Старуха жила в центре Ленинграда, на улице Писарева. Дом был необычный. Под крышей там стояли каменные женщины с громадными шершавыми грудями; голые и в простынях, - ну точно в очереди в бане. Возле этих фигур и было её окошко.
Злые языки утверждали, что фигуры эти до революции были как опознавание Дома терпимости, и жили там шумные публичные женщины. Они развлекали заходящих сюда мужчин, а некоторых - даже любили. Это была их работа. Но наверняка этого теперь никто не знал. Слухи ходили!
Старуха жила здесь давно, прожила блокаду. Сроднилась с домом, и надменные каменные женщины ей давно нравились. Скульптуры выделяли дом, да и всю ее тихую жизнь. Так казалось. И думать об этом было приятно.
В комнате у старухи была собственная колонна. В давние годы в доме играл духовой оркестр, у колоннады танцевали мазурку дамы и кавалеры во фраках. Потом пришли новые люди, они поставили повсюду фанерные перегородки, разгрузили просторную квартиру на ряд коммунальных комнатушек. В дом вселились молодые революционные семьи, пошли у новых жильцов дети. Колонна, оставшаяся при расселении большой квартиры, стала явно бесполезной в крохотной комнатке, но на практике это не так. Об этом речь позже.
В окно старухи смотрели серые кирпичные стены кондитерской фабрики, где она отработала свой век. Нескончаемый наступающий конвейер с незавернутыми пахучими конфетами, она сама в рабочем халате и высоком белом колпаке, глухой шум постоянно работающего механизма, долго еще снились ей ночами, но постепенно воспоминания притупились и ушли.
Квартира была просторная, на много семей. Старухина комната с колонной, отдаленно напоминающая одежный шкаф видом изнутри, была совсем маленькая и жила в ней старуха одна. Квартира неуютная, даже грязная, везде скрипели половицы старинного, выкрашенного ЖЭКом паркета. Тусклая лампочка освещала длинный коридор, там - нагромождение сундуков, велосипедов, детскую коляску, одну лыжу, груду оконных рам, и заднюю половину мопеда. В пещерных углублениях между шкафами густо лежала темнота.
А у старухи было хорошо. На окне висели чистые белые занавески. На подоконнике аккуратно расположились горшки с цветами. Они регулярно робко цвели, но зелень эта была худая и сонная, будто это ребенок, разбуженный среди ночи.
2
Несмотря на перенаселенность, квартира была тихая. Крещеный еврей Алексей Ильич, сосед по квартире, проживал здесь с супругой, одна его комната переходила в другую, на современном языке это была «двушка». В его комнатах тоже оставалась колонна, но после ремонта её решили снести. Архитектурная деталь не являлась «несущей» конструкцией, а в семье Алексея Ильича родился тогда сын и нужна была хоть какая-то дополнительная площадь.
В годы блокады Алексей Ильич был совсем молодой. Работал шофером на грузовике, перевозил необходимые городу грузы. Немецкие черные самолеты рьяно бомбили и город, и дорогу по Ладожскому озеру. Он рисковал, был контужен. Борясь в госпитале с болезнью, освоил много иностранных языков. И восстановил память. Теперь преподает в театральном институте на Моховой, и экскурсовод городской. Супруга его в блокаду была санитаркой в том госпитале. Очень интеллигентная спокойная русская женщина, сейчас врач в лечебном институте. Живут они здесь с незапамятных времен. Только ввиду неспокойной работы преподаватель-экскурсовод часто болеет, видно простывает. Сквозняки. Находясь на больничном, Алексей Ильич проводит дома индивидуальные занятия. Они (студенты) чинно появляются ближе к полудню, кашляют, шуршат одеждой, и старый преподаватель каждого поит чаем с вареньем. За день их проходит целая куча, и тогда старуха предлагает свою помощь Алексею Ильичу, ставит много раз на плиту чайник и заваривает крепкий чай.
Ранним утром квартира спит. Просыпается соседкин сын Петр трех лет. Кудрявый мальчик идет наощупь к старухиной двери…ему кажется, что он слышит, как храпят, покашливают, постанывают в неуютном сне за каждой дверью длинного коридора. Наверное, ему это кажется. Но все-таки он слышит.
Через замочную скважину отчетливым шепотом Петр просит старуху:
- Нянечка, откий! (открой)
Так начинается следующий день. Соседка Тая собирает «на работу» в садик сына. Молодая мама всегда и везде опаздывает. А Петька не спешит и садится «на горшок». Понимая безотлагательность Петькиных дел, Тая говорит в телефонную трубку невидимому собеседнику, что будет позже. Голос её громкий, даже слишком, а ответа не слышно, ибо в комнате другого соседа, Тихона, трезвонит будильник. Старуха отстранено смотрит на всю эту утреннюю канитель и ее всегда подмывает предложить Тае оставить сегодня Петра с ней. Но соседка стремительно исчезает, и квартира вновь замирает.
