Особой атаки, впрочем, не потребовалось, не знаю по какой причине, но войска в Альдейге не оказалось, а небольшой гарнизон сложил оружие, едва завидев серую тучу, надвигающуюся на город. Не хотел бы я оказаться в тот день Альдейгиным купцом. Впрочем, ужасов павшей Альдейги я не видел, потому что в числе Хватовой сотни сопровождал князя. Мы проехали от распахнутых ворот по главной улице, выложенной как и пристань струганными досками, до палат Альдейгина князя, чье имя я забыл, хотя упоминалось оно часто и выражениях самых скандальных. Там нам велели расставить караулы, никого в палаты не пускать, а пять десятков отправились охранять ладьи. Мне повезло, что я остался в палатах, потому что на пристани было нехорошо.
По улицам растекалось серое словенское ополчение, и слышались крики, и вскоре запахло первым дымом, несмотря на приказ города не жечь. Я тоже нарушил приказ в тот день и пропустил в палаты пожилую женщину с двумя помоложе, видимо, дочками. На лице пожилой запеклась кровь, глаза ее побелели от ужаса, и они все трoе бросились мне в ноги, и схватили меня за колени. Я еле отцепился от них, а потом велел идти на кухню, где уже готовили княжий пир. Младшая из тех женщин вынесла мне позже целую баранью ногу с пол-караваем хлеба и кувшин меда. Пока я ел, она стояла в стороне и глядела в землю, а потом опустилась передо мною на колени и сделала такое, о чем я раньше никогда не слышал, и даже представить себе подобного не мог. Я принял ее милость, как дань победителю, так же как и нить голубых бус, которую она сняла с шеи и всунула в мою ладонь.
Когда на истязаемый город опустился вечер, мне стало совсем невмоготу, и я разыскал Хвата и объяснил ему свое дело. А вернее, просьбу. Тот факт, что я его о чем-то просил, видимо, впечатлил Хвата больше всего, и он позволил мне взять пятерых дружинников и покинуть свой пост.
Мы направились к сараям у реки, и нашли их пустыми, так что я уж совсем было решил, что зря переживал и унизил себя просьбой, но все же решил пойти еще на рынок, и правильно сделал. Там, в просторном подвале с маленькими окнами под потоком, держали рабов, причем женщин и детей. Найти кузнеца с инструментом и привести его в подвал оказалось делом долгим, но он все же пришел, привел с собой всю семью, и вдвоем с сыном-подростком снял железо со всех рабов. Что дальше с ними делать я не знал, лишь вывел их за ворота и велел идти вдоль реки по течению, прочь от нашего войска. Их было всего около десятка или чуть больше, и от страха или отчего-то еще они меня не понимали, но кузнец взял команду на себя и повел всех по берегу, и мне показалось, что он продаст их в рабство снова. Может быть я оказал им плохую услугу, но мне самому полегчало. Особенно когда под утро город все-таки подожгли, причем сразу с нескольких сторон, по приказу князя, надеясь таким образом выкурить потерянное в городе ополчение. Пьяное ополчение валялось между тем на улицах, увязывало добычу в узлы, а особенно хозяйственные выковыривали из окон цветную слюду и покидать город не собирались. Князь нервничал и торопился, разгневанные сотники спешно собирали дружинников. По счастью в городе нашлись кони, и к полудню около двух сотен всадников покинули, наконец, горящую Альдейгу, где еще одна сотня осталась собирать похмельное ополчение.
Я покидал город разочарованным. Так красиво мне мечталось о справедливой мести, разысканных пленных с Веллихен, освобожденном чернявом мальчишке, отсеченных головах в высоких меховых шапках, о том, как стану я рубить стражников, едва не забивших меня до смерти совсем недавно, а вышло все по-другому, некрасиво и как-будто незавершенно. Я не знал тогда, что боги не заботятся о красивах финалах героических историй и богатый торговый город горел не для меня.
