Истоки Марка Шагала. Штрихи к портрету

Давид Кладницкий
 
         (Цитаты Марка Шагала выделены кавычками)

6 июля 1887 года на окраине Витебска в маленьком домике у дороги, расположенном позади тюрьмы, по соседству с сумасшедшим домом родился мальчик. «Как же я здесь ухитрился родиться?» - потом удивлялся Марк Шагал. С детства его окружали заборы, лавки, синагоги, дома, церкви, молодые и старые евреи – снующие, суетящиеся бедняки и степенно вышагивающие богачи. «Знали бы вы, как я млел от восторга, стоя в синагоге рядом с дедом у окна с раскрытым молитвенником в руках. Я любовался видом местечка в субботний день. Синева неба под молитвенный гул казалась гуще. Дома мирно парили в пространстве» – вспоминал Шагал, как о своих истоках. - «Пасха! Ни маца, ни пасхальный хрен – ничто не волнует меня так, как строки и картинки Агады, да еще полные бокалы красного вина. В них отблеск темной королевской лилии, мрак гетто – удел еврейского народа и жар Аравийской пустыни, которую прошел он ценою стольких мук. Сноп звездных искр серебром по синему бархату неба – ударяет мне в глаза, проникает в сердце».
«Праздник священного Судного дня! – вспоминал Шагал. - Сияющие, стройные свечи – свечи мольбы и покаяния. Они, словно пламенеющие гиацинты. Рядом с ними лица, белые фигуры теснятся стоя, сидя и склонившись.
Потолок стал прозрачным. И вместе с запахами поля и хлева проникают синие тучи и голубые звезды. Голова моя отделяется и плавно порхает над всеми».
«С ранней юности я был очарован Библией. Мне всегда казалось и кажется сейчас, что она является самым большим источником поэзии всех времен. Библия подобна природе, и эту тайну я пытаюсь передать».

Когда Марк однажды застал своего одноклассника за рисованием – тот копировал картинку из иллюстрированного журнала, то просто лишился дара речи от удивления. Соблазн подражания приходит с детства. Мы невольно подражаем людям, сумевшим  произвести на нас впечатление. Он принес журнал «Нива» домой, срисовал портрет композитора Антона Рубинштейна и еще несколько картинок. Но постепенно в каждом созревает свое «я». Если оно возвысится над подражанием, человек может стать самим собой. Быть самим собой удается не многим. Марк с гордостью повесил их на стенку.
Как-то к нему пришел одноклассник, и с восхищением рассматривал их.
-  Да, ты же настоящий художник! – сказал он.
Это стало началом одержимости Марка Шагала. По всему Витебску он искал школу, где мог бы учиться живописи. Наконец, наткнулся на частную художественную школу Пэна, который, как оказалось, был выдающимся художником. Вместе с мамой пришли к нему, чтобы попросить взять его в ученики. Мама всё разузнала: оказывается, художнику обязательно нужен талант. И когда пришли, прежде всего, спросила: «Есть у него талант?» Просмотрев принесенные работы, тот уклончиво ответил: «Что-то в этом есть». И Марк был принят. Пэн взялся обучать его бесплатно и вложил многое в этого пытливого мальчика. Поэтому, как вспоминал впоследствии, он просил: «Господи, Ты прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, душа заикающегося мальчика. Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть мир по-своему».  И это стало главным истоком его творчества.
Он был таким неугомонным – / учитель самый первый мой, / неутомимым, очень скромным – / и для меня он, как родной. / Носил в себе он грусть с печалью. / Решал он множество проблем. / По Витебску я с ним гуляю, / но мысленно… Учитель Пэн! Звать Юрием, сын Моисея – / свой новый стиль он изобрел. / Ко мне явился как Мессия – / и дал понять, что я умен!
В его картинах – несуразный, / едва заметный милый «сдвиг». / И сделал шаг тогда отважный / я в полный озаренья миг.
Он возвышался как мыслитель. / С ним в тайну ремесла проник. / Пошел я дальше, мой учитель, - / твой благодарный ученик.

