Дело было ранним утром и я, как всегда, пропадал на выгоне, за конюшней, где Халиб бросал на землю мешок с тряпьем, который полагалось с земли подхватить, да на полном скаку, да поспеть вперед других. Так я упарился, что остался в одной рубахе, когда за мной явились и проводили на ближнюю заставу, где с холма открывался вид на реку, на много верст вперед. На заставе нас уже ждал князь, а с ним Хват и еще другие дружинники, которых я не знал. Князь спросил: "Что скажешь, Хендар?" - и указал вниз, где река змеей изгибалась между холмов. И я не поверил своим глазам. Правда, сначала подумал, что мне показалось, но, приглядевшись, все же различил на серебряной ленте реки два росчерка, две тени, два невозможных, ни с чем несравнимых рисунка. Холодный осенний ветер дергал меня за волосы, трепал мою рубаху, гнал широкие золотые волны сухой травы вниз, с холма, туда, где в нестерпимом серебряном сиянии реки к Словенску шли две боевые ладьи. Рваные белые облака летели по сияющему синевой небу, и их темные тени бежали по холмам, а ладьи скользили по воде неторпливо, и я угадывал очертания чудовищных голов на их высоких носах. Ветер, солнце, неоглядная даль, серебро и золото словно пронизывали меня насквозь, пьянящий восторг переполнял меня, и наслаждение просто так стоять, под солнцем и ветром, вдыхая горький запах сухой степной травы, становилось невыносимым.
( Черная, липкая, непроглядная, копошащаяся тьма, слепое отчаяние, звон железа на ногах и жажда, жажда...)
"Две боевые ладьи, князь. По тридцать весел на каждой, значит примерно сорок воинов. Самое большее, сотня на обеих. Идут не с миром. Паруса не ставят, потому что не знают реки, осторожны."
Конечно, я сказал не так гладко. По правде говоря и князь и я замучались изрядно, прежде чем он меня понял. Трудно говорить на чужом языке и стыдно тоже, но князь проявил терпение, ему не свойственное, пока я махал руками и показывал числа на пальцах.
Князь, не глядя на меня, спросил:
"Против своих будешь драться, варяжий сын?"
Очень мне хотелось впечатлить его своей верностью, но я все же пересилил себя, сказал правду:
"Ладьи не наши, князь, гeттские."
Тогда он взглянул на меня хмуро и велел:
,,Ответь на мой вопрос, Хендар,, - и я сказал ему просто: "Да, княже," и это тоже было правдой. Почти... Вот, если бы к Словенску шла Веллихен... Князь заговорил снова:
"У меня в городе около сотни бойцов. Хватит?"
Я подумал, ответил:
"Спугнуть хватит. Побить, не уверен."
А ладьи медленно приближались и до города им оставалось еще далеко, но к полудню, пожалуй, будут они под стенами. А если поставят парус, и того раньше.
Мне показалось странным, что две ладьи, сотня, считай, воинов оказались так далеко от дома и так поздно, в середине осени. Видимо, весь сезон удача избегала их и вот, в конце пути, город. Жирный. Не военный. Я вспомнил горящую под стенами Алаборга ладью, урожай, собранный в Словенске, наш давний бой в сосновом лесу.
"А что, княже, может быть ты хочешь ладьи взять?"
Он даже не понял сначала, и мне пришлось показать ему руками: ладьи, взять. Тогда лицо его изменилось, стало довольным, надменным, хищным.
"Да, - ответил князь, -хочу,"- и все поскакали в Словенск, потому что времени было у нас мало, а работы полно.
