привет вашей очаровательной супруге! Скажите ей, что её плов превзошёл все мои ожидания. Поцелуйте от меня своих замечательных дочек!  И последняя просьба, личная. Я бы не хотел, чтобы остальные знали, что мы с вами разговаривали на родном. Думаю, вы меня понимаете?  Мне бы очень не хотелось обижать наших братьев.  Все время думаю, что скажу не то.
       Абонент громко рассмеялся, поблагодарил за доверие, пожелал приятно провести вечер с родными и спросил, не нужно ли прислать машину?
       - Благодарю  вас за заботу, но машина не нужна! – поблагодарил его Ибрагим. -  Здесь недалеко, я доберусь сам.  Всего вам доброго!  До встречи!
     Прекратив разговор, он подумал, что мог ошибаться насчет всех чиновников. Всю жизнь он избегал их, считая взяточниками,  лизоблюдами, нечистыми на руку стяжателями, понимая, что без них не обойтись и нужно принимать их, как должную неизбежность. Но ведь они, как и все люди, были совершенно разными. Вот и этот Рашид-ака был ему симпатичен. Его работоспособность и огромное желание охватить довольно широкий круг вопросов, заслуживали уважения. И ведь он действительно испытывал желание помогать людям и помогал. За тот короткий срок, который они были знакомы, Ибрагим  не раз наблюдал, как тот вскакивал из-за своего огромного стола и  несся куда-то с непременным желанием разобраться с каким-то вопросом, даже несколькими сразу. И люди, причем, самые простые уходили довольными.
     Ибрагиму даже стало стыдно, что он разговаривал с ним не совсем искренно. Ведь  почему-то он обратился  именно к нему. Да и подумал о нём в первую очередь. И, кажется, не ошибся. В конце разговора  он явно почувствовал, что Рашид-ака искренне хочет ему помочь, главное,  тоже тяготится существующими порядками. Во всяком случае, он был один из немногих, кто не делал различия, к какому роду принадлежит его соотечественник. Думалось, что долго он с такими взглядами не продержится. Скорее всего, это и было той причиной, что вызывала симпатию.  Где-то промелькнула мысль, имея в  друзьях несколько таких же чиновников, может, и стоило соглашаться на предложение  российских политиков.  Хотя может он и ошибался. Это должно было рассудить время.
     Самое главное,  было сделано доброе дело. Пусть не весь народ он сумел осчастливить, да  и не смог бы  этого сделать, привлеки он даже всех власть имущих республики. Было видно, что они не так богаты, как  кажутся и стараются казаться.  Несмотря на всех их усилия, близость бедности, даже нищеты проявлялась даже у них, что говорило о каком-то единении со своим народом. Да и сам президент, с которым у него отношения никак не ладились, и который не вызывал особого доверия, все равно был симпатичен и был уважаем только за одно то, что сумел  утихомирить роды и  принести на родную землю мир.   Родина  действительно переживала одно из самых своих тяжких падений.            

     Подняв чуть уставший взгляд на земляков, он чуть не рассмеялся.  В который раз за сегодняшний день они снова  были ошарашены и уже порядком измочалены. Они слышали  весь разговор, даже то, что отвечал большой начальник в трубке. Слышимость была хорошей. И это, вероятно, добило их окончательно. Видимо, они устали так, что уже не всё воспринимали, но главное они, конечно же, поняли. Сегодняшний день для всех заканчивался хорошо, а может быть, даже начиналась новая, интересная и счастливая жизнь. 
     - Ну, всё, родные, на сегодня у меня чудеса кончились,  - улыбнулся Ибрагим, зная, что от него ждут команды.  -  Давайте уже где-нибудь присядем и  отдохнем. Чаю бы неплохо. Весь день на ногах. Даже вон молодые с ног валятся, а на дедушку уже без боли в сердце смотреть нельзя.
     Люди мгновенно вышли из оцепенения и стали наперебой приглашать в свои дома. Скоро, но с большим трудом был выбран дом женщины с внуками, который оказался почти  рядом с остановкой. Всей гурьбой отправилась вслед за счастливой  хозяйкой, которая оказалась соседкой какой очень дальней родни Ибрагима, проживавшей  теперь в тётушкином доме.
