ПУТЬ НА МАНГАЗЕЮ. Повесть.
К оглавлению http://www.proza.ru/avtor/morevvv&book=7#7
Продолжение
Сны
Странные сны последнее время стали одолевать Василия Кудряшова. Ночь не в ночь: стоит только уснуть, словно теряет он вес и, влекомый исключительно силой собственного желания, может поднять свое тело в воздух и там, в высоте, выписывать немыслимые кренделя и выкрутасы, ничуть не страшась и не удивляясь этой необычной способности. Кудряшов начал летать. И это в сорок два года, из которых последние двенадцать-пятнадцать он только и делал, что твердо стоял на земле, выполнял земную, местами прямо земельную работу и воздушность души ощущал лишь в моменты удачного ее завершения или в хорошей компании за праздничным столом.
Надо сказать, впечатления от полета не были для Василия новыми : в детстве он тоже летал, как и все нормальные дети в период активного роста, но те полеты были спонтанны и неуправляемы, словно воздушный шарик в струях атмосферных, течений и непредсказуемы – оттого захватывало дух и екало сердце от страха и восторга.
Нынче же снилось все по-другому.
Эти ночные видения были настолько ясны, осмысленны и подвластны, что больше походили на учебные тренировки в аэроклубе, где занимался Кудряшов еще в студенческие годы прыжками с парашютом и полетами на планере. Исключительно точная исполняемость фигур высшего пилотажа, сознательность и до автоматизма синхронность управляющих полетом движений удивляли Василия несказанно, а подробность и четкость наблюдаемой с высоты картины начисто сметали из-под сознания мысли о нереальности происходящего, замещая их привычным деловито-озабоченным состоянием – куда лететь, как лететь и, почему-то, хватит ли топлива.
Единственно, что не поддавалось влиянию – это скорость полетов. Во всей этой хорошо отлаженной и понятной системе снов отсутствовал «сектор газа» – как ни старался Василий разогнаться или притормозить , все едино: двадцать километров в час по его визуальному спидометру и ни больше, ни меньше, хоть ты тресни. Это немного раздражало, но он привык: пусть будет так, как должно быть. Наверное, и в том есть свой смысл, если не получается по-другому...
Способность к летательным снам проявилась у Кудряшова весной, перед самым ледоходом, когда уже снег на припеке скатился в котловины и балки, а дремлющий чутким предутренним сном Казым продавил по закраинам ледяного прижима ручьистые полосы нервно бурлящей воды. День удлинился настолько, что в небе соседями плавали оба светила, мешая понятия времени суток, и тьма, не рискуя сразиться со светом, лишь край горизонта чернила лиловым мазком.
Встревожила придонные, годами заиленные слои подсознания случайно попавшаяся на глаза старая книжка: научно-фантастический роман о древнем богатом городе, некогда центре торговли Западной Сибири, внезапно покинутом людьми и вновь открытом учеными совсем недавно. Город носил чудесное, непонятно-притягательное имя– Мангазея Златокипящая – и стоял в свое время на реке Таз, в точке пересечения ее русла с Северным полярным кругом.
Кудряшов, почему-то волнуясь и нервничая, выкопал из кипы старых учебников географический атлас страны и долго рассматривал едва приметный кружочек населенного пункта, похожий на центр мишени в перекрестье оптического прицела. С севера на юг кружочек секла тоненькая ниточка реки, с востока на запад – пунктирная строчка полярной границы.
Как бы стирая память о музыкальном, таинственном и многообещающем названии, в кружочек упиралось скучное, наводящее тоску слово: Сидоровск.
«Какого лешего?.. – подумал Кудряшов. – Был город, а стало – черт знает что!»
Он в досаде, словно его обманули, закрыл атлас и снова запихал его в архивную кучу.
А ночью впервые поднялся в воздух.