Перво-наперво взяли две рыбацкие лодки, набили их соломой и посадили на камни выше по течению, где за Словенском начинались пороги, не прошла даром Алаборгская наука. Собрали сколько можно было подвод и пустых мешков, поставили лучников на стены, даже и стариков с детьми. Стали ждать геттов. И когда показались они у городских стен две лодки запылали на порогах, прочно закрывая путь вверх по реке, а из города к лесу потянулся обоз, подводы с мешками, люди с поклажей, и стало ясно, что уносят добро. С городских стен в ладьи полетели стрелы, и я почти расслышал смех гребцов, ведь редкие стрелы даже долетали до них, а вреда не приносили ровно никакого.
Я уверен, что именно такое беспомощное использование оружия, столь презираемого норманами, рассеяло последние сомнения. Я увидел город глазами гребца, город, лежащий на холме, сытый, спелый, богатый, с сундуками с золотыми монетами и серебрянной посудой, c нежными женщинами на белых простынях, c копчеными окороками в прохладных погребах и реками хмельного сладкого меда. Я услышал, как заскрежетало днище о прибрежный ил, хребтом почувствовал последний толчок остановившейся ладьи. Прочь весло, снимая щит с борта, прыжок в холодную воду, и сладкая дрожь ползет по коже, свирепая радость бьется в сердце, рука сжимает костяную рукоять и клинок сам собою течет из ножен и поет, и стонет. О боги, я ли стоял на Словенской стене или бежал вверх по склону холма, вдогонку уходящим к лесу телегам? Я хотел быть рядом с ними, попавшими в западню, драться с ними плечом к плечу и погибнуть снова.
Все было рассчитано правильно, отобрать добычу, остановить беглецов, а город, он никуда не денется. Женщины подождут. Ночью будет пир, а наутро заполыхают соломенные крыши и бревенчатые стены, и все будет по закону безжалостного норманского племени. Только вместо зерна, посуды и нехитрого домашнего скраба телеги несли кольчуги, шлемы, щиты и оружие. Только не крестьяне и испуганный городской люд бежал рядом с телегами, а княжие дружинники, в один миг разобравшие оружие, облачившиеся в сверкающее железо, ставшие цепью у опушки леса и сомкнувшие щиты. А из города уже вылетала лихая Халибова конница, и всадники визжали и свистели, и стена обнаженной степной ярости вырастала между норманами и их обреченными змееголовыми ладьями. Немало геттов было порубленно прямо тогда, в самом начале схватки, а остальные, зажатые между стеной словенских черно-красных щитов и всадниками с летящими по ветру лисьими хвостами, хотели лишь прорваться к ладьям, а значит мне нужно было спешить. Для моей простой задачи – захватить ладьи и отвести их на другой берег реки – двадцать дружинников последовали за мною на берег реки, двадцать мечей атаковали оставленную на берегу охрану. Гетты дрались насмерть, и нас было мало, но их - еще меньше, и двое последних, оставшихся в живых, побежали вниз по берегу, и мы их не преследовали. Все вместе мы столкнули на воду сначала одну ладью, потом другую, вскочили на борт по пояс в воде, и я встал у рулевого весла. Сначала показалось, что ничего не получится, и шестеро моих гребцов не смогут эту ладью даже с места сдвинуть, а дело было во мне, я слишком круто повернул рулевое весло, и как только я исправил свою ошибку, ладья медленно двинулась, течение подхватило нас и я затянул песню-ритм:
Раз, два, три,
Море и волна...
Постукивая ногой по палубе, я вел ладью по пологой кривой к правому берегу.
Раз, два, три,
Пей свой рог до дна.
