Колин рассвет
"Любви моей ты боялся зря..." Н.Матвеева
Посреди колодца двора, у Ротонды, на скамеечке сидела девушка в джинсовой куртке-
"варёнке". Большой значок с надписью "Кино" на груди приколот. Кудряшки волос. Сидела,
подставив лицо солнцу. И значок этот на груди у неё свидетельствовал: "Я не просто так.
Я самый что ни на есть "неформал!"
Ротонда, как место пересечения маршрутов "неформалов" в это утро была пуста. Никто
не дремал в закоулках, что случалось, если путники добирались сюда несколько суток на
попутных машинах, "стопом", скажем, из Крыма. Никто не "крутил дел", никто не "забивал
стрелок". И только девушка эта, по виду - "домашний" ребёнок, "пионер", как говаривали
неформалы, сидела в одиночестве. Впрочем, характера лёгкого, она вполне справлялась.
Радовалась утру. Ничего такого в Ротонде не находила. Ждала подружку.
Одиночество её - обычное положение не популярной и не модной девушки. Не
упивалась, не оправдывалась, была полна достоинств, если присмотреться... Бесхитростна.
Только не замечали, не присматривались. Вот и значок на груди... "Я - здесь!"
Девушка эта хотела определенно любви, под стать ясности её глаз... И в этом,
конечно, оказывалась, как все, в гуще видимой-невидимой схватки. А ради чего всё, что
делаем мы? Не ради-ли любви? Любви маленькой и большой, любви, которой частенько
ошибочно вменяются некие условия. Но любовь, тепло даются незнамо где, и просто так, за
красивые глаза... Но и только любовь имеет невероятную цену, свой здравый смысл. Не
подобрать, не обменять, не подготовиться... А ещё - любовь дает силы, свободу вырваться
из скорлупы обстоятельств, полных сердечных и физических терзаний...
Из пункта А в пункт Б, к Ротонде двигался, готовый к "подвигам" молодости Нильс.
Как рыцарь неизвестного ордена, был он весь из "фенечек", нашивок, латок, легкий и на
легке.
Войдя во двор он увидел постыдное запустение. И девушку между прочим увидел. В
курточке "мажорской" со значком. И золотистые кудряшки разглядел. И ринулся в свой бой,
впрочем, не равный. Застал врасплох, захватил бастионы, и трубадуры огласили победу.
"Привет!" - сказал Нильс.
"Привет!" - спрятала глаза незнакомка.
"Я - Нильс!" - представился парень.
"Ира!" - выглянула, отрекомендовалась смешливо девушка.
"И где же все?!"
И ему была нужна любовь, но думал о простом. Дурное упрямство его отвергало идею
любви, но простота, которой добивался, не грела, оставляла "плевки" на его спине... Но
ведь не мог сказать чего хочет прямо, и потому волновался, терялся... Много врать, как
любить, труд не малый...
Так что Ирочка и Нильс отправились в "поход". И город служил прекрасной
декорацией. И Нильс не плохо играл, ведь где-то там глубокие, неосознанные вели его иные
мотивы. Но пользовал по своему разумению... И так... Сперва в "Пышечную" на Садовой
затем - к Казанскому собору. Там сидели между колонн, что выстроились подковой. Смотрели
друг другу в глаза и ели пышки, теплые, вкусные... Пышки с Садовой... Нильс, такой
важный, молчаливый, порывистый характером ожил, распинался соловьем, сыпал сленгом.
Ирочка, торопливая, стыдливая, таяла, любовалась. Поддавалась чарам Нильса Ирочка.
Вот она пунцовая говорила о своих впечатлениях от песен группы "Кино", делилась
по-детски радостная, а то вдруг доверилась, как сокровенное, спеша читала Нильсу из
Высоцкого. Нильс, до того снисходивший, вдруг ощутил себя за чертой, словно прикоснулся
к оберегу. И уже не мог относиться к Ирочке легкомысленно, пожалел, что связался с ней,
и поискал куда удрать, но поздно - притянут накрепко. Вдохновенно декламирующая Ирочка
взяла его в оборот и невольно читала так, словно его Нильса беспутного отчитывала.
И может поделом... Теперь вела она.
В начале Нильс думал что он - "открыватель" мира, но облетел пыл, и вот уже
расхрабрившаяся Ирочка открывала ему, притихшему мир заново. И ведь Нильс не хотел
может, но слушал.
Открывала мир и открывалась сама... Тем более Нильсу хотелось бежать, чем более
она открывалась. Потому что Нильс свыкся со своим положением, сроднился со своей темью,
отдавался движению, искал простого. И ни-ко-му не доверял. "Стоп-стоп!" - сказала
маленькая Ирочка, и - всё. Хотел бы бежать, да не мог.
Так вот, слово за словом, шаг за шагом, преображались. И шли, шли... Оказались
на Горьковской, где сквером мимо мюзик-холла, мимо зоопарка подались во двор, к
"Камчатке". Не могла не повести Ирочка, открывала по-детски дорогие "секретики". Двор,
где в подвале, в котельной работал когда-то Цой, солист из группы "Кино". "Киноманка..."