Когда ему было 3 года, прошла первая волна страшных погромов – в течение двух лет грабили, избивали и убивали евреев. В 12-14 лет он был снова свидетелем этой трагедии, а когда ему стало 22 года, прокатились погромы 1905-1906 годов – ужаснее их в истории евреев, живущих в России, никогда не было. А дальше – страшные годы революции и Гражданской войны. Ничего этого Марк Шагал не отразил в своих картинах, потому что жестокость не впускал в свою душу. Он умел находить в жизни хорошее и быть счастливым. В истоках его творчества – детское восприятие мира и непреходящее удивление и молитва.

Картинами поведал нам Шагал / о Витебске, себе и о России, / как в них ютились горе и печаль. / «Чтобы не хуже было», - все просили / в домах и синагогах. Как всегда, / дверь открывали, чтоб вошел Илия. / Так это длилось долгие века. /
Благословенна Мариам-Мария! / А каждый холст – пронзенный жизнью сон. / И он давал всем новую надежду. / Инстинкт и разум – непременно в нем. / И что-то все же было еще между.

«Не отнимай свечи из рук моих», / писал Шагал в стихах своих. / «Как Иисус, распят я на мольберте», - / и это было правдою – поверьте. / На «идиш» думал и писал, / на нем картины создавал – / местечки нищие, кривые времена, / а в них – евреи и сутулые дома. По улицам неровным сквозь века /хромала тяжкая еврейская судьба.

 «Я вижу тебя, мама. Ты тихонечко идешь ко мне. Так  медленно, что хочется тебе помочь. И улыбаешься совсем как я. Она – моя, эта улыбка. Где ты теперь? На небе? На земле? Ах, мама! Смогу ли дотянуться до тебя словами и обласкать их тихой нежностью?»
Погост, её могила – место вечного упокоения. И здесь – его душа. И здесь – его картины. И здесь – тоже его истоки.
В приюте успокоенных сердец / ни слез, ни стонов – тишина. / Здесь судьбы уходили под венец / в объятия небытия. / Большое, печальное пастбище / могильных камней. Я молюсь. / В воротах еврейского кладбища / ни с кем я уже не столкнусь.

На праздник Суккот или Симхас-Тора / пропал мой дед, и нет его нигде. / Обиделся? Быть может, была ссора? / Его искали всюду и везде.
Какой там праздник?! Нам не до молитвы. / Живой ли он? А, может быть, и нет? / Не выходил он просто так и лишь бы. /Вопросов много, а каков ответ?!
О, Боже мой! На нас свалилось горе! / О, Царь небесный не оставь в беде! / Глядим на небо синее, как море, / а дед жует морковку на трубе!
И он обводит взглядом Божье царство. /Ничто не омрачает его взор. /Он выше всех! Без всякого лукавства – / от счастья он лепечет всякий вздор!

«С ранней юности я был очарован Библией. Мне всегда казалось и кажется сейчас, что она является самым большим источником поэзии всех времен. Библия подобна природе, и эту тайну я пытаюсь передать».

Высоко над нами музыкант на крыше – / играет он, и скрипка с ним поет. / И звуки, им послушные, всё выше – / летят туда, где должен быть Господь. И грусть, и смех сползают с этой крыши, / как звонкая весенняя капель. / Мы ими очарованы. И слышим / шедевры предков – музыкальный хмель. Мы в прошлое уйдем – в минувшие лета, /и время сразу же к другим сбежит. / Для них звучать будет мелодия с холста. / И волновать. И голову кружить.

Бывает, Шагал в одиночку летает. /Случается рядом – жена его Белла. /А недруги снизу от зависти лают: / «Он пишет картины  совсем неумело, / как эти коровы  порхают над крышей!».
Но быть непохожим – от Бога привычка. /Шагал устремляется в высь и повыше. / Он дерзок, он – вызов, он – молнии вспышка.
Грёзы витают и с ними мечты. / Он держит жену, словно знамя / прекрасной и верной, и чистой любви. / Она – как духовное пламя.

Ты – мое озарение, Белла! / Не могу я писать без тебя. / Ты в палитру мою вошла смело – / отдала для фантазий себя. Ты – мое вдохновение, Белла, / и как критик, и друг, и жена. / Оценила всё то, что я сделал – / и одобрила ласковым «Да!».
Я пою тебя всюду – в молитвах, / в своих грёзах, эскизах, мечтах, / в старых, будущих, новых картинах / и во всех мной увиденных снах. /
И в любви к Белле – его истоки.