Мы торопились и ехали так быстро, как позволяли наши кони. Мы не несли с собой добычи, только оружие. Мы торопились, и холодный дождь размывал наш путь и причина нашей спешки скоро стала понятна, мы двигались по следам прошедшего по нашей земле войска. Войска Альдейги, оставившего свой город беззещитным и угрожавшего теперь нашему Словенску, почти такому же уязвимому. Я боялся, что мы не успеем. Я представлял себе Словенск разоренным, сожженным, опоганенным. После того, что мы сделали с Альдейгой это было бы только справедливо, но справедливость не при чем, когда под угрозой твой дом. Я так и думал: мой дом. Акера больше не было, только Словенск, и он все еще стоял на холме над Мутной, осажденный вражьим войском, но еще не павший. Стрелы летели со стен, и высокие ворота отворились, когда мы, во весь опор, стремя ко стремени, проскакали через вражий лагерь, и они не успели нас остановить.
Я до сих пор горжусь тем, что шел первым.
Город встретил нас, как героев, измученный страхом, обреченный город. Двести воинов на стенах – разница между жизнью и смертью. Двести лишних ртов в осажденном городе. Враг превосходил нас втрое. Мы не голодали, и глубокие колодцы давали достаточно воды, но стены наши стояли невысоко, каждый штурм заканчивался уличным боем, и все понимали, что если разбредется по домам наше нагруженное награбленным добром ополчение Словенск падет, как пала Альдейга, и два великих войска погибнут не пепелище двух великих городов. Лил бесконечный дождь, и это было хорошо, потому что враг не сумел поджечь наши стены, хотя и пытался постоянно, зато удалось им сделать подкоп со стороны реки и частично обрушить частокол, но мы вовремя обнаружили прорыв и отбросили врага за стены, к реке.
С удивлением я увидел среди осаждающих данов, сверов и геттов. Однажды вечером с молчаливого одобрения Хвата я спустился с нашей невысокой, в два роста стены и по реке, по пояс в ледяной воде, пробрался в осаждающий лагерь, походил между костров, присел к одному, где говорили по-дански. Послушал разговоры о Словенских женщинах, нехорошее о князе Волоше, жалобы на непогоду и плохую еду. Поздно ночью, все так же по реке, вернулся в город, так ничего и не разведав. Риск оказался неоправданным, зато как сильно я мог бы навредить князю, решившись на измену. Если бы только осаждавшие знали о том, что мы ждем подмогу, немедленный штурм стер бы нас в порошок. Так я мог уничтожить Словенск, и может быть так мне и следовало сделать.
Лазутчика из меня не получилось, однако князь даром в палатах не сидел и, видимо, имел людей за стенами и без меня. По крайней мере, когда однажды, еще до рассвета, вражий лагерь вдруг ожил, зашевелился, как разворошенный муравейник, князь, видимо знал что к чему. Нас мигом подняли, на ходу вооружаясь мы вскочили в седла, и сотники отдали простой приказ – выйти за городские стены и, держась вместе, убивать. Убивать было не в новинку, а ненавистных альдейгцев так даже и с удовольствием, но вот держаться вместе оказалось для меня делом трудным. Фактически невозможным. А получилось все чисто случайно: как только мы, на полном скаку врезались во вражий лагерь, на моем пути попалась перевернутая телега, и я стал ее объезжать, а за нею прятались альдейгские солдаты с пиками, и моя лошадь испугалась и понесла, а я даже и щита не успел взять в руки, как оказался среди врагов. Подумаешь, щит, велика важность, когда в голову уже ударил знакомый радостный хмель, и огонь побежал по жилам, и я вдруг стал всех сильнее и быстрее, а клинок пел в моей руке, и не было такой стали, которая могла бы разрубить мой кожаный доспех! Клинок пел в правой руке, а левой я выхватил из костра полыхающее полено, причем на всем скаку, Халиб был бы доволен, и некоторое время и вправду оставался неуязвимым, опуская меч на мелькающие вокруг тени, поджигая на своем пути шатры, телеги, все, что можно было взять огнем, воя, вопя и сея хаос на своем пути. Дождь дождем, но что-то все же удавалось поджечь, и веселые искры поднимались к еще темному небу, и бежали люди, и кричали в страхе, а я был царем войны с богами наравне, пока не доскакал до конца лагеря, где последние шатры стояли у небольшого, превратившегося в топкое болотце, лужка. Даже если бы я и знал об этом болоте, и то не