Михаил Титов
Переходный возраст
- Я сказал не пойду, значит, не пойду. Иди, чего стоишь? – Валентин Петрович демонстративно привалился к металлической оградке и закурил. Пальцы слегка дрожали.
- Тебе что, трудно? – широкое лицо Инны Сергеевны надувалось яростью. – Трудно? Зайти? Всего-то – зайти!
Валентин Петрович молча выпустил дым и отвернулся. Инна вытащила его из квартиры – просто прогуляться по Невскому, на предновогоднюю красоту посмотреть, а на выходе из метро заявила, что надо бы в Казанский зайти – свечку Богородице поставить, чтобы все наладилось. «Ага, сейчас! - злясь и на жену, и на себя, думал он. – Все верующими стали, как же. Тридцать лет назад она меня из комсомола хотела исключить за то же самое, а теперь сама сюда тянет».
Тридцать лет – срок был весьма условный. Может, и не тридцать лет назад это было, а все триста тридцать или, наоборот, только вчера случилось. Ход времени для Валентина Петровича не замедлился и не ускорился, он как бы отсутствовал вовсе. Где-то шло само по себе время, параллельно ему шел Валентин Петрович, и они уже не пересекались в этом пространстве.
- Как хочешь! – окончательно обиделась Инна Сергеевна. – Стой тут и мерзни. Я нескоро буду.
Валентин Петрович проводил взглядом супругу, отметил про себя, как она тяжело ходит, в последние годы Инна Сергеевна набрала даже не веса, а многозначительной весомости, усмехнулся, когда она неуклюже поклонилась тяжелым деревянным дверям, поднес ко рту сигарету, но вдруг, словно вспомнив что-то, бросил ее в снег.
В свои пятьдесят три Валентин Петрович не чувствовал себя стариком. Просто так много всего навалилось в последние годы, что он стал уставать от жизни. Вначале умерла мать. Он и не думал, что ее смерть станет таким оглушительным ударом для него. Думал, отнесется спокойно, философски, как воспринимал все до недавнего времени. Тем более, что жили они на столь значительном пространственно-временном расстоянии друг от друга, что даже кровное родство, пройдя от края до края их земель, истончилось до еле видимой нити. Мать успела в третий раз выйти замуж, родила ему брата, которого Валентин Петрович ни разу не видел, только на фотографиях, изредка звонила, и он ей – больше по праздникам и в день рождения, обязательное родственное приличие. А тут – эта новость. Как будто хлопнули ладонями по ушам и ты, хватаясь за них от боли, озираешься по сторонам, не в силах понять: кто и за что. Похоронили мать без него. Накоплений у Валентина Петровича не было, а билеты туда-обратно стоили неподъемных денег. Инна Сергеевна тогда уже предложила просто в церковь сходить, на помин души службу заказать, но только разозлила Валентина Петровича своим старушечье-церковным языком.
Потом на работе поменялось руководство, пришли молодые и дерзкие, и как-то так получилось, что из прежнего коллектива они остались вдвоем с кадровичкой Ириной, матерью-одиночкой, которую по закону не могли уволить. Хотя кто теперь на законы смотрит?!
Почему не тронули его? – Валентин Петрович и сам задавался этим вопросом, но ответа не находил. Особо ценным кадром он если и был, то уж точно не сейчас, когда технологии менялись с такой стремительной скоростью, что он просто не успевал следить за их обновлением. Временами Валентину Петровичу казалось, что новые коллеги посмеиваются над ним: над его неторопливостью, долгим копанием и ломанием головы. Он даже курить стал меньше – эти постоянно косились на него в курилке и замолкали, как только он заходил. А тут еще Инну стало уносить.
- С императрицей сфотографироваться не желаете?
Валентин Петрович вздрогнул. Напомаженная девица – в нелепом головном уборе («капор, что ли?» – подумалось), с торчащими из-под него капроновыми буклями, устало и неискренне улыбалась, глядя куда-то за Валентина Петровича.
За его спиной сверкала елка. Красным мерцали кресты, серебром отливала звезда на макушке, голубым и синим наливались снежинки, но Валентин Петрович, погруженный в себя, ничего этого не видел. Густели сумерки, наливались свинцом тучи, падал мокрый снег, под ногами застывала грязная жижа.
- Нет, спасибо, - быстро ответил он, словно боялся, что девица начнет настаивать, и еще раз повторил: - Нет-нет.
Императрица повела мокрым плечом и зашуршала юбкой к стоявшему поодаль Петру. К тому – подпорками слева и справа – жались две туристки.