Способность летать во сне требовала практического применения, и в начале лета Кудряшов решил слетать в Сидоровск. Хотелось посмотреть, что же там осталось и осталось ли что от бывшей столицы полярной торговли. Он снова достал атлас и простой деревянной линейкой замерил расстояние между рабочим поселком на реке Казым и предполагаемым местом нахождения легендарного города. Получилось что-то около восьмисот километров. Остро отточенным карандашом он провел прямую, соединив начало и конец пути, мысленно прикинул маршрут и с сомнением покачал головой.
«При моей скорости – сорок часов в один конец. Это больше недели лететь надо...».
Он поднял голову и ошалело уставился в потолок.
«Господи! Что это я?.. Похоже, крыша едет...»
Никогда Кудряшов не пил в одиночку, но явная ненормальность обстоятельств требовала и необычных для него мер по их разрешению.
Василий достал из шкафчика початую бутылку спирта, налил полстакана и, горестно выдохнув, одним глотком пропустил содержимое в желудок. Через несколько минут в висках зазвенели звоночки, а лежащая перед глазами карта стала приобретать рельефность, расползаясь в длину и ширину, покрываясь мелкой сеткой проток и речушек. Ее плоская, слегка вогнутая поверхность стала похожей на стекло после дождя, по которому струйки воды прихотливо рисовали изменчивую картину Западно-Сибирской равнины – междуречья Оби и Енисея...
Время было позднее, и Василий Степанович Кудряшов заснул прямо за столом, положив голову на карту и ковырнув напоследок ногтем указательного пальца высокий берег реки Таз в месте слияния с юго-западным притоком...
* * *
Лететь было легко.
В памяти фотографическим отпечатком пролегла карандашная линия, почти наложившись на пробитую сквозь тайгу трассу газопровода.
«Хороший ориентир, – удовлетворенно подумал Кудряшов. – Если что, приму влево, все не плутать...»
Остались позади «свечи» компрессорной станции, закопченный пенек дымовой трубы поселковой котельной и небрежная россыпь балков – жилых вагончиков, окантованных желтыми полосками натоптанных вокруг тропинок. Трасса, пересекая дюкерами Казым, уходила на северо-восток , а река сворачивала к югу-востоку. Маршрут Кудряшова лежал где-то посередине, но ему захотелось сперва добраться до верховьев Казыма – одолело любопытство: куда-то туда каждую осень уходит на нерест царская рыба сиг (в местном наречии – пыжьян).
Внизу проплыла Большая петля – длинная, крутая излучина реки, усеченная в основании узкой и вертлявой Чертовой протокой, мелькнули по правую руку озера Велым-лор и Кис-лор, по левую – старое русло реки – Сухой Казым и обширные ровные пляжи Красных песков. Выше устья Амни, левого притока Казыма, Кудряшов не поднимался – дальше простирались неведомые ему места и от того еще более влекущие к себе тайниками глухих проток, озер и загущенных подлеском кедровых гривок. Зверь в этих лесах очень редко встречал человека, разве что охотники-ханты в поисках соболя забирались в глухомань, но и те в последние годы обленились, предпочитая менять на вино дешевые шкурки ондатры и белки.
Русло Казыма в верхнем течении стончало настолько, что Василий с трудом различал его в сетке второстепенных притоков и ручьев, а самое начало вообще потерялось в широком ветвистом болоте, дававшем жизнь сразу нескольким, текущим в разные стороны речкам.
Пролетев еще некоторое время в том же направлении, Кудряшов резко свернул на север и ... почувствовал, как одеревенели сложенные на столе, прижатые головой руки. Он проснулся. Раннее утро сгоняло туман с прилипшей к потным ладоням карты, рельеф выглаживался, приобретая привычные плоские формы и только карандашная линия так же секла по диагонали равнинную местность и трудно живущих на местности этой людей и животных...
* * *
–...И на фига переться в такую даль? Здесь, что ли, рыбы не хватает?.. Город, город... От этого города там, наверное, ничего и не осталось. Что смотреть-то? Нет, Степаныч, по-моему у тебя пунктик. Третью неделю долбишь, прямо как дятел: город, город...Слушай, может, ты с женой поцапался, а?