смог бы его разыскать, в темноте, да среди шатров. Я повернул назад, а альдейгцы поняли, что перед ними не бог, а всадник, к тому же всего один, и смерть моя стояла ряд,ом и ждать она больше не хотела. Я бросил в нападающих свой факел, схватил щит и пришпорил коня, заорал-завыл "Веллихен!" и велел себе умереть красиво, и мне совсем не было страшно, а только весело. В меня бросили пики, одна вонзилась в щит, а другая – в правую голень. Я обрубил древко мечом и сделал только хуже, жало разорвало мышцу, но боли я не почувствовал, только злость. Бешенство захлестывало меня и смешивалось с жадной и свирепой, животной яростью, и если бы мне отрубили ногу, руку, голову, клянусь, я бы этого не заметил. Я ударил мечом, клинок скользнул по железу и впился в мягкое, а я уже поворачивал коня, и кто-то закричал, тонко и пронзительно, под его копытами. А мои враги вдруг завертелись, заметались и я увидел, что на помощь ко мне идет мой десяток, непослушные, сломавшие строй, последовавшие за мной сквозь ад горящего неприятельского лагеря, верные мои люди. Снова радость плеснула в лицо, и все вместе мы смяли атакующих альдейгцев и, проскакав вдоль топкого лужка, добрались до обоза. Обозная несильная охрана разбежалась, а мы разогнали коней, подожгли телеги с сеном и повернули против себя чути ли не все вражье войско.
Ночь между тем уходила и, хоть рассвет никогда не наступил в тот день, тьма поблекла, полиняла и потянулась туманными хлопьями над рекой. Альдейгские воеводы, наконец, собрали и построили свое войско. Воины стали в цепь и сомкнули щиты, и выходило их по двое на каждого словена, и город стоял за их спинами. Я повернул коня, чтобы присоединить свой десяток к княжьей коннице, вдруг ставшей такой невеликой перед стеной Альдейгиных щитов, когда кто-то потянул меня за рукав и указал вдаль. Я увидел там, серым облаком на сером холме, наше серое, ненадежное, необученное, незаменимое наше ополчение. Тысячеголосый крик взлетел над рекой и были в нем и радость, и страх, и ненависть, но больше всего было в нем смерти.
Я раздумал ехать к князю, а повернул навстречу идущему с холма войску и, достигнув его левого, ближнего к реке фланга, спрыгнул с седла и бросил повод тощему мужику с рогатиной в руке. Мои люди тоже спешились, и мы сомкнули щиты, а оставалось нас тогда семеро. Между тем княжья конница повернула направо и поскакала между двумя войсками, и я сразу понял задуманный князем план: ударить альдейгцев, обойдя их левый фланг и тем самым погнать, прижать их к реке. Я про себя такой план одобрил, хотя и получалось, что нашему краю, у реки, и придется выдержать главный удар. Ну, что ж, в том и слава.
Словенское войско перестраивалось на ходу, смещалось к реке, и я уж подумал, что нас столкнут в воду свои же, когда на наши щиты накатилась первая, отчаянная волна попавших в ловушку альдейгцев. Нет, я не пытаюсь сказать, что мы их остановили. Конечно, многие из них прорвались и справа от нас, где ополчение брало не умением, а числом, и слева, где воины в кольчугах и с оружием, увязая в грязи, бросались в воду в надежде спастись из затягивающейся петли, но мне представляется так: как мясо держится на кости, так весь левый фланг немалого словенского войска держался на наших сомкнутых щитах. А дрались альдейгцы крепко, как зверь, попавший в западню. Как воин, которoму некуда отступать. Мой щит превратился, наконец, в расщепленные доски, висящие на расколотом железном обруче, и я бросил его в лицо атакующего, одновременно опуская клинок под его щитом. Лезвие вскрыло его живот, и он закричал звонко и отчаянно, а я вырвал щит из его руки, но удержать не смог, и двое моих воинов сомкнули свои щиты передо мной. А потом вдруг все стихло. Нет, конечно, бой продолжался, и конница гнала к реке остатки боевой мощи Альдейги, а ополчение добралось уже до обоза, но никто не рубил наши щиты и я, оглянувшись, увидел, что моих воинов осталось трое. Я четвертый. По реке по пояс в воде брел альдейгский воин. Пика упала в воду прямо перед его лицом, но он ее не заметил. Я вдруг понял, что на мне больше нет моего шлема, и я не чувствую моей правой ноги, и очень хочу пить, а еще больше – спать, и тяжело плюхнулся на землю. Руки скользили в крови, и я даже не сообразил моя ли это кровь.