Шестеро гребцов в такт тянули ясеневые весла и там, где река поворачивала, огибая холм с городом Словенском, на широкой песчаной отмели обе ладьи пристали к берегу. К правому берегу. А у городских стен добивали геттов и им, прижатым к реке, уже некуда было отступать, и в плен их не брали, да они и не думали сдаваться. Четверо из моих гребцов сняли со спин луки, и может быть их стрелы убили немногих, но, несомненно, приблизили конец. А я лишь сидел на скамье, глядя как умирали последние гетты, впиваясь ногтями в ладони, задыхаясь их отчаянием, и убивать мне больше не хотелось. Слишком хорошо я чувствовал их боль, слишком недавно пережил их потерю. Позже словенские челны привезли воинов, разгоряченных битвой, шумных и веселых, заляпанных кровью, и они взяли весла, но никто из них не умел грести, и я сорвал голос, и солнце уже село, когда мы наконец-то вернули ладьи к городским стенам. На берегу в ряд лежали тела геттов, в большинстве совершенно голые, иные едва прикрытые тряпьем. Мне передали приказ князя, схоронить погибших по моему варяжьему усмотрению, и я не знал считать ли это наградой или наказанием. С десяток слуг помогли мне перенести тела на два плота, а было их семьдесят четыре, и плоты едва держались на воде, но мы их все же подожгли и пустили вниз по реке. Время перевалило за полночь, луна скрылась, и я стоял один над рекой и глядел, как удаляются мои погребальные костры. Я боялся, что перегруженные плоты сядут на мель у давишней песчаной косы, но этому я не мог помочь и оставалось лишь надеяться на долгий и легкий путь в конце тяжелого дня. Прощайте, братья, ждите меня у Одина на пиру, а я не задержусь, скоро буду. И тогда вы узнаете меня и, может быть, скажете: вот идет Хендер, убийца и предатель. А может быть вы скажете так: Хендер, добывший своему господину две боевые ладьи.
Усталость свалила меня в один миг, как удар боевого топора, и я лег прямо там же, на берегу, за городской стеной. Как бывает в моменты крайней усталости, я долго не мог уснуть, лежал на влажной земле, глядел на колючие осенние звезды и думал, что дома льют уже осенние дожди, и грохочет штормовое море, и нас уже ждут. Ждут в Акере и в Хакке, стоя на черных камнях и вглядываясь вдаль. И может быть кто-нибудь уже понял, что мы не вернемся. Как не вернутся вот эти две ладьи, стоящие у словенского берега, и их семьдесят четыре воина.
Утром, еще до рассвета, меня разыскал Хват. Он принес мне мою долю вчерашней добычи, а вернее мой трофей: хороший кожаный доспех с блестящими стальными бляшками на груди с высеченной на металле волчьей головой. Такая же голова красовалась и на шлеме, на висках, где нащечники сходились с венцом. Шлем был слегка помят, и на его кожаной подкладке запеклась кровь. Но самым замечательным был меч, легкий и податливый в моей руке с синеватым лезвием и диковинными узорами, бегущими вдоль клинка к костяной, обвитой серебряной проволокой, рукояти. Я вспомнил Лунный Свет. Драгоценный меч в моей руке был несомненно лучше, и я опустил его на траву. Глядя вдаль промолвил:
"Уж и не знаю чем заслужил."
Голос Хвата прозвучал холодно:
"Может и ничем, то не твоя забота. После завтрака пришлют тебе мастеровых, покажешь им что делать с ладьями. Да не рассиживайся, ждать тебя никто не будет."
Так само собой получилось, что я стал в ответе за те окаянные ладьи. И не сказать, чтобы очень тому обрадовался.
Знакомая с детства работа не радовала, скребки и смола казались неуместными здесь, на берегу Мутной реки. И даже тот факт, что князь повелел меня кормчим на большей ладье, которую назвали Перун в честь словенского Тора, я воспринимал как насмешку. Нехорошо мне было на Перуне. Это я так говорю, нехорошо, потому лишь, что не умею сказать каково мне на самом деле пришлось. Рулевое весло жгло мне руки. Гребцовская песня душила. Призраки вставали за моей спиной, я чувствовал затылком их ледяное дыхание, и я уже не понимал, как я мог отдать князю эти ладьи, этих людей, так на меня похожих.