– Причем здесь жена? Жена-то здесь причем? Я тебе про что говорю... Как ты не поймешь, Анатолий ! Люди почти четыреста лет назад в этом чертовом краю город поставили. Город, понимаешь, город! А не какую-то избушку-заимку... И торговали, понимаешь, с целым светом и богато жили, а потом вдруг все бросили и ушли... А? Почему, скажи мне пожалуйста?
– А может, вовсе и не ушли, а вымерли. Вот так, разом все и вымерли. Может, зараза какая напала. Чума, например, или еще что?..
– Вот-вот, я и говорю! Посмотреть надо...
– Степаныч, ты эти шутки брось! Там, наверное, археологи все до дыр проглядели... Слушай, а может, ты клад найти хочешь, а?
– Нет, Толя, не клад. Я, понимаешь, почувствовать хочу и понять, что этими людьми двигало. Может, через это понимание я и себя постигну, и на жизнь свою и на работу по- другому смотреть буду...
– А на фига тебе на все это по – другому смотреть? Деньги ты неплохие заколачиваешь, все у тебя есть, уважение к тебе – дай Бог каждому – и от начальства, и от работяг и, вообще, ты непьющий... Чего тут по другому смотреть-то? Тут как ни смотри, а кроме завидок ничего не высмотришь.
– Все-то оно так... понимаешь, но вот... Слышь, Анатолий, ты по ночам не летаешь? Я хотел сказать, ты во сне никогда не летал?
– Ну-у-у, Степаныч! Ну, ты и загнул! А сны-то здесь причем?
– Да нет, это я так... к слову... Ну что, пойдешь со мной на Мангазею?
– Так до нее тыща верст! И местность – речка на речке, озеро на озере...Воды больше, чем земли...
– Я, понимаешь, смотрел – пройти можно. Восемьсот километров по прямой – примерно месяц пути. Обратно вертолетом.
– То есть, как это – смотрел? По карте, что ли?
– Ну, считай что по карте...
– Темнишь ты, Степаныч... Город... Полеты по ночам... И мужик ты, вроде, нормальный... Надо подумать.
– Подумай, Толя, подумай. Только не долго. А я пока с Жорой Пыжьяном перетолкую.
– А что с ним толковать-то, Степаныч? Ты же знаешь, его только пальцем помани... Он и так за тобой, как привязанный... Соври ему, что там неведомый науке зверь живет или рыба – так он, задрав штаны, на край света помчится.
– Ладно, без вранья обойдемся. А насчет зверя неведомого – так я тут недавно пролетал...
– Хорош, Степаныч! Кончай эту лаврушку, а то я невесть что подумаю.
– ...Места там глухие – все может быть...
* * *
Жору Чулкова уговаривать, действительно, не пришлось. Он только спросил: «Кто третий?» и, услышав, что Толик Захаренко, энергично потряс головой:
– Когда выступаем?
– Через две недели, первого августа.
...Василий Степанович развернул на столе самодельную карту, склеенную из кусков вертолетных маршрутов, и все трое углубились в изучение предстоящего пути. Карта была настолько подробной, что пугала даже этих старых и опытных таежников. Густая неразбериха витиевато изогнутых линий, частая россыпь клякс, обозначавших речки, протоки и озера, создавали картину полной непроходимости намеченного красной линией маршрута.
– Напрямую здесь не пройти, – почиркал ногтем вдоль линии Толик Захаренко, – ни пешком, ни плавом. Может, нам подняться по Казыму на катере, потом перейти к истоку Надыма и по нему сплавиться вниз, а там по трассе газопровода до Пурпейской...
– Это почти в два раза дольше, да и катер волоком втроем не утащим... К тому же горючка в тайге не валяется, а с собой больше бочки не увезешь. – Василий Степанович вопросительно посмотрел на Пыжьяна. – А ты что скажешь, Жора?
Пыжьян повертел в руках коробок, прикурил и мечтательно посмотрел в небо:
– Пройдешь не пройдешь... По мне – главное идти, а там разберемся. Что мы, по тайге не ходили, что ли? Я вон прошлый год на Сухом Казыме рыбачил...