Вы видели коров, играющих на скрипке, / над городом, над солнцем и над небом? / Одна играет, словно на поминках, / другая – весело, но повод нам неведом. / И в небе сам Шагал – он фокусник и клоун. / И в то же время – добрый он волшебник. / Еврей из Витебска мир покорил, как воин, - / он победитель и его же пленник.               

«Если бы я не был евреем, я не был бы художником или был бы другим художником. Я писал портреты своих родственников, соседей, прохожих», - утверждал Шагал. - «А  тетушки Муся, Гутя, Шая! Крылатые, как ангелы, они взлетали над базаром, над корзинками ягод, груш и, смородины. Меня дожидались зеленые раввины, мужики в бане, евреи – добродушные, умные, с тросточками и мешками, - на улицах,  в лавке и даже на крышах. Они дожидаются меня, а я – их». «Бессонными ночами я думаю иногда, что, может быть, я все-таки создал несколько картин, дающих мне право называться еврейским художником».

Мой дядя Зюся – парикмахер, / единственный на весь Лиозно. / Прически разные, как мастер, / ваять умел он грациозно. / Он делал все в своей манере. /Усы, бородка, добрый взгляд – / блистал бы он в Париже, Вене, / в других столицах – всех подряд.

Творит молитву он – наш витебский раввин. / Библейские и умные глаза. / И руки пахаря. И множество седин. / Его лицо отметила Судьба – / набросок сделала штрихами из морщин. / И вот его молитва свершена – / пора снимать с себя и талес и тфилин: / не говорить же с Богом до утра.

Шагалу, не имеющему «вид на жительство», запрещалось пребывать в Петербурге. Но он жил и учился в Рисовальной школе Общества поощрения художеств.
Судьба свела его с депутатом Госдумы – добрейшим и умным человеком. Это он помогал талантливому юноше. Это он – Максим Моисеевич Винавер – отправил его учиться в Париж, оплачивая ему жилье и учебу в размере  125 франков в  месяц  для  продолжения  учебы  во  Франции. Благословенно имя его!
«Отец родил меня на свет. Максим Винавер сделал из меня художника» - и он был первым, кто купил у него картину. - «Ему понравились бедные евреи, толпой идущие из верхнего угла картины за женихом, невестой и музыкантами. Он часто говорил, что в искусстве он профан. Впрочем, профаны – лучшие критики».

В Париже Шагал всему учился заново. Сердце и разум мировой живописи находились там,  никакая академия не дала бы ему всего того, что почерпнул на выставках и музеях. Он открыл там для себя свет, свободу, краски, солнце, радость жизни. «Легче всего мне дышалось в Лувре,- признавался он. - Меня окружали там давно ушедшие друзья. Их молитвы сливались с моими. Я как прикованный стоял перед Рембрандтом, помногу раз возвращался к Шардену, Фуке, Жерико». У него развилось ощущение цвета, и он почувствовал себя свободным как художник.
И в этом тоже – его истоки.

Витебск Шагала – предместье, дома, / множество серых заборов. / Горе и радость в библейских глазах / забытого Богом  народа.
Давно, мой любимый город, я тебя не видел.  Я оставил на твоей земле, моя родина, могилы предков и рассыпанные камни. Я не жил с тобой. Но не было ни одной моей картины, которая бы не отражала твою радость и печаль.

В Париже в 1914 году, перед войной, будущий нарком просвещения Анатолий Луначарский, а тогда корреспондент какой-то киевской газеты, пришел взглянуть на его картины, чтобы написать статью.
«Только не спрашивайте, - предупредил его Шагал, - почему у меня всё синее или зелёное, почему у коровы в животе просвечивает теленок и т. д. Пусть Ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит». Нужно отдать должное Луначарскому: он, сравнивая Шагала с известным сказочником, назвал его «Гофманом околовитебских трущоб». 
Спустя четыре года, в сентябре 1918 года, он же подписал Мандат №3051: «Художник Марк Шагал назначается Уполномоченным по делам искусств в Витебской губернии. Всем революционным властям предлагается оказать тов. Шагал полное содействие. Нарком просвещения Луначарский».
Шагалу «предоставляется право организации художественных школ, музеев, выставок, лекций и докладов по искусству и всех других художественных предприятий в пределах г. Витебска и всей Витебской губернии». И он активно включился в работу. Вот, что гласил его Декрет от 16 октября 1918 г.: «Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается сдать таковые во временное распоряжение Художественной комиссии по украшению г. Витебска к Октябрьским праздникам. Губернский Уполномоченный по делам искусств Шагал».