     Их оказалось совсем немного. Его троюродная, а может и пятиюродная сестра Гульшан, муж которой, как и другие мужчины,  уехал на заработки. Она  видела тётушку в детстве. Когда той не стало, ей исполнилось четыре года, поэтому трое её детей школьного возраста с трудом понимали, кто это?   О нем никто из них ничего не слышал. Это и понятно.  Хозяйки дома, еще не было на свете, когда он убежал из дома.
     Когда он изъявил желание побывать в  доме тётушки, Гульшан с радостью согласилась. Сопровождать его вызвался один старик, остановив остальных, пытавшихся  увязаться за ними дружной гурьбой.   Он строго заметил, что всем требуется остаться, чтобы достойно уважить дорогого гостя.

     - Я правильно сделал, сынок? - спросил  он Ибрагима, когда они вышли из калитки и направились к дому тётушки.
     - Спасибо, дедушка! – ответил тот, вытирая рукой влажные глаза. – За этот день ты действительно стал мне родным дедушкой.
     - И тебе спасибо!  У меня теперь появился достойный внук. Теперь перед Великим  Аллахом могу предстать со спокойной душой.  А то ведь один я остался, как умерла моя любимая Айша.  Дочки все замужем, два сына были, но не уберег. Один в тюрьме погиб, другой в России пропал. Остались только внуки и племянники, но живут теперь далеко. Дочь вон в Америку укатила, других её сестер тоже увезли, одну  в Европу, другую  в Россию. Меня тоже звали, но как я землю дедов оставлю, Айшу свою. И не доеду я до Америки этой, Европы, России, умру сразу.  До друга в Гиссаре доехать не могу.  Ведь мне уже скоро девяносто семь лет исполнится.  А всех моих теперь домой даже на аркане не притащишь. Мужья не пускают. Они, хотя все и наши, но ничего помнить не хотят, а меня старым упрямым ишаком называют. Ну, куда  к ним поеду? Хвала Аллаху, дочки ещё помнят, помогают, а я  один не могу кушать все, что они присылают, и еда совсем непривычная. Вот мы её и делим на всех соседей, и деньги делим. Зачем мне всё это одному?
     Он задумался, семеня за Гульшан и Ибрагимом, немного помолчал и спросил:
    - Скажи сынок, если, конечно, хочешь! Хочу всё спросить,  ты сын  Наргиз-апа?
    - Нет, я ее племянник, дедушка. А ты знал мою тётушку?
    - Да, сынок, кто же её не знал тогда. Великая была женщина, мудрая и храбрая. Весь ваш  род возвеличила так, что всем остальным только завидовать оставалось и слюни подбирать. Кулябцы, что теперь у власти, даже голос боялись показать.  Вон, каких племянников вырастила, до тебя же тоже теперь, как до звезды.
    - Да ладно тебе! Совсем захвалил, теперь щеки осталось надуть и индюком ходить.
    - Не захвалил, а правду сказал. Так ты, значит, не её сын, а мне показалось, что он. Я ведь его видел как-то. Красивый был, сильный, да ещё храбрый, как наш великий Рустам.  Народ говорил, дед  научил. Тоже, говорили, великий сильный человек был, змей ловил в горах, как барс, ходил по тропам один, никого не боялся. Наоборот, все городские бандиты  его боялись. Вот и внук таким же стал, тоже ничего не боялся.  А ещё слышал, его все уважали, умным был, хитрым и мудрым, весь в свою мать и  своего великого отца.  Да, великий род был.  А ты  разве не видел своего брата?
    - Нет, дедушка, только слышал! – ответил Ибрагим, пряча глаза.