– Степаныч, угомони его! А то сейчас зальется тенором на два часа про свою рыбалку. Вот чудо в перьях...
Пыжьян обиженно замолчал, сделал скучное лицо и стал смотреть на реку, вполуха слушая неторопливый и обстоятельный говор Кудряшова и Толика.
Ситуацию обсуждали долго, тыкали пальцем в карту, мерили циркулем и линейкой, черкали красным карандашом. Как ни крути, в тридцать дней отпуска не укладывались.
– Мужики, что вы голову ломаете? – обнаружил свое присутствие Пыжьян. – Смотрите на жизнь проще.
Он раздвинул руками склонившихся над картой коллег и прихлопнул ладонью по столу.
– Слухай сюды! Говорильню тут разводить не хрена. Надо все сделать просто и гениально. Берем, значит, за основу: всегда плыть невозможно, идти пешком весь путь тоже не получается, катер с мотором в рюкзак не положишь. Так? Значит, в рюкзак нужно положить что?.. Такое плавсредство, чтобы одного человека через водную преграду могло перенести. То есть оно должно быть легким и быстро надуваемым... Я предлагаю «сосиску».
– Не баламуть, Жора, давай по делу...
– Я по делу и говорю... Нужно изготовить три надувных «сосиски». А к ним три «лягушки» от надувных резиновых лодок. Вот и вся недолга. Подошел к водичке, пофыркал «лягушкой», привязал к «сосиске» баланс – сухое бревно и готова индейская пирога. А для сплава по серьезной речке из этих «сосисок» делаем тримаран. Дальше объяснять надо?
Мужики с уважением посмотрели на Пыжьяна. Тот с отсутствующим видом ковырял заусеницу на ногте, но уголки рта кривились в самодовольной улыбке.
– Ай да Жора! Ай да Пыжьян! – Кудряшов потрепал его по коленке. – А мы-то думали: кто из нас самый умный? Из чего твои «сосиски» делать-то? – он хитро сощурил глаз.
– Все гениальное просто. Детские резиновые шарики и чехол из пропитанного водостойкого брезента. Этих шариков на замену с собой можно взять немерянное число.
– Значит, так. Решение принимается такое, – Василий Степанович еще раз стрельнул взглядом по карте, – идем напрямки. Питанием нас обеспечит тайга, с собой только самое необходимое. Я попрошу авиадиспетчеров в Тарко-Сале и Уренгое подстраховать нас на всякий случай. 14 августа на реке Надым белой ракетой в полдень дадим о себе знать, а 22 августа на реке Пур – зеленой ракетой в то же время. Там будут барражировать вертолеты. Красная ракета в обоих случаях – сигнал бедствия.
– А с какой стати там вертолеты будут? – спросил Пыжьян. – У них что, других забот мало?
– Не думай, что они полетят только ради нас. У них маршруты такие – подвески на трассу таскают. Ну заодно и глянут, мимо пролетая.
Путешественники закурили, молча поглядывая на карту и думая каждый о своем.
«...Ловко я их! А то все Пыжьян такой, Пыжьян сякой, баламут и трепач... Накось, выкуси!.. А Степаныч точно двинулся... Мангазея... А почему бы, собственно, и не сходить? История... Может, действительно, клад найдем. Ну, не обязательно золото... Какую-нибудь другую ценность... археологическую. Нет, определенно, Степаныч – мужик не дурак, он зря говорить не будет. Наверняка, что-нибудь знает такое... Чего это он там про сны говорил?.. Надо будет продумать конструкцию «сосиски». Сказать-то сказал, а вот сделать...».
Пыжьян пожевал костяной мундштук, выковырял спичкой остаток сигареты, продул и сунул в карман штормовки.
Толик, глубоко затягиваясь и пуская толстую струю дыма, сверлил глазами карту, словно пытаясь взглядом преодолеть тонкий глянцевый слой и увидеть в натуре все препятствия и напасти, поджидавшие их на красной линии маршрута.