3
Тихон уже много лет «пенсионер Союзного значения». Несмотря на свое «значение», спешить ему, в сущности, некуда, и по будильнику он лишь включает радио. Через тонкую стену старуха обычно слышит:
- Вы слушаете радиопрограмму «Земля и люди»…
Затем бодрый грудной голос певицы:
« Я назову тебя Зоренькой,
только ты раньше вставай,
Я назову тебя солнышком,
только везде успевай...»
Вселился сосед лет с десять назад. В Купчино, тогда близком Ленинградском пригороде, их дома сносили, и его отселили сюда. Тихон бодрый, чудной. Ноги колесом, короткая шуба из искусственного меха, под черного барана, под носом бравые чапаевские усы, глаза – голубые, яркие. Говорит очень неразборчиво, как бы себе, и всегда всем улыбается. Даже когда плачет!
Он одинок, схоронив жену годами ранее. И - справляется. Пенсия небольшая, но ему хватает и на питание, и на прочие нужды. Малые его радости - купить бутылку, обычно темного дешевого портвейна и банку рыбных консервов с цветастой этикеткой. Намалеванная там крупная рыбина как бы желает приятного аппетита, себе или Тихону. Уместившись на тахте, он взирает, как в воздухе свободно парят темная запечатанная бутылка, кусками нарезанный серый хлеб, тарелка, а на ней рыбина из банки, посыпанная белым репчатым луком; саму банку Тихон уже выкинул в мусорное ведро под дверью. Перед самыми глазами проплывает граненый стакан, еще пустой……. Он не торопит время, просто любит томить в себе всякую радость.
- … Вот взять, к примеру, этот знакомый каждому граненый стакан, - обращается Тихон к воображаемому собеседнику, - удобная штука; а ведь он, стакан простой ребристый - не ровня дурацким пластиковым, - это изобретение скульптора Веры Мухиной. Знатная была женщина! Не только «Рабочий и колхозница» ее победа! Так придумать.… С горячим чаем ничуть не обжигает, в руке цепко держится, и красив как, мерзавец!
И, переходя на шепот, Тихон продолжает вкрадчиво:
- Велик он – русский народ, велик, когда ему не мешают! И интуиция у Веры-то была чисто русская – настоящую вещь сразу чуяла. С масштабом человек. Куда им, этим французам…лягушатникам…опять же этим евреям, этим Алексеям Ильичам и прочим с ними! Все бы уё….!
(В перестройку Тихон сам видел, как бедовые иностранцы стояли очередью у лавочек возле Эрмитажа и скупали это советское know-how.)
Во всякой задушевной беседе главное – взаимоуважение и внимание к умному собеседнику. Компания Тихона вполне соответствовала этому назначению.
4
Заперев за Таей входную дверь, старуха прошла по длинному коридору коммунальной квартиры и села за стол в кухне. Вошла квартирная кошка. Она молча подошла к блюдцу в углу. Старуха налила ей молока. В благодарность та заурчала всем тельцем, но к еде не притронулась.
Такой длинный будет день! Сегодня вызвали слесаря – в кухне капало из крана. Капли весело ударялись о раковину и не давали ночью уснуть. Алексей Ильич и Тая просили старуху разобраться с этим.
В полдень пришел веселый молодой слесарь. Десять электрических счетчиков, что гнездились над низкой кухонной дверью, зловеще зацокали при появлении здесь нового человека.
Слесарь долго возился с краном, мурлыча под нос свою личную песню. Чем-то стучал. Крутил гаечным колючем. Ругал какую-то ёлочку.
Старухе парень понравился, и она решила дать ему денег. Слесарь прекратил пение, положил деньги в карман и смотря в пол предложил:
- Спешу, бабуля, но если что - ты только скажи...
Такого обращения она не любила. Нацепила на нос очки и стала читать газету. Бумага была свежая, пахла типографией.
Устало облокотившись о бок степного комбайна на фотографии в газете смеялись четыре колхозника. Старуха читала:
« ПРОВЕРИЛИ МОТОРЫ, ОТРЕГУЛИРОВАЛИ ЖАТКИ И В ЗАГОНКУ. ХЛЕБА СТОЯТ ТУЧНЫЕ, РОСЛЫЕ, РЕШИЛИ ПОДНАЖАТЬ. А ЗВЕНЬЕВАЯ МАШЕТ РУКОЙ, МОЛ, НЕ СПЕШИ, СБАВЬ ОБОРОТЫ».