    - Странно! Хотя ты, наверное, уже в России был. Он, говорили, тоже в Россию уехал и не вернулся. Наргиз-апа после этого сама не своя ходила, говорила, что теперь род погибнет. Так оно и вышло. Как её не стало, так ваш род и мельчать стал. Вон Гульшан знает, от рода одни обломки остались, никто никого не помнит. И о нём никто теперь помнить не хочет. Всякие «юрчики», «вовчики» появились, все с оружием, злые,  а усмирить их было некому.  Ещё до войны род разваливаться стал, а уж после  совсем растерялся.
    - Дедушка, - спросил Ибрагим. – А кто был отцом моего брата, сына Наргиз-апа?
    - А ты разве не знаешь? Ах, да, в то время это скрывалось. Отец Ибрагима  был великий сын нашего народа, защитник веры, угнетенных  и слабых Ибрагим-бек. Его тогда Советы  главным басмачом считали, а потом мы узнали, что это как раз и есть самый настоящий герой. Его русские вожди лет десять уговаривали покориться. Умер, а коленей не преклонил.  Твоя тётя недаром полюбила такого человека и сына назвала в его честь.  Подожди-ка, надо же,  как странно, его тоже звали – Ибрагим.  А вы бы с ним подружились, крепко подружились. Ты такой же смелый и сильный духом. Да еще братья…
     Старик замолк и задумался.  Было видно, что его осенила догадка, что  спутник что-то утаивает, а может быть не хочет, чтобы ему напоминали о былом величие его рода.
      В этот момент они  подошли к знакомой Ибрагиму калитке и остановились в полном молчании. Гульшан попыталась войти первой, но старик ее вежливо отстранил и уступил дорогу Ибрагиму. Тот вошел и почувствовал, как за ним калитка закрылась. Старик решил не мешать, видимо, тоже самое уговорил сделать и  хозяйку.   
     «Какие все-таки у нас славные старики»,  - подумал Ибрагим и прошел во двор.
     Видимо, старик догадался, что Ибрагим «темнит», что ничего не знает о сыне свой тётушки, но не подал вида. В конце концов, у каждого могли быть веские причины, чтобы что-то скрывать о себе.  А потом эта тайна никому не наносила никакого вреда, и Ибрагим  был вправе распоряжаться ею сам, открывать  или нет. Да он её и  не скрывал. Потом, когда-нибудь он все бы и рассказал. Люди должны были знать правду хотя бы для того, чтобы помнить о своих предках, почитать их и гордиться ими. Безусловно, рассказал, но только не сейчас.  Сейчас  бы  получилось длинное повествование с объяснениями, что у тётушки никогда не было детей, что он, Ибрагим на самом деле только её племянник, и уж никак не мог быть сыном Ибрагим-бека хотя бы потому, что родился спустя десять лет после его гибели.
    Сейчас ему действительно хотелось побыть одному и вспомнить свое доброе  детство, бесшабашную  юность, всех близких и дорогих людей. Каждому нормальному человеку, если он хочет считать себя таковым, нужно чаще заглядывать в свое прошлое, чтобы понять, кто он, откуда родом и каковы его корни? Ведь именно это и помогает ответить на другие важные вопросы, к примеру, зачем ему была подарена эта жизнь, и ради чего следует жить?
     Ибрагим с грустью оглядел некогда огромный, роскошный тётушкин дом и такой же огромный, одичавший, заросший  сад. За сорок лет всё  изменилось не в лучшую сторону. От прежней роскоши не осталось и следа. Дом был больше похож на какое-то огромное несуразное сооружение, весьма длительное время, не знающее человеческих рук и хоть какого-то маломальского ремонта. Хорошо ещё, сентябрьская, пока еще пышная зелень как-то скрывала последствия нелегких времен и  землетрясений в виде глубоких трещин, а то и вовсе отсутствующих кусков стен. Вместо гордости  поселка – зеленоватой черепицы, покрывавшей несколько необычную изящно волнистую крышу, лежали  куски драного рубероида, ещё каких-то пластиков, скорее всего, оставшихся после ремонта  троллейбусных и автобусных остановок в столице. Все это не удосужились даже прикрепить. Из всех строений неплохо сохранился только навес с виноградом над палисадом.