«... Водой надо идти, водой. До верховьев Казыма нас Коля Развинский добросил бы на своей «обянке», а там по течению вниз по Надыму сплавимся на Пыжьяновых «сосисках». Дольше, конечно, зато надежнее... А вот вторую половину пути можно и напрямки, пешедралом. Там уже тундрой пахнет. И леса пореже... Хотя, черт его знает! Я там не был... Вот же, придумал, старый, экспедицию... Надо будет попросить у него книжку, почитать про эту Мангазею... А Пыжьян-то, а? Соображает... Хоть и трепло, но соображает... Нормальный мужик... Только вот Степаныч... Спрошу у его жены: может, он по ночам лунатится? Если так, то ничего ... такое бывает...»
Василий Степанович страдал от раздиравших его чувств. Во-первых, ему было нестерпимо стыдно от того, что не мог он рассказать друзьям всю правду о возникновении идеи Мангазейской экпедиции и про ночные полеты, во-вторых – страшно за возможную реакцию на его отклонения от нормальной жизни, больше похожие на бред сумасшедшего и, в-третьих, самое главное, он боялся, что напарники вдруг поймут два первых его опасения и откажутся от участия в походе. Боялся не потому, что идти в одиночку было трудно или опасно, нет. Ему почему-то хотелось, чтобы переживание, связанное со стремлением постичь внутреннее состояние давно ушедших в небытие людей, которое, казалось, должно перейти в некое озарение, подобное вновь открывающемуся, неведомому доселе шестому чувству, проявилось именно там, на месте бывшего города Мангазеи. И сразу нескольким людям открывшись, через них же пошло по земле, касаньем своим порождая в сердцах неуемную жажду любви к переменам и печали за слишком оседлую, скучную жизнь.
«Мангазея – это не прошлое. Это будущее, наше будущее», – думал Василий Степанович, и жесткие складки на лбу его, скрытом наполовину маленькой кожаной фуражкой, разглаживались, виски отпускало напряжение, а уголки губ в зарослях густой с проседью бороды подрагивали в легком подобии улыбки.
* * *
Почти весь июль ушел на подготовку экспедиции. Проблем неожиданно возникло много. То отпуск Пыжьяну не давали, то жена Толика Захаренко заартачилась: «Не пойдешь, и все тут!», то приключение на Мазямах тринадцатого числа, когда попали под газовый выброс и чуть не сгорели – в общем, кочка на кочке, пенек на пеньке.
С диспетчерами в Уренгое Василий договорился быстро – знакомые ребята, а вот в Тарко-Сале пришлось долго уламывать начальника авиаотряда – их маршруты проходили немного в стороне от заданной точки и делать крюк в полсотни километров тот никак не соглашался: «Не положено, у меня план...»– и все тут. Спасибо Беляеву Евгению Семеновичу – помог надавить через Стефановского, это ему подвески таскали, и начальник дал добро:
– Но только два рейса в указанное число! Не будет ракеты – я не отвечаю, выбирайтесь сами...
«И то хлеб», – подумал Кудряшов без обиды. Вертолетчики, действительно, работали в жестком графике.
Пыжьян азартно выполнял в материале «сосиски», по десять раз перекраивая вроде бы несложную конструкцию, и постоянно домогался похвалы своей гениальности.
Толик в сердцах обругал жену и ушел, как он сказал, «на разведку, потоптать тайгу за Сухим Казымом и размять вывихнутую две недели назад лодыжку».
Ночные полеты Василия Степановича стали реже и скучнее. Все попытки пробиться сквозь какую-то невидимую черту, определяющую границу доступности его путешествиям, терпели неудачу. Словно, действительно, не хватало топлива – как только он добирался до истоков Надыма, сон обрывался, и в следующую ночь все повторялось сначала.
«Заело мою пластинку, – страдал Кудряшов и до рези в глазах всматривался в карту, надеясь протолкнуть заклиненную в механизме мозга ленту сновидений. – Видать, не хочет мне Боженька показать дорогу. Придется идти на авось».