Как назло Мутная река зимой не замерзала, и Перун с Ладой, так звали меньшую ладью, сновали по реке всю зиму. Честно говоря, я был никуда не годным кормчим, но лучших в Словенске все равно не было, так что пришлось мне научиться управлять ладьей, да так, чтоб обходить мели и не свернуть гребцам спины. Даже через пороги проходил, правда всякий раз с провожатым, которые считали себя самыми первыми людьми и драли с купцов три шкуры и раздавали кормчим щедрые подзатыльники, мне в том числе. Совсем недавно я и мечтать не смел о такой славной участи, как стоять у рулевого весла, да иметь тридцать гребцов под командой, но не лежала у меня душа к Перуну. А вернее сказать, с души воротило до полной невозможности. Я перестал спать, еда не лезла в горло, и за зиму я так исхудал, что ребра прямо через рубашку торчали, как у волка. Так бы я и сгинул на том проклятом Перуне, если бы князю не понадобилось за каким-то делом в Альдейгу. Большой торговый город ниже по реке звался так же как и любимое мною озеро, и мне хотелось бы его увидать, если б только можно было идти по суше.
Шли мы красиво, Перун да Лада, под парусом и с развивающимися княжьими флагами. Для князя на корме Перуна устроили шатер с коврами, от зимней непогоды и по чину. Люди радовались, гребцы перекликались весело, предвкушая всевозможные Альдейгины развлечения. А когда мы подходили к городу и князь в дорогих одеждах стоял рядом со мной, я оскандалился по-настоящему – врезал ладью в берег чуть не на полном ходу, так что князь споткнулся и едва не упал. А на берегу его встречали, между прочим. Так мне стыдно стало, что я даже пробормотал: "Прости, княже," и он бросил мне в ответ: "Пустое, Хендар." За такие пустяки кормчих пороли плетьми, а уж морды били и за меньшее.
Гребцы пересмеивались за моей спиной, но мне было все равно. Я глядел на город невидящими глазами. Я его узнал. Узнал топкий низкий берег, приземистые длинные сараи вдоль берега, кривые улочки, сбегающие к реке, вымощенную струганными досками небережную. Я узнал город моего рабства. Люди сходили на берег, оживленно переговариваясь, и я тоже захотел сойти, найти большой сарай, где чернявый мальчишка поил меня с ладоней, пойти на рынок. Неуверенный в себе я медлил. В хорошем доспехе, подпоясанный замечательным мечом, я не знал, что я стану делать, увидев клетку на рынке, или узнав кого-нибудь из прежних своих владельцев. А вернее знал, знал абсолютно точно и оттого медлил, не решаясь сойти с ненавистной ладьи, ступить на деревянную пристань. В конце концов я решил остаться на борту и на берег не ходить.
Я сидел на скамье, и день угасал, и ночь протягивала ко мне свои липкие руки. Я снова ослеп, хоть и видел огни на берегу, железо сковало мои ноги, и некуда было бежать, а ночь не кончалась, даже когда пополз по прибрежным улочкам серый предутренний туман, реки не стало, и моя одежда отсырела насквозь. Потом пошел снег, закрыл белым набережную, берег и сараи, и стало немного легче, будто что-то грязное и стыдное прикрыли полотном. На рассвете вернулся князь со свитой, хмурый и торопливый, велел немедленно отходить, и я бы с удовольствием, но половина команды не вернулась еще с берега. За ними послали, князь ждал, глядел на город мрачно.
Хват подошел ко мне, положил руку на плечо, спросил негромко: "Припомнил?" Я молча кивнул и подумал: сжечь. Все вражье гнездо, до последнего столба, и от такой мысли даже повеселел. Как вернулись обратно в Словенск я даже не помню, но я еще возился у ладьи, будь она неладна, когда Хват снова подошел ко мне и велел сдать ладью новому кормчему, а самому вернуться в Хватову сотню десятником. Я это как услышал, от облегчения чуть не обмочился, честное слово, а чтоб как-то скрыть неприличную случаю радость сказал мрачно:
"Что, выходит, не справился я с ладьей?"