Потом меня куда-то вели и даже, кажется, несли, и я оказался в низком бараке при бане, и вот только тогда пришла боль. Да такая белая, огненная, ледяная, что я все губы себе искусал, пока пожилая, вся в черном, женщина промывала и туго стягивала мою разорванную ногу. Но все же моя рана не была опасной, а по сравнению с другими казалась и вовсе пустяком. Зато вокруг меня кричали, стонали, плакали и умирали мужчины, и так оплачивалась подлинная цена золота Альдейги.
Честно говоря, остаться в живых не казалось мне черезмерной платой за тот бой. Я как-то и так знал, что уцелею. А если и нет, то к чему тогда награда вообще? Но раз я все-таки выжил, то хотелось бы мне получить награду сообразную моему геройству, новый шлем, к примеру. Как бы не так. Вместо награды принялись меня распекать, причем Хват пришел прямо в больничный барак и стал поносить меня на чем свет стоит, да в таких выражениях, что раненые вокруг умирать забыли. А я глядел в низкий потолок и думал: вот одубеет моя нога , да пойдет черным огнем, да умру я от того огня, что ты тогда, дяденька Хват скажешь? А скажешь ты: вот умер Хендарка, а какой был воин! И я, конечно, задолжал ему награду, новый шлем получше старого, да кольчугу, да может еще короткий меч, и чтоб неприменно франкской стали. А вместо этого под низким потолком гремело: "Ты думаешь самый что ни на есть распоследний засранец может в бою сам решать куда ему идти, да что ему делать? Тебе велено было: держать строй, а ты что же?", или еще более дивное: "Вот будешь ты сотником, и все твои бойцы разбредутся, как овцы по лугу, и останешься ты стоять один, дурак дураком..." Я – сотник. Очень я это себе живо представил, да так незаметно и заснул. Очень много я спал в те дни. А как отоспался, стал есть за троих. А как наелся - выздоровел, даже и хромать не стал, только рубец треугольный остался на ноге. А еще за это время я много думал о моих товарищах, не очень-то меня жалующих, но верящих мне все одно, из которых в живых осталось трое, и о том как дорог мне Словенск, с его конюшней, где свирепствует Халиб, с кухней и пахучими дровами, и с мутной рекой, и с моей лавкой в бараке, над которой для чего-то с прошлого лета висел пучок пахучих степных трав.
А вот бежит по двору, высоко задрав юбку, рыжая Милавка. Вот ведь девка, замуж скоро, а как носится! Увидела меня, сверкнула синим, потешно наклонила растрепанную голову: "Хендар",я ей так же: "Милава". А потом, важно: "Подойди". Подошла, хлопая синими удивленными глазищами на конопатой мордашке, а я взял ее руку и вложил в маленькую влажную ладонь мой подарок – синие бусы в серебре – единственную мою добычу из разоренной Альдейги. Я ведь раб, а рабам добыча не положена.
Я думал о Словенске как о доме, а приходилось мне отлучаться от дома все чаще. Князь много разъезжал той весной, и я сопровождал его в поездках, то в Белорецк, то в Руссу, то по крепостям, где правили данники, причем не обязательно Волошины. Видимо, разгром Альдейги послужил для князя началом новой и сложной работы, но какой именно не моего ума дела. Однако мне казалось, что встречаясь с другими владыками и важными людьми, князь хотел показать свои будто бы наличествующие варяжеские связи. Не напрасно я получил новый шлем, отличной данской работы, и даже мой щит отличался от словенского и носил, конечно, на белом поле большой черный глаз.