Такое уже было в ее жизни. Только старуха не помнила, с ней - или с кем другим. Она живо представила себе, как на берегу большого, как море, поля женщина машет рукой четырем рослым парням в замасленной одежде.
Потом она прочитала о какой-то важной стройке на Урале, о найденном в Атлантике корабле «Титаник», затонувшем ещё в пору её молодости.
Старуха стала думать, что давно живет. Она думала об этом, а время шло, шло, шло.
5
У старухи, разумеется, была в квартире ванная комната, правда неуютная и темная. Оттого она еженедельно отправлялась в общественные районные бани, где помывка была не дорога и комфортна. Баня была построена из красного кирпича и похожа скорее на сказочный карточный домик.
Усатая татарка-банщица сидела в своей каморке за занавеской. В лицо старуха знала эту татарку давно, наверно с юности, но никогда не интересовалась её именем. Банщица пила чай из двухлитровой стеклянной банки, где плавали в смоляной воде черные чаинки. Одной рукой она поддерживала банку за днище, другой направляла её к губам и причмокивала. Напиток был видно крепкий и негорячий. Банщица поставила банку на тумбочку и передала старухе чистую простынь. Так помывка началась.
По полу мерно стелился пар из парной. На мраморных столешницах раскиданы металлические тазы. Старуха закрыла глаза и намылила голову пахучим хвойным мылом. Она комфортно чувствовала себя в мыльном отделении в одиночестве, да еще зажмурившись. Горячая вода из тазика бодро смыла пену, ручейком стекая в решетку в полу. Она вновь наполнила таз. (В кране заныло от напора). Мокрая розовая старуха села на горячую скамью, вытянула ноги и намылила мочалку. Распределила обильную пену по телу, крепко растерла кожу. Обильный сноп воды струей смыл остатки мыла. Отлакированное чистотой тело запело.
Старуха посещала баню не только в гигиенических целях. В пустом помывочном отделении можно было ходить босиком по горячей кафельной плитке, накинув на плечи белую общественную простынь. Можно смотреть через замерзшее окно на холодный мир, слушать, как поют там мелкие синички на подоконнике. В форточку вливался молочный пар. Там, на улице, сонный дворник стучал острой лопатой, отбивая наледь с асфальта.
Распаренная старуха долго стояла у зеркала и расчесывалась. Случайно с её плеч упала простыня. На мгновение она увидела в отражении нагое свое тело - разгоряченное лицо, в морщинах припухшие глаза, приземистая фигура, покатые плечи, отвисшие груди; распаренное тело сияло, светилось чистотой, от кожи робко отделялся пар, как от скаковой лошади после забега. Домой старуха бежала, как летела. Задыхалась чистотой и свободой, волей.
Уже дома старуха приставила табурет к своей колонне, вскарабкалась на него, замотала бельевую веревку и развесила бельё. На веревке оказались две наволочки в горошек, простынь, пододеяльник, толстые чулки и вафельное белое полотенце для лица.
Так нынче колонна несла свою службу. Старуха слепо верила в святость банной помывки и домашней стирки, она уважала запах хозяйственного темного мыла и дух от отбеливателя «Белизна», хотя и недолюбливала все общественное.
6
В комнате Алексея Ильича ударили большие напольные часы. Пора собираться в театр. Из Собеса старухе давно прислали приглашение, «на одно лицо»; решила сходить. Зачем билету пропадать?
Она надела кружевную белую кофточку, на булавку прищепила брошь из простых стекляшек.
Ровно в четыре весь театр был полон. В бархатном зале старость была представлена во всех существующих вариантах. Были здесь и выцветшие блондинки с пышными взбитыми коконами причесок, и хромые старички с флагштоком палочек. И все жаждали зрелищ.
Оркестровая яма гудела. Там музыканты разыгрывались, они пробовали будущие пассажи сольных партий, особо сложные музыкальные пируэты – артисты всерьез готовились к представлению. Старушечья публика не напрягала артистов. Они могли спокойно, хотя и в полноги, «пробовать» свои партии, даже экспериментировать, не боясь провала. Сегодня давали обещанную «Чио Чио Сан».
Зрение хорошо позволяло разглядеть сцену и пышный занавес. Рядом со старухой оказалась театралка со стажем, на ее коленях – гипюровая, наверняка изъеденная молью дамская сумочка, из сумочки выглядывал угол кружевного носового платка, в руках - бинокль и театральная программка. Через плечо театралки старуха прочитала – «Сцены японской жизни прошлого». Ну прошлого, так прошлого!