Может быть, поэтому Василий Степанович к походу готовился тщательно. Сколько раз он укладывал рюкзаки, свой и напарников, столько раз ему казалось, что наверняка они забудут какую-то самую важную и жизненно необходимую в пути деталь снаряжения. Толик даже обиделся:
– Что ты меня за пацана держишь! Первогодок я, что ли? Прямо как парашют укладываешь...
Кудряшов не обращал внимания и все бубнил себе под нос:
– Что же еще?.. что же еще?.. Ч-черт!.. Точно ведь забудем...
Тридцать первого июля устроили «сухие» проводы.
– В дорогу пить – Бога гневить, – осадил Василий Степанович Пыжьяна, потянувшегося было к стопочке.
– Так ведь «на посошок», Степаныч!
– «На посошок» пьют по праздникам перед уходом домой, – строго и почему-то торжественно произнес Кудряшов, – а нам предстоит работа. Души свои переделывать будем.
Пыжьян пожал плечами и отдал стопку Резвинскому:
– На, Никол, хлопни за меня. Этот ведьмак за свою идею готов любого жаждой уморить, – буркнул он, искоса глянув на застывшее, подернутое дымкой глубокого раздумья лицо Кудряшова.
Толик уткнул свой длинный, крючковатый, с горбинкой нос в разворот книжки и, не отрываясь от чтения, равномерными движениями подкладывал в рот тонкие, полупрозрачные ломтики домашнего шпига, каждый раз вытирая большой и указательный пальцы о мочку уха. Книжка захватила его настолько, что он, и так никогда не страдавший отсутствием аппетита, смолотил уже все, до чего смогла дотянуться его длинная, слепо шарившая по столу рука.
Женщин на проводы не пригласили – Толик настоял:
– Мнения их бабского нам в рюкзаках не хватало. Не на войну идем...
Коля Резвинский пил и в душе отчаянно завидовал, но пригласи его Степаныч в компанию, вряд ли он дал бы согласие на эту совсем непонятную затею.
– Вот потому и не пригласил... – сказал Кудряшов, и Резвинский вздрогнул, покраснев лицом. «Вслух, что ли, сказал?» – метнул он взгляд на Пыжьяна и Захаренко, но те никак не отреагировали. Резвинский подозрительно посмотрел на Степаныча и погрозил ему пальцем:
– Это ты брось! Если надо, я хоть к черту на кулички.., если, конечно, надо... А у вас что? За туманом сейчас только дураки ходят.
– Вот потому и не позвал, – снова повторил Кудряшов.
– Слышь, Никол, а ты зря выкобениваешься, – вдруг повернулся к нему Пыжьян, – вон, посмотри название книжки. Толик, покажи... Мангазея Златокипящая! Так что туман – туманом, «а могут быть и дети». Чего там позакопали перед уходом? Во-во...
– Ну да! Золота тебе приготовили – вагон да маленькую тележку! Кладоискатель несчастный. Знаю я, зачем вы идете. – Резвинский выпил еще, хрупнул огурчиком и хитро подмигнул левым глазом. – Соболь вам нужен, со-о-боль! Пр-ра-льно я грю, Степаныч?.. То-то.. Идея – Мангазея!.. За идею только дураки... да и то... если хорошо платят... – он стал «клевать» носом.
– Все, мужики. Спать, спать. По щелям и до зорьки. Жора, отведи этого безыдейного домой, а то неровен час...Мошка еще вон как злобствует. Объест все хозяйство в штанах – Валька его с нас шкуру спустит...
Мужики хохотнули и начали расходиться.
Василий Степанович долго не мог заснуть. В голове колготились мысли, налезая одна на другую, как бревна на сплаве. Задвинутая в угол сознания мелочными заботами и нервной атмосферой подготовки главная, стержневая идея потеряла ясность очертаний, и прочный ее фундамент, залитый в мозгах Кудряшова четкими цифрами расчетов и замеров каждого участка пути, становился рыхлым и пористым, как трухлявый пень давно срубленного кедра. Идея требовала подтверждения, добавочной порции катализатора. И Василий Степанович вгонял себя в сон, как сваю в тяжелый материковый грунт, надеясь в последнюю перед выходом ночь проколоть невидимый барьер и взглянуть, хоть краем глаза, на желанную цель беспокойства, трудов и фантазий.