     Единственное, что не изменилось совсем, так это протекающий по всему двору арык. Он так же весело журчал, как и сорок лет назад.  Чувствовалось, да и видно было, что его оберегали, как самое ценное, что только может быть в жизни. Но так оно и было, и это вселяло надежду, что жизнь ещё поправиться. Отремонтируется дом, приведется в порядок сад и все вернется в прежнее русло. Главное, бежал и журчал арык. Значит, все соседи, через дворы которых он пробегал, оберегали, ремонтировали и следили за своими отрезками его пути  с той же ответственностью, как и  их предки.  Именно поэтому таджики с таким уважением  и вниманием относились к своим соседям и были дружны так, как многим россиянам и не снилось. А так как арык нередко протекал через довольно большое  количество дворов, то и дружба была теплой и надежной.  Ведь каждый такой сосед был в ответе за свой участок в этом потоке, несущим жизнь и радость остальным.
     Входить в дом Ибрагим не стал, представляя, что увидит еще более унылую картину, но был доволен. Он увидел то, что так хотел. Жизнь на его родине не смогли задушить совсем. Его трудолюбивый, ответственный и уважительный народ этого не позволил.
     Теперь наступило время, звонить Саше и сказать, что всё в порядке, и он очень соскучился.

   Когда он и его спутники вернулись в гостеприимный дом, довольно большой, скромный, но необычайно красочный из-за даров этого благодатного края достархан был уже накрыт на большом, почти сорокаметровом дощатом помосте, часто уважительно называемый здесь диваном или кроватью. Ведь именно за ним обычно проходили все застолья, праздники, протекала сама жизнь.
    Глядя на суету молодежи, он неожиданно вспомнил, как  с братьями,  сестренками и соседскими детьми сначала участвовал, а потом и сам  устраивал  на таком же, тётушкином  помосте что-то вроде дополнительных занятий в школе и группы продленного дня.  Старшие выполняли домашние задания, помогая друг другу, а  младшие играли  рядом и время от времени пытались заглянуть в тетради и учебники старших.  И всем было уютно и хорошо, тем более их мамы, папы и другие взрослые  частенько приносили для всех что-нибудь вкусненькое.  И никаких приоритетов, учета возраста и любимчиков не было,  все дети были равны и считались одинаково любимыми. 
     Самым комичным и в тоже время захватывающим был момент, когда кто-то из взрослых, а чаще это была сама тётушка, делила на всех это самое вкусненькое.  Особенно желанными были  шоколадные конфеты. Тогда тётушка внимательно и несколько раз пересчитывала детей, потом   надевала очки, брала в руки нож и начинала  резать каждую конфетку на мелкие части. Обычно она доставала  из своих закромов  меньше конфет, чем детей, приговаривая, что «завтра тоже будет день».  Конфеты из карамели делились точно так же, с той только разницей, что плохо резались и вызывали бурный восторг зрителей от вида перепачканных тётушкиных рук. 
     Тут же за достарханом  все дружно, но  уже с взрослыми обедали, устраивали общие игры, концерты. И все это  прекращалось, как только в доме появлялись гости. Часто это происходило не сразу. Если гость или гости  были хорошо знакомы и не возражали против присутствия детей, игры продолжались  уже с ними. В других случаях ребятня быстро сворачивала свои пожитки, старшие хватали малышню и все дружно отправлялись в сад или на женскую половину. Старшие тотчас возвращались и отправлялись помогать женщинам,  готовить праздничный достархан.

      Сегодня происходило то же самое, как это  обычно бытует  в любом среднеазиатском доме.  Получалось, правда, что за этим достарханом уместятся не все желающие, поэтому пришлось приставлять столы стулья, табуретки и скамейки из дома, да ещё сносить мебель от всех окрестных  соседей. Ожидалось прибытие новых гостей, которые уже сами приносили с собой сидячие места.  Через какое-то время выяснилось, что здесь уже собрался почти весь поселок. А это было около ста с лишним человек.