Хват даже руками всплестнул: "Ну, что ты за человек такой, Хендарка! Нет чтоб сказать: спасибо, дядя Хват! Тьфу на тебя! Сказано – волчья кровь."
Он и вправду плюнул себе под ноги, и пошел прочь, тряся головой, а я смотрел ему вслед с такой улыбкой, что деже щеки занемели.
Хват, похоже, обиделся на меня всерьез и поручал мне самые хлопотные задания, но я так радовался, распростившись с проклятой ладьей, что охотно стоял в бесконечных караулах, выезжал в дозоры, охранял купцов с товаром. Весна в тот год выдалась поздняя, холодная, с ледяным дождем и мокрым снегом, и однажды нам пришлось провести под таким дождем четыре дня, сопровождая обоз с зерном в деревню, разоренную степняками. Добравшись, наконец, до деревни мы увидели, что помогать уже некому, да и самой деревни не осталось, одни черные зловонные головешки мокли под дождем. Вот тогда я и подумал: эти бы мешки с зерном, да в Акер. К тому времени там уже голодали, а Хакка, возможно, стала такой же черной пустыней, как сожженная степняками деревня.
Зато в Словенске еды хватало. Правда, пирогов с потрохами не пекли, но в крупнике по-прежнему плавали куски мяса и хлеба давали вдосталь. Голодать не пришлось даже тогда, когда вдруг потянулись к городу мужики, с топорами и дубинами и рогатинами, стали лагерем за городскими стенами, запалили костры, а из города им повезли крупу и хлеб и бочки с медом. Тогда я выучил еще одно слово – ополчение, а также понял, что предстоит война, причем очень скоро, чтобы это самое ополчение успело вернуться в свои деревни еще до посева. Сама идея мужиков, идущих в битву, казалась мне бредовой, но кузни работали день и ночь, в серый лагерь на холме везли охапки пик, мужиков разбивали на сотни, и таких сотен вскоре оказалось шесть. Да три сотни дружинников, отлично обученных и вооруженных до зубов, причем сотня из них – конных. Такое войско поражало воображение, я в жизни не видел столько людей вместе. Куда нас поведут никто не знал, а я мечтал, чтобы в Альдейгу и, к удивлению, не ошибся, хотя цель похода оказалась мне ясна только тогда, когда проклятый город показался вдали. Я впал при этом в такой восторг, что запрокинул голову к низкому небу и завыл-закричал по-волчьи, а мой конь завертелся подо мною волчком.
Мы стали лагерем у самых стен, несерьезных, с Полотом не сравнить, не говоря уж об Алаборге. Перун да Лада подошли по реке. Купеческие ладьи спешно покидали город, им не мешали. Люди смотрели с неодобрением, как добро уходит вниз по реке, но приказ был строгий – ждать команды, а уж там... прямо руки чесались.
С утра городские ворота открылись и к нам навстречу выехала целая процессия. На богатых конях ехали длиннополые важные люди в высоких меховых шапках, в одеждах, разукрашенных золотой и серебряной нитью. От нашего лагеря им навстречу направились с два десятка воинов, причем велели ехать и мне и я понял какая это высокая честь, а главное, что я все хорошо видел, и одежды Альдейгиных господ и разложенные на земле подарки – связки пушистых шкур, драгоценные ткани, оружие, сундуки с серебром и золотом. Я не слышал, о чем говорил князь с вельможами, но заранее грустил, предполагая, что подарки будут приняты и мы вернемся восвояси и я никогда не погрею руки над огнем, уничтожающим продлятое гнездо. Так я думал, что мы уедем, а рабы в железе останутся в своих сараях и клетках, и покупатели на рынке будут рассматривать людей за решеткой, и будет все как было. И верно, подарки мы взяли и вернулись в лагерь.
Где получили приказ готовиться к атаке.
Часть 9
http://www.proza.ru/2011/12/26/440