Большая люстра в маленьких бисеринках свечей медленно погасла. Зааплодировали, впрочем - жидко и робко. Вышел дирижер в черном застиранном фраке, в такой одежде самое верное - оказаться в гробу, подумала старуха. Он раскланялся с музыкантами, поклонился и залу. А ведь минутой раньше с этими самыми коллегами наверняка курил в курилке, хлопал их по плечу, громко смеялся, может даже рассказывал неприличные анекдоты, словом - виделся. Театр!
Но тут он, как под присягой, вытянулся в рост, сделал серьезное лицо и отдал дань классической традиции искусства. А может просто перешел в иное измерение, далекое от будничной жизни. Стал иным. Поднял дирижерскую палочку и….
И над залом пролетел тихий ангел. Старуха ощутила легкое дуновение воздуха от взмаха крыльев. Началось! Занавес распахнулся.
Может она и задремала тогда в зале театра под звуки скрипок и барабан.… Вступила арфа. Старуха, разумеется, не верила в чужие японские чувства. Ей очень далека эта приторная патока, эта конфетная чушь, эти фальшивые японские красотки и их страсти, эти тощие юноши с нарисованным румянцем в белых обтягивающих колготках. Парни тужась поднимали девушек за ноги в воздух, потом кидали.
- А как не поймают, - подумалось ей, - уронят, вот конфуз выйдет!
Острая смесь из запахов театрального лака, чужого волнения и пота медленно, вдруг, но всколыхнули в старухе что-то непережитое. Может быть, прочитанное… или увиденное раньше… Возможно это было объятие матери, вернувшейся поздно, как она целует сонного ребенка, от нее чуть веет терпким вином…. и мама такая веселая, молодая и …. рядом!
Если прямо спросить у старухи, понравился ли ей спектакль, и если понравился, то чем, она бы крепко задумалась. Помолчала в ответ, потом ответила – конечно, нет, это же все ерунда, как треснутая фарфоровая чашка с синими облаками и лебедями на ее полочке в общей кухне. Из нее невозможно пить крепкий чай вприкуску, ввиду трещины, эта чашка никому давно не нужна. Но выкинуть ее, окончательно разбить тонкое стекло вдребезги, уничтожить за ненадобностью, поменяв на обычную, с надписью - не стоит! На то есть причина.
Магический механизм уже запущен! Театр напомнил ей фабричный конвейер, большой согласованный механизм. А сама она – маленькая частичка, былинка. Незачем сопротивляться! Оказавшись в театральном кресле, она стала впитывать в себя все вокруг. Театральные картины, не спрашивая согласия старухи, плавно, как сама жизнь, становились её составной частью. Уставшее её сердце с каждым вкрадчивым ударом перекачивало кровь в сосудах, и она размешалась с театральным ароматом и пылью. Кровь циркулировала по кругу; и эти картины навсегда теперь будут отражены в её черных зрачках.
Если вам удастся туда заглянуть, не спешите, внимательно вглядитесь в их черный кружок. Там все хорошо видно!
7
Вечером ей стало плохо. Пришла Тая, дала каких-то «хороших» капель, а через полчаса громким голосом вызвала «скорую». Пришлось укоротить возраст старухи на десять лет, чтоб те быстрее приехали. Врач с санитаркой прошли в комнату. Они отодвинули сохнувший на веревке занавес из простыни и прочего тряпья и увидели - старуха сидела в середине большой металлической кровати с матрасами и взгляд ее остановился.
Сосед Тихон, чертыхаясь, отверткой отковырял фрамугу. В комнате сразу распространился морозный пряный запах фабрики. Квартирная кошка смело запрыгнула на старухины колени, а потом и на подушку. В дверях дуэтом склонились Алексей Ильич с супругой, через проем двери выглядывала Тая.
Врач был настроен философски и говорил малопонятно:
- А может быть … все это вместе, или совсем другое…
Старуха молча сидела в подушках. День был такой длинный. Вечером плакал Петька, потом ворчал сосед Тихон и ругался с Таей. Тая громко отвечала ему. Через стену были слышны слова «опять», «милиция», «бордель» и другие. Старуха мысленно помнила открытие занавеса в театре, и как в бане выла горячая вода в трубе, помнила потертый гробовой фрак дирижера, помнила улыбчивых колхозников на фотографии в газете, видела перед глазами толпу обнаженных замерзших женщин, стоящих в очереди под самой крышей, помнила бескрайнее поле.… В том поле бодро стрекотали кузнечики.
Для переправки старухи в больницу ее, как младенца завернули в теплое одеяло и переложили на носилки. Потом долго несли по промерзшим общественным лестницам, перед глазами проносились крашеные перила и свисающие с потолка тусклые лампочки. Старуха подумала:
- Эй, не выронили б случайно из носилок…
А потом еще:
- У человека всегда достаточно причин, что бы умереть. Но больше их для жизни.
И стала дальше жить... Не умерла.
15