      Конечно же, главные, самые почетные места предложили старику и  Ибрагиму, который неожиданно отказался, ссылаясь на  совершенно утраченную привычку, сидеть на курпаче* и подушках, поджав не слишком здоровые ноги.  Возлежать, как падишах,  не пожелал еще больше. Пришлось уступить, усадив гостя за стол со стульями. Старик тоже пожелал, не оставлять теперь уже своего внука одного. Остальные стали вежливо и почтительно распределять посадочные места между собой.  В результате непродолжительной  возни на почетных местах оказались водитель автобуса, Анварджан, престарелый таджик,  будущая свекровь Саодат и хозяйка, выказывающая удивление, как она теперь будет ухаживать за гостями?  Её с трудом немного успокоили, что это возьмет на себя молодежь.   
      Не успели они присесть, как  в калитке появилась мама двух братьев и три ее очаровательные дочки. Трудно сказать, каким образом они за полчаса добрались сюда, да ещё из совершенно противоположной  части города? Ещё непонятней, как они вообще узнали обо всем этом.  Видно, правду говорят люди, что  радостные вести приделывают людям крылья.
     Однако никакого чуда не произошло, вернее, этим чудом и приделанными крыльями оказались дружные и находчивые соотечественники Ибрагима.  Как он  и предполагал, ни в этом гостеприимном доме, ни у матери братьев сотовых телефонов не было, а из-за  перебоев и просто отсутствия электроэнергии телефонные подстанции вынуждены были периодически отключать телефоны смертных. Потом оказалось, что это не совсем так.   
      Стационарные телефоны не работали из-за того, что эксплуатация сотовых была намного дешевле. Бережливые таджики быстро смекнули, что недолгий разговор и возможность позвонить даже с хлопкового поля, стоит того, чтобы умерить свои долгие восточные думы, нескончаемые реверансы по поводу здоровьях, дел и других проблем бесчисленных родственников и знакомых.  Да и к веку электронной техники нужно было скорей приспосабливаться.  Одних телевизионных программ, при наличии не слишком дорогой антенны, можно было смотреть – не пересмотреть.  Вот так   обладателями сотого телефона становились и бедные слои населения. В конце концов, он мог быть просто подарен или куплен вскладчину. Как оказалось, сотовые оказались у многих, в том числе и у старика, который за ненадобностью и неумением пользоваться  положил этот подарок дочери   в сундук.  А дальше все объяснялось просто.
      Хозяйка и Гульшан  сбегали к соседям, у которых находился купленный  в складчину дежурный телефон, позвонили своим друзьям. Те разыскали  мать братьев, обрадовали ее и  еще предложили помощь в виде родственника с автомашиной,  да еще  проживающего совсем недалеко от её дома. Самое приятное, что этот добрый парень присоединился к застолью,  навез кучу каких-то фруктов и согласился, вернее, предложил сам отвести семью братьев домой.
      После него, как и  принято, стали появляться остальные жители поселка: соседи, друзья и родные  всех  людей, сидящих за столом, делая достархан все обильнее и хлебосольнее.  Оказывается, они специально задержались у себя в домах, чтобы приготовить к достархану свои угощения.  Скоро в самом его центре  задышало неповторимыми ароматами и задымилось огромное  блюдо с пловом, приготовленным невесткой  «будущей  свекрови». После этого вынос блюд повторялся с периодичностью в несколько минут.  Когда  появилось уже пятое блюдо с пловом, жители поселка  решили сделать перерыв и попросили гостя рассказать о далекой России, непременно спрашивая, не видел ли он кого-то из их родственников, показывая их фотографии.
     Удивительно приятный вечер заканчивался таким же  приятным самодеятельным концертом, в котором с удовольствием поучаствовали  старик, который оказался великолепным рассказчиком анекдотов про Ходжу Насреддина, и сам Ибрагим-ака, спевший несколько родных и русских песен. После них несколько детишек с выражением  один за другим прочитали стихи  о родном крае. Последними выступили дети хозяйки, прочитав стихотворения великих поэтов Рудаки, Омар Хайями, Руми и Айни.