Валентину Петровичу вспомнилась внучка. Ее фотография – в таком же нелепом пышном платье в пол, как у обиженной его отказом императрицы, – стояла у них в серванте за стеклом. Внучка была чужой, иностранной. Единственная дочь давно жила в Америке, давно не приезжала, а в телефонных звонках и скайпе часто перескакивала на свой новый язык, ставший родным для крохотной Софи, и который Валентин Петрович понимал, но не воспринимал принципиально. «Как быстро русский дух выветривается», - думалось ему об одном, а понималось совершенно другое: осталось совсем чуть-чуть и произойдет то, что случилось между ним и его матерью: ниточка оборвется, и дочка, вчера еще маленькая и беззащитная, такая теплая и близкая до остановки сердца от счастья, станет посторонней теткой. И тогда он останется совсем один – ни поговорить, ни поплакать, ни обогреться.
Момента, когда церковь сама пришла в их дом и завладела таким некогда уютным пространством, Валентин Петрович не заметил. Собрание сочинений Дюма, купленное еще по подписке, на книжной полке вдруг потеснили жития и Библия, здесь же в рядок выстроились иконки, на кухне постоянно (совсем как в книжках про те еще времена) чадила лампадка, и даже чресла свои, выходя из дому, Инна Сергеевна подпоясывала черной лентой, как она их называла, «живых помощей». Валентин Петрович мучался и никак не мог понять, когда его женой, убежденной комсомолкой, так искренне разделявшей – до хрипоты в спорах, был сделан этот решительный шаг: от веры в коммунизм к вере в Бога? Его злила не столько неожиданная для Инны способность так кардинально поменять убеждения, точнее – изменить им, а то, что они разошлись по разные стороны. Как будто ехали-ехали одной колеей, и хоп: стрелки перевели, и то, что раньше сплачивало, было близким для обоих, теперь развело.
- Чего тебе в церковь не сходить? Помолишься, может легче станет? – настаивала Инна, угадывая его непроговоренное состояние. Теперь они обходились двумя-тремя фразами – по дому, не более того.
«Хватается за соломинку, - думал Валентин Петрович. – Ну, какой Бог? Чем он поможет? Пустота вокруг». Но вслух, глядя на жену поверх журнала «Наука и жизнь», с ехидцей выдавливал только звуки, которые в литературе обычно обозначают как «хм», «кхе-кхе» или «н-да».
Как-то раз его все-таки хватило на то, чтобы спросить:
- Зачем тебе это?
- Валь, нужно же верить во что-нибудь, - укоризненно ответила Инна.
- Ну не в Бога же! – взорвался Валентин Петрович. – Не в Бога!
- А в кого? - перебила его Инна. – В зеленых человечков?
Варианта у Валентина Петровича не было.
- Повелась на поповские сказки! А сама ведь… - он смахнул со стола плетеную корзинку с нарезанным батоном и выскочил из кухни.
Инна Сергеевна всхлипнула, но сдержала слезы.
- Валь, ты как был ребенком, так и остался, - крикнула ему в комнату, собирая с пола куски хлеба. – В подростке застрял. Максималист.
Вот и сейчас, когда из дверей церкви выплыло иннино бордовое пальто, захотелось прокашляться, а может и крикнуть что-нибудь глупо-дерзкое. Но Инна повернулась к Валентину Петровичу спиной, сложилась в поклоне, неспеша выпрямилась, и медленно и важно стала спускаться по ступеням.
- Что, приложилась? – спросил Валентин Петрович, едва Инна Сергеевна подошла к нему.
- Приложилась, - спокойно ответила Инна и подхватила его под руку, словно отрывая от железного забора.
- Легче стало? – подался вперед, вслед за женой, Валентин Петрович.
Инна Сергеевна не ответила, и, разозлившись ее спокойствию, Валентин Петрович отдернул руку.
- Что? – удивилась Инна Сергеевна.
- Покурю еще.
Она кивнула, как показалось в полутьме Валентину Петровичу, даже доброжелательно, хотя в последнее время только и нудела, что пора бросать, и осторожно понесла себя по скользкому от таявшего снега тротуару.
Закрываясь от порывов ветра, Валентин Петрович закурил и сквозь выпущенный дым и тяжелые, напитанные водой снежинки, высвеченные желтыми фонарями, стал рассматривать храм. Белели к юбилею очищенные от копоти колонны, исчезла маскировочная сетка, скрывавшая столько лет верхнюю часть собора. В какое-то мгновение Валентину Петровичу показалось, что над правым крылом Казанского, постепенно уходящим в темноту, что-то мелькнуло. Он уже приписал свое видение игре теней, как над крышей и в самом деле взвился белый голубь и на секунду завис в воздухе, прямо на краю света. Валентин Петрович хотел было окликнуть Инну, чтобы она оглянулась, чтобы тоже увидела птицу, но передумал. Постоял, вглядываясь в едва освещенный провал между нависшими снеговыми тучами и кровлей церкви, и украдкой перекрестился.
СПб, 25.12. 2011
Опубликован в газете "Литературная Россия", № 33-34, 10.08.2012