«Я протестую против терминов «фантазия» и «символизм». Наш внутренний мир реален – может быть, даже более реален, чем мир, окружающий нас», - утверждал он. - "Лично я не уверен, что теория – такое уж благо для искусства. Импрессионизм, кубизм – мне равно чужды. По-моему, искусство – это, прежде всего, состояние души». «Душа свободна, у нее свой разум, своя логика. И только там нет фальши, где душа сама, стихийно, достигает той ступени, которую принято называть: иррациональностью".

В искусстве все – движенье нашей крови, / и суть его – все наше существо. / Иной раз – так бывает! – поневоле, / но видеть это может меньшинство.
Интуитивно, иррационально – / понятий много из различных слов, / но главное, что это не случайно. / За каждый штрих ответить я готов.
И некая тревожащая сила /во мне всегда, с рождения, была. / Она меня в искусство приводила / и удивляла так, как каббала.
В моих картинах – повеление души. / И, возвышаясь, покидал я гетто. / Как только отделялся от земли, / я становился сразу же поэтом.

У булочника свет в окне с ночи. / Осталась в небе лишь одна звезда. / Столб дыма из растопленной печи к ней устремился с раннего утра. / Вот кляча с тонкой шеей побрела, / и месяц блеклый над соседской крышей, / проснулись пчелы – все они в делах, / и солнце поднимается все выше.

Я вижу – едет странная телега. / На ней – возница задом наперед. / И узнаю – ведь это мой коллега: / он любит делать все наоборот. / Хозяин открывает свой трактир. / Соседка заплетает две косы. / Загадочный непостижимый мир / от звезд на небе до седой росы.
Двина же все текла мимо меня. / И Время уходило с нею в даль. / Я наблюдал с высокого холма / и красками замазывал печаль.

В холстах его – ушедшая эпоха. / Ее самозабвенно рисовал. / Прошел с ней от порога до порога / и жизнь всегда с любовью воспевал.
Как каждый еврей, он не нужен России, / Берлину, Парижу – не нужен нигде. / Все будет иначе с приходом Мессии, / но это случится, быть может, во сне.
Он думал о Рембрандте и своей маме, / Сезанне, о дедушке и о жене, / о новых работах. Как тесны все рамы / для милого Витебска, что на холсте!
На уровне окон – простая телега, / и лошадь, возница куда-то летят. / Как в жизни, когда ждет приятная веха, /Судьба и Надежда безумно спешат.

В России с малых лет я чувствовал, - мне всегда напоминали! – что я еврей. Когда представлял работы на выставку молодых художников, их или не принимали, или вешали в самом невыгодном месте. Давал несколько картин на выставку «Мир искусства». Они преспокойно оседали дома у кого-то из устроителей, тогда как любого, самого «захудалого» художника, но не еврея, приглашали и привечали.
«Почему моим соотечественникам остался чужд мой язык? Почему мне не верили? Почему отвергали меня художественные круги? Почему в России я был пятым колесом в телеге? – возмущался он. - Почему все, что я делаю, русским кажется надуманным, а мне кажется надуманным все, что делают они? Так почему же? Не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию».

Что только не придумает еврей? / Возьмите этого... Ну, как его?! Шагал! / Такой он маленький – почти что, как пигмей. / Зато, послушайте, какой же он нахал!
На выставке я был. О, Боже мой! / И люди, лошади, коровы и ослы / по воздуху бредут невидимой тропой. / Своими красками он искромсал холсты.
А скрипачи – евреи же, конечно, - / позалезали кто на небо, кто куда. / Они нас удивляют. И так – вечно. / У этой нации больная голова!
То все в зеленом здесь, а там из синевы. / То вождь ногами вверх на стол восшедший. / То дом родительский растет из головы. / Поверьте мне – он просто сумасшедший.

А мне приказала Гармония: / «Пиши мой портрет – вот и все!» / Понравилась мне церемония / создания лика ее.

 Он свой портрет мазками слов / почти сто лет писал. / И слышал предков своих зов – / его воссоздавал. / А в красках – магия основ, / поэзия богов. / Сжигал среди своих холстов / и плоть свою и кровь.