Тайная природа летучих снов сжалилась над упрямым человеком, и Василий Степанович Кудряшов увидел...
* * *
... Большой прямоугольник деревянного кремля, перевязанный по углам рубленными из толстого кедрача квадратными башнями, венчал бугор высокого левого берега реки, срезанного недавним оползнем. Северную стену разрывала по середине мощная сторожевая постройка, нависшая над широкими воротами, набранными из толстого бруса, стянутого по периметру и крест-накрест кованными железными полосами. В центре детинца желтели крытые свежей щепой купола соборной церкви, задевая крестами за низко прижатый к земле северный небосклон. В юго-западном углу крепости добротно осел приземистый, с маленькими окошками, больше похожими на бойницы, но, видимо, просторный воеводский дом и прилепившиеся к нему с трех сторон хозяйственные клети. С четвертой – резным, широким крыльцом он выходил на площадь перед церковью. В дальнем северном углу стояло глухое, без окон, крытое бревенчатым настилом строение, то ли тюрьма, то ли пороховой склад. Восточную часть кремля-детинца занимали съезжая изба, амбары, несколько жилых избенок и огороженный жердями загон для лошадей.
Василий Степанович рассматривал эту картину вроде бы сверху, и в то же время его взгляду открывались такие подробности, которые можно было увидеть, только стоя посредине города и, более того , пройдясь по нему и коснувшись бревенчатых стен, железных заклепок и резанных простым незамысловатым рисунком оконных наличников.
Открывшийся взору Кудряшова город не жил. Он выглядел макетом, лубочной картинкой, безлюдьем своим и отсутствием дымов над печными трубами наводя на мысль о миражном видении прошлого, но духмяный запах свежеоструганного дерева, шевеление травы и присвисты ветра в ставнях окон доказывали его реальность, чем в конец запутали и без того издерганное сознание Кудряшова.
Он попытался выполнить над городом широкий круг, но с удивлением заметил, что тела у него нет. Были только глаза, вернее то, чем он все это видел и ощущал, но, повинуясь его желанию, картина медленно стала поворачиваться, открывая взору окрестности за пределами кремля до края тайги и дальнего берега речки.
Город был неожиданно большой. Посадский район протянулся вдоль берега левого притока и насчитывал около сотни крепко срубленных домов, среди которых выделялись хоромины купцов и служивых начальников. В разброс на длинном выступающем в реку мысу лепились литейные мастерские и кузница, а три накатанные в желтом песке дороги сходились к стоящей на сваях пристани. У причала удерживаемые толстыми пеньковыми канатами покачивались два мореходных коча. Скрипя косо поставленными реями и ерзая по настилу пристани сходнями, они ждали разгрузки, и штабели дерюжных мешков с мукой, солью и другими товарами уже были свободны от широкого холщового полога, пропитанного тюленьим жиром и укрывавшего груз во время далекого плавания.
Поодаль на длинном песчаном пляже чернели смолеными днищами перевернутые калданки рыбаков и узкие долбленые челноки ненцев. Пустой медный казан сиротливо качался над потухшим кострищем, зацепившись за крюк прокопченной железной треноги. Рыбацкие сети, распяленные для просушки и ремонта на вбитых в землю шестах и рогульках колыхались на ветру, спугивая толкущихся под ними чаек.
Жителей не было.
Василий хотел было сунуться внутрь одного из домов, познакомиться с бытом, но белесая дымка стала наплывать на видение города и мгновение спустя вовсе скрыла от взгляда и кремль, и дома, и груженые кочи, а слух уловил перезвон церковных колоколов, перешедший в настойчивый треск заводного будильника.
За окном наступало на белую ночь разноцветное утро первого августовского дня.
Продолжение следует
Гл. 6 Медведь
http://www.proza.ru/2011/12/25/1931