Он сумасшедший. Нет, правда.
Я редко вижу его, но когда вижу, всегда удивляюсь тому, что он еще жив.
Впрочем, его имени нет в списках на ближайшие сто лет. Быть может, он и
не человек вовсе, а такой
же как я.
У него всегда дрожат руки, и он прячет их в карманах вытертого до блеска пиджака.
Он прячет глаза, потому что стоит ему окинуть взглядом окружающий его мир,
как он начинает смеяться, смеяться дико, безудержно, складываясь
пополам и утирая едкие слёзы.
Я знаю — он богат. Стопочка чеков на полке рядом с книгами, я видел
сам, когда заходил к нему. Но я никогда не видел его в новом наряде. Или
хотя бы в новой обуви.
Я спросил, почему он не обналичит чеки. Но он лишь рассмеялся в ответ.
Впрочем, я видел его за работой. Кажется, только в эти минуты он спокоен и даже почти нормален.
Бледные
губы не растянуты в нервической улыбке, пальцы не дрожат, нога не
стучит каблуком по полу. Полуопущенные веки почти не скрывают оранжевых
внимательных глаз.
Он может забыть обуться или расчесаться, но в мастерской у него опрятно и
чисто, все на своих местах, а толстая тетрадь, куда он записывает все
нюансы своей работы,
служит ему памятью – свою он давным-давно растворил в ртутном облаке.
Он кашляет и дрожит, но уже не замечает ни озноба, ни крови в уголке рта.
Когда он шьет очередную шляпку, валяет шерсть, приметывает ленты, вертит
из лоскутков яркой
ткани крошечные цветы – он не замечает ничего и никого. Даже меня,
терпеливо ждущего его у порога.
— Послушайте, Шляпник…
— Снова Вы? Рановато! Я еще пожить хочу. У меня вот заказ не доделан.
Смеюсь и протягиваю руку:
— Если я Гробовщик, это не значит, что я навязываю свои услуги. Могут ли
два благородных викторианских ремесленника просто попить чаю?
Поднимает глаза и усмехается.
— Как всегда — на Вашей территории?
— Ну, разумеется. Иначе я принес бы печенье сюда.