     Потом все слушали двух братьев.  Счастливый Тахир играл на рубабе*, и не менее счастливый Бохшо усердно и правильно держал  ритмы на дойре*. Инструменты ещё в приличном состоянии откуда-то доставили молодые парни с остановки.  Теперь уже эти люди проделывали чудеса, удивляя важного гостя.
     Вначале братья повеселили народ, исполнив несколько танцевальных мелодий, под которые танцевала красавица-танцовщица и три сестрички братьев.  Остальные с трудом сдерживали себя, чтобы не пуститься в круг и не мешать такому чудесному, слаженному  ансамблю. Они усердно хлопали в такт и делали танцевальные пассажи  сидя. Анварджан, пассажир автобуса, ещё два жителя поселка  и водитель - памирец  в стороне с серьезными лицами  повторяли  те же движения уже стоя,  будто старались перетанцевать друг друга.
     Водитель до этого  уже успел совершить два внеурочных,  скорых рейса, предварительно обегав и оповестив остальных пассажиров, что последний рейс будет перенесен на более раннее время, ввиду такого необычного события. Многие из этих пассажиров, если только  не все, тоже пожелали принять участие в празднике. Их тоже оказалось немало. Скоро гостеприимный дом был забит до отказа. Танцевали уже все и на улице.  Праздник удался на славу. Не хватало только карнаев и сурнаев, созывающих народ. Да они были и не нужны. Все, кто хотел, были уже здесь. 
     После танцев братьев попросили спеть. Они запели  на два голоса.  Это и стало самым главным подарком для слушателей.  В первые моменты трудно было удержаться от восторга, а очень скоро ещё труднее -  от счастливых слез. Музыка творила  поистине великое чудо, заставляя души трепетать от волнения и замирать от счастья.      
               
 Пояснения к тексту

- Хуржджум – мешок, сума, расшитая национальными узорами и часто пошитая из ковровой  ткани. Хурджум удобен, его можно повесить на плечо.
- Тандыр    - своеобразная глиняная печь для выпечки таджикского хлеба – нон, всевозможных пирожков – самса, самбуса и т.л.
- Най – таджикская флейта.
- Карнай – национальный музыкальный духовой инструмент – медная труба 2-3 метра, наподобие трембиты, участвует в особенно торжественных случаях, созывает народ на праздники.
- Дутар (две струны) – струнный национальный музыкальный инструмент.
- Рубаб -  Пяти- шести струнный  музыкальный инструмент, особо почитаемый таджиками. Две пары струн попарно настраиваются в резонанс. Вешается на самом почетном месте и считается особо ценным даром Аллаха.
- Тар  - пяти-шести струнный музыкальный инструмент, отличающийся от  рубаба строением деки, наподобие гитары.
- Ситар – индийский многострунный музыкальный инструмент.
- Чопан – мужской национальный нарядный ватный халат.
- Обряд переламывания лепешки Ноншиколон – свидетельствующий, что невеста посватана.
- Абу Али ибн Сина (Авиценна), Рудаки, Омар Хайям, Руми, Айни – великие таджикские поэты и мыслители.
- Сталинабад – так  с 1929 по 1962 год  называлась столица Таджикистана - город Душанбе.
- Канибадам – город на севере Таджикистана в Ленинабадской области, расположенный в Ферганской долине.
- Ноз – национальный нюхательный табак.
- Ибрагим-бек – первый визирь (министр)  эмира Бухарского.  После падения эмирата  – Председатель правительства Бухарской республики.   После  – лидер басмаческого движения в Туркестане. По официальной версии был расстрелян в 1931 году. На самом деле находился в заточении в Сибири до 1940 года, где и умер.
- достархан – скатерть. Обычно стелется на полу, на предварительно расстеленный ковёр.
- вовчики – так называли во время войны экстремистов-исламистов.
- юрчики  - сторонники Народного фронта. Бытует мнение, их так назвали в честь Ю.В.Андропова.
- курпача – специально пошитое, узкое, ватное, стёганое  одеяло  для сидения за достарханом. Часто используется как спальное одеяло для одного человека.