- думал морщась Нильс, но вслушивался. Перед ним была маленькая девушка, но в чем-то уже
сложившаяся личность, храбро исповедующая свой путь. А прикоснуться - как хлебнуть из
родника. Целительно и не напиться. Да, храбрая. Но что дадут полдня?! А Нильс, мне
кажется, был несколько трусоват... Ну, разве пока совсем не "припрёт"...
Уже другие люди работали в котельной этой, не лучше, не хуже - другие. Митька со
своей неповторимой харизмой, и много кто ещё... Эхо разносило по дворику доносящиеся из
окон голоса жителей, а во дворе, в сторонке, у кучи угля кто то неумело, но с напором
пел о переменах, что "требуют наши сердца", посылал свою признательность погибшему
автору...
Ирочка застыла вбирая в себя "атмосферу", и Нильс теперь какой то неловкий,
долговязый, такой закрытый, стеснялся самого себя рядом с ней. И не уходил, хотя и
чадил, коптил небо в её присутствии...
Уже стемнело, когда они забрели в Петропавловскую крепость. Забрались на стену и
по крыше дошли до самой пушки. Пролезли в башню, и на самую верхотуру выбрались. И там,
держась за тросы, подставили себя ветру. И так перехватывало дыханье, такое было чувство
полета у Нильса, что хотелось значительного... Прижал к себе рукой Ирочку. Смотрел
вперед, на Неву, на Дворцовый мост... Теплую, покорную, взял поцеловал зачем-то...
Когда ночью завалились к Ирочке домой, нетрезвый и обидевшийся за дочку папа
выставлял Нильса, гнал его вон на улицу. И Нильс облегченно отступил, но не далеко - на
последнюю площадку лестницы. Идти то было некуда, приезжий, поздно что-то искать, да и
октябрь за окном... Не разгуляешься... И Ирочка за ним увязалась, ни за что не
отпускала, утеплившись, чуть позже вышла к Нильсу. Так вот и спали они прижавшись под
зимней маминой шубой в подъезде на картонке...
А утром, когда папа ушел на работу, Ирочка впустила Нильса. Словно он
специально зашел... Умоляюще глядя ещё раз познакомила с мамой и побежала учится.
"Имя то какое! Только что не гусь... Вот что, Николай, послушай меня... Я
пожила... Я знаю про тебя всё. Еще не видела, а знаю... Не перебивай старших. Ешь
давай!... Думаешь меня любовь какая связала с отцом Ирочки. Такой же вот голозадый был.
Под котлами для асфальта ночевал... Кочегаром при машинисте бегал... Но я увидела в нем
отца будущего... Может придержала его... Но вот уже тридцать лет считай, больше бери,
вместе мы...
Никогда я Ирочку не видела такой... Я знаю, что ты может и не при чём... Но
вот тебе дом... Вот тебе дочь моя... Не губи её... Никогда у неё никого не было "так", и
вот - ты... Подумай, не спеши... Ты может решишь, что время теряешь - не спеши..."
Нильс хотел бы быть "своим" парнем, но больше он хотел выдраться из этой
неожиданной западни, этого мемориала своей дури. Так вот он с глуповатым видом слушал,
думал и наворачивал бледный ленинградский супчик. И чувствовал непоправимость момента, и
суп этот никак не шел куда положено.
Встречались-гуляли вдали от родительских глаз. Отвечал Нильс вежливо жарким
объятиям. И не вырывался. "Как нибудь потом... Как отказать?..." Как отказаться...
И вот уже Нильс решился уехать. И честно глядел в глаза, и верил своим словам,
прощаясь. Да и никак нельзя было остаться... А Ирочка всё что то пихала ему в карманы...
А под конец она достала из тумбочки двух малюсеньких медвежат, поцеловала одному носик и
отдала мишку Нильсу. Один у неё - один у Нильса.
Чем дальше уносил парня поезд, тем меньше он думал о Ирочке... И были строчки,
стихи, что-то о "босоногих" джинсах... А после забыл о ней. Дела не ладились, сгущались
тучи, и только медвежонок, путающийся в вещах, заставлял Нильса вздрогнуть и сжаться.
Словно бы корил своими пуговками медвежонок, словно тормошил былой надеждой. "Эй, ну что
ты?! Пора?"
Нильс конечно вернулся однажды. Вернулся, но не к Ирочке. Может и не вернулся,
а скорее сбежал от преследующей его тьмы. Где-то там, на Советских улицах Ленинграда,
затерялся, нашёл себе пару. И, по началу, был молодцом. Но вскоре скрутило Нильса...
Думал, идёт на взлёт его душа, а выходило - никуда она не летит. Не разбежаться... А
медвежонок сидел себе в ящике с носками, и всякий раз буравил пуговками,- "Пора?... Уже
идем?..."
Ирочка Нильса ждала, ждала всегда... Ждала, когда затосковала, ждала, когда
перестала надеяться, ждала, когда повадилась к ларькам, ждала когда отдалась одному,
затем другому приятелю своему, ждала когда взяла да и вколола себе что то...