Князь говорил со мной. Я помню каждый наш разговор, об Акере и о варяжьих обычаях, о чужих землях и битвах, победах и поражениях. И каждый раз я выходил в этих разговорах дурак дураком. Потому что я до смерти князя стеснялся и хотел казаться старше и умнее, и вести себя как положено воину степенному и невозмутимому, а получалось все наоборот, по-детски и глупо. Князь видел меня насквозь, и смеялся надо мною чуть прищуренными умными глазами, и жалел меня отчего-то. Мне нравилось в нем абсолютно все, и как он сидел в седле, немного боком, и его красные сапоги, с загнутыми оковаными медью носами, и крупные сильные руки в дорогих перстнях, и низкий рокочущий голос, перекатывающийся, как прибой через прибрежные камни. Очень мне нравился князь. Я понял, что думаю о нем как когда-то об Ольрике, с тем же почтительным восхищением, с тем же сознанием моей собственной ничтожности. И за это я князя крепко не любил. Поди разберись.
Когда наступил день предполагаемого нашего поединка мы были на Белой Реке, в крепости разоренной степняками, и снова отстроенной. Тамошний князь погиб, и крепость стала словенской с положеннам гарнизоном в сорок пик. Я, конечно, не мог князю напомнить о нашем разговоре, но он, оказывается, и сам не забыл. В бесконечной степи за Белой рекой показались чужие всадники, мы поскакали за ними, конечно не догнали, да и не надеялись. А когда возвращались назад, князь велел мне ехать рядом, остальные почтительно отстали.
Он спросил меня: "Как нога?"
"Отлично, князь, как новая".
Он глядел вдаль, прищурившись. "Слушай, Хендар. Если хочешь, мы можем не драться в этот раз. Просто ставайся у меня служить, и все. Идет?"
Никто не может отказаться от поединка, нет у мужчины такого права. От стыда мне стало жарко, душно, тесно.
Я ответил: "Драться с тобой, князь, большая честь для меня. Может ты думаешь я ее не заслужил?"
Князь помолчал, но отвечать на дерзкий мой вопрос не стал, а сказал просто: "Драться так драться. На Полетье".
И опять я вышел дураком.
Не успели мы вернуться в Словенск, как Хват взялся за меня как следует. То ли князь ему велел, то ли он сам так решил, не знаю. На конюшню я больше не ходил, Хват не велел, сказал так: "Кони – пустое. Садись на задницу, да езжай, вот и вся наука". Вместо конюшни стал я ходить на поле за бараком, где занимались с мечом, и Хват гонял меня до седьмого пота, и никогда я не мог ему угодить. Точно как мальчишкой, с Гуннаром. С Лунным Светом. В Акере. Голос Хвата гудел в ушах: "Все точно так же, только вдвое быстрее!... Смотри: шаг назад, да на эту же ногу и приседаешь. Видишь, я достать-то тебя не могу!.. Ты-то повернулся, а нога осталась на месте. Обратный удар, вишь, как раз по колену!.. Нет, ты так низко никогда не садись, слышь? Это здесь во дворе еще ничего, а если там кровь или ветка какая – враз оступишься, и все! Руки вниз-то пойдут и ты весь открытый. Уж лучше падай да катись". И он был прав каждый раз, руки опускались, колено оставалось незащищенным, а я злился и наливался черной кровью. Хват тогда говорил: "Ты вот что, имей в виду, таких быстрых, как ты, мало", или еще лучше: "Эх, нам бы таких, как ты, да еще десяток". Я думал о Хвате, как о друге, единственном друге. И, конечно, никогда и виду не подавал. Волчья кровь.
Полетие – это такой день, когда ночь самая короткая в году. Ну, не так, конечно. Полетие - это самый длинный в году день, и словене его празднуют его по-своему, днем приносят жертвы своим богам, а ночью жгут костры и топят в реке венки. Ну, или не топят, но пьют крепко, всю ночь.
В такой вот день, на рассвете мы с князем дрались на мечах на площади перед палатами и при большом стечении словенского люда.
Часть 10
http://www.proza.ru/2011/12/27/587