Мама была рядом, не далеко, но что она может?... Ничего... Через окно сбегала
по трубе дочь... Ничего не могла мама, а вот!... "Завязала узлом" Ирочку, и пошла та
после на Моховую учиться. Впрочем, джин-тоник... Но разве это беда, когда все эти
гибнущие существа оставили её, когда вены на руках стали заживать... И стала Ирочка, не
без потерь, конечно, напоминать ту, что с блеском в глазах читала Высоцкого...
Уже Ирочка была на четвертом курсе, когда однажды возвращаясь с учебы встретила
своего Нильса. Встретила и не поверила... А он так головой грациозно кивнул и прошел
мимо. Мимо!..
То ли вправду забыл о ней Нильс, то ли что, но вечером он звонил Ирочке,
интересовался как та живёт, как вообще дела... И что ему её дела?! Плохо дела... Как
сажа бела!
"Когда ты ко мне придешь?..."
"Ну как я к тебе приду? Зачем?... Я женат давно..."
"Это не правда... Ты не любишь её... Из-за жилья всё!... " - билась в
истерике Ирочка. "Ненавижу тебя! Жилье это проклятое! Что ты сделал со мной?!"
Нильс сжался от страха, представляя что будет дальше, и кротко бросив в трубку,
- "Сейчас приду!", ушёл в ночь не объясняясь. Шел и думал, пряча лицо от позёмки. И
ничего не мог придумать... Разве что... Так вот и пришел, растерянный, другой,
посторонний, отстраненный... Старший мудрый друг...
Принес Ирочке крем от гематом, заживляющий. Рассказывал о себе хорошее. Пытался
"лечить" Ирочку от пьянства. И уже, наконец, закрывал ей рот поцелуями, что бы только не
кидалась так, не кричала, не рыдала так...
И снова отец, снова нетрезвый, может для храбрости принявший, отталкивая жену,
порывался Нильса выгнать вон. А Нильс даже удивлялся в мыслях - "С чего это вдруг?
Причем тут вообще я?! Не сами ли зажали её своей железной опекой, не сами-ли втоптали её
в клетку? Да я только из-за родителей уже не остался бы здесь..." Но конечно Нильс был
вежлив. Всепонимающим был. Ужасно хорошим был. А в голове у Нильса гудело, и уважать
себя не мог...
Ирочкина мама утром сказала - "Рада, что ты объявился..." И было видно, что
она сдала, и опасалась худшего, и льстила, и подбадривала... И ничему она уже не рада, и
всё же... "Сбереги..."- читалось в глазах её... Ничего не говорила больше... "Помоги!..."
И Нильс прогнулся под тяжестью ноши своей. Часто заходил, угождая, успокаивая
Ирочку. И пил с ней, после чего дурные они вяло чего то там выделывали в постели... Так
что, каждый раз хотелось ему отдышаться, в душ, может подраться с кем...
"Не любишь ты её..." - сказала Ира как-то о жене Нильса. Презрительно
сказала, "бесцветно"... И вот тогда, вздохнув, Нильс спасительно обиделся и ушел.
Пропал, не стал больше заходить. "Все равно вернешься! Все равно ты мой!" - кричала
Ирочка в след, и кажется швырнула в него кремом от гематом...
Шло время и Нильс, теперь уже Николай, отяжелевший от жизни, возвращаясь в
мыслях к тем временам, стал видеть себя и свою жизнь прошлую иначе. Не жилось ему при
его правоте. Нелепость прошлого лжепокаяния, груз вины, что взваливал на себя, прикрывая
свою маленькую, разросшуюся неправоту - всё это давило, не давало хода Николаю.
Говорят, совесть его "заела", но он где-то верил, что еще мог бы поправить что то,
верил, что должен вернуть что то, простым хотя бы признанием своей роли... Может еще как
то... Так ему слышалось... И вот однажды, ближе к ночи позвонил Николай Ирочке.
И вот снова папа её ломился в двери, порываясь выгнать Николая вон. Клонила
голову, слушала скупую отповедь Ира. Слушала, вставляла насмешливо комментарии, грязно
ругалась, хлестала Николая по щекам. Может выхлестывала из него "Нильса", а он продолжал
говорить.
Кажется уже был рассвет, когда Николай возвращался домой. Он шел по Литейному,
высматривая, рассматривая лепнину по верхам фасадов встречных зданий. Шел тяжелый, но
удивительно легкий. Шел расправив плечи. А в кулаке у него отважного, был зажат
маленький мишка, что кажется смотрел на мир своими пуговками и говорил - "Ну что? Пора?
Куда идём?" И где то высоко над головой вскрикнула маленькая птичка, возносясь на
встречу рассвету...
Один билет.
Билет в один конец.
Еще предчувствие,
но долгий путь -
мгновенье.
И страха нет.
В биение сердец
твоё отсутствие
переживут наверное.
Привет-привет,
творения венец!
Оставь напутствия,
забудь,
выходит время.
Один билет,
билет в один конец.
И не вернуть
перрона